Текст книги "Путешествие из Москвы в Санкт-Петербург"

Улан-Удэ – Чита

Рассвет в Улан-Удэ – над высотками небо алая бескрайняя степь.

Когда я гнал «Ленд Ровер» по трассе ранним утром и солнце слепило глаза, просвечивая тёмные стёкла очков, я отказался от Сахалина, от Албазина; задержался в Улан-Удэ, не успею вернуться, побуду лишний день во Владивостоке, приму предложение Петра и полечу в Санкт-Петербург, если мои не вернутся с моря.

Вдоль дороги тянулась степь, однообразная, ровная. На пустой трассе автомобиль нёсся как самолёт, обходя редких медленных попутчиков.

Или всё же добраться до Сахалина, переплыть на пароме Татарский пролив?

Новые и новые часы за рулём?! Одиночество и молчание, после которого даже говорить трудно, словно учишься заново?! Вновь и вновь просыпаться в гостинице, вновь и вновь чувствовать необъяснимую тоску?! По своей воле?!

Нет!

Мне уже нужно домой, побыть с женой, с детьми, поговорить с мамой, сесть в кресло в своём кабинете.

До Читы добрался засветло. Понадеявшись на ночлег по дороге отменил заказанный номер, заправил полный бак и помчался по трассе Чита-Хабаровск.

Позвонил Пётр, он был «недалеко» на совещании в Магнитогорске. Шутил про организацию спасательной экспедиции, спрашивал как путешествуется, приглашал в гости, передавал от супруги привет, пересказывал житейское, и мы оба чувствовали, как искренни наши отношения, как приятно нам слышать друг друга.

Ярко светило солнце. Вдоль обочин тянулось редколесье. Изредка попадались заправки, и снова машина на постоянной скорости проглатывала километры и километры идеально ровного двухполосного шоссе. В пустой степи сознания курганами за стеклом возникали воспоминания. Как плыл в середине круглого пруда, окружённого по высокому берегу, поросшему травой, старыми липами. Впереди на песчаном плоском пляже на лежаках загорала моя семья и семья Петра. Над головой безоблачное небо, тёплая вода не охлаждает, только попав в струю ключа, плывешь в её прохладе, которая источается, источается, пока не растворяется в тёпловой воде. Плывешь и дышишь ароматом липы, и это так ново аромат липы и купанье, что вдыхаешь сильнее, подплывая к берегу, пока не вплетается дымный, щекочущий голод запах мяса на гриле. За листвой виднеется жёлтый дом с классическими белыми колоннами дворянской усадьбы, купленной Петром в руинах и воссозданной. Там стоит в траве стол, повар готовит ужин. И сейчас, здесь вспоминалось, словно и не со мной, так далеко я был от этого мира, но удивительно зримо, как я лежал на спине, раскинув руки, смотрел в голубой мрамор неба с облачными полосами, вдыхал аромат древних лип, воссозданной новым дворянством старинной усадьбы, и неясно, сквозь воду в ушах, слышал крики детей. А после вкусный ужин с превосходным, созревшим Saint Emilion, набравшим за декаду полноту вкуса, под идеальной прожарки стейки и утку с яблоками из русской печи, наслаждение беседой, взаимной симпатией, основанной на чём-то неосознанном, но едином для нас всех.

У часового круга спидометра загорелась лампочка исчезающего топлива, – фонарь погасил до того видные в полутьме неясные очертания пейзажа воспоминаний.

Вечерело, когда остановившись, я слил топливо из канистры в бак. Следующие минуты в тишине, на освещённой светом фар трассе, на последних литрах топлива были тяжелы. Здесь, в темноте неизвестности, в сердце пробирались призраки преступников, глубоких ям и остроконечного мусора, проколовшего колёса.

Ничего не происходило; ровно работал мотор, но страх жил, полностью не осознаваемый, открывшийся марками в альбоме, – «бандиты», «нападение», «авария», «смерть», «ожидание помощи на обочине», – но гораздо более глубинный, таинственный, как реальная жизнь в сравнении с коллекцией филателиста.

На заправочной станции руки стыдно и мелко дрожали, голос после молчания трудно заговорил в окошко кассы.

Заправщик, заливая дизельное топливо в бак и канистру, осматривал машину, меня, прицениваясь, как покупатель к продажной женщине, приглядываясь, как карманник к сумочке. Подошёл к дальнобойщику, который голым, в одних чёрных шортах и шлёпанцах заправлял большую фуру рядом. Он однозначно сказал, что место здесь гнилое, неспокойное, советовал проехать ещё почти двести километров и заночевать на проверенной стоянке с нормальным туалетом и магазином.

У освещённой заправочной станции стояли легковые автомашины, грузовики. Вокруг лежала темнота, и только справа, далеко впереди в небе лужа света, там, как фонарь, город подсвечивал небо.

В отличие от Байкала спал хорошо. Проснулся раз, когда фары подъехавшего грузовика озарили салон и просветили веки.

Рядом с «Ленд Ровером» стоял японский грузовик с залепленным белой плёнкой капотом, с двумя легковыми автомобилями в кузове. Тёплым утром пошёл в туалет. Чисто вымытый, с голубой плиткой на стенах и унитазом, а не досками и дыркой над выгребной ямой. Умылся тёплой водой, почистил зубы. В магазине взял сок, булку, которую мне любезно разогрели в микроволновой печи.

Из кабины ко мне вылезли двое молодых парней. Спросили как Москва, как дорога из Москвы, сколько дней в пути. Они перегоняли из Уссурийска в Новосибирск на продажу грузовик и две малолитражки. На мой вопрос ребята посоветовали мотель и пару проверенных автозаправочных станций, где можно переночевать до Хабаровска.

Потому что я был готов мало спать, ночевать в машине, лишь бы скорее закончилось это бесконечное пространство и бесконечное одиночество.

Городок

В Амурской области через удобный съезд сошёл с ровной трассы со свежей дорожной разметкой сначала на неровный асфальт, после на клубящуюся пылью гравийную дорогу. Справа тянулся бетонный серый забор с мотками новенькой колючей проволоки. Слева торцами стен к дороге стояли один за другим заброшенные пятиэтажные дома. Заглядывая в боковое стекло, видел, как далеко тянутся стены с пустыми оконными проёмами. Из одного окна, блеснувшего солнцем на распахнутой створке сколом стекла, высунулись двое мальчишек и смотрели на меня. Гравий сменился асфальтом в глубоких трещинах, как слоновья кожа, с ямами, которые я медленно объезжал, лавируя на пустой дороге.

Из машины вышел на маленькой площади и ощутил себя заключенным, – куда бы не шёл, как тюремщик, кто-то наблюдал за мной. В одноэтажном здании силикатного кирпича кафе «Пельмешка» и «Центр ритуальных услуг». Понадеявшись, что у них не общая кухня, вошёл под звон колокольчика. Столики пустовали. Мне могли заварить кипятком китайскую лапшу, разогреть в микроволновой печи сосиски, сварить пельмени. Есть здесь не хотелось. Да и надолго оставлять своего Малыша одного тоже.

В магазине, покупая колбасу и хлеб, чтоб перекусить за рулём, почувствовал, как задний карман ожил, – я прихлопнул живность, но попал в бумажник. Обернулся, – в леопардовых лосинах, от загорелых до черноты голых икр до серой куртки, колыхались толстые бедра. Своевольное желание независимого подсознания свело судорогой отвращения лицо. «Тело в леопардовых лосинах била дрожь, холодели руки, и только через метров двести оно остановилось у ларька со стеклянной витриной, заставленной бутылками. В очереди тело успокоилось, только ещё мерзли руки, да пыльные пальцы с червячками под ногтями шевелились. Сиплым голосом умирающего тело купило бутылку крепкого пива и заполнило зеленой пяткой солнце, бьющее в глаза.

Тело спросило, принёс ли сына мамке денюшки на водочку. Одиннадцатилетний мальчик мгновенно нахохлился, как воробей, и сердце со страху провалилось в трусы. Быстрый ум считал, что с Пятном они прочесали под гитару четыре электрички, натрудив сто шесть рублей милостыни. А главное, на Татарке тиснули у пьяного лопатник и на нос упало по четыреста с лихом. На двести они сожрали курицы под ромовый коктейль с сигарой. На той неделе мать хватила ногтями за ухо и обшарила карманы, а когда он вырывался, била ногой, так что ребра болят и сейчас. Из внешнего кармана он протянул ей сорок рублей и отступил к двери, опасаясь, что она схватит его. Но она вышла, подумав, что пошлёшь его в магазин, а сучёнок уйдёт с деньгами, лучше самой взять.

Дочь шагала, счастливо вспоминая, что катается на велике лучше всех, даже лучше Ленки, а ведь то Ленкин велик, а у неё нет. Она почти не упала, только чуть-чутик, когда камень вскочил под колесо, а она плюхнулась в грязюку сошедшей лужи. Платье чуток замаралось; тут её счастье ощутило, словно она играла с девочками в песочнице, а мальчик неожиданно подошёл и сзади больно ударил в спину. От мысли, что сейчас поест, она быстро взбежала по ступеням крыльца и влетела на кухню. Брат ел, улыбнулся ей забитым варёной картошкой ртом и потряс рукой с зажатым кулаком луковицы. Мамка привалилась спиной к стене; одной рукой поддерживала голого братика, который громко чмокал длинную голую мамкину сиську, другой рукой, глядя на вошедшую дочь, поднесла стакан, и, закатив глаза к трещине в потолке, проглотила водку. Мамка строго спросила, где она, тварь, шлялась после сада, и на молчание сказала, чтоб садилась жрать. Довольная дочь села рядом с братом, взяла тёплую картофелину есть вприкуску с луковицей. Вдруг мамка закричала, где дочь измазалась свиньей, и что дерьмо за неё отстирывать некому. Положила дитё на пол и выдернула дочь из-за стола к себе, схватила рукой за грязный кусочек платья, а после с размаху ладонью выплеснула кровь из детского носика. Девочка закричала, мягкие куски картошки посыпались изо рта на пол, мамка заорала, чтобы мальва заткнула своё дырявое едало, и снова и снова ударила в лицо. Закричал проснувшийся младенец, закричал сын, который вскочил и отбивал руки матери, бьющие дочь. Мать плюнула в сучье рыло сына, долила глоток водки в стакан, закусила, хрустнув луковицей, взяла младенца и заткнула его кричащий рот крупным соском, зло выкрикнула, что если сейчас они не заткнутся, пойдут на… на улицу. Её дочь тихо сжалась в углу испуганным ежиком, жевала солоноватую картошку и держала у носа горстью ладонь, чтоб не закапать кровью платьице.

Мать уложила пеленашку на кровать к стенке, развалилась с ним рядом мусорной кучей, изредка переходя в полусон, чтоб усыпить молоком визги под боком, и проспала до стука соседа в дверь. Сполоснув в тазу засратого за ночь младенца, она уложила его в коляску, и они пошли прогуляться к магазину. Сиплым голосом переворачивая непослушные слова и высасывая трудную влагу из детской бутылочки, она жаловалась, что денег нет совсем, а пособие на малого только на следующей неделе. Сосед, в чей мозг каждое слово входило с трудом, словно тупой гвоздь в дубовый брус, а тело то тряслось изнутри, то обдавалась жаром вчерашнего спирта, трудно решал, что ж делать, если не купит она похмелиться, и с ненавистью слушал, как хочет она переехать в Оренбург, к братану, где будет все иначе, где есть работа, и с тоской уставился в ещё далёкий, мутный, размытый влагой слезящихся глаз, ослеплённых солнцем, заворот к магазину. Мечтая остановить скребущие его голову её сиплые слова, он спросил, отчего она своего щенка не отдаст в работники, а лучше продаст, потому как тот сучёнок совсем оборзел, на днях его обматерил, да и ваще только хлеб жует. И вдруг она замолчала, и стало слышно в тишине, как сам с собой в коляске смеётся, разговаривает и трещит погремушкой малой. Мать думала, что ту суку.... хрен отдашь, сбрызнет и ещё ментов по глупости наведет. Карапуз деньги в семью даёт, жрать на чё, а так государство приплачивает, а жрёт немного, только сиську сосет. Да и сколько дадут за него? Девчонку надо. Девка она есть девка, а я двоих пацанов на ноги поставлю в Оренбурге. Поставлю и сама тоже. Ласковая она. Добрая. Ага, добрая, а уже… А через пару лет ваще прибьёт меня, а тогда уж… продашь. Кудаж по тихому пойти её сдать? К сутерам не иначе. Или цыганам, они говорят то в попрошайки берут, то на органы на продажу. Тут надо курвам бабла не уступить, не продешевить! И она спросила соседа, сколько можно поднять денег на ребёнке? И счастье пробило потом, и разом похолодели руки, когда услышала тыщ семь баксов. Она купила им вторую чекушку и глядя на обалдевшего от её щедрости соседа, выпивая, снова и снова загадывала, снова потея и холодея руками, чтоб всё сошлось. Скормив груди младенцу и уложив спать, она пошла убираться в магазин, а после не домой, а на площадь, где насосы в тачке грели задницы. Домой мать вернулась после дочери, которая сгорбившись сидела на кровати, качала братика и поила его голодный крик водой, припевая за матерью тоскливую колыбельную. Мать заговорила с ней ласково, огладила шершавой ладонью гладкую детскую щеку, назвала кровиночкой родной, и дочь, робко, как не сразу доверяя неожиданной конфете с улыбкой от мальчика, который только дёргал за косу, сначала легко, а потом смелее, доверчиво положила голову на мамину грудь, а та, разобрав волосы с маленького уха, зашептала быстро-быстро, что завтра в сад она не пойдёт, пойдет с мамкой гулять, добрый дядя будет на машине катать, весело будет. Дочь лежала, чувствовала, как ладонь гладит её голову и улыбалась, как она поедет на машине за город, а потом и брату и в саду всем расскажет, а может быть ей купят конфет. Она думала спросить, но испугалась, что мамка озлыдиться и смолчала, уверенно решив, что купят. Тихо засмеялась. Мамка обняла её, шепча, что она для неё любимая цыпа, только должна завтра слушать мамку, делать что сказано, а дядя добрый покатает. Дочь подумала, что конфеты будут, а машина будет голубая, и представила, как они поедут мимо сада, и всем она рукой помашет. А на другой день всё расскажет и угостит девочек-подружек конфетами. Представив, она тихонько засмеялась и сказала почти уверенно, что будет нарядна. Мать её вспыхнула от догадки, положила приятно холодную ладонь на детский лоб, заговорила, как нарядно она завтра оденет её, прям принцесса выйдет, счастливо загадывая, что за дитё красивое и чистое можно больше стребовать с гадин.

Утром её дочь была чисто вымыта, причёсана, наряжена в лучшее платье. Они прошли по пыльной тихой улице до угла, где сели в белую машину, которая дочери не понравилась, потому что была не голубая и не чистая, как снег. Спереди сидело двое больших дядек, которые ей улыбнулись, а один протянул шоколадку.

Дочь смотрела маленькими глазками, молчала, только сама не замечая всё сильнее и сильнее сжимала в горячей ладошке ледяные мамины пальцы. Мать выдернула руку, зашипев, чтоб та сидела спокойно. Потом спросила, всё ли как давеча оговорили? Ей подтвердили, протянули конверт. Она начала считать деньги, с каждой новой тысячей ей становилось жарче, пот стекал со лба, руки совсем заледенели, и волна счастья в ней поднималась выше и выше. И только дочь жалась к левой руке и мешала считать, – она молча стряхивала её, и когда пересчитала, сказала, что всё нормально. Погладила дочь по голове, сказала, пряча свёрток денег в сумку, чтоб она ела шоколадку и покаталась с дядями в машине. Раскрыла дверь, и в это мгновение с невиданной силой ощутила огромную радость от того, какая она богатая баба!»

Хабаровск

В Хабаровск Малыш въезжал вечером. На последних километрах магистральная скорость сменилась городскими заторами, ожил погибший голод, а когда я уже предвкушал душ, ужин, сон в кровати, меня остановили на посту ГИБДД на въезде. Инспектор был приветлив и любопытен «а какими судьбами у нас», «а куда едете», «а вы прямо из Москвы», «а машина хорошая», «а штрафов много», «может быть, пройдём на пост проверим», «а сколько дней в пути», «ого», «а обратно как», «а с дизельным топливом не было проблем», «а ночевали где» пока, наконец!!, освобождением из заключения не прозвучало «счастливого пути, поосторожнее на дорогах».

Секретарь забронировала люкс в «Хабаровск-Сити», трёхэтажном отеле из стекла и серых керамических панелей. После двух ночёвок в машине просторные апартаменты, глухие портьеры, широкая кровать идеально гладко покрытая покрывалом, огромный плазменный телевизор, спутниковое телевидение, вай-фай, в ванной комнате черного мрамора тёплый пол, белоснежный махровый халат на вешалке и тапочки под ним, ощущение чистоты в раковине и унитазе, гели, шампуни, молочко для тела, шапочка для душа… Я прижался лицом к белоснежному полотенцу – оно восхитительно пахло свежестью.

После ужина вошёл в лобби-бар, тесное помещение с диваном и круглым столиком, окружённом креслами. Время совершило свой оборот, продавило меня колесом в ночь Сибири и Забайкалья, а теперь вознесло, – каждый вечер попадал на испанское утро. В айфоне через скайп я видел их лица, смеялся и радовался, и слова, которые мы говорили, были незначительны, но основаны на могучем счастье, от того, что они есть¸ от того, что их скоро увижу, от того что есть – мы. В каждом рассказе о купании в море, покупке солнцезащитного крема, о найденных ракушках, насморке у дочери друзей, в рядовых вопросах «Устал?», «Доволен поездкой?» – наша любовь.

Спросив разрешения, за столик подсел мужчина с русой бородкой с проседью на узком лице. Диванчик был занят, ему некуда было сесть, но объясняться в любви при посторонних я не желал, как лишнюю бумажку мы скомкали окончание разговора и распрощались. Он отпил пива из бокала и извинился, что помешал. Я ответил, что уже завершал разговор, спросил, вкусное ли пиво и заказал себе. Он сказал, судя по характерному произношению, что я вероятно из Москвы; он сам коренной москвич, закончил филологический факультет московского университета, работал в русском посольстве в Китае, а теперь живёт в Пекине. Я спросил, как живётся на чужбине, думает ли он вернуться?

– В Расею? Да никогда! Ни за что! Что она может мне дать? Кому я тут нужен? А там я уважаемый человек: дом, жона, работа. Да и что в России – дороговизна страшенная, водка палёная, еда, прошу прощения, в общепите дерьмовая. А в Пекине у меня двухэтажная просторная квартира с садиком, вокруг прекрасное питание, да даже водка чистая, голова от неё не болит! Нет, я там чувствую себя дома, столько лет уж прожил! Да на тоталитарной китайщине я чувствую себя гораздо более свободным, чем в дерьмократической России. В Китае я уважаемый человек, а здесь ничтожное быдло, которое школы не кончило и не слышало никогда о высшем образовании, считает, что если заплатило мне денег, то я его слуга! А я, между прочим, свободно на трех языках разговариваю, я кандидат наук на минуточку. А это идиотское рассейское нежелание познать собеседника, чужие обычаи, стремление обмануть, да еще и показать, что китаец недочеловек?! Да, китайцы это дети, но у них есть третий глаз, который видит вас насквозь. Нет уж, увольте, мой дом там, где я нужен, где мои дети и жена, а не тупые бывшие, слава богу, соотечественники! А что как не хамство, когда эти русские, вообразившие, что они бизнесмены, напиваются в стельку на переговорах, орут на родном матерном и требуют чтоб я точно перевёл?! И к ним сюда ехать? Да ни в жисть!

В дверях показался молодой очень высокий китаец в чёрных брюках и голубой рубашке, кивнул в лёгком поклоне мне, моему собеседнику, тот быстро распрощался, сообщив, что поедет показывать им ночную жизнь Хабаровска.

Я пил пиво, смотрел на угловой диван, на котором тесно расселась компания латиноамериканцев, прислушивался к испанской речи, когда меня спросили по-английски, свободно ли место? Я предложил сесть. Мы познакомились, я спросил, откуда он. Он отвечал, что из Швейцарии. Я заметил, что у него не характерная для швейцарца внешность, он отвечал, что у него отец немец, мать француженка, но одна из бабушек смесь испанской и английской крови. Я спросил, какими судьбами он в Хабаровске.

– Прилетел на приём к местному высокому чину, а встречу перенесли на два дня. В России всегда всё зыбко, всё меняется быстро, ничего нельзя планировать. Вот пример. Открывали предприятие в центральной России, – области необходимо, губернатор поддерживает, без его одобрения вообще бы ничего не случилось. И готовый завод стоит, мы год ходим по кабинетам – бюрократия. Здесь форму устаревшую заполнили, здесь земля неверно оформлена, здесь нельзя строить – газопровод, здесь согласуйте с собственником, тут развязку постройте. И вдруг, то ли государство захотело, то ли какому влиятельному боярину стало нужно…

– Или взятку дали губернатору.

– Может. Мне про это неизвестно ничего. Да это и не в правилах нашей компании. Неважно. Нас подхватило цунами и понесло над всеми препятствиями, рифами законов, водоворотами Сциллы. Год ничего не происходило, год готовый завод простаивал, а тут через месяц открылся. Ничего нельзя планировать. Здесь жизнь творит из человека фаталиста. Я на пяти языках говорю, а булочку (сказал он по-русски) купить не могу. Здесь никто не говорит по-английски. Но хуже, никто не хочет понять тебя, напротив, каждый таксист, продавец старается обмануть, продать втридорога.

– Так и есть, у вас в Европе жизнь строится на кантовском принципе общежития, а у нас, не у всех, но слишком многих, – на великорусском эгоизме. У нас в России каждый сам за себя, – в культуре вождения, общения, в отношении к чужому, – везде правит великорусский эгоизм: если ты не близкий, ты никто, хуже – ты помеха. Потребительское отношение не только к иностранцу, но и к соотечественнику, кто слабее, не известнее, просто чужой. Во всём народе это преодолевается только одним – общей бедой. К сожалению. Но вы не можете не признать, что не все русские стараются на вас заработать.

– Да, конечно, есть замечательные люди. Когда они отбрасывают свою холодность и высокомерие, не найти более открытого и надёжного друга ни в одной нации.

– Для этих людей вы стали своим. Я говорю о другом. О чужих вам, которые из веры или воспитания не станут на вас зарабатывать, не пойдут на продажную, но денежную должность, пойдут на выборы по своим убеждениям. Поколение перестройки, – поколение чистой свободы, которой никогда не было у нас, у вас, – люди этого поколения получили прививку гласности. Думаю, мы сможем и детей воспитать в новых традициях уважения человеческой личности, – а уж какая форма правления будет, это следствие.

– Наверное, такие люди есть, но видимо их немного, не встречал. А вы уже побывали в местном парке над Амуром? Парк! Да это лес, лес в городе! Поначалу ещё дорожки с фонарями, а дальше лес. И вообще эти русские просторы! В Европе разум человека покорил пространство, возделал и благоустроил каждый клочок пригодной земли, а здесь бескрайнее пространство господствует над людьми. Подавляет человека. Вот удивительно, отчего я, иностранец, не чувствую себя в России свободно? Это всё неочеловеченное пространство и суровая природа, от которой всегда ждёшь неожиданности, беды, а не помощи, которая опять-таки творит философа-фаталиста.

– Согласен, в опасности свободы не ощутить. Соглашаясь, добавлю, что несвобода уже и в человеческом сознании, а значит, в мелочах. Например, в том как подозрителен пограничный офицер, как смотрит и властно говорит полицейский, чувствуя за собой силу власти, как приходится пропускать вельможу, или, хуже того, съехать с лучшей дороги на второстепенную, просто от того, что хорошую предназначили для лиц, которые отчего-то называют себя высшими. Бог в деталях, они формируют самое сильное знание – подсознательное.

– Да, Бог в деталях, так всегда говорила моя мать.

– Вы извините, пойду спать, два длинных перегона и сон в автомобиле, просто не оставили сил для общения. Всего вам доброго.

– Спокойной ночи. «Вот в этом русские. Прервал беседу и ушёл. И этот наверняка считает себя культурным, со своим царственным самомнением наверняка уверен, что он европеец. Высокомерность с одной стороны, замкнутость с другой. Сколько я видел их, изысканные манеры за столом, а через пять минут бросает окурок на мостовую. Да, этот аккуратно салфеткой пивную пену с уголков губ снимает, а потом пойдет и выбросит мусор из окна своего лимузина. Чопорные манеры, а в жизни неряшливость отвратительная, даже у богатейших местных бояр и князей. Думают о себе как о европейцах просто от того, что иностранный язык выучили да вилку с ножом держать научились. Этот ещё не худший, в каком-то роде сливки общества. Как удивительно, этот народ после десятилетий поголовного равенства опять расслаивается, как жирная сметана на молоке, которую они здесь едят, они опять разделяются на придворных богачей, высших чиновников, на образованных дворян-купцов, как этот, и молоко народа, малообразованного с простыми грубыми нравами. Да пусть даже и есть они, эти несколько приличных русских, о которых он говорил, конечно, имея в виду себя. Смешно верить, что им возможно преодолеть инерцию этой несвободы в мелочах, которая здесь везде, в природе, в обычаях, в людях. А эта русская самоуверенность в себе, в своих силах, может и больших, но высокомерие! От тоталитаризма не отошли, а свобода у них невиданная в столетних демократиях! На словах он конечно свободолюбивый демократ, а мечтает об одном, как все русские, стать чиновником, или лучше пристроиться в крупной корпорации и жить в безделье, как Иванушка-дурачок из их сказки. А после, как этот Иванушка, уехать с богатством и царевной за тридевять земель в тридевятое царство жить припеваючи, то ли в Европе, то ли в США-Канаде».

Проснулся поздно, осчастливленный знанием – сегодня никуда не ехать. Закрыл глаза и улыбнулся покою, улыбнулся, что уже завтра буду во Владивостоке. Я долго лежал в сонной дремоте в кровати, в тёмном покое задёрнутых портьер. Долго стоял под горячим душем, наслаждаясь тем, как горячая вода прокатывается по телу, бьёт струями в голову, лицо, шею, и вспоминая, с удовольствием, от того что прошло, как зябко, неуютно было спать вторую ночь в машине. Расслабленный лежал на кровати и смотрел в телевизор. В обед спустился на завтрак. Ничто не омрачало расслабленное удовольствие от дня, даже заболевшее от холодного пива горло.

Гулял пешком по парку на высоком берегу над рекой. В тени деревьев безветренно, прохладная тень, чистые асфальтовые дорожки. Внизу тёк Амур – тусклые, просторные, спокойные, непрозрачные воды, словно сильный уверенный в своей мощи человек. Понравился восстановленный Успенский собор – не плохая копия исчезнувшего, а новое, устремлённое в небо высокое здание, построенное по православным канонам и в то же время явственно современное.

Вечером смотрел телевизор, собирал вещи в дорогу, но через механические действия, как удача через преодоление новых и новых трудностей, пробивалось счастье – завтра я буду во Владивостоке, и дорога закончится!

Ранним утром, выезжая во Владивосток, нашёл по навигатору дежурную аптеку. На тротуаре под фонарём сидел на корточках человек. Показалось, он болен, он сидел как-то странно скособочившись, прислонившись рукой к стене и шагами подумалось, что ему плохо, и тот час, с подступившим рвотным спазмом, увидел тёмный голый член, тупое блаженное лицо и кал под ним, и лужу, в которой стояли его ботинки.

Отвернувшись, зашагал к аптеке. В свете мигающих по очереди букв лежал на спине молодой парень, рядом пустая пачка таблеток, как магазин без патронов, и алюминиевая банка из-под пива.

В бронированной двери по звонку открылось окошко – у красивой усталой девушки в белом халате я попросил пастилки от боли в горле. Она ушла, я же прочитал «В нашей аптеке тропикамида и мидриацила не бывает!!!», длинный «Список кодеиносодержащих лекарств, которые продаются по рецепту врача», расплатился и заглянул в окошко снизу-вверх, еще раз увидеть её красивое лицо – она испуганно отшатнулась и потянулась рукой к тревожно оранжевой кнопке на стене.