Текст книги "Путешествие из Москвы в Санкт-Петербург"

Фермер Илья

Мчал в послеобеденной жаре по шоссе, горячий ветер влетал в приоткрытое окно. Через стекло солнце жгло руку, лежащую на двери.

Вспоминалось, само, с удовольствием, что договор подписан, отослан, нами выставлен счёт на оплату. В десятый раз пересчитал свой прибыток от сделки.

Вспомнилось удивление от Омского художественного музея, – на задворках мира, в тысячном городе планеты увидеть собрание, пусть трёх, но шедевров, как не чудо?! Волшебно! И можно надеяться, что живой ребенок будет снова и снова учиться в провинции России, в захолустье мира лучшему в человечестве, чтобы вырасти гением. Тогда какая сила в красоте искусства, тогда какая вера в труд таланта, который не дано предугадать, как отзовётся.

После мысли очистились, и как-то само пришло понимание, что раньше огромное предприятие производило пусть худо, но продукцию, которая была одной из лучших в мире, а теперь на развалинах по купленной зарубежом лицензии делают пусть лучшие в стране, но второсортные в мире изделия.

Шёл по трассе вдоль Иртыша, но скоро свернул на асфальтовую дорогу. Попробовал держать 110 километров в час, но после трёх торможений, когда строчила антиблокировочная система, а меня бросало вперёд, к ямам, в которые погрузилось бы целиком колесо, поехал со скоростью пятьдесят, придвинувшись к рулю и выглядывая, как сигнальный на грот-мачте, рифы. Как между камнями автомобиль лавировали между ямами, всплывал на волнах асфальта, наискось пересекавшими дорогу, словно складки простыни. Асфальт сменялся гравием. Вдруг начиналось идеальное покрытие, автомобиль разгонялся, чтобы вновь резко затормозить перед высоким хребтом, вдоль которого тянулись проточенные колесами ложбины.

С приближением к дому племянника отцовой жены, от воспоминаний, как пришлось в селе пить, пока приобретатель не спился в угрюмое молчание и не был уведен домой, росла злость: вызвался сам, глупо, спьяну ехать в эту степную глухомань!

Вечером, как два усталых от войны солдата враждебных армий, мы переговаривались из скрытых щелей, осторожно высовывая голову, опасаясь выстрела. Готовые брататься на ничейной земле, разделяющей незнакомцев, я от внушительности его владений, уюта дома, умной, достойной, без заискивания или снисхождения вежливости, точных фраз, он от новизны моего образа, но сидели за бруствером стола и ужинали.

В квадратном кабинете напротив двери мощно укрепился стол с оргтехникой, кожаной бордовой спиной кресло к окну. Боковые стены до потолка в книгах, планшетах дисков и пустотами прозапас. На полу яркими цветами разросся ковер, над ним распустилась огромная, как в гостиной, люстра. Кабинет совсем не был элегантным обиталищем разума, но был зримо живым. На черной столешнице в основании пирамиды книг по животноводству и сельскому хозяйству блестел золотыми буквами фолиант «Русские былины и сказки». Чёрно-желтой ступой, как горящая башня, лежали книги о войнах. Илья считал, что военная история увлечение практически бесполезное, но как глоток свежести, нужное. Он будто извинялся, но вины не знал. Я честно ответил, что моя жизнь без бессмысленных увлечений была бы страшна, да и путешествие, внешне прихоть, но внутренне – необходимость. Он отвечал, что жена ворчит. Я сказал, что если наши жёны хотели бы мужчин без бессмысленных увлечений, то они бы вышли не за таких как мы, а за других, кому не нужно ничего кроме богатства и статуса. Илья говорил, что детям необходимо прививать чувство прекрасного; занятия живописью или музыкой, любование природой, – лучшее. Потому не жалеть ничего на образование вкуса и души.

Нас сблизило, крепнущее во мне, господствующее в Илье ощущение, что в основе жизнь свелась к воспитанию детей. Мы принимали оба это жестокое знание.

Мы разговаривали о наших библиотеках, о семьях, об изматывающей работе, но разошлись довольными, не потому что согрел коньяк и взаимный интерес, а от того, что признали друг в друге родное – жизнь это вера в мечты и поиск, а не суета для живота.

Хотелось спать, а не спалось, из-за стены донеслось какое-то пение. Я замер, прислушиваясь.

 
«Баю-баю баааю,
Глазки закрываю.
А баю баю баю
Колотушек надаю
Колотушек сорок пять,
Пора деточке да спать.
Баай баай баай
Глазки закрывай.
Пора маленькой да спать.
Люшеньки-люли,
прилетели гули,
Стали гули ворковать,
Чем мне деточку питать».
 

Я лежал с закрытыми глазами, удерживая слёзы.

Я улыбался и думал, как хорошо, нет, как бесценно, что у этой девочки есть, как есть у моих детей, как было у меня в детстве, у моей жены, это великое чудо – по-матерински доброе, и по-старчески мудрое волшебство – бабушка…

Проснулся от детского разговора; на стриженой лужайке Илья, его сын 16 лет и дочь младше, в одинаковых спортивных черных трусах и майках, ловко, как единая команда, раскатали красные маты и стали упражняться в каких-то изгибах тела. То встав на колени упирались головой в землю и замирали, то проползали под незримой преградой и застывали, волками вытянув кверху головы, то садились по-буддийски и плели над собой из рук диковинные узоры.

На мгновение они приснились, но очнувшись и я, глядя в окно, лёг плашмя на пол и пытался дышать, отжимая и прижимая на руках грудь.

За завтраком открылось, что Илья болел спиной, его познакомили с врачевателем, и тот обучил дыхательной гимнастике и упражнениям здоровья на каждое утро.

Посредине стола стояла круглая чугунная сковорода, залитая печеным белком со шляпками желтков. Рядом в стеклянных кувшинах молоко и простокваша, дальше в деревянных мисках рыхлый холм творога, заводь сметаны с ещё видным следом после причаленной алюминиевой ложки, бледно-жёлтое гладкое полушарие масла. В стеклянной розетке прозрачный светлый мёд у деревянного подноса с пшеничным и ржаным кирпичами хлеба. Прозрачный кувшин компота с кораллом красносмородиновых ягод, просвеченный солнечным лучом. Супруга Ильи резала длинным ножом, а хлеб хрустел и осыпался листвой корочки на скатерть. Илья и дети по очереди похватали пшеничные ломти и по очереди полив с конца ложки медовым узором, принялись есть. Я ломал зубами твёрдость чёрной горбушки и впивался в теплую мякоть, заедая густой простоквашей из граненого стакана.

Обстоятельно, как рассказывал Илья о правильной технике дыхания, об упражнениях, что оживляют одну за другой все мышцы тела, он говорил, что и хлеб и яйца и молочное своё, свежайшее. Только сыр, в который он ударил голосом, взглянув на хозяйку, они пока не делают.

И я, прихлебывая простоквашу, понимал, что о неудаче сыроварения между ними уже не раз говорено, и, видимо, стало привычной темой семейных бесед и даже размолвок между супругами.

А когда его жена, предложив мне творог, положила его в тарелку и полила медом и протянула мне, и, улыбнувшись, посмотрела на мать, а после на мужа, а он покачал головой, но следом улыбнулся ей, я ощутил себя в романе Льва Толстого. После пили вареный крепкий кофе из больших чашек, куда легко запрыгнет сердце любого гипертоника и хозяева уговорили пожить ещё, обещая ночную рыбалку.

Илья поднялся во весь рост, предложил мне отдыхать, книги кабинета, прогулку в рощу, а сам собрался в коровник и поле. Я бы пошел следом, но меня не звали, и я остался есть нежный творог, прихлебывать из кружки густую взвесь кислой простокваши и слушать его жену, про то, как хорошо, что я побуду, и мы с Илюшей пойдем на рыбалку, и что сегодня он из-за меня поздно завтракал и побыл с детьми, а то бы уже на первую дойку поднялся смотреть надой и отправку молока.

В кабинете за компьютером проверил почту, посмотрел новости мира, написал большое письмо жене, выбрал книгу об освоении Сибири, с которой растянулся на кровати у себя в спальне. Я читал, удивлялся новому знанию, что при Петре, когда казалось Сибирь давно обжита, покорять и осваивать сибирские земли отправлялись многотысячные экспедиции с пушками и регулярной кавалерией. Читал и улыбался, не столько гордости за свой народ, потерявший важнейшие города и даже столицу, разорённый, разграбленный, униженный иноземцами и ворами, беспрерывно воюющий за свою свободу и веру, но сумевший в эти же годы открыть, покорить и заселить Америку Сибири, таинственную Индию Дальнего Востока, сколько улыбался тому, как хорошо мне в этом большом деревянном доме на мягкой кровати слышать далекий рокот трактора, близкий неясный разговор, щелканье листов крыши, дышать нагретым деревом и свежим бельем кровати.

Заснул. Кажется спал, улыбаясь, как ребенок, высыпаясь по-домашнему.

Солнце просветило сон, – я отвернулся от окна и долго лежал в дреме, чувствуя нежное тепло на затылке.

Оказалось, что идти на хозяйственный двор в моей обуви невозможно, и я пошагал, болтаясь ногами, в огромных сапогах хозяина.

Илья смотрел, касался пальцами какого-то механизма, разобранного между ним и мужчиной в синей спецовке. Илья пальпировал детали, расспрашивал о симптомах. Механик подавал ему инструменты, Илья не глядя принимал в руку, оперировал один за другим органы прибора, удалял отмершие части, вливал живительные растворы, сращивал. Собрав в единый организм мёртвые части, Илья подключил провод. От разрядов тело вздрогнуло раз, другой, ожило и задышало часто и ровно, не сбиваясь на сухой кашель и сипение.

Под дождём, в плащах, под которыми парило, мы сидели в надувной лодке, держа в мокрых руках удочки. Каждый смотрел в своё пятно света от фонаря на тёмной воде с пупком поплавка. В глубоком капюшоне, по которому стрекотали капли, я слышал в шелесте деревьев его негромкий голос. Илья рассказывал про старшую дочь от первого брака, как учится она в институте и скоро приедет погостить. Рассказывал, как в деревне окончил восемь классов и учился в ПТУ, как по набору на новый завод переехал в Омск и работал электриком в городе. Как решился стать фермером, оставил прошлую жизнь и с молодой женой уехал в село, где всё было развалено и царила нищета. Как начинал с враждебного отношения, как нанимал и выгонял, но больше дисциплинировал работников, как учил сам себя. Как важно своё дело. Как важны оба слова. Не только своё, но – дело – то, ради чего тянет работать в выходной, уставать вдвое и что с усталостью приносит прочную радость. Что даёт осмысленность прожитым дням. Печально говорил, что ещё расширится, но большого не сделает, он на пределе знаний. Я понимал, что за многие годы ему некому было рассказать свою жизнь, чтоб понял его человек, чьё мнение важно ему. акой ум, какая воля, жили в его обычном теле, сколько открытий, известных миру, но для него новых¸ свершил он, перевоплощаясь из работяги в успешного хозяина и отца семейства.

Оберегая крышей ладоней, я разжигал огонь. Илья носил из багажника сухие поленья. Дрова в снежных хлопьях пепла густо дымили, не переставая трещали. На рассвете мы варили уху. Мы не думали пить, но после разговора оказалось, что не выпить нельзя; с обжигающей ухой пили холодную водку, сидя на складных стульях друг напротив друга, укрытые от дождя глубокими капюшонами.

Светлело. Мы благодарно молчали, чувствуя нежелание говорить, выпивали, заедали горячей ухой.

Я ещё высыпался в уютной постели, поздно завтракал, по родительской просьбе проверял посредственный английский его сына, за ужином не соглашался с Ильей, что мечты построить уникальный дом смогут воплотить только его дети, но главное было сказано и я собирался.

Машина мчалась навстречу ослепительному солнцу по хребту дороги над полями, густо дымящими ночным дождём.

Думал об Илье, принимая, при всей любви к себе, насколько Илья сильнее меня, как сильнее богатырь крепкого человека. Думал с восхищением, сколько он сделал, и горько, сколько мог бы сделать. Человек с золотыми руками и головой, способный понять идею творца, прооперировать сердце любого механизма, постичь душу устройства, вдохнуть жизнь в умерший прибор. Человек, способный лезть вверх, могучим умом сотворив заново открытия, от которых бы мог отталкиваться в будущее со ступени образования. Человек, своей силой, по своему уму, создавший работу для людей, достаток для родных, крепкую семью.

Великий человек!

Великий человек, растворенный в населении ядовитой щелочью нищего детства.

И ничего уже не сделать.

В бескрайней степи, от печальных романсов, подаренных на дорожку в машину Ильёй, тоска.

Новосибирск

Как малознакомые, что встретились случайно – беседовать скучно, разойтись невозможно, и они подробно выспрашивают, кто куда, равнодушно слушают и мучительно создают уточняющие вопросы, так единственное о чём мы могли говорить – судьбы наших одноклассников, которые и пересказывали. Пока в невыносимое молчание чуждости он не сказал, что очень рад моей поездке. Что он думал, моя жизнь закончилась, что тот талантливый чувственный подросток, каким я был, дожил до достатка и положения и теперь при смерти, то есть будет спокойно доживать, ни к чему не стремясь, растить детей, радовать жену и родителей… И вдруг моё решение ехать одному на Сахалин сказало ему, что тот мальчик, его одноклассник, жив, есть ещё сила желания что-то творить.

Было удивительно, что он мог думать о том, что я духовно умираю, и тревожно, потому что стало ясно, что я жил при смерти.

Он откровенно говорил об отце – знаменитом миллиардере, личности выдающейся, но по человеческим меркам, даже самым непритязательным, человеке подлом, вороватом, даже преступном. Он не пытался оправдать его ложью, или лживо благочестиво отречься. Он жил его сыном, – в роскошном доме, в окружении охраны, прислуги, но жил своей жизнью, – изучал физику, руководил отделом в институте, преподавал студентам, исследовал и писал научные статьи, ездил на конференции, защитил докторскую диссертацию.

Он не проживал наследство чужой жизни, не отрекался от родителя, он творил лучшее, – собственную судьбу. Я чувствовал, как открываю для себя знакомого человека. Вместо куклы «сына властелина» вижу глубокое понимание жизни и труд души. Словно зашёл в гости к соседям и из их окна увидел привычное дерево, рядом качели с лужей под пустым сиденьем, но иначе, удивленно узнавая и радуясь новому взгляду.

За завтраком, уже более откровенно он говорил, как учил, с кафедры профессором или с амвона церкви, куда они регулярно ходили семьёй, проповедовал священником, что я тип современного человека распространённый всемирно. Окультуренный, образованный, ограниченный в своеволии моралью, привитой воспитанием, как культурная ветвь к дикому дереву, не верующий, но допускающий абстрактное существование Господа.

Раскрылась дверь, вошла стройная пожилая женщина, извинилась, что помешала, поздоровалась, представилась мне Марией Тимофеевной. Я был рад ей, от того что рассказы о том как его семья пришла к Господу, его советы проложить свою тропу к храму Божию стали походить на настойчивую проповедь с чёткими аргументами математического ума.

Мария Тимофеевна говорила негромко, без скрежета неуместных слов, и как в парикмахерской, от ласковых касаний тёплых рук, плавных приливов расчески ото лба к затылку, глаза слипались после короткой ночи; её речь ворковала, слышалось довольное урчание перекатываемой гальки тихой прибрежной волной, и тело погружалось в приятную дремоту.

Она рассказывала, что девочка занимается с удовольствием, но как только не удается сходу, с наскока решить, прочесть, то ленится, особенно в чтении. Но девочка умненькая, и в игровой форме воспринимает знания хорошо, и на следующем занятии они попробуют подать чтение через игру. В гостиную вбежала её ученица и обхватила учительницу. Та прижала её к себе, спрашивая, будет ли её дошколёнок стараться? И хвалила, как хорошо у неё получается рисовать, какая чёткая линия, какой необычный подбор цветов, а повернувшись к родителям говорила, что, может быть, стоит обратить внимание на любовь девочки к рисованию. Терпеливо выслушивая до конца, не перебивая длинный, тянущийся в паузах подбора слов детский вопрос, она отвечала, что сундучок будут расписывать на следующем занятии городецкой росписью. Обращалась к нам и поясняла, что народное узорочье очень хорошо готовит руку к письму, потому росписью они будут очень много заниматься.

Помолчав секунду, она раскрыла тетрадь и положила на стол, так чтобы не только родители, но и я мог видеть газетный обрезок: «возможно, деткам будет интересно, в детском центре представлена на днях программа по северным сказкам Писахова и Шергина, очень увлекательная и познавательная. Дети именно живут в сказке, наряжаются в костюмы, на них дует сырой морской ветер с брызгами, им полыхает северное сияние, раскачиваясь они плывут в поморском коче, а не просто лодочке, их сдавливают льды, они попадают на остров в Северном Ледовитом океане, по северному – Студёном море – какое слово красивое и точное „студёное“, детишки обустраивают зимовье, тоже какое сильное слово, растапливают русскую печь, носят воду коромыслами, за окошком из слюды вьюжит, к ним приходят в гости белый медведь, тюлень, песец, при свете лучины они учатся мезенской росписи – она по-северному скупая, но очень выразительная. Новое, животворящее чувство зарождается у детей, когда греет теплом печка, при свете лучины читают книгу, огонёк потрескивает, угольки падают в кадку с водой, тихонько шипят – полное погружение в мир поморской сказки, быта, – дети в восторге».

Когда Мария Тимофеевна ушла, мне рассказали, что она всю жизнь проработала учителем, директором школы в Новосибирске. Давно уже на пенсии, но когда просят, берёт учеников. Учитель идеальный – спокойная, с ясным живым умом, всегда твёрдо добивается цели, но даже голос никогда не повышает, мягкой настойчивостью достигает всего. Сама готовит пособия, находит интересные учебники, приносит книги из своей библиотеки, и что удивительно, ей платили бы любые деньги, но набирает всего несколько учеников и берёт более чем умеренную плату. С мужем, он бывший военный лётчик, полковник, всем живо интересуются, ходят в театры, в кино, на выставки.

После завтрака я попросил, чтоб водитель провёз по городу, показал Новосибирск.

Широкие проспекты, много новостроек, а так город как город.

Отпустив машину, я вошёл в сквер, сел на скамью, прикрыл глаза и ощутил, как солнце легло на веки и лоб тёплыми ладонями. Клонило в сон.

Громкий, неудобный, стыдный выкрик – извержение человеческой боли, неудержимой, слишком долго погребённой в душе, – и рыдания, заглушённые в плече подруги. Две женщины в белоснежных летних одеждах, соединённые жалостью, любовью, доверием в единое существо, стоят так близко, что слышу каждое слово.

«Не плачь, милая моя. Уже ничего с ним не сделаешь, не мучай себя так».

Напротив мужчина в чёрных брюках с пыльными пятнами на коленях и в белой рубашке с коротким рукавом сползал со скамьи, ноги неудобно складывались, он на упорах рук опрокидывался рывком на спину, оглядывался невидящим взглядом, – успокоенное тело начинало движение с сиденья, – словно человек был механическая кукла, содним простым алгоритмом действий.

«Это асоциальная личность, он этим с 14 лет, уже 28 лет занимается, это не исправишь. В школе, в институте, на работе, у вас дома с детьми – он пил всегда. Он уже равнодушен ко всему, тебе, детям, должности – работает чтоб не выгнали, дома – чтоб не выгнали, семья, дети, его родители, – всё несешь ты, он уже давно ничего не делает, весь смысл его существования – отделаться и пить. В расцвете сил, в 42 он уже давно закончил жить. Это такой тип, их полно, это деграданты, с этим ничего уже не сделать. Они в своем развитии остановились в 14 лет, это люди-подростки».

Мужчина напротив сидел у скамьи на корточках, упирался ладонями и пытался приподняться, но опрокинулся на спину и судорожно, как насекомое лапками, задёргал руками-ногами.

Женщины пошли к нему, я зашагал прочь, соглашаясь, сколько действительно образованных разумных мужчин, которых в действительности – в стране, в семье, в работе – нет.

Но мощнее в душе росла мысль, как прочная ветвь, напитанная соками чувства, что основа нашей страны – женщина.

Она управляет семьей, воспитывает детей, работает, не даёт совсем опуститься слабому мужу, поднимает его с колен на ноги.

Моя жена. Если в этом, ненужном никому, кроме меня, путешествии, я исчезну, – она воспитает, обеспечит всем наших детей, поддержит своих родителей. Она – основа. Как моя бабушка, как жена Ильи, как старуха тёща отца в селе. Потому что традиционная семья, интеллигентская, рабочая, крестьянская или поповская сохраняет народную традицию. Семья прочный скелет, что держит народное тело. Мужчины, твёрдые и прочные, как бетонные ступени, но женщины прутья каркаса, на котором держится семья. Россия – женщина.

Нагулявшись, я сел в трамвай возвращаться к ужину, к разговорам, ко сну в уютной кровати.

Напротив сидел низенький с животиком мужчина, закрыв маленькие глазки на круглом морщинистом лице лет пятидесяти. Чёрную сумку, выпукло набитую, с разошедшейся поверху молнией, обхватили пухлые руки, пальцы в прочном заборе. Я смотрел на потное, коричневое от загара лицо, когда веки раскрылись.

Мужчина не спал.

С таким взглядом не спят.

С таким взглядом ожидают казни.

Я спрятался под перголой пальцев пристроенной ко лбу. Скоро он вышел, взорвав сандалией серую пыль в яме асфальта. Неожиданно живо он зашагал вдоль дома, придерживая рукой черную сумку, словно вор награбленное. Трамвай стукнув, погнался следом, обогнал, и оглянувшись, в припорошенное серым налетом стекло я видел, как он быстро взбежал по бетонным, раскрошенным до проволоки основы ступеням, остановился, внимательно огляделся по сторонам и ловко нырнул в полутьму подъезда».

У лифта стояли люди, он спрятал лицо в стене и медленно поднялся на третий этаж. У двери, часто оглядываясь вверх и вниз на пустые лестничные пролёты, утирая пот с лица, долго подбирал ключи к незнакомым замкам, после чего резко распахнул дверь, вошел и бесшумно спрятался за ней.

Посредине пустой большой комнаты, под крюком для люстры стояла раскладушка с пожелтевшим матрасом в серую полоску. Он свалил с плеча на матрас сумку.

Сандалии сильно хлопали в пол, шлёпали по голым стенам, словно в пустой камере. Он кряхтел, когда тащил с кухни стол, который установил у раскладушки. Из сумки он поставил на пыльный стол кружку, бутылку водки и огляделся, представляя, как сегодня он будет протирать мокрой тряпкой обои, а после сдирать старые лоскуты и бросать под ноги. Завтра будет мыть потолок, смывая остатки побелки здесь, потом в другой комнате. После ровнять шпателем стены; заболит правая рука от однообразных движений, онемеет шея, но лицо терпеливо будет смотреть, как ветхие стены становятся белыми. Придёт бригада, и он станет работать в грохоте дрелей, пробивающих русла для проводов и ложи для розеток. Запрокинув лицо в однообразный потолок, который заменяет ему небо, он будет катать рукой валик, а краска моросить на лицо, шею, руки. А после они станут раскатывать обои, отмерять их, резать, размазывать по ним желе клея, и лепить, лепить идиотски яркие полосы, в тропиках запертой от сквозняков комнаты. А через неделю бригада перейдёт в квартиру на Марата. Он налил себе половину кружки и выпил. Где станет мокрой тряпкой тереть старые обои, рвать лоскутами кожу со стен и складывать в мешки. А потом потолок. Там пять комнат, кухня, два санузла и гардеробная. А двенадцать лет назад он стоял в тёплой комнате с окнами от потолка до пола перед чертёжной доской с белым листом и через раскрытые окна слушал шелест листвы во дворе института. А когда сократили, стал кормить жену, маленькую дочь тем, что равнял чужие стены и наклеивал уютные картинки чужой жизни. Теперь дочери шестнадцать и она беременна. Выросла дочь. А он приятный парень и собирается на ней жениться. Он выпил ещё, но не захмелел. Равнодушно удивился. Дома почти не ел. Он налил ещё и заглотнул водку. Спазм вытолкнул её из груди, но он забил её кадыком внутрь.

До конца дней будет видеть перед собой чёрную землю крохотного дачного участка, пену дряблых сорняков на ней, пирамиды картошки на вскопанном поле, белый потолок и разноцветные, пёстрые стены обоев. Он опрокинул в себя ещё водки и снова ничего не почувствовал. Никто никогда не примет бывшего инженера после пятнадцатилетнего перерыва на работу. Поэтому после этого ремонта он поедет в квартиру на Марата, там платят хорошие деньги за пять комнат, кухню, два санузла, гардеробную и большой коридор. Там на месяц. Конечно, он виноват в том, что в шестнадцать дочь беременна. Неделями он жил в ремонтных домах и квартирах, работая с утра до ночи, а дочь оставалась с матерью, а чаще одна, на улице и в школе. Допивая представил, какой домашней девочкой она бы выросла, работай он в институте, приходи каждый вечер домой. Совсем трезв, стоило взять литровую бутылку. Подошёл к окну, посмотрел на проезжавший трамвай. Жить, чтобы водить валиком по потолку, закрашивая белым ровный бетон, прятать скучные стены под искусственным весельем обоев? В сером налете на подоконнике остались две растопыренных пятерни его ладоней. Зачем ему мучиться? Он говорил с женихом, он хороший парень, женится на ней, я знаю его родителей, они приличные люди.

Шлёпая сандалиями, он принёс из коридора блестящую в закатном солнце, новенькую алюминиевую лестницу, пища ступенями поднялся над комнатой. На мощный крюк под хрустальную люстру накинул петлю, и поспешно, просунув голову, оттолкнулся. Крюк под хрустальную люстру захрустел в бетонной плите, но удержал раскачивающееся тело. На сутулые плечи, свернутую на бок шею, на потную лысину, порхая, серым инеем оседал цемент.