Текст книги "Путешествие из Москвы в Санкт-Петербург"

Красноярск

«После Новосибирска Россия превратилась в дорогу. Пропала работа, остались позади последние знакомые, и только возможность увидеть размытые, как нарисованные акварелью лица родных, услышать их заикающиеся через тысячи километров голоса, держала. У Ильи и в Новосибирске я чуть приободрился, но душа, как плохо заряженный аккумулятор на полдороге иссякла. Ни бескрайние леса, ни широкий Енисей – только быстрее выйти из «Ленд Ровера» в Красноярске.

В гостиницу на окраине заселился уже в темноте.

На этаже – особый запах. Не противный.

Но и приятным его не назовёшь.

Словно обессиленный больной, который с трудом говорит, лампочка тускло осветила комнату.

Круглая деревянная ручка шкафа выстреливает, но винт застревает и – отрывает дверцу. В шкафу плечики есть. Но падают вместе с палкой, на которой висят. Крючки рядом с зеркалом прочно прикреплены, но понуры, – пришлось загнуть носик, чтоб удержались шорты. Пластмассовая полочка под зеркалом в ванной висит прочно, но с одной стороны, – с другой прочно наклонена – вещи не валятся, а плавно соскальзывают с трамплина в желтоватую раковину. Стакан, открывалка, пепельница и графин – на месте, на тумбочке. Рядом с телевизором. Ящик у тумбочки выпадает, но в последний момент удерживается. Легко вставить ящик обратно, – нужно с силой потрясти, чтоб отомкнуть удерживающее устройство. Пульт отлично переключает каналы, нужно только наклониться вперед к экрану, получше прицелиться невидимым лучом в горящий приемник или сделать рукой несколько па в воздухе, улавливая сигнал. Ковролин и постельное бельё в узорах цветов, стены – в геометрических абстракциях, скрещенных прямоугольниках на сером фоне, кафель в туалете – будто слегка размазали влажные пятна.

Вместо тесной ванной просторный квадратный тазик с синяком слива, весь в подтёках, высохших лужицах, словно в нём что-то квасили. Когда пускаешь воду из душа, в пищеводах труб гудит легкое несварение, которое несильным ароматом отрыжки выходит из слива. С течением воды аромат усиливается, так что долго лучше не мыться, чтоб не испачкаться.

Хотелось спать. Но не спалось.

По коридору приблизился пьяный спор и ушёл.

Незамолкающая неразборчивая беседа за стеной, которую на мгновение заливает женский смех, и снова нескончаемый говор, как журчание.

Бесконечный размеренный скрип кровати.

Затихло.

Зашумела вода, звонко застучали струи в жестяное дно.

Откуда-то раздался детский плач и затих.

Громкое сипение, а потом гул турбины унитаза.

На улице резкий выкрик и смех.

Вновь неразборчивый говор, словно сыпется, сыпется, сыпется зерно.

Красноярск – Иркутск

Путешествие по России это бесконечная дорога, что в десятом веке, что в шестнадцатом, что в девятнадцатом, что сейчас.

Величественная тайга, реки, поля слились в серое полотно. После Канска, под Нижнеудинском, в Тулуне километры хорошего асфальта сменяли километры гравийной дороги. Стучали по днищу камни, иногда со звоном выскакивая на крышу или в дверь. Один камешек влетел в лобовое стекло, оставив слезинку скола. Неожиданно «Ленд Ровер» потряс сильный удар, – дрожь осталась в теле, я поехал тише, прислушиваясь, испуганно представляя, что пробита какая-то трубка, и масло или дизельное топливо сочится из днища, или острые края камней порвали борт шины, и сейчас автомобиль накренится, застучит колесо, и я остановлюсь на обочине в клубах желтой пыли, поднимаемой автомашинами.

С каким наслаждением я выехал на свежий гладкий асфальт, набирая скорость и чувствуя, что автомобиль не подвёл, что еду, приближаюсь к Иркутску!

И снова тлеющая впереди пылью грунтовая трасса отнимает надежду! Снова напряжение держать дистанцию от идущего впереди грузовика, выплёвывающего гравий, вглядываться через пыльное лобовое стекло в ямы, высматривать крупные камни.

На автозаправку с кафе вышел усталый, спокойный, казалось равнодушный.

Рядом, на обочине справлял в канаву нужду парень.

Я хватил его за шиворот и потащил к белому домику туалета, ударяя коленами в спину, он упал, я волок его за шкирку по асфальту, распахнул дверь и макал головой в очко, крича – туалет здесь, его специально выстроили для людей, даже для такого быдла как ты!

Отвернулся, запер машину, вошёл в кафе.

Круглые столы на высоких стойках, как несколько случайных звуков, собранных с фортепиано скучающей рукой. Под столами пыль; занавесом она стояла над дорогой, оседая за грохотавшими самосвалами. Между стропилами локтей, на бумажной тарелке лежал беляш – мясной пупок в румяном животе. Жирное тело блестело, пропитало чередой солнечных лентиго бумагу тарелки, а я не решался есть, глоточками отпивал чай из пластикового стакана и осторожно, чтоб он не заметил, посматривал на юродивого. В чистых футболке и брюках, в сандалиях с босыми пальцами, словно охотник, выискивая жертву, он бродил по кафе, заглядывал в лица. Я прятал глаза в беляше, наваливаясь локтями на стол, и уже думал спастись телефоном, когда он улыбнулся мне невозможной для взрослого радостью. Я закрыл глаза, понимая, что ещё несколько минут мне не скрыться в автомобиле. – Дяденька, послушай что скажу, – сорокалетний мужик счастливо улыбался, – я ярко работал, а она домоводила. Хромоножечка моя. – И он мерзко захихикал, втянув голову в плечи и прикрывая ладонью рот. – Хромоножка, – сказал он с наслаждением, – она ещё тёмная на один глаз была, – он закрыл горстью карий глаз и воскликнул указательным пальцем: – Когда моя Хромоножка рассветала из дома, все встречные, от проснувшегося мальчика до ещё живого старика голодали, глядя на неё! Дядечка, а какая у нас дочь!, – он качал головой глядя мне в глаза и смеялся, – тихонечко я и ослепительно мама. – Ещё несколько минут доесть – я закрылся донышком стакана. – Дядечка, – он тронул меня за руку, я вздрогнул, увидел его детские глаза и промолчал, – я всегда сладко работал, но случались дни, когда я бесцветно бледнел к дому, а там ждали Хромоножка и доча, и послушай, дядечка, разом бледность румянилась, к двери подойдёшь, кажется шмель мёртвый, засох – звонок тронешь и жжжж, он живой, он полетел!

С дочей присмеялись из сада – а дома мёртвый свет, мёртвый звук. Она магазинит? – но там полые ответы.

Загорелся из магазина в милицию, – но дяди-милиционеры погасили холодным законом – три дня надо выживать, чтобы люди стали спасать. Машина тестя задрожала в вечер. Моё испуганное сердце просилось к людям, но никто не видел мою Хромоножечку. И вдруг морщинистые дряхлые слова зазвонили в моей душе! – Злые дядьки замучили мою Хромоножку в свою машину. Мы просветили этих людей, прозвонили их адрес, расплечили входную дверь, жарко пронзили весь дом. Их тела опьянили мусорные кровати и храпели в жизнь. А в жёлтой ванной холодным сугробом сложено тело моей Хромоножки, озарённое рябиновыми ягодами. – Я смотрел, как счастливо светились его глаза и улыбался рот, проговаривая: – Я пронзил судьбу насквозь; ноги мои умерли на скользкий пол. Только неверующие руки ещё тепло протянулись к моей Хромоножке, но погибли в холоде. – Он, улыбаясь, взял мою руку, но я словно отвердел и не убрал её.

А врачи приговорили, что я испортился, что я кривой, неправильный, что я уже нехорош, чтобы быть с моей доченькой. А тесть и тёща слишком бледные, слишком прозрачные, чтобы заботиться о ней. Тётя доктор сказала у чужих ей лучше, – лицо его ещё улыбающееся за мгновение заплакало и он завизжал: – Отняли, отняли мою девочку, отняли! Один, один только один раз в тридцать дней можно жить с дочей. Не тёмные, не грязные люди, а почему отняли?!! Почему глаза у дочи моей мокрые, если хорошо там за забором!!! АААААА!!! – он кричал, заглушая грохот самосвалов, из глаз катились слёзы, рот тёк слюной. Быстро подошёл хозяин-армянин, поставил перед ним тарелку с беляшом: – Не плачь, Серёжа, – и сказал мне неприязненно, – он правду говорил.

Армянин гладил пухлой ладонью с толстыми волосатыми пальцами его тёмные волосы и Серёжа медленно успокаивался. Он ещё всхлипывал, но кусал пышный беляш и слюна двумя усиками свисала с теста и капала на стол.

За пыльным окном стоял лес.

Одна мысль пропитала мозг – что же моя бесцельная и скучная жизнь, как не счастье?

Иркутск

Ночевал в гостинице в деревянном доме 19 века.

После завтрака пошёл не в номер, а в бар, и, расположившись в кресле, закинув ногу за ногу, ощущал, как сочится через ноздри, губы, горло тройная порция коньяка. В городе почувствовал себя так беззаботно, так легко, как бывало студентом, прогуливая с пивом нудные лекции, или на каникулах, просыпаясь рядом с любимой, от знания, что этот день, следующий и после ещё – наши, и нет никаких обязанностей, только желания, и рассмеялся вслух утреннему солнцу. Я гулял по удивительной улице бревенчатых усадеб, чьи беленькие окошки натюрморты горшечных цветов в резных наличниках. В три ступени спустился под надпись «Рюмочная». В зале через узкие окна в полутьме свет пробил туннели, за высокими столиками по двое и по одному стояли несколько мужчин, нахохлившись над высокими столешницами. Я взял водки и стал у пустого столика в солнечном свете, а моя тень вытянулась по солнечной дороге до противоположной стены. Я цедил маленькими глоточками из мягкого прозрачного пластикового стаканчика водку, закусывал с пластмассовой тарелки волосатыми кусками селедки и вялыми кольцами лука, пропитанными подсолнечным маслом и селёдочным соком.

А после сидел на пустой скамье в парке, щурился дрожащей солнцу Ангаре, запрокинув голову, щурился солнечным выстрелам сквозь густую листву и улыбался прекрасным девичьим ножкам, куда-то спешащим субботним утром, казачьим авангардам детей, перед тяжёлой пехотой основных сил семьи, умилялся, как величественно старческие пары, поддерживая друг друга за руки, медленно проплывают мимо меня.

Ходил по улочкам, стоял у раскалённой площади, тлеющей пылью. Как река в ледоход серый асфальт в лакированных заплатах. Старые японские машины, китайские автобусы, густо забитые людьми, стучат и раскачиваются на заплатанном пути.

Утро перешло в жару, я обедал в сени навеса над склоном реки. Пил прохладный квас из погреба, в освежающем ветерке ледяную водку и высасывал сочный бульон из массивных поз. После поймал такси и поехал на ангарское водохранилище; сонным сошёл на городской пляж, раздевшись, лежал среди людей, купался в прохладной воде. Смыв песок под душем спал в гостинице, а душным вечером блуждал по уже родным любимым улочкам, вкусно и медленно пьянея с бутылками пива.

Проснувшись очень рано в забавно непослушном теле, с искрящей как сварка болью головой, брёл спящим городом, безлюдной улицей, благословляя легкий тёплый ветер, перченный тополиной зеленью. Душа восторженной вчерашней бурной ночи разбилась об асфальт оранжевым пятном, и в утренних лучах из серости сияет, свет отразив луноподобным ликом. Из лужи чуждого мне чрева искрит вчерашний пьяный день и тихой красотой и наслажденьем миром. И даже трупный запах разложившейся души лишь аромат воспоминанья для меня о счастье опьяненья, бесцельного как бабочка, но чуткого, живого, согревшего весь день теплом душистым алкоголя. С утра до вчера весь день протёк в чудесное мгновенье на берегу реки, в лесу у пляжа, в мирном ресторане, и любованье мира красотой жило так сильно, в едином сердце, сплетенном из души моей и алкоголя, что хочется и дальше длить волшебные часы, но завтра мне в дорогу и потому сегодня только половина дня доступна опьяненью мозга.

А дальше, впереди – уж ждёт меня Байкал!

Послеобеденный сон испарил алкоголь, я собрал вещи, позвонил жене, чтобы просто услышать её голос, никаких новостей не было, они собирались в Испанию, я на Байкал. Скучая, проверил электронную почту, написал письмо Петру, справился у Виталия, как идёт работа в Омске и Екатеринбурге, ответил Лене, что скоро буду, на «Одноклассниках», не получив ответа от Тутолмина, спросил у знакомых, отчего он молчит. Переключал каналы телевизора, смотрел местные новости, как в иркутскую больницу поступает новое медицинское оборудование и его приветствуют на камеру пенсионеры, что заменили ветхий асфальт на набережной, и случайные прохожие довольно рассказывают корреспонденту, как стало хорошо жить. Пробовал читать, но не мог забыться, как в гостеприимном доме Ильи, ощущал пустоту гостиничного номера, не забывалось, что завтра снова садиться за руль и мчать сутками на восток, что послезавтра мои улетят в Испанию, и мы будем ещё дальше друг от друга. Казалось бы, просто отдых на море, просто ещё четыре тысячи километров между нами, но осознание, что они будут в другой стране, отчего-то эхом множило тоску. Пытался заснуть, но выспаться впрок не удавалось, – я почти выбежал из номера.

По тротуару навстречу нетвёрдо ступал маленький сухонький лысый рыжебородый мужичок с красным конопатым лицом, перекошенный сетчатой сумкой, в которой из толпы зелёных пивных бутылок вытянулась белая шея водки.

Я вышел на бульвар Гагарина, облокотился на бетонный парапет набережной. Передо мной медленно текла Ангара. В углу скособочена урна, как свёрнутая на бок челюсть; урна переполнена мусором, который холмом лежит рядом. На парапете стоят в ряд по одной пустые пивные бутылки, как разводящие при параде на Красной площади, между ними пара пластмассовых тарелок, придавленных объедками.

Около меня остановился пьяный, глядя в траву низкого берега резко выкрикнул матерное ругательство, а после, словно ослабев, говорил тише, тише, завершив неразборчивым бормотанием. Снова выкрикнул, снова речь скатилась в бормотание.

Я пошёл навстречу мужчинам, женщинам, подросткам с пивными бутылками. В плечо врезалась подвыпившая женщина с бесформенным телом неопределимого возраста, что-то просипела зло и её резко шатнуло в сторону.

Под раскидистым кустом на спине спал человек с лицом как вялая прошлогодняя свёкла. Рядом, на скамье, закинув ногу за ногу сидели две узкоглазые круглолицые девушки, сжимали на голых коленях установленные банки с алкогольным коктейлем; осмотрев меня, засмеялись, глядя друг на друга. У их ног в туфельках густо валялись окурки.

Впереди стояла очередь в туалет, оттуда скверно пахло.

Я пошёл прочь от реки, перешёл дорогу, шагал, шагал, равнодушно осматривая город, как вдруг, заметив краем глаза, не осознавая себя, замедлил шаг и остановился совсем. Один за другим, чудесной парой стояли два деревянных дома, украшенные резьбой, словно укрытые кружевными оренбургскими платками. Словно две юные девушки в бальных платьях вышли из другого мира.

Дальше штакетник забора наклонился на улицу, словно нижние зубы кривого прикуса. На участке одноэтажный бревенчатый дом с двумя опустившимися деревянными крыльцами на разные семьи, как бы надломленный посередине, с дырами в серой шиферной крыше, заросший травой огород забросан бутылками.

Мужчина, шедший впереди, резко остановился, повернулся к улице спиной и стал мочиться у забора.

Вспомнился Ковров, где был в командировке; каменное здание на площади, с проломами в стене, без целых окон, с обвалившимися балконами, будто разбитое артиллерией и после взятое штурмом в гранатном бою, которое оказалось общежитием.

Бесцельно блуждая, свернул в проулок, перегороженный тупиком барака из чёрных досок, неровных, как высохшая бумага. Из темноты лестницы спустилась лениво дворняга и легла на пороге. Компания молодых людей, сидевших на спинках скамей, поставив ноги на сиденья, посмотрела на меня, словно на диковинную райскую птицу, неизвестно как залетевшую в их края. Один из них слез со скамьи, пошёл к двухэтажному чёрному бараку. Я поспешил вернуться на людную улицу.

Возвращаясь в гостиницу, несколько раз оглянулся.

Байкал

Вода по валунному берегу лазоревая, а дальше ярко-синяя рябь, как озеро в озере. На несколько минут пасмурное небо в массивных тучах треснуло раскалённым мартеном солнца и затянулось.

Заморосило.

Короткая холодная ночь в машине с частыми пробуждениями – утеплиться, скорее заснуть.

Зябкое утро. Холодный туман, густой, так что в три шага по скользким камням машина растворяется. Падение в мусор, испачканные в гнилостных объедках руки, ярость: хамы!

Неожиданно тёплая байкальская вода, омывающая руки, согревающая. Невкусный завтрак из холодного молока и хлеба. Пакет со своим мусором в багажник.

Долгий туманный серпантин дороги. В разрывах тумана, ниже сосновых крон байкальская гладь. Снова плывущий внизу туман. И ощущение. Наверно надуманное заранее. Чего-то чудесного, что есть Байкал.

Улан-Удэ

Пустынная степная трасса перешла в широкие улицы Улан-Удэ.

Огромная голова Ленина на кубе на просторной площади. Ленин узкоглазый и скуластый.

Елена вошла в кафе, и я благословил лето. Потому что под шапкой спрятались бы светло-русые длинные волосы, круглое, ничем не примечательное лицо не привлекло бы. Но сейчас, вознесённые на высоких каблуках голые стройные ноги под коротким платьем голубых волн с белыми кружевами морской пены по подолу, тесная щелка между поджатых крупных грудей в глубоком декольте, потрясли радостью. Мы уже были знакомы по переписке и легко говорили о её работе переводчика с английского и французского, книгах, которые она прочитала по моим советам, о том, как встречается с женатым, не любит, стесняется этих отношений, но с ним уходят усталость одиночества и страсть тела. Говорили, какие у неё замечательные родители, как много дали ей с сестрой в детстве, может быть, слишком много для Улан-Удэ. Но я томился, ожидая, когда смогу выйти из кафе, взять её за руку и всмотреться в ждущие глаза.

Рука под тяжёлой головой затекла, легкие волоски щекотали руку. Но чувствуя жалость, я готовился лежать вечно, только бы Лена спала уютно; молодая женщина, со стройными ногами, высокой грудью, милым лицом, воспитанная и нежная.

Что она делает со мной в кровати?

Номер отеля вместо дома. Знакомый по переписке вместо мужа. Вместо любви симпатия и страсть. Голод одинокого тела, печаль бесприютной души.

Но с кем ей быть?!

Кто для неё мужчины пива и футбола? Что ей умной, чуткой и образованной мужчины телевизора и грубости? Я и нужен от того только, что ей со мной легко, увлекательно и иначе, чем каждый день. И к её отношениям с женатым я чувствую только жалость, от того что для неё невозможно разрушить чужую жизнь, отнять отца, мужа. Она просто ищет немного любви. И это не я её соблазнил, не женатый любовник покорил, это она нас использует. И от её горького счастья выступили слёзы, набрали силу, но застряли в ресницах. А потом высохли.

А через несколько минут рука совсем затекла, и я вытянул её к себе, разрушив безмятежный сон.

Всё, что я мог дать ей, это гнать на сумасшедшей скорости по пустому шоссе перегон до Читы, выгадав три дня для жизни с ней. Да и нужны ей самые обычные простые мгновения. Идти со мной, держась за руку, по пешеходной улице Ленина. Скромный букетик цветов, купленный мимоходом, здесь же у стоящей рядом цветочницы, но – ей, но – неожиданно. Стоять на набережной Уды, виденной тысячу раз, откинувшись на меня и чувствовать сложенные на животе мои руки. Знать, что она расскажет о любимом романе и услышит ответ, вместо нищей тишины или грубости иной темы, просто от того, что я тоже его читал. Услышать об экранизации и задуматься над новизной её необычного решения. Просто сидеть на мне и целовать в губы, нос, лизаться, всматриваться в глаза – только не отпускать меня от себя, владеть мной. Лежать и прижиматься ко мне. Чтобы моя смелая рука не покидала её тела. Чтобы я спал рядом, и она касалась меня. Чтоб усталый, я лежал, но меня держали бы за спину сильные пальцы массажа. Чтобы на улице, вдруг, останавливая меня, она прижалась бы ко мне. Чтобы застав меня врасплох у окна, рассмеяться вздрогнувшим плечам, почувствовать своим телом мою спину, ладонями грудные мышцы и вдохнуть запах духов за ухом. Чтобы ощутить обыденный встречный поцелуй. И обрадоваться его обыденности перед зрителями стеклянного кинозала кафе. Чтобы увидеть моё имя в рожающем в крике телефоне и познать прилив жара во всём теле и приятную тяжесть к лону прихлынувшей крови. Чтобы сидеть за столом на работе, но чувствовать в своих волосах, своей ладони мои духи. Чтобы меняя дома трусики, перед сном, прижать их к носу и почувствовать мой запах. Чтобы иметь свободу накрыть ладонью мою кисть, поцеловать без причины, не стесняясь желания, мою щеку, попросить «обними меня» и знать, что через мгновение окажешься в сильных мужских руках. Знать, что ещё раз сегодня вечером её тело будут любить, ласкать, сжимать, и часто-часто дыша, она будет скулить, чувствуя и стыд и радость разом.