Текст книги "Путешествие из Москвы в Санкт-Петербург"

Уже темнело, когда словно на лоскуте кожи, густо испещренном татуировкой, кисть Евгения задвигалась часто-часто, плеснула страстно вверх, на мгновение, как в наслаждении, замерла, и устало сделала несколько последних движений росписи в чеке.

В последующие дни утром нас забирал из гостиницы мини-автобус, мы до позднего ужина работали на заводе. Я встречался с руководителями отделов, пояснял требуемую нам информацию, сроки и формы представления, представлял сотрудников и на каждую встречу брал с собой Сергея. Он был ответственным работником, умным человеком, тщательно разбирался в мельчайших нюансах, но я, как и Виталий, знал, что оставить его одного во главе нельзя. Несколько лет наша компания отправляла его на курсы, семинары, он получал новые знания, а мы всё ждали, когда он вырастет в самостоятельно мыслящего управленца. Но в нем не было стремления к росту, – его устраивало отдать большую часть жизни работе, но с тем, чтоб остальные часы были материально обеспечены и свободны. Как японское карликовое дерево он менялся, но не вырастал. Он был работник конвейера, который хорошо справляется с деталью пришедшей к нему, после принимается за следующую. Как гусеница он съедал задачи перед собой, а воспарить бабочкой, увидеть все поле, не мог.

Вечерами мы вместе ужинали, Сергей рассказывал про своих сыновей, про жену, но оглядывал голодным взглядом официантку. Расспрашивал меня про быт за границей, говорил, что мечтает сменить Родину на более комфортную Европу, ведь рыба ищет где глубже, а человек где лучше, как устает ездить в Москву на работу каждый день, и если бы он хорошо знал иностранный язык давно бы уехал, работал бы пусть подсобным рабочим, зато в достатке и комфорте, а больше ничего и не надо.

Субботу мои сотрудники проводили в пивном баре, а я гулял весь день по Екатеринбургу, стараясь почувствовать город.

Екатеринбург остался для меня воплощением русской силы свершать. Нужно стране железо – за тысячи километров от столиц, среди лесов и редких деревенек создаётся самый современный в мире железоделательный завод. Нужно управление над промышленным Уралом – из заводского поселения возникает столица горнозаводского края. Опасен свергнутый император – его убивают вместе с малолетними детьми, а расстрельный дом рушат. Нужна тяжелая промышленность – прорубаются широкие проспекты, возводятся многоэтажные дома для рабочих, инженеров, открываются институты, прокладываются теплосети, канализация и возникают целые районы-заводы. Трудящимся негде гулять – заводской пруд окружает гранитная набережная, строятся памятники, прогулочные аллеи. Переоценивается стоимость прошлого – копируются утраченные особняки, моделируются исчезнувшие улочки, возводятся величественные соборы, перед ними устанавливают массивные кресты и памятники в честь погибшей императорской семьи.

А на изумрудном газоне, под остриженными в шары кронами деревьев, у собора, куда приезжают сотни тысяч людей молиться, бездомные, сняв брюки и задрав юбки, справляют нужду. А после садятся здесь же кружком и разливают по кругу бутылку водки.

Нижний Тагил

В воскресенье я уже сидел в гостинице в Нижнем Тагиле. Виталий в Москве договаривался о том, чтобы меня приняли на «Уралвагонзаводе» и воодушевлялся мечтами: «представляешь себе сумму контракта?», «подумай, какой серьезный репутационный успех», «обещают твою встречу с первым лицом в понедельник».

Делать было нечего.

Я позвонил по скайпу жене, потом ещё раз, поговорил с детьми, а попрощавшись ощутил, впервые сильно, как скучаю по семье.

Просмотрел электронную почту. Петр интересовался как путешествие, приглашал на обратном пути в Санкт-Петербург, раз в Твери не удалось увидеться. Лена писала, что ждет, спрашивала, где я. На сайте «Одноклассники» молчал Тутолмин, не отвечая на мое письмо, что совсем на него не похоже.

Разминая тело, ходил по бедному номеру, смотрел в окно. Внизу асфальтовая площадь, разделенная длинным зеленым навесом на тонких столбиках. На площади стоят, едут желтые и белые миниавтобусы маршрутных такси. Дальше двухэтажный вокзал, коммунистическое воссоздание барской усадьбы в общественном здании: по центру над квадратными колоннами треугольная крыша, с торцов выступают флигели. Справа и слева тянулись товарные вагоны. Над составами, над вокзалом, над зеленой пеной лиственных крон, в низком облачном небе длинные гвозди, зубастые шестерни, металлические колеса, наклоненные цилиндры, трафареты, поршни, то вознесенные вверх, то опущенные вниз клапаны – огромный механизм Нижнетагильского металлургического комбината.

Пейзаж настолько густ, подвижен, что распадается на фрагменты, как огромная книга, запомнившаяся сильными сценами, как скучная опера с яркими ариями.

Зазвонил телефон.

Я знал, кто звонит – и нервы, как провода под напряжением, разрядились в плоть. Я согласился; теперь моё пропитанное нервной энергией тело, как шаровая молния хаотично двигалось по комнате. Как это будет, какая она, если страшная – откажусь, должны двух на выбор привести, или с двумя сразу?

Стук в дверь. Напряжение задрожало, – отворил, – и разряд счастья потряс меня, – одна из них вздрогнула и отвердела мной. Красота, пусть покупная, но порабощающая. В жёлтом свете ванной я смотрел, как покачиваясь из стороны в сторону сползают узкие синие джинсы; вылупился белком крупный зад с чёрным шнурком трусиков. Она оглянулась на меня, сложила за спиной крылышками руки и расстегнула лифчик. Подняв плотное бедро шагнула в ванную, качнув крупными обвисшими грудями.

Под одеялом ко мне прижалась прохладная влажная кожа. – О, какой у тебя большой, да ты мне порвёшь таким всё внутри, ты, пожалуйста, поосторожней.

Она проползла тело вниз, и оглаживая теплыми пальцами яйца, ртом одела презерватив и с громким хлюпаньем стала заглатывать мой член. Я лежал с закрытыми глазами, думал, как она жалко льстит мне, преувеличивая средние достоинства. Но думал с гордостью.

Я называл её красавицей, она отвечала, что сейчас уже грудь не красивая, трое детей всё высосали. Откликнулся, что и у меня трое. Она говорила, что с таким аппаратом как у меня моя жена должна быть довольна и можно рожать и больше, если деньги есть. Вот она растит одна троих, муж ушёл и приходится так подрабатывать, хорошо, что хоть отец с братом помогают. От минеральной воды она отказалась, и пока я цедил бутылку, она рассказывала, что живёт в пригороде, работы нет, денег нет. Я, как всегда испуганный за здоровье своё и семьи спросил, не болеет ли она и ходит ли к врачу. «Что ты, конечно, у меня же дети, мы раз в месяц к гинекологу ходим. Ребята что держат гостиницу и нас следят – кому проколы нужны?» Она твердила вызубренный за ночные представления текст, талантливо располагающий к себе клиентов, заговаривающий их злые желания. Я понимал уловки и принимал, пока не показалось, что она хочет заболтать оставшееся на удовольствие время. На этот раз я положил её на живот, чтобы жать крупные груди и лежать на широкой попе. После оставалось время, но она просила отпустить её раньше, к детям. Я понимал, что ночь только началась, она будет работать, но отпустил, поверив, что под утро уйдёт пораньше. На прощанье она поцеловала меня в щёку, сказала, что я очень добрый и хороший, и получив сто рублей на кофе, от того, что ей деньги сутенеры отдадут только после работы, ушла. А я отправился в душ тереть себя мылом, уничтожая возможные инфекции, думать со страхом, что если вдруг заболею или в презервативе пробоина, что я скажу жене, но при этом вспоминая её слова, о том как ей было хорошо и какой у меня большой аппарат, усмехнулся, как она ловко вытянула сто рублей, и решил, что не жалко».

Она сидела в ресторане, тянула через соломинку ананасовый сок. Клиентов не было, она скучала, думала, как важно похвалить мужика и он твой. «Большой, огромный, он и рад, а у самого обычный член. Но всё одно не плохой, не жадный. Удачно ему про детей ввернула, он и подобрел, про своих начал рассказывать. Чувствую я их, чувствую, обманула, а он поверил, раздобрел. Второй раз еле кончил, замучил совсем, точно пива перепил. На кофе дал, поверил, что домой. Добрый-добрый а своего не упустит, – второй раз не заболтала, время сечёт».

Никто больше не купил её, и она под утро вернулась домой на такси спать.

Она открыла глаза. На спине, раскинув ручки, спала доченька. За полтора года с рождения крохотные пальчики не распрямились и глаза шлюхи наполнили слёзы счастья, от того, как спали пальчики, согнутые в фалангах. Мать чувствовала щекой, как через крохотные ноздри с силой выходило детское дыхание, словно щекотали пёрышком. Рот дочери был приоткрыт, в углу дышала розовая соска; начала валиться, но дочь, не просыпаясь, втянула её в рот и стала часто-часто сосать. Потом повернулась на бочок, на животик, подтянула под себя ножки, и полежав так с минуту села, не открывая глаз – на макушке встали и закачались белые волосики, соска стала валиться из приоткрытых губ, но две крохотные ладошки прихлопнули её в рот, – и тогда открылись большущие серые глаза.

– Мама, – сказала её маленькая дочь и через улыбку соска выпала на их кровать, – она взяла её и засунула в улыбающийся ротик.

– Давай поцелую, – в ответ дочь выдернула соску и открыв ротик в «о» пошла к ней на коленях, заваливаясь в протянутые мамой руки, – шлюха прижала крохотное тельце к себе и поцеловала. Дочь быстро засунула пустышку в рот и потянулась согнутыми пальчиками к крыльям материнского носа и сказала сквозь соску «мама».

«Мама», повторила ей мать. «Мама» сказала её дочь и схватила кончик материнского носа в кулачок, царапая кожу ногтями.

«Ах, ты, злодейка», – притворно вскрикнула мать. Дочь со смехом плюхнулась на спину, ловко перевернулась и поползла, а её мама, вызвав заливистый смех, поймала младенческую ножку и стала перебирать щекотку на детской ступне. Мать бросилась на дочь, обхватила ее нежно пальцами, чувствуя тонкие мягкие ребра сквозь ткань ползунков, прижалась ртом и с силой подула в голенькую шею, стала целовать, сильно чмокая, толстые упругие щечки, а крохотная дочь хохотала и повторяла «мама, мама, мама».

Вечером понедельника Виталий уныло сообщил, что «все первые лица в разъездах», а чуть приободрившись, добавил, что в Омске устроил мне встречу, секретарь вышлет контактные данные.

Воспоминание о вчерашней встрече, словно рука, огладило живот. Я вышел на улицу, прошел до светящегося в темноте кафе, заказал чай и с высокой барной стойки огляделся. В дальнем углу, под светом овального бра, как рыцарской личины, ярко освещена сидела молодая девушка, потупив взор в бокал пива. Темно-русые волосы в простом хвосте, милое лицо. Подсел к ней, уверенный в себе, предчувствуя её кротость, неверие в свою в красоту, томительное одиночество. Она рассказывала, что учится, сама поступила в институт, в школе хорошо училась и нравилось учиться, хорошо было. И в институте тоже, сначала бездельничала, потом за несколько дней сессии все выучивала на пятерки, «память хорошая». Правда все одно пришлось брать академ, когда она совсем забила на учебу, но вот сейчас вернулась, надо дописать диплом, профессию получить, «всё ж не дура круглая, скорее такая лентяйка-ботаничка». Я спросил про молодого человека, уверенный, что она одинока. Она ответила, что он сейчас бухает на дне рождения. Я спросил, отчего же она не с ним, уверенно предполагая, что или поссорились, или он совсем ей не интересен, что мне одинаково в помощь. Она отвечала, что он сейчас нажрался как свинья, что любовь у него одна – водка, а она этого и дома натерпелась достаточно. Говорила, что не приемлет алкоголь, что люди после него ведут себя ужасно. Говорила, что в пьяном виде он вообще…, животная скотина. Когда нажрется такое творит, что она в шоке, что вообще терпит его. Правда он её содержит и это, конечно, тоже играет некоторую роль, хотя уже наслушалась обвинений, что с ним из-за денег, он тратится на неё, а себе тупо мотик купить бабла не хватает. Конечно, институт надо обязательно закончить, чтобы начать нормально работать, уйти, наконец, из дома… Дальше то ничего уже не будет. Ждет однообразная работа. Но вся эта работа – тоска за копейки. Уехать бы куда. Но куда? Работать бы в турагентстве – людям отдых придумывать, про разные красивые страны рассказывать. Самой ездить. Только у нас такая работа для своих, по знакомству. Вот ребеночка хотела бы родить, но не от алкаша, в своей семье натерпелась достаточно. Хотя, говорила она, что наверное не найдёт уже такого близкого человека как он, что они столько вместе пережили, что он уже родной, как брат. Короче, на одной чаше весов одно, на другой – другое. Я размышлял, сказать ли ей, что впереди еще столько будет более близких, чем он, или не стоит сейчас, а лучше позже в нужный момент.

Увидев, что она быстро опьянела, предложил выпить ещё. Она, грустно усмехаясь, сказала, что ей вообще-то не очень можно, но согласилась. Я размышлял, когда стоит её решительно поцеловать, чтоб разом она забыла про своего алкаша. И она, угадывая, отвечала, что мне, наверное, хотелось бы девочку на ночь снять, а со шлюхой не хочется, наверное, но она вынуждена меня огорчить; у неё гепатит С. Не пуская в голос дрожь, запив волнение чаем, спокойно спросил, как так случилось. Она отвечала, что меньше надо было трахаться по пьяни с первым встречным, и что она сейчас такая тихоня, а ещё год назад была о-го-го какая! Но за свое блядтсво расплатилась сполна, на всю жизнь. Моральные эти страдания, моральная сторона, всё это глупость конечно полная по сравнению с физическими болезнями. Всю жизнь теперь с диагнозом как с клеймом. Люди шарахаются. Это обидно. Правда, тогда была свободна и не с кем не встречалась, но всё равно не стоило. А вообще не известно, как заразилась, может и ширялась когда. Угарная была, как с парнем первым рассталась – и понеслось! Вот тогда тусовали и бухали и ширялись целыми днями, так что даже не смогла на сессии появиться и пришлось академ брать, как ещё тогда сообразила? Сейчас уж никого не осталось, – кто сидит, кто лечится, а остальные передохли. И вдруг строго досказала, что принципиально не занимается сексом с кем-либо кроме одного человека, просто не хочется, вот такой она уникум. Многим, это, кстати, не нравилось. Всё встречались какие-то подонки, предававшие с так называемыми подругами или предлагавшие групповой секс с друзьями. Хотя, конечно, случалось, когда в одной компании, с одним расстанешься, встречаешься с другим. С улыбкой добавила, что большинство из этих особей пыталось просить прощения, вернуть её, но тут она была непреклонна. Говорила, что у неё хотя бы с печенью все окей, то есть вирус как бы в спящем виде. Обычно люди принимают какие-то лекарства, которые стоят… сколько. Иначе они просто умрут. Ей повезло больше. Только пить часто нельзя.

Иронизируя, предложил ещё выпить, и она, улыбаясь с пониманием, согласилась.

Был готов подвезти её до дома, но она сказала, что далеко, да и меня там «такого» разденут до трусов. Даже таксисты ночью отказываются ехать, за пару тыщ запросто убьют, так что лучше бы я поймал ей тачку, а то тошниться час на автобусе тоска. Я с радостью согласился, – предложил для приличия, – если с ней не буду, зачем тащиться в пригород».

Туманные тонированные стекла машины. Проезжают фонари в ореолах, словно стоят святые вдоль дороги. Поток витрины поглощает темнота. Узнанный в ярком свете кинотеатр и снова загадочный родной город. Прокуренный шофером воздух. Запах пива. Сумасшедший галоп музыки. Как тогда, мы мчимся с хаты на хату к новым приключениям, пьянству и веселью.

Пустая остановка. Когда нас, ещё девочек четырнадцатилетних затаскивали в машину подонки, стояла толпа; мужики, парни, тётки, старики-герои всяких сраных войн, победители,… Мы кричали, плакали, умоляли, никто даже не пошевелился помочь нам. Чудом вырвались, бежали, проваливаясь под твердый мартовский наст, изрезались заледенелым до остроты снегом до крови, разодрали колготы и сидели в кровавых сугробах с голыми ногами на морозе, пока они не уехали. С детского сада лучшие подруги. Она вырвалась отсюда в Екатеринбург. Хороший муж. А главное, у неё семья, ребеночек, работа. А мне теперь нет места в её жизни.

Так и надо мне.

Отсюда я сама дойду.

Пашкин дом. Тетя Надя и сейчас иногда зовет меня доченькой. Если бы не та глупая ссора, может быть и мы поженились, и у нас был бы ребеночек, и была бы семья. Прекрасная семья. Но мы же оба гордость выдерживали, кто первый уступит,…! А так он пошел к ней. Обкуренные трахались без преза. Потом ещё встречались. Пока он не оставил её, поняв, какая она шалава, с его друзьями, так называемыми лучшими, трахалась. Да и с первым-встречным поперечным, когда бабки нужны на наркоту. На коленях молил прощения. Плакал. И я простила. Дала слабину, дурра. Нет не слабину. Мы тогда правда любили по-настоящему, как в книжках. Вот когда мне действительно повезло!!!! Единственный раз крупно повезло!!!! Потому что снова жили с ним, и ни он, ни она ещё не знали, что больны СПИДом. Потом опять он с ней сошелся, – а куда им было друг от друга? Иногда кажется, что только его любила. А может потому, что первый. И потому что умер. А она все тянет. Вся исколота,…, а все тянет, сука.

Дом Виталика. Застенчивый и скромный. Кажется, у него и девушки-то не было никогда. А на выпускном он всё хотел подойти ко мне, сказать, что нравлюсь. Чувствовала, что нравилась ему. Но я ведь тогда крутая тусовщица была,…, взрослая, куда ему до меня… Какая-то сволочь зарезала его из-за денег и куртки. В общем, даже ясно, какая сволочь, все знали, но не посадили. Хотя я тогда была такая дура и сука, что никогда не снизошла бы до него.

Её взгляд из разговора радостный сменился тоской, пропитанной болью. Поздороваться с ней стыдно за то, что я живу. Я вхожу болью. Коротко кивнув, отводит злое лицо, в заборе прячет глаза, блеснувшие болью. И какое ей дело до того, что её сын сволочь? Все пытался поделиться мной по-дружески с пацанами. Его уже нет. Пьяные и наколотые влетели под самосвал. Говорят, если б приехали несколько бригад на реанимобилях, кто-то бы выжил. А так пока скорая приехала, пока вызвали ещё, пока в реанимацию отправили. Её сын самый сильный из них неделю жил. Говорили давно в гроб, а он все жил, жил, жил. Врачи не верили – умирать не хотело тело. Красивое, твердое тело, всё в мышцах.

Песочка за гаражами. Теперь хохочут и кричат они. Тогда мы. Зимой – обоссаный снег, кругом собачье дерьмо. Летом вытоптанная жухлая трава, окурки, битое стекло в песочнице. Первый стакан, первая сигарета, первый торопливый миньет в проходе между боксами.

Два.... Ловко смотрят сквозь меня. Когда с ним встречалась, она всё распускала про меня сплетни, будто трахаюсь походя со всеми. А он всё пытался подложить меня своим похотливым голодным друзьям, то предлагал групповым сексом заняться с ними. А после решил, что хочет жить и со мной и с ней. Сволочь. Вот тогда я послала его. А она добилась, – вышла замуж, живут вместе. Уроды. Малыш их умер во сне от передозы, – в комнате химку на эфире варили, и ребеночек не проснулся. Зачем эти… рожают детей? А брат её сидит за аптеку; нож в кармане, который они даже не достали, менты натянули на групповое вооруженное ограбление. Ещё за то меня ненавидит, что мы успели смыться от дверей.

Они, двое чалятся, еще одна в шлюхах и Бобёр лечится от наркоты где-то, – вот и все кто остался от нашей компании, остальные передохли.

Эти на кухне водку пьют. Водка и соленый огурчик, больше ничего им и не надо. «Выпьешь, доча, с нами?» Да, выпить охота. Не надо конечно, но уж сегодня пила.

Наливает пол стакана. Значит в холодильнике ещё одна. Аванс что ли, или халтура подвернулась в гараже? Выпью, под душ и спать. Сейчас этот начнет звонить, пьяный. Телефон выключить? Так он сюда припрется! Если самой позвонить, то вывалит кучу дерьма. «Давай ещё по одной, доча». Давай, папулечка. Пьяный добрый. Вот какие вы завтра с утра без опохмелки будете. А может мать пива припасла¸ если деньги есть. Всё спать, спать, в прохладную постель, пусть хоть обзвонится, спать.

Сон

«Мы сидим за своими партами, постаревшие, выросшие. Учителя в платьях в ряд у классной доски, исписанной в две колонки темами сочинений и формулами задач по химии. Блестящие кремами и потом бледные лица, черные глаза и малиновые губы, рассиженные широкие бедра, ладони сцеплены под откормленными животиками. Они хором повторяют «Дорогие детки, мы рады вновь видеть вас на встрече одноклассников». Как фраза заканчивается, то математичка, то завуч начинает «дорогие детки», все подхватывают и повторяют без остановки быстро-быстро снова и снова.

За партой сидели две мамы, на коленях у них четыре одинаковых девочки с косичками, а по парте полз малыш в зеленом плюшевом комбинезоне, добирался до края, одна из мамочек разворачивала его, он полз обратно, где его разворачивали руки другой мамочки.

В проходе между партами в розовой пачке и шапочке на голове скакала, громко топая, балерина навстречу своему отражению в стеклянных дверцах книжного шкафа.

Рядом, над ватманом во весь стол, соединились висками головы плеши в черных волосах и плеши в белых, пальцы с обгрызенными ногтями чертили графитовые линии.

Сидел, выпрямив спину, офицер в фуражке с гербом и зеленом кителе с золотыми пуговицами.

За ним на опустевшей парте стояли сувенирами модель берлинской триумфальной арки и нью-йоркской статуи свободы, на столешнице фломастером написано «I won't be back, baby!»

Боком к доске, в белой майке, в белых с желтым пятном трусах сидел мужчина, спустив джинсы на ботинки, расставив широко ноги в проходе между партами. Он громко шлепал ладонью по внутренней, синей от вен стороне бедра левой ноги, в кулаке правой зажат шприц.

Сидела дама в черных крупных очках на пол лица, на парте между ладонями с длинными красными ногтями лежали длинные голые груди с блюдцами розовых сосков.

За первой партой дама в алом переднике с белыми оборками, в алой бумажной шапке, высокой как папаха. Она поворачивалась в проход и говорила прыгавшей от нее балерине «мужчина, я говорю всё мясо свежее – брать будете?» – поворачивалась в другую сторону и дергала за руку мальчика – «стань рядом кому сказала! Никакого гулянья, пока уроки не сготовишь!» – и отворачивалась к скакавшей навстречу балерине – «мужчина, что вы там выбираете, я говорю всё мясо свежее».

В белом фраке, с розовой розой в петлице, лакированными белыми ботинками на подоконнике стоял статуей до потолка певец, с блестящими лаком черными волосами, будто густой мусс, нанесенный завитками на кожу. Он хватался рукой за сердце и медленно отводил её в сторону, вытягивая из себя басом «вдооль пооо Питерескооой по Тверской-Ямскоооой», на секунды заглушая шум, учителей, – и затихал, когда движение руки завершалось.

Под ним двое мужчин в полосатых костюмах и галстуках говорили друг другу «ваучеры», «дивиденды», «проценты», «ликвидность», «инфляция», – тому кто первый сбивался победитель щелкал щелбан по лбу и придвигал к себе пирамиду из пачек денег, установленную между ними.

Оглянулся на задние парты; вдоль стены с портретом Президента на стульях за партами стояли гробы, обтянутые черным крепом. В крышку одного гроба вбит топор. На другом, в розах как в орденах, висел на ремне как на шее автомат Калашникова.

Стеклянная парта заставлена прозрачными пустыми бутылками для двух гробов, привалившихся друг к другу. За ними стоит гроб украшенный хвойным венком с жёлтыми цветками по кругу, как знаками на циферблате. В проходе, перед стеклянными дверцами шкафа с учебниками гора ржавого металлолома, увенчанная гнутым рулем, как диадемой.

Классная дверь распахнулась – учителя как солдаты по команде «равняйсь» повернули головы, быстро-быстро затараторили «дорогие детки, мы рады вновь видеть вас на встрече одноклассников, дорогие детки, мы рады вновь видеть вас на встрече одноклассников»… Бас в белом фраке плавно повел руку от сердца «вдооль пооо Питерескооой по Тверской-Ямскоооой». В дверь вошел красивый, улыбающийся Тутолмин в белой рубашке, белых брюках, с гитарой на груди. Он запел, и бас, и училки, и весь класс – всё затихло, все заслушались, так красиво и сильно он пел, но в то же время Тутолмина не было слышно. Совсем.

От удивления я проснулся.