Текст книги "Масоны"

Часть третья

I

Прошла осень, прошла зима, и наступила снова весна, а вместе с нею в описываемой мною губернии совершились важные события: губернатор был удален от должности, – впрочем, по прошению; сенаторская ревизия закончилась, и сенатор – если не в одном экипаже, то совершенно одновременно – уехал с m-me Клавской в Петербург, после чего прошел слух, что новым губернатором будет назначен Крапчик, которому будто бы обещал это сенатор, действительно бывший последнее время весьма благосклонен к Петру Григорьичу; но вышло совершенно противное (Егор Егорыч недаром, видно, говорил, что граф Эдлерс – старая остзейская лиса): губернатором, немедля же по возвращении сенатора в Петербург, был определен не Петр Григорьич, а дальний родственник графа Эдлерса, барон Висбах, действительный статский советник и тоже камергер. Удар для самолюбия Крапчика был страшный, так что он перестал даже выезжать в общество: ему стыдно было показаться кому бы то ни было из посторонних на глаза; но гнев божий за все темные деяния Петра Григорьича этим еще не иссяк, и в одно утро он получил письмо от Катрин, надписанное ее рукою и запечатанное. Не понимая, что значит такая затеянная дочерью переписка, когда она жила с ним в одном доме, Петр Григорьич не без испуга и торопливо раскрыл письмо. Оно в самом деле оказалось роковым для него:

«Я от Вас бежала с Ченцовым, – писала Катрин, – не трудитесь меня искать; я еще третьего дня обвенчалась с Валерьяном, и теперь мы едем в мое именье, на которое прошу Вас выслать мне все бумаги, потому что я желаю сама вступить в управление моим состоянием.

Остаюсь дочь Ваша Екатерина Ченцова».

– Нет врешь, ты не уйдешь от меня! Лошадей!! – закричал было Петр Григорьич, но на том и смолк, потому что грохнулся со стула длинным телом своим на пол. Прибежавшие на этот стук лакеи нашли барина мертвым.

Помимо отталкивающего впечатления всякого трупа, Петр Григорьич, в то же утро положенный лакеями на стол в огромном танцевальном зале и уже одетый в свой павловский мундир, лосиные штаны и вычищенные ботфорты, представлял что-то необыкновенно мрачное и устрашающее: огромные ступни его ног, начавшие окостеневать, перпендикулярно торчали; лицо Петра Григорьича не похудело, но только почернело еще более и исказилось; из скривленного и немного открытого в одной стороне рта сочилась белая пена; подстриженные усы и короткие волосы на голове ощетинились; закрытые глаза ввалились; обе руки, сжатые в кулаки, как бы говорили, что последнее земное чувство Крапчика было гнев!

В голове и в ногах покойника стояли четыре огромные и толстые свечи в серебряных подсвечниках, и светящееся через открытые окна заходящее солнце слегка играло на них, равно как и на ботфортах. Причетник читал, или лучше сказать, бормотал, глядя в развернутую перед ним на налое толстую книгу, и в это же самое время слышались из соседних комнат шаги ходивших по дому частного пристава, стряпчего, понятых, которые опечатывали все ящики в столах, все комоды, шкапы и сундуки. Из знакомых Петра Григорьича ни в день смерти его, ни на другой день, хотя слух о том облетел в какой-нибудь час весь город, – никто не приехал поклониться его телу: Крапчика многие уважали, иные боялись, но никто не любил.

Катрин, уведомленная с нарочным о смерти отца, не приехала на похороны, а прислала своего молодого управляющего, Василия Иваныча Тулузова, которого некогда с такою недоверчивостью принял к себе Петр Григорьич и которому, однако, за его распорядительность, через весьма недолгое время поручил заведовать всеми своими именьями и стал звать его почетным именем: «Василий Иваныч», а иногда и «господин Тулузов». Не было никакого сомнения, что управляющий был весьма распорядителен. Прибыв в губернский город, он первое, что послал за приходскими священниками с просьбою служить должные панихиды по покойнике, потом строго разбранил старших из прислуги, почему они прежде этого не сделали, велев им вместе с тем безвыходно торчать в зале и молиться за упокой души барина. Устроив это, Тулузов разослал именитым лицам города пригласительные билеты о том, чтобы они посетили панихиды по Петре Григорьиче, а равно и долженствующее через день последовать погребение его. Независимо от того, Тулузов явился к секретарю дворянского депутатского собрания и просил его вместе с подвластными ему чиновниками быть на погребении его превосходительства, как бывшего их благодетеля и начальника, присоединив к сему еще и другую просьбу: принять трапезу, которая последует за погребением. Секретарь, хоть и не считал Петра Григорьича своим благодетелем, но, любя поесть и выпить, объявил, что он будет, а также и все его чиновники, хорошо ведая, что те тоже не прочь ублажить свой мамон при каком бы то ни было случае. От секретаря управляющий проехал к начальнику губернии барону Висбаху, которому в весьма почтительных выражениях объяснил, что он – управляющий бывшего губернского предводителя Петра Григорьича Крапчика и приехал просить начальника губернии почтить своим посещением прах его господина. Начальник губернии на это сказал, что он непременно будет и что это обязанность его даже.

Вследствие таковых мер, принятых управляющим, похороны Петра Григорьича совершились с полной торжественностью; впереди шел камердинер его с образом в руках; за ним следовали архиерейские певчие и духовенство, замыкаемое в сообществе архимандритов самим преосвященным Евгением; за духовенством были несомы секретарем дворянского собрания, в мундире, а также двумя – тремя чиновниками, на бархатных подушках, ордена Петра Григорьича, а там, как водится, тянулась погребальная колесница с гробом, за которым непосредственно шел в золотом и блистающем камергерском мундире губернатор, а также и другие сильные мира сего, облеченные в мундиры; ехали в каретах три – четыре немолодые дамы – дальние родственницы Петра Григорьича, – и, наконец, провожали барина все его дворовые люди, за которыми бежала и любимая моська Петра Григорьича, пребезобразная и презлая. Хотя в этом кортеже и старались все иметь печальные лица (секретарь депутатского собрания успел даже выжать из глаз две – три слезинки), но истинного горя и сожаления ни в ком не было заметно, за исключением, впрочем, дворовой прачки Петра Григорьича – женщины уже лет сорока и некрасивой собою: она ревмя-ревела в силу того, что последнее время барин приблизил ее к себе, и она ужасно этим дорожила и гордилась!

На данном после похорон обеде присутствовали только чиновники депутатского собрания, имея во главе своей секретаря, певчие архиерейские и приходский священник с причтом; самый обед прошел весьма прилично; конечно, один из столоначальников депутатского собрания, подвыпив, негромко воскликнул своему собеседнику: «Он меня гнал, так и черт его дери, что умер!» Хотел было также и бас из певчих провозгласить вечную память покойнику, но управляющий, ходивший около стола, успевал как-то вовремя и сразу прекращать все это, и вообще винного снадобья не много красовалось на столе, и то это были одни только виноградные вина, а водка еще с самого начала обеда была куда-то убрана.

Предав с столь великим почетом тело своего патрона земле, молодой управляющий снова явился к начальнику губернии и доложил тому, что единственная дочь Петра Григорьича, Катерина Петровна Ченцова, будучи удручена горем и поэтому не могшая сама приехать на похороны, поручила ему почтительнейше просить его превосходительство, чтобы все деньги и бумаги ее покойного родителя он приказал распечатать и дозволил бы полиции, совместно с ним, управляющим, отправить их по почте к госпоже его.

– Это, полагаю, что возможно? – сказал губернатор стоявшему у него в это время полицмейстеру.

– Прежде никогда так не делалось! – возразил было тот.

– Что ж из того, что не делалось! – возразил ему, в свою очередь, губернатор и обратился потом к управляющему. – Завтрашний день я сам приеду в дом Петра Григорьича, распечатаю деньги и бумаги и лично вместе с вами отправлю их Катерине Петровне!

Управляющий поблагодарил его низким поклоном.

Губернатор исполнил свое обещание и, при бытности того же частного пристава, стряпчего и прежних понятых, распечатал ящики в письменном столе и конторке, где хранились деньги и бумаги Петра Григорьича, и при этом нашлось три тысячи золотом, тысяча рублей серебряными деньгами, рублей на пятьсот бумажек, да, сверх того, в особом пакете из сахарной бумаги триста тысяч именными билетами опекунского совета и затем целый портфель с разными документами. Губернатор все это, как и говорил, поехал сам отправить на почту, взяв с собою в карету управляющего, причем невольно обратил внимание на то, что сей последний, усевшись рядом с ним в экипаже, держал себя хоть и вежливо в высшей степени, но нисколько не конфузливо.

– Вы – извините мой вопрос – крепостной Петра Григорьича? – спросил он.

– Нет-с, я нанятой!

– Звание ваше?

– Из разночинцев! – ответил неопределенно управляющий.

Губернатор, впрочем, этим удовлетворился.

В почтовой конторе при появлении начальника губернии, произошел маленький переполох: чиновники, удивленные и отчасти испуганные таким нечаянным посещением его, принялись проворно запаковывать и запечатывать деньги и документы Петра Григорьича и писать со слов управляющего адресы, а губернатор тем временем, развернув книгу денежных выдач, стал просматривать ее.

– Что это такое? – спросил он стоявшего перед ним навытяжке помощника почтмейстера. – Тут я вижу, что за какого-то крестьянина расписался почтальон Зубарев.

– Крестьянин неграмотный-с! – отвечал было бойко ему помощник почтмейстера.

– Это я вижу, – произнес уже строго губернатор, – но почтальоны, равно как и другие чиновники конторы, не имеют права ни за кого расписываться. Прошу вас, чтобы вперед этого не было!

– Слушаю-с! – сказал, потупляя глаза, помощник почтмейстера.

Потом, когда надобно было выдать расписку в принятых почтою предметах, то ее унесли подписывать куда-то в другие комнаты.

– Куда ж расписку унесли? – спросил опять губернатор помощника почтмейстера.

– К подписанию господина губернского почтмейстера! – отвечал тот.

– А отчего его здесь нет?! – воскликнул губернатор с удивлением и негодованием.

– Они больны-с! – пояснил помощник.

– Тогда в исполнение всех его обязанностей вы должны были вступить!

– Они больны очень продолжительною болезнью – водяной, и около года уже не выходят из своей комнаты, – проговорил, еще более потупляясь, помощник почтмейстера.

– Понимаю, – отозвался на это губернатор, – но этого нельзя; от меня завтра же будет предложение, чтобы больной господин почтмейстер сдал свою должность вам, а расписку, мне выдаваемую, извольте разорвать и выдать мне другую за вашим подписом!

Этого, впрочем, оказалось ненужным делать, потому что почтальон, носивший расписку к губернскому почтмейстеру, принес ее неподписанною и наивно доложил:

– Борис Михайлыч почивают!

Губернатор на это злобно усмехнулся.

– Вот плоды существующих у вас порядков! – сказал он, обращаясь к совершенно растерявшемуся помощнику почтмейстера и спешившему подписать расписку, которую он и преподнес губернатору, а тот передал ее управляющему.

По отбытии начальника губернии и молодого управляющего из конторы, помощник почтмейстера принялся ругать почтальона, носившего расписку:

– Дурак и дурак! Я вот скажу Борису Михайлычу, что ты бухнул!

Почтальон и сам уж понимал, что он бухнул.

Слушавший это бухгалтер конторы – большой, должно быть, философ – почесал у себя в затылке и проговорил, усмехнувшись:

– Мы плакались и жаловались на чурбана, а Юпитер вместо него, видно, прислал нам журавля!

Пока все это происходило, Екатерина Петровна поселилась с мужем в принадлежащей ей усадьбе Синькове и жила там в маленьком флигеле, который прежде занимал управляющий; произошло это оттого, что большой синьковский дом был хоть и каменный, но внутри его до такой степени все сгнило и отсырело, что в него войти было гадко: Петр Григорьич умышленно не поддерживал и даже разорял именье дочери. Впрочем, Катрин была рада такому помещению, так как ее Валерьян, по необходимости, должен был все время оставаться возле нее. Смерть отца, по-видимому, весьма мало поразила Катрин, хотя она и понимала, что своим побегом, а еще более того смыслом письма своего, поспособствовала Петру Григорьичу низойти в могилу; на Ченцова же, напротив, это событие вначале, по крайней мере, сильно подействовало.

– Боже мой! – воскликнул он в ужасе. – Еще и еще смерть!

Катрин неприятно было это слышать.

– Я не понимаю тебя! Неужели ты этими словами оплакиваешь смерть Людмилы или жены твоей! – проговорила она с легким укором и вместе с тем смотря жгучим и ревнивым взором на Ченцова.

– О, я оплакиваю также и смерть отца твоего! – отвечал Ченцов.

– В этом случае ты успокойся!.. – возразила ему Катрин. – Если тут кто погрешил, то это я; но, как ты видишь, я не плачу и знаю, почему не плачу!

Ченцов не продолжал далее об этом разговора и вытянулся на стуле, что он всегда делал, когда был чем-нибудь взбудоражен. С тех пор, как мы расстались с ним, он сильно постарел, оплешивел; по лицу его проходило еще большее число борозд, а некоторая одутловатость ясно говорила об его усердном служении Бахусу. Не видаясь более с дядей и не осмеливаясь даже писать ему, он последнюю зиму, дожив, как говорится, до моту, что ни хлеба, ни табаку, сделал, полупьяный, предложение Катрин, такой же полупьяный обвенчался с нею и совершенно уже пьяный выкрал ее из родительского дома. Катрин все это, без сомнения, видела и, тем не менее, с восторгом бежала с ним; умная, эгоистичная и сухосердая по природе своей, она была в то же время неудержимо-пылкого и страстного женского темперамента: еще с юных лет целовать и обнимать мужчину, проводить с ним, как некогда сказал ей Ченцов, неправедные ночи было постоянной ее мечтой. Двадцативосьмилетнее девичество сделало еще стремительнее в ней эту наклонность, и поэтому брак с Ченцовым, столь давно и с такой страстью ею любимым, был блаженством, при котором для нее все другое перестало существовать.

«Пусть все погибнет, – мечтала она, – но только бы утопать в блаженстве с этим человеком!..»

Ченцов на первых порах не обманул ее ожиданий: он был именно таков, каким она его чаяла.

В один из вечеров Катрин велела накрывать ужин. Она давно знала, что Ченцов любит хорошо поесть, а потому, приехав в деревню, разыскала их старого повара, которого Петр Григорьич не держал в городе за то, что тот имел привычку покупать хорошие, а потому недешевые запасы, и поручила ему стряпать, убедительно прося его постараться и о цене припасов не думать. Старик, найдя возможность прилагать свое дарование, начал стряпать с замечательным искусством. Вместе с этим Катрин запаслась и вином для мужа, по преимуществу шампанским. Водки она упросила его, как только обвенчалась с ним, не пить, и Ченцов обещал ей это, но зато налег на шампанское. Для настоящего ужина повар им приготовил фаршированного поросенка под галантиром, соус из сморчков и чирков с свежим салатом. Ченцов ел все это и пил шампанское с великим удовольствием, выпила и Катрин стакана два; глаза у нее после этого еще более разгорелись, и она, обняв мужа, хотела было начать его целовать, но в их маленьком флигеле послышались чьи-то негромкие шаги. Супруги поспешили поотодвинуться друг от друга. Оказалось, что это приехал из губернского города управляющий, который, впрочем, предварительно спросил через дверь, может ли он войти.

– Пожалуйста! – крикнул ему Ченцов.

Управляющий вошел. Он после дороги успел уже умыться и приодеться.

– Кончили все? – спросила его Катрин как бы и печальным голосом.

– Кончил! – отвечал управляющий и подал ей три объявления с почты: одно на посылаемое ей золото и серебро, другое на билеты опекунского совета в триста сорок тысяч и, наконец, на именной билет самого Тулузова в пять тысяч рублей серебром. Катрин хоть и быстро, но зорко прочитала эти объявления и с заметным удовольствием передала их мужу; тот также пробежал глазами эти объявления и произнес: «Ого!»

– Благодарю вас! – сказала затем Катрин, мотнув приветливо головой управляющему. – Но вы, надеюсь, объяснили нашим знакомым, что я убита совершенно горем?

– Объяснил-с, и губернатору новому и многим другим лицам; все весьма соболезнуют об вас, – проговорил управляющий.

– Чем собственно умер Петр Григорьич? – спросил Ченцов.

– Мудрено ли умереть такому старому человеку, как Петр Григорьич! – отвечал управляющий без пояснения каких-либо подробностей.

– А похоронен отец был прилично? – сказала Катрин.

– Как он был похоронен, это и описать трудно! – принялся ей докладывать управляющий. – На похороны стекся весь город: губернатор, архиерей, певчие, чиновники, и все они оплакивали умершего.

– Приятно это слышать, – произнесла Катрин несколько сентиментальным голосом.

Затем управляющий еще подал Ченцову бумагу.

– Это, еще что? – спросил тот.

– Счет, что стоили похороны, – объяснил управляющий.

– О, разве подобные расходы считаются! – отозвался Ченцов, отодвигая от себя бумагу.

– На всякий случай все-таки взять надо, – заметила Катрин.

Управляющий поспешил подать ей счет, который она и положила себе в карман.

– Вы так все это превосходно устроили, – говорил между тем Ченцов, – что позвольте вам предложить стакан шампанского.

– Благодарю вас, я не пью никакого вина! – отказался управляющий.

– Даже шампанского? – воскликнул Ченцов с удивлением.

– Никакого! – повторил управляющий.

– Но чем же, однако, мы вас вознаградим? – продолжал Ченцов, бывший в добром настроении духа частию от выпитого шампанского, а также и от мысли, что на похоронах Петра Григорьича все прошло более чем прилично: «Надобно же было, по его мнению, хоть чем-нибудь почтить старика, смерть которого все-таки лежала до некоторой степени на совести его и Катрин».

– А какое жалованье получали вы у Петра Григорьича? – отнесся он снова к управляющему.

– Петр Григорьич платили мне по мере моих заслуг! – объяснил управляющий.

– Сколько именно? – добивался Ченцов.

– Не желаю этого говорить, потому что Петр Григорьич награждали меня более, чем я заслуживал, а вы сами будете видеть, чего я стою!

– Увидим, конечно, и не обидим! – сказала Катрин, желавшая поскорее кончить разговор с управляющим и остаться с мужем вдвоем.

– Это, конечно, что не обидим, – подхватил Ченцов, – но я желал бы за то, что вы вот так умно распорядились с похоронами и с наследством Петра Григорьича, отдельно от жалованья поблагодарить вас.

– Это я сделал, – сказал управляющий, прижимая руку к сердцу, – в благодарность памяти Петра Григорьича и из усердия к будущей моей госпоже, Катерине Петровне. За что же мне деньги брать за это? Но я просил бы оказать мне другого рода благодеяние; по званию моему я разночинец и желал бы зачислиться в какое-нибудь присутственное место для получения чина, что я могу сделать таким образом: в настоящее время я уже выдержал экзамен на учителя уездного училища и потому имею право поступить на государственную службу, и мне в нашем городе обещали зачислить меня в земский суд, если только будет письмо об том от Петра Григорьича.

– Но он умер так некстати! – возразил Ченцов.

– Это все равно, – продолжал управляющий, – память о Петре Григорьиче так еще свежа, что и по письму Катерины Петровны также исполнят.

– Напиши, Катрин, если Василий Иваныч желает этого! – обратился Ченцов к жене.

– С удовольствием, но к кому же я напишу? – отнеслась она к управляющему.

– К господину исправнику, и потом вот еще что осмелюсь доложить: в деньгах Петра Григорьича находится мой именной билет, который Петр Григорьич держал у себя на случай какого-нибудь проступка с моей стороны и о котором есть здесь особое объявление…

– Мы возвратим вам этот билет! Зачем он нам? – воскликнул Ченцов.

– Нет-с, вы тоже извольте его держать при себе, это будет покойнее для вас и для меня; я вот только просил бы Катерину Петровну записку Петра Григорьича, которую он мне выдал, изменить на свою!

С этими словами управляющий подал известную нам записку Петра Григорьича.

Катрин прочитала ее.

– Вы желаете, чтобы я сейчас же вам дала от себя записку? – спросила она.

– Да, если вам будет не затруднительно, – проговорил вежливо управляющий.

Катрин изорвала записку отца и написала таковую от себя, получив которую управляющий ушел.

Оставшись с глазу на глаз с мужем, Катрин немедля же принялась обнимать и целовать его, шепча при этом страстным голосом:

– Все эти деньги отца моего я тебе, тебе, мое сокровище, подарю!..

– Куда мне деньги?!. Я еще в карты их проиграю! – говорил, смеясь, Ченцов. – Вели лучше дать еще бутылку шампанского!

– Будет! – произнесла было упрашивающим голосом Катрин.

– Нет, ничего!

Катрин повиновалась и велела подать бутылку.

Ченцов выпил залпом из нее два стакана.

– А теперь спой что-нибудь из моих любимых романсов! – сказал он.

– Сумасшедший! – проговорила Катрин, но и тому повиновалась.

Сев за перенесенное из большого дома фортепьяно, она сильным и страстным контральто запела знакомый нам романс:

 
Не называй ее небесной
И у земли не отнимай!
С ней рай иной, но рай чудесный,
С ней гаснет вера в лучший край!
 

– Нет, постой, и я пропою! – перебил ее Ченцов, имевший, видимо, в голове несколько более сентиментальное представление, чем то, которое слышалось в петом романсе, и, сев за рояль, запел хоть и осиплым, но умелым баритоном:

 
Соловей, мой соловей,
Голосистый соловей,
Кто-то, бедная, как я.
Ночь прослушает тебя?
 

Катрин, впрочем, помешала ему докончить этот романс, потому что, стоя у него за стулом, она вдруг обхватила его голову своими сильными руками и заглушила его пение, прильнув губами к его губам.

– Ну, будет! – сказала она.

– Будет! – отвечал ей Ченцов и, шедши в спальню, проговорил: – Какое дарование у этого Лябьева, черт его знает!.. По-моему, он музыкант великий!

Управляющий тем временем в своем совсем маленьком флигельке, в который он перебрался, когда Ченцовы заняли его флигель, все еще копошился. Войдя к себе, он прежде всего запер изнутри дверь, потом затворил внутренние ставни и заложил их крючками, а затем засветил свечку. В комнате его был довольно большой письменный стол и несколько соломенных плетеных стульев, кровать с весьма чистыми одеялом и подушками и очень крепкий, должно быть, сундук, окованный железом. Управляющий подошел к этому сундуку и отпер его; замок при этом прозвенел, чем явно намекал на свое дорогое и, может быть, даже английское происхождение. Когда он поднял крышку у сундука, то оказалось, что тот весь был наполнен платьем, которое Тулузов стал выкладывать, и в показавшееся потом дно сундука засунул какой-то особый крючок и им поднял это дно, причем обнаружилось, что сундук был двухъярусный и в нижнем этаже, очень небольшом, лежали билеты разных приказов общественного призрения, примерно тысяч на пятьдесят. Положив к этим билетам расписку Екатерины Петровны, управляющий опустил верхнее дно на прежнее место, а затем, снова уложив в сундук свое платье, запер его с прежним как бы тоскующим звоном замка, который словно давал знать, что под ним таится что-то очень нехорошее и недоброе!