Текст книги "Масоны"

XIII

Дамы, обозначенные мизерным камер-юнкером под буквами Н., Р. и Ч., которых Тулузов, равно как и супругу свою, прикрываясь полицией, застал среди их невинных развлечений, подняли против него целый поход и стали частью сами, а частью через родных своих и знакомых доводить до сведения генерал-губернатора, что нельзя же дозволять разным полудиким мужьям и полупьяным полицейским чиновникам являться на совершенно неполитические сборища и только что не палками разгонять общество, принадлежавшее к лучшему московскому кругу. Добрый властитель Москвы по поводу таких толков имел наконец серьезное объяснение с обер-полицеймейстером; причем оказалось, что обер-полицеймейстер совершенно не знал ничего этого и, возвратясь от генерал-губернатора, вызвал к себе полицеймейстера, в районе которого случилось это событие, но тот также ничего не ведал, и в конце концов обнаружилось, что все это устроил без всякого предписания со стороны начальства толстенький частный пристав, которому обер-полицеймейстер за сию проделку предложил подать в отставку; но важеватый друг актеров, однако, вывернулся: он как-то долез до генерал-губернатора, встал перед ним на колени, расплакался и повторял только: «Ваше сиятельство! Я полагал, что это Евин клуб; за Евин клуб, ваше сиятельство, я счел это… Конечно, ваше сиятельство, это была ошибка моя, но ошибка невинная!» Маститый властитель, поверив, что это в самом деле была невинная ошибка со стороны частного пристава, позволил ему остаться на службе, строго наказав ему, чтобы впредь подобных ошибок он не делал.

Вскоре после того к генерал-губернатору явился Тулузов и, вероятно, предуведомленный частным приставом, начал было говорить об этом столь близком ему деле, но властитель отклонил даже разговор об этом и выразился таким образом: «Les chevaliers aux temps les plus barbares faisaient mourir leurs femmes, pousses par la jalousie, mais ne les deshonoraient jamais en public!»[156]156
  «Рыцари в самые варварские времена, побуждаемые ревностью, убивали своих жен, но никогда не затрагивали их чести публично!» (франц.).


[Закрыть] Тулузов не вполне, конечно, понял эту фразу, но зато совершенно уразумел, что генерал-губернатор недоволен им за его поступок с Екатериной Петровной. Но этим начавшаяся над ним невзгода еще не окончилась… здесь, впрочем, я должен вернуться несколько назад.

Застав жену на афинском вечере, Тулузов первоначально напугал ее, сказав, что она будет арестована, а лотом объяснил, что ей можно откупиться от этой беды только тем, если она даст ему, Тулузову, купчую крепость на деревню Федюхино, по которой значится записанным Савелий Власьев – человек весьма нужный для него в настоящее время. Екатерина Петровна, пристыженная и растерявшаяся, согласилась и на другой же день, как мы знаем, продала по купчей это именьице Тулузову, и затем супруги совершенно перестали видаться. Но так как вся Москва почти знала, что генерал-губернатор весьма милостиво взглянул на афинские сборища, то оные были возобновлены, и в них принялись участвовать прежние дамы, не выключая и Екатерины Петровны, которая, однако, к великому огорчению своему, перестала на этих сборищах встречать театрального жен-премьера, до такой степени напуганного происшедшим скандалом, что он не являлся более и на дом к Екатерине Петровне. Как бы на выручку ее из горестного одиночества на афинские сборища успел пробраться знакомый нам камер-юнкер и сразу же стал ухаживать за m-me Тулузовой. Конечно, такой мизерный господин для всякой женщины не большою был находкой; но по пословице: на безрыбье и рак рыба, сверх того, если принять в расчет собственное признание Екатерины Петровны, откровенно говорившей своим приятельницам, что она без привязанности не может жить, то весьма будет понятно, что она уступила ухаживаньям камер-юнкера и даже совершенно утешилась в потере красивого жен-премьера. Камер-юнкер, с восторгом занявший такого рода пост около m-me Тулузовой, оказался столь же, если еще не больше, трусливым по характеру, как и юный театральный любовник, так что всякий раз, когда бывал у Екатерины Петровны, то ему чудилось, что вот сойдет сейчас сверху скотина Тулузов и велит его отдуть палками. Чтобы спасти себя от подобного неприятного казуса, камер-юнкер придумал рассказывать Екатерине Петровне городские слухи, в которых будто бы все ее осуждали единогласно, что она после такого варварского с ней поступка мужа продолжает с ним жить, тем более, что она сама имеет совершенно независимое от него состояние. Сначала Екатерина Петровна возражала несколько и говорила, что разойтись с мужем вовсе не так легко, особенно с таким человеком, как Тулузов, потому что он решится на все.

– Тогда и против него надобно решиться на все! – возразил камер-юнкер.

– Но что же я ему могу сделать? – спросила Екатерина Петровна.

Камер-юнкер даже рассмеялся при таком наивном, по его мнению, вопросе ее.

– Все, что вы захотите! – воскликнул он. – Неужели вы не чувствуете, в какое время мы живем? Сколь ни грубый город Москва, но все-таки общественное мнение в подобных случаях всегда стоит за женщину.

Екатерина Петровна хоть соглашалась, что нынче действительно стали отстаивать слабых, бедных женщин, но все-таки сделать какой-нибудь решительный шаг колебалась, считая Тулузова почти не за человека, а за дьявола. Тогда камер-юнкер, как сам человек мнительный и способный придумать всевозможные опасности, навел ее за одним секретным ужином на другого рода страх.

– Наконец, – сказал он, – муж ваш, имея в виду седьмую часть вашего состояния, способен отравить вас!

Такое предположение Екатерину Петровну поразило.

– Как же он отравит меня? – спросила она. – Я никогда с ним не обедаю, ни чаю не пью вместе?

– Тем удобнее это сделать для него. Он подкупит повара и подложит вам какого-нибудь снадобья, а нынче такие яды изобретены, что на вкус не узнаешь…

– О, зачем вы меня так пугаете?! – произнесла укоризненным голосом Екатерина Петровна и для придачи себе храбрости выпила залпом стакан довольно крепкого нюи.

– Я делаю только логический вывод из того порядка вещей, каким вы обставлены… А разве вы сомневаетесь, что муж ваш способен сделать подобную вещь?

– Нет, я не то, что сомневаюсь… – произнесла Екатерина Петровна, и так как была с несколько уже отуманенной головой, то рассказала своему обожателю о подозрениях в личности Тулузова, а равно и о том, что об этом даже началось дело, от которого Тулузов до сих пор увертывается.

– Где же это дело производится? – спросил камер-юнкер с явным удовольствием: ему весьма было бы приятно поймать Тулузова по какому бы то ни было делу и упрятать его подальше.

– Не знаю! – отвечала Екатерина Петровна.

– Кто ж, по крайней мере, это дело начал и возбудил? – расспрашивал камер-юнкер.

– Это один мой родственник по первому мужу, Марфин, который давно вредит Тулузову.

– А где теперь этот родственник?

– В Москве.

– Но не можете ли вы поехать к нему и расспросить его о деле вашего мужа?

– Нет, – отвечала, отрицательно мотнув головой, Екатерина Петровна, – после истории с нашим афинским вечером Марфин, вероятно, меня не примет.

На этом кончилось совещание камер-юнкера с Екатериной Петровной, но она потом не спала всю ночь, и ей беспрестанно мерещилось, что муж ее отравит, так что на другой день, едва только Тулузов возвратился от генерал-губернатора, она послала к нему пригласить его придти к ней.

Василий Иваныч, предчувствуя заранее что-то недоброе для него, пошел на приглашение супруги неохотно. Екатерина Петровна приняла его гневно и величественно и с первого же слова сказала ему:

– После всех ваших проделок против меня вы, надеюсь, понимаете, что продолжать мне жить с вами глупо и неприлично…

Тулузова сильно покоробили эти слова.

– Какую же проделку мою вы разумеете?

– Да хоть последнюю, которою вы осрамили меня на всю Москву, – отвечала, злобно взглянув на мужа, Екатерина Петровна.

– Это, конечно, был неосторожный и необдуманный поступок с моей стороны, – отвечал он, едва выдерживая уставленный на него взгляд жены.

– А мне, напротив, он показался очень обдуманным и выгодным для вас! – подхватила, с тою же злостью рассмеявшись, Екатерина Петровна. – Я заплатила вам за нею двадцатью душами, в числе которых находится любимец ваш Савелий Власьев.

Она знала через людей, что Савелий Власьев постоянно расспрашивал у всех об образе ее жизни и обо всем, конечно, докладывал барину.

– Если вам угодно, я вам заплачу за эти двадцать душ, – продолжал Тулузов, видимо, желавший на этот раз поумилостивить Екатерину Петровну.

– О, нет, зачем же? – воскликнула она. – Если бы я стала получать с вас все ваши долги мне, вам пришлось бы много заплатить; и я теперь требую от вас одного, чтобы вы мне выдали бумагу на свободное прожитие в продолжение всей моей жизни, потому что я желаю навсегда разъехаться с вами и жить в разных домах.

Тулузов, кажется, вовсе не ожидал услышать такое решение со стороны жены.

– Но, Катерина Петровна, – произнес он почти жалобным голосом, – это будет новый скандал, за который меня и вас опять обвинят.

– Скандалов я не боюсь, – возразила она по-прежнему злобно-насмешливым тоном, – я столько их имела в жизни, как и вы, я думаю, тоже!..

– У меня не было в жизни скандалов, – имел наглость сказать Тулузов, так что Екатерина Петровна не удержалась и презрительно засмеялась при этом. – Но главное, – продолжал он, – какой мы предлог изберем для нашего разъезда? Если бы произошло это тотчас же за последним несчастным случаем, так это показалось бы понятным, но теперь, по прошествии месяца…

– Время тут ничего не значит! – перебила его Екатерина Петровна. – Сначала я была ошеломлена, не поняла хорошо; но теперь я вижу, какую вы ловушку устроили для меня вашим неосторожным поступком.

– Я в этом поступке моем прошу у вас прощения, – попробовал было еще раз умилостивить жену Тулузов.

– А я вас не прощаю и не извиняю, – ответила та ему, – и скажу прямо: если вам не угодно будет дать сегодня же бумагу, которую я требую от вас, то я еду к генерал-губернатору и расскажу ему всю мою жизнь с вами, – как вы развращали первого моего мужа и подставляли ему любовниц, как потом женились на мне и прибрали к себе в руки весь капитал покойного отца, и, наконец, передам ему те подозрения, которые имеет на вас Марфин и по которым подан на вас донос.

Тулузов делал неимоверные усилия над собою, чтобы скрыть свой почти ужас и проговорить:

– Ничего вам не придется этого делать. Я дам желаемую вами бумагу и хотел бы только, чтобы мы расстались по-дружески, а не врагами…

– Это я могу вам обещать, – отвечала насмешливо Екатерина Петровна, – и, с своей стороны, тоже прошу вас, чтобы вы меня после того ничем не тревожили, не посещали никогда и денег от меня больше не требовали.

– Извольте-с! – сказал Тулузов, слегка пожав плечами. – За этим вам собственно и угодно было позвать меня?

– За этим, – подтвердила Екатерина Петровна.

Тулузов поклонился ей и ушел, а вечером прислал ей вид на отдельное от него житье.

Пока все это происходило, Егор Егорыч возвратился с Сверстовым в Москву. Первое, о чем спросила его Сусанна Николаевна, это – о здоровье Пьера Углакова.

– Совершенно поправляется и скоро приедет в Москву, – отвечал Егор Егорыч.

Сусанна Николаевна, услышав это, одновременно обрадовалась и обмерла от страха, и когда потом возник вопрос о времени отправления Лябьевых в назначенное им место жительства, то она, с своей стороны, подала голос за скорейший отъезд их, потому что там они будут жить все-таки на свежем воздухе, а не в тюрьме. Под влиянием ее мнения, Егор Егорыч стал хлопотать об этом через старика Углакова, и тут же его обеспокоил вопрос, чем Лябьевы будут жить на поселении? Он сказал об этом первоначально Сусанне Николаевне, та спросила о том сестру и после разговора с ней объявила Егору Егорычу:

– Вообрази, у них есть средства! Помнишь ту подмосковную, которую мамаша так настоятельно хотела отдать Музе? Она у них сохранилась. Лябьев, проиграв все свое состояние, никак не хотел продать этого имения и даже выкупил его, а кроме того, если мы отдадим ту часть, которая досталась мне после мамаши, они будут совершенно обеспечены.

– Превосходно, превосходно! – восклицал на все это Егор Егорыч. – Я буду управлять этим имением и буду высылать им деньги, а там они и сами возвратятся скоро в Москву.

Отправка Лябьева назначена была весьма скоро после того, и им даже дозволено было ехать в своем экипаже вслед за конвоем. Об их прощании с родственниками и друзьями говорить, конечно, нечего. Ради характеристики этого прощания, можно сказать только, что оно было короткое и совершенно молчаливое; одна только Аграфена Васильевна разревелась и все кричала своему обожаемому Аркаше:

– Ты смотри же, там в Сибири сочини еще соловья!

В самый день отъезда Лябьевых Сусанна Николаевна сказала мужу, что она непременно желает послезавтра же уехать в деревню, да и доктор Сверстов, сильно соскучившись по своей gnadige Frau, подговаривал к тому Егора Егорыча, так что тот, не имея ничего против скорого отъезда, согласился на то.

Екатерина Петровна между тем разъехалась с мужем и наняла себе квартиру на сколь возможно отдаленной от дома Тулузова улице.

Тулузов, с которым она даже не простилась, после объяснения с нею, видимо, был в каком-то афрапированном состоянии и все совещался с Савелием Власьевым, перед сметкой и умом которого он заметно начал пасовать, и когда Савелий (это было на второй день переезда Екатерины Петровны на новую квартиру) пришел к нему с обычным докладом по делам откупа, Тулузов сказал ему:

– Катерина Петровна не будет больше жить со мною, и потому в ее отделение я перевожу главную контору мою; кроме того, и ты можешь поместиться там с твоей семьей.

Савелий перед тем только женился на весьма хорошенькой особе, которая была из мещанского звания и с весьма порядочным приданым. За предложенную ему квартиру он небольшим поклоном поблагодарил своего господина.

– А что, скажи, Лябьева сослали? – спросил тот.

– Отправили-с, но только не в каторгу, а на поселенье, – объяснил Савелий.

– Почему ж так? – воскликнул Тулузов с неудовольствием.

– Мне наш частный пристав передавал, что сам государь повелел господина Лябьева только выслать на жительство в Тобольскую губернию.

Такое известие взбесило Тулузова, и он почуял в нем дурное предзнаменование для себя.

– Кто ж ему это выхлопотал? – отнесся он как-то уж строго к Савелию.

– Частный пристав сказывал, что господин Марфин хлопотал по этому делу очень много.

– А эта гадина еще здесь?

– Никак нет-с, уехал в имение свое; я нарочно заходил к ним на квартиру справляться, но никого там не нашел, и дверь заколочена.

– Для нас очень хорошо и полезно, что черт его унес… Ну, а дела моего еще не прислали сюда?

– Никак нет-с, не шлют!

– Но как же они смеют это делать?.. Значит, тебе опять надобно ехать туда.

Савелий при этом приказании вспыхнул в лице.

– Ехать-с, Василий Иваныч, я готов, но пользы от того не будет никакой! – возразил он. – Тамошний господин исправник недаром Зверевым прозывается, как есть зверь лютый… Изобьет меня еще раз, тем и кончится… Нельзя ли вам как-нибудь у генерал-губернатора, что ли, или у тамошнего губернатора похлопотать?

– Нигде я не могу хлопотать, понимаешь ли? Меня судьба лупит со всех сторон! – воскликнул Тулузов.

– Это точно, что с кажинным человеком бывает… Вот тоже один из свидетелей наших ужасно как начинает безобразничать.

– Кто такой? – спросил Тулузов с более и более возрастающим гневом.

– Все тот же безобразный поручик… требует себе денег, да и баста…

– Ему давали уж денег, и сколько раз после того! – кричал Тулузов.

– А он еще хочет, и если, говорит, вы не дадите, так я пойду и скажу, что дал фальшивое показание.

Тулузов при этом окончательно вышел из себя.

– Так зачем же ты, каналья этакая, меня с такими негодяями свел?.. Я не с них, а с тебя спрошу, – ты мой крепостной, – и изволь с ними улаживать!

Тут, в свою очередь, Савелий обозлился.

– Улаживать с ним можно только одним – дать ему денег.

– Ну, так ты и давай из своего кармана. Довольно ты их у меня наворовал.

– Да ведь это что же-с?.. И другие, может, еще больше меня воровали…

Тулузов, поняв, на чей счет это было сказано, бросился было бить Савелия, но тот движением руки остановил его.

– Не смейте меня пальцем тронуть! Не вы мне, а я вам нужен! – проговорил он.

– Никто мне не нужен! – ревел на весь дом Тулузов. – Я убью тебя здесь же на месте, как собаку!

– Нет, не убьете! Вы людей убивали, когда в бедности были, а теперь побережете себя, – возразил, каким-то дьявольским смехом усмехнувшись, Савелий и затем пошел.

– Я тебя завтра же на каторгу сошлю! – кричал ему вслед Тулузов.

– Не сошлете! – отозвался опять с тем же демонским смехом Савелий.

XIV

Савелий Власьев не ошибся, говоря, что барин не сошлет его; напротив, Василий Иваныч на другой же день, ранним утром, позвал его к себе и сказал ему довольно ласковым голосом:

– Тебе глупо было вчера так грубить мне!

– Да это простите, виноват! Обидно тоже немного показалось, – слегка извинился Савелий Власьев.

– Ну, и этому негодяю поручику дай немного денег! – продолжал Тулузов.

– Непременно-с надобно дать! Он уверяет, что никаких средств не имеет, на что существовать.

– Я готов ему помочь; но все-таки надобно, чтобы предел был этой помощи, – заметил Тулузов.

– Предел будет-с; решись только дело в вашу пользу, мы ему сейчас в шею дадим, да еще и самого к суду притянем, – умно сообразил Савелий Власьев.

– И нужно будет это сделать непременно, – подхватил Тулузов, – но ты сегодня же и дай ему!

– Сегодня, если только найду; а то его, дьявола, иной раз и не сыщешь, – объяснил Савелий.

– Где ж он, собственно, живет? – спросил Тулузов.

– Это трудно сказать, где он живет; день пребывает около Иверских ворот, а ночи по кабакам шляется или посещает разных метресс своих, которые его не прогоняют.

– Ну, а другие свидетели ничего не говорят?

– Из других старичок-чиновник помер; замерз ли он, окаянный, или удар с ним был, – неизвестно.

– А другой, молодой?

– Тот ведь-с человек умный и понимает, что я ему в те поры заплатил дороже супротив других!.. Но тоже раз сказал было мне, что прибавочку, хоть небольшую, желал бы получить. Я говорю, что вы получите и большую прибавочку, когда дело моего господина кончится. Он на том теперь и успокоился, ждет.

Объяснив все это барину, Савелий Власьев поспешил на розыск пьяного поручика, и он это делал не столько для Тулузова, сколько для себя, так как сам мог быть уличен в подговоре свидетелей. Произведенный, однако, им розыск поручика по всем притонам того оказался на этот раз безуспешным. Тщетно Савелий Власьев расспрашивал достойных друзей поручика, где тот обретается, – никто из них не мог ему объяснить этого; а между тем поручик, никак не ожидавший, что его ищут для выдачи ему денег, и пьяный, как всегда, стоял в настоящие минуты в приемной генерал-губернатора с целью раскаяться перед тем и сделать донос на Тулузова. Обирай заявления у просителей и опрашивай их какой-нибудь другой чиновник, а не знакомый нам камер-юнкер, то поручик за свой безобразно пьяный вид, вероятно, был бы прогнан; но мизерный камер-юнкер, влекомый каким-то тайным предчувствием, подошел к нему первому.

– Вы имеете надобность до князя? – спросил он.

– Имею!.. – отвечал нетвердым голосом поручик. – Я пришел с жалобой на… фу ты, какого важного барина… Тулузова и на подлеца его Савку – управляющего.

При имени Тулузова камер-юнкер впился в поручика и готов был почти обнять его, сколь тот ни гадок был.

– Чем именно обидел вас господин Тулузов? – сказал он, внимательнейшим образом наклонив ухо к поручику, чтобы слушать его.

– Чем он может меня обидеть?.. Я сам его обижу!.. – воскликнул тот с гонором, а затем, вряд ли спьяну не приняв камер-юнкера, совершавшего служебные отправления в своем галунном мундире, за самого генерал-губернатора, продолжал более униженным тоном: – Я, ваше сиятельство, офицер русской службы, но пришел в бедность… Что ж делать?.. И сколько времени теперь без одежды и пищи… et comprenez vous, je mange се que les chiens ne mangeraient pas[157]157
  и, понимаете, я ем то, чего не стали бы есть собаки… (франц.).


[Закрыть]… а это тяжело, генерал, тяжело…

И при этом у бедного поручика по его опухшей щеке скатилась уж слеза. Камер-юнкер выразил некоторое участие к нему.

– Вы успокойтесь и объясните, что же собственно сделал вам неприятного господин Тулузов?

– Он… – начал нескладно объяснять поручик. – У меня, ваше сиятельство, перед тем, может, дня два куска хлеба во рту не бывало, а он говорит через своего Савку… «Я, говорит, дам тебе сто рублей, покажи только, что меня знаешь, и был мне друг!..» А какой я ему друг?.. Что он говорит?.. Но тоже голод, ваше сиятельство… Иные от того людей режут, а я что ж?.. Признаюсь в том… «Хорошо, говорю, покажу, давай только деньги!..»

– Господа, прошу прислушаться к словам господина поручика! – обратился камер-юнкер к другим просителям, из коих одни смутились, что попали в свидетели, а другие ничего, и даже как бы обрадовались, так что одна довольно старая салопница, должно быть, из просвирен, звонким голосом произнесла:

– Как, сударь, не слыхать?.. Слышим, не глухие…

– И что же вы показали?.. – отнесся потом камер-юнкер к поручику.

У того от переживаемых волнений окончательно прилила кровь к голове.

– Не помню, пьян очень был… Кажется, сказал, что служил с ним…

– Но в самом деле вы не служили с ним? – расспрашивал камер-юнкер.

– Как же я служил с ним, – возразил с гневом поручик, – когда у нас в бригаде офицеры были все благороднейшие люди!.. А тут что ж?.. Кушать хотелось… Ничего с тем не поделаешь…

– Конечно, – согласился камер-юнкер; потом, вежливо попросив поручика подождать его тут и вместе с тем мигнув стоявшему в приемной жандарму, чтобы тот не выпускал сего просителя, проворно пошел по лестнице наверх, виляя своим раззолоченным задом.

Шел камер-юнкер собственно в канцелярию для совещаний с управляющим оной и застал также у него одного молодого адъютанта, весьма любимого князем. Когда он им рассказал свой разговор с поручиком, то управляющий на это промолчал, но адъютант засмеялся и, воскликнув: «Что за вздор такой!», побежал посмотреть на поручика, после чего, возвратясь, еще более смеялся и говорил:

– Это какой-то совсем пьяный… Он и со мной полез было целоваться и кричит: «Вы военный, и я военный!».

– Но как же, однако, с ним быть?.. Докладывать мне об этом князю или нет?

– Конечно, нет! – воскликнул адъютант, думавший, что князь по-прежнему расположен к Тулузову, но управляющий, все время глядевший в развернутую перед ним какую-то министерскую бумагу, сказал камер-юнкеру:

– Я полагаю, вам следует взять от поручика письменное заявление о том, что он вам говорил.

– Я и то уже сказал прочим просителям: «Прошу прислушать, господа!» – объяснил камер-юнкер.

– Тогда потрудитесь все это оформить и составьте на законном основании постановление! – посоветовал ему управляющий.

Камер-юнкер поспешил сойти вниз и в какие-нибудь четверть часа сделал все нужное. Возвратясь к управляющему с бумагой, он спросил его:

– Вы доложите князю или я?

– Я-с, – отвечал управляющий, несколько ревнивый в этих случаях и старавшийся обо всем всегда докладывать князю сам. Просмотрев составленную камер-юнкером бумагу, он встал с своего кресла, и здесь следовало бы описать его наружность, но, ей-богу, во всей фигуре управляющего не было ничего особенного, и он отчасти походил на сенаторского правителя Звездкина, так как подобно тому происходил из духовного звания, с таким лишь различием, что тот был петербуржец, а сей правитель дел – москвич и, в силу московских обычаев, хотя и был выбрит, но не совсем чисто; бакенбарды имел далеко не так тщательно расчесанные, какими они были у Звездкина; об ленте сей правитель дел, кажется, еще и не помышлял и имел только Владимира на шее, который он носил не на белье, а на атласном жилете, доверху застегнутом. Захватив с собою постановление камер-юнкера, также и министерскую бумагу, управляющий пошел, причем начал ступать ногами как-то вкривь и вкось. Словом, обнаружил в себе мужчину нескладного и неотесанного, но при всем том имел вид умный. Направился первоначально управляющий в залу, где, увидя приехавшего с обычным докладом обер-полицеймейстера, начал ему что-то такое шептать, в ответ на что обер-полицеймейстер, пожимая плечами, украшенными густыми генеральскими эполетами, произнес не без смущения:

– Это бог знает что такое!..

– Да, – подтвердил и управляющий, – ни один еще министр, как нынешний, не позволял себе писать такие бумаги князю!.. Смотрите, – присовокупил он, показывая на несколько строчек министерской бумаги, в которых значилось: «Находя требование московской полиции о высылке к ее производству дела о господине Тулузове совершенно незаконным, я вместе с сим предложил местному губернатору не передавать сказанного дела в Москву и производить оное во вверенной ему губернии».

– По этой бумаге вы и идете докладывать? – спросил невеселым голосом обер-полицеймейстер.

– По этой и вот еще по какой, – объяснил управляющий и дал обер-полицеймейстеру прочесть составленный камер-юнкером акт, прочитав который обер-полицеймейстер грустно улыбнулся и проговорил:

– Это новое еще будет обвинение на полицию?

– Новое, – подтвердил управляющий и ушел в кабинет князя, где оставался весьма продолжительное время.

Для уяснения хода событий надобно сказать, что добрый и старый генерал-губернатор отчасти по болезни своей, а еще более того по крайней распущенности, которую он допустил в отношении служебного персонала своего, предполагался в Петербурге, как говорится, к сломке, что очень хорошо знали ближайшие его подчиненные и поэтому постоянно имели печальный и грустный вид.

Выйдя из кабинета, управляющий снова отнесся к обер-полицеймейстеру:

– Князь поручил вам поручика, сделавшего извет, арестовать при одном из частных домов, а требование московской полиции об отправке к ней дела Тулузова, как незаконное, предлагает вам прекратить.

– Да черт с ним, с этим делом! Я и не знал даже о существовании такого требования, – проговорил обер-полицеймейстер и уехал исполнять полученные им приказания.

Таким образом, пьяный поручик, рывший для другого яму, сам прежде попал в оную и прямо из дома генерал-губернатора был отведен в одну из частей, где его поместили довольно удобно в особой комнате и с матрацем на кровати.

– Благодарю, благодарю! – говорил при этом поручик. – Я знал это прежде и рад тому… По крайней мере, мне здесь тепло, и кормить меня будут…

Накормить его, конечно, накормили, но поручику хотелось бы водочки или, по крайней мере, пивца выпить, но ни того, ни другого достать ему было неоткуда, несмотря на видимое сочувствие будочников, которые совершенно понимали такое его желание, и бедный поручик приготовлялся было снять с себя сапоги и послать их заложить в кабак, чтобы выручить на них хоть косушку; но в часть заехал, прямо от генерал-губернатора и не успев еще с себя снять своего блестящего мундира, невзрачный камер-юнкер. Узнав о страданиях поручика, он дал от себя старшему бутарю пять рублей с приказанием, чтобы тот покупал для арестанта каждый день понемногу водки и вообще не давал бы ему очень скучать своим положением. Сколько обрадовались поручик и бутари сей манне, спавшей на них с небес, описать невозможно, и к вечеру же как сам узник, так и два стража его были мертвецки пьяны.

Из частного дома камер-юнкер все в том же своем красивом мундире поехал к Екатерине Петровне. Он с умыслом хотел ей показаться в придворной форме, дабы еще более привязать ее сердце к себе, и придуманный им способ, кажется, ему до некоторой степени удался, потому что Екатерина Петровна, только что севшая в это время за обед, увидав его, воскликнула:

– Боже мой, что это такое?.. Какой вы сегодня интересный, и откуда это вы?

– Прямо со службы и привез вам новость, – отвечал, целуя ее руку, камер-юнкер.

– Но, прежде чем рассказывать вашу новость, извольте садиться обедать, хотя обед у меня скромный, вдовий; но любимое, впрочем, вами шато-д'икем есть. Я сама его, по вашему совету, стала пить вместо красного вина. Прибор сюда и свежую бутылку д'икему! – добавила она лакею.

Камер-юнкер, сев за стол, расстегнул свой блестящий кокон, причем оказалось, что под мундиром на нем был надет безукоризненной чистоты из толстого английского пике белый жилет.

Обед свой Екатерина Петровна напрасно назвала скромным. Он, во-первых, начался раковым супом с осетровыми хрящиками из молодых живых осетров, к которому поданы были пирожки с вязигой и налимьими печенками, а затем пошло в том же изысканном тоне, и только надобно заметить, что все блюда были, по случаю первой недели великого поста, рыбные. Дамы того времени, сколько бы ни позволяли себе резвостей в известном отношении, посты, однако, соблюдали и вообще были богомольны, так что про Екатерину Петровну театральный жен-премьер рассказывал, что когда она с ним проезжала мимо Иверской, то, пользуясь закрытым экипажем, одной рукой обнимала его, а другой крестилась.

– Ну-с, теперь вы можете рассказывать вашу новость, – объявила она, заметив, что камер-юнкер удовлетворил первому чувству голода.

– Новость эта… – начал он, – но я боюсь, чтобы она не расстроила вашего аппетита…

– Почему она расстроит? – спросила Екатерина Петровна, не зная, как принять слова своего гостя, за шутку или за серьезное.

– Потому что она касается вашего мужа, – отвечал камер-юнкер.

– Разве он еще что-нибудь против меня затевает? – проговорила торопливо Екатерина Петровна.

– Нисколько! – поспешил ее успокоить камер-юнкер. – Совершенно наоборот: ему нечто угрожает.

– Что такое? – поинтересовалась Екатерина Петровна уж только из любопытства.

– А такое, что он, – принялся рассказывать камер-юнкер, – по своему делу подобрал было каких-то ложных свидетелей, из числа которых один пьяный отставной поручик сегодня заявил генерал-губернатору, что он был уговорен и подкуплен вашим мужем показать, что он когда-то знал господина Тулузова и знал под этой самой фамилией.

Екатерина Петровна, если только помнит читатель, понимала в служебных делах более, чем другие дамы ее времени.

– Скажите, пожалуйста, – произнесла она протяжно, – это, однако, очень важное обвинение на Тулузова.

– Весьма, и если только его будут судить настоящим образом, так он, пожалуй, по Владимирке укатит.

– То есть туда, в Сибирь? – спросила Екатерина Петровна, махнув рукой на восток.

– Туда, и тогда вы действительно останетесь вдовой.

– Почему же я тогда вдовой останусь? – воскликнула Екатерина Петровна.

– Вследствие того, что Тулузов, вероятно, будет лишен всех прав состояния; значит, и брак ваш нарушится.