Текст книги "Масоны"

– Может быть, – согласился доктор, – по крайней мере, я тогда исполню все, что было в моей возможности.

– Да это исполняй, кто тебе мешает! – заключила этот спор тем же насмешливым тоном gnadige Frau, очень хорошо знавшая, что она сумеет не допустить мужа подать такую несообразную с здравым рассудком просьбу.

После ужина сейчас же все разошлись по своим комнатам, и Муза Николаевна, утомленная трехдневной дорогой, заснула было крепчайшим сном, но часу в первом ее вдруг разбудила горничная и проговорила испуганным голосом:

– Пожалуйте к сестрице, им очень нехорошо-с!

– Что такое с ней? – спросила, в свою очередь, с испугом Муза Николаевна.

– Не знаю-с; при них Фадеевна осталась, а я за вами побежала, – сказала горничная.

Муза Николаевна в одной сорочке, надев только на босую ногу туфли, пошла к сестре, которую она нашла почти лежащей в объятиях Фадеевны и имеющей глаза закрытыми. Муза Николаевна осторожно подошла к ней.

– Тебе нездоровится, Сусанна? – окликнула она ее.

– Да, но дай мне твою руку! – отвечала на это Сусанна Николаевна, все-таки не открывая глаз.

Муза Николаевна приняла ее из объятий Фадеевны в свои объятия.

– Это, должно быть, с ними сделалось от глазу чьего-нибудь нехорошего; с камушка их надобно спрыснуть, – шепнула ей старуха и, уйдя из комнаты, тотчас же возвратилась назад с водою во рту.

Муза Николаевна не успела еще ничего из ее слов хорошенько понять, как старуха, проговорив: «Свят, свят, свят, господь бог Саваоф!» – брызнула на Сусанну Николаевну изо рта воды. Та вскрикнула и открыла глаза. Старуха, снова пробормотав: «Свят, свят, свят, господь бог Саваоф!», – еще брызнула раз. Сусанна Николаевна уж задрожала всем телом, а Муза Николаевна воскликнула: «Что ты такое делаешь?» Но старуха, проговорив в третий раз: «Свят, свят, свят…» – опять брызнула на Сусанну Николаевну.

– Будет, будет; уйдите, оставьте меня с сестрой! – сказала ей, наконец, Сусанна Николаевна.

– Уйду, матушка; теперь все пройдет! – сказала уверенным тоном старуха и ушла.

– Что такое с тобой случилось? – спрашивала Муза Николаевна.

– Я… – отвечала Сусанна Николаевна, как бы боясь остановить свой взгляд на чем-нибудь попристальнее. Комната была освещена только горевшей перед образом казанской божьей матери лампадкой. – Я, – повторила Сусанна Николаевна, – видела вот его… – И она указала при этом рукой на портрет Егора Егорыча, – и того!..

– Терхова? – спросила Муза Николаевна.

– Да… – произнесла с усилием над собою Сусанна Николаевна. – Муж мне все указывал вдаль, а другой мне говорил: «Вы уморите меня, как уморили Углакова!»

– Ты заснула, Сусанна, и видела это во сне, – старалась ей объяснить Муза Николаевна.

– Нет, нет, я не спала; я давно не сплю ни одной ночи! – не согласилась Сусанна Николаевна.

– Тогда это твои обыкновенные галлюцинации, – продолжала успокаивать ее Муза Николаевна.

– Это и не галлюцинации, – возразила Сусанна Николаевна, – которые, когда бывали со мной, то очень неясные, а тут я рассмотрела все черты Егора Егорыча и слышала голос Терхова от слова до слова.

– Еще бы тебе не видеть и не слышать, когда ты только об этом и думаешь! Но вот что, мое сокровище: я не оставлю тебя здесь и увезу с собой в Москву; ты здесь окружена только тем, чего уж нельзя возвратить, а того, что ты желаешь видеть, нет около тебя. Кроме того, последнее твое видение может и сбыться: Терхов в самом деле может умереть от тоски! – решилась уж немножко припугнуть сестру Муза Николаевна.

Сусанна Николаевна при этих словах ее вздрогнула.

– Хорошо, я готова уехать отсюда! – проговорила она.

– Завтра же? – подхватила Муза Николаевна.

– Хоть завтра, мне все равно.

– А в Москве, что же, с Терховым ты увидишься?

– А в Москве вы делайте со мной, что хотите; пойми ты, что я утратила всякий ум и всякую волю.

– Ну, мы там знаем, что сделать! – заключила Муза Николаевна и на другой день объявила прислуге, что Сусанна Николаевна уезжает с ней надолго в Москву, и потому, чтобы все нужное для этого было приготовлено; сказала она также о том и gnadige Frau, у которой при таком известии заискрились слезы на глазах.

– Зачем же Сусанна Николаевна так спешит уехать отсюда? – спросила она печальным голосом.

– Затем, – отвечала ей с лукавой улыбочкой Муза Николаевна, – что ее там один господин очень ждет.

– Господин?.. – произнесла с удивленным лицом gnadige Frau. – Но который тоже нравится и Сусанне Николаевне? – присовокупила она, смекнув, в чем дело.

– Нравится; кроме того, Егор Егорыч сам в своем завещании написал Сусанне, чтобы она непременно вышла за этого господина.

Лицо gnadige Frau приняло радостное выражение.

– Значит, он должен быть очень хороший человек.

– Такой же, как Егор Егорыч: умен, ученый, серьезный и вдобавок молодой.

Gnadige Frau скрестила при этом набожно руки на груди.

– Danke Dir, mein Gott, dafur![230]230
  Мой бог, спасибо тебе за это! (нем.).


[Закрыть] – произнесла она и затем продолжала окончательно растроганным голосом: – У меня одна к вам, добрейшая Муза Николаевна, просьба: уведомляйте меня хоть коротенько обо всем, что произойдет с Сусанной Николаевной! Я считаю ее моей дочерью духовной. Когда она была замужем за Егором Егорычем, я знала, что она хоть не вполне, но была счастлива; теперь же, как я ни успокоена вашими словами…

Тут полившиеся из глаз слезы захватили дыхание у gnadige Frau, и она не в состоянии была продолжать своей речи.

– Непременно, непременно буду писать вам! – обещала ей Муза Николаевна.

Весь день после того прошел в сборах, в которых Сусанна Николаевна не принимала никакого участия. Она сидела в своей комнате и все время смотрела на портрет Егора Егорыча. В последние минуты отъезда она, впрочем, постаралась переломить себя и вышла в гостиную, где лица, долженствовавшие провожать ее, находились в сборе, и из числа их gnadige Frau была с глазами, опухнувшими от слез; Сверстов все ходил взад и вперед по комнате и как-то нервно потирал себе руки; на добродушно-глуповатой физиономии Фадеевны было написано удовольствие от мысли, что она вылечила барыню, спрыснув ее водой с камушка. Наконец явился Антип Ильич, почти ничего уже не видевший и едва державшийся на своих тонких ногах, но все еще благообразный из себя.

– Сядьте, старичок! – первое, что приказала ему gnadige Frau.

Антип Ильич, с трудом отыскав глазами стул, сел.

– Сядьте и вы! – приказала gnadige Frau Фадеевне.

И та опустилась на кресло, постаравшись сесть рядом с Сусанной Николаевной.

– Лошади поданы-с! – проговорил, взглянув в окно, Сверстов, видимо, мучимый всей этой сценой расставанья и решительно не понимавший, что тут, собственно, происходит.

Все поднялись. Сусанна Николаевна и Муза Николаевна сели на заднюю скамейку огромной четвероместной кареты, а горничные их – на переднюю. Вороные кони Егора Егорыча, запряженные уже шестериком с отчаянным молодым форейтором на выносе, быстро помчали отъезжающих; несмотря на то, долго еще видно было, что Сусанна Николаевна все выглядывала из кареты и смотрела по направлению к Кузьмищеву, в ответ на что gnadige Frau махала ей белым платком своим. Сверстову, наконец, наскучило такое сентиментальничание барынь.

– Пойдем в комнаты! – сказал он жене.

Та пошла за ним.

– Что за сумасшествие творит Сусанна Николаевна! Поехала в Москву на пыль, на жар… Что ей, видно, надоело здоровье? – проговорил доктор искренне сердитым голосом.

– Она поехала затем, что в ее жизни скоро, вероятно, произойдет перелом, и она выйдет снова замуж, – открыла мужу gnadige Frau.

– Немножко скоренько! – заметил с иронией доктор.

– Нисколько не скоренько! – возразила gnadige Frau. – Сам Егор Егорыч в своем завещании велел ей выйти за этого человека.

– Это, вероятно, за Терхова? – спросил доктор.

– Вероятно, за него, – подтвердила gnadige Frau.

– Тогда к чему же все эти слезы и волнения? Старый муж разрешил, новый, кажется, попадается человек хороший; надобно радоваться, а не печалиться, – дело житейское, обыкновенное!.. – восклицал доктор.

– То-то, что тут не очень обыкновенное, – возразила gnadige Frau, – потому что тебе говорить нечего, как Сусанна Николаевна любила Егора Егорыча; сверх того, горничная Сусанны Николаевны, которая, как ты знаешь, не врунья, говорила мне, что Сусанна Николаевна… еще не женщина!

Доктор был совершенно опешен.

– Неужели же то, что я как-то прежде подозревал, правда? – проговорил он.

– Что ты подозревал? – спросила его gnadige Frau.

Сверстов не вдруг ответил жене, а поерошив многократно свою голову, наконец, проговорил:

– Мне Егор Егорыч, бывши еще холостым, говорил как-то раз шутя, что он многократно влюблялся только духом, а не телом; но тогда зачем же было жениться?..

– Отчего же не жениться? Неужели же необходимо, чтобы это было? – проговорила, слегка покраснев, gnadige Frau.

– Необходимо, чтобы было! – восклицал доктор. – Это тебе все физиологи скажут.

– Вздор! – отвергла gnadige Frau.

– Нет, не вздор! – воскликнул доктор и счел за лучшее прекратить с старой бабой об этом разговор.

Недели через две потом они получили от Музы Николаевны письмо, которым она уведомляла их, что Сусанна Николаевна вышла замуж за Терхова и что теперь пока молодые уехали за границу, где, вероятно, пробудут недолго, и возвратятся на житье в Кузьмищево.

Понятно, что отъезд молодых на чужбину случился оттого, что Сусанне Николаевне по выходе ее замуж и в Москве было стыдно оставаться, как будто бы в самом деле она совершила какой-нибудь постыдный поступок.

XV

Прирожденный Миропе Дмитриевне инстинкт все влек ее далее. Не ограничиваясь отдачею денег в рост, она задумала быть хозяйкой. Для сей цели Миропа Дмитриевна наняла верхний этаж одного из самых больших домов на Никитской и разбила этот этаж на номера, которые выкрасила, убрала мебелью и над окнами оных с улицы прибила вывеску: Меблированные комнаты со столом госпожи Зверевой. Одним из первых, желающих посмотреть ее номера, явился тот же мизерный камергер, ее должник на столь значительную сумму. Каким образом могло это случиться, Миропа Дмитриевна сначала объяснить даже себе не могла, потому что с тех пор, как вручила ему десять тысяч, она в глаза его не видала у себя в домике на Гороховом Поле, а тут вдруг он, точно с неба свалившись, предстал пред нею. В первые минуты Миропа Дмитриевна подумала, не деньги ли заплатить пришел к ней камергер, но оказалось не то.

– Миропа Дмитриевна, вы квартиры открыли? – воскликнул он необыкновенно радостным голосом и с чувством поцеловал у нее руку.

– Да, – отвечала ему коротко и не совсем благосклонно Миропа Дмитриевна.

– Тогда я непременно желаю занять у вас два – три номера! – продолжал тем же радостным голосом камергер.

– Каким образом вы, такой богатый человек, – возразила ему немножко обеспокоенным голосом Миропа Дмитриевна, – станете жить в номерах, тем больше, что вы теперь, вероятно, уж женились?

– Слава богу, нет-с! – воскликнул камергер. – Imaginez[231]231
  Вообразите (франц.).


[Закрыть], за меня хотели выдать девушку самого большого света, но которая уже имела двоих детей от своего крепостного лакея!

– Возможно ли это? – произнесла с недоверчивостью Миропа Дмитриевна.

– Очень возможно-с! Вы не знаете после этого большого света! – проговорил с ударением камергер.

– Однако вы сами принадлежите к этому большому свету, – заметила ему не без ядовитости Миропа Дмитриевна.

– Я никогда душой не принадлежал свету! – отвергнул камергер как бы с некоторым даже негодованием. – Дело теперь не в том-с, а вы извольте мне прежде показать ваши номера!

Показывать номера для Миропы Дмитриевны было большим наслаждением, так как она сама была убеждена, что номера ее прехорошенькие; но камергер ей сказал даже еще более того: входя почти в каждый номер, он разевал как бы от удивления рот и восклицал:

– Это чудо, прелесть что такое! Смею вас заверить, что и за границей таких номеров немного.

– А вы бывали за границей? – спросила его Миропа Дмитриевна.

– Сколько раз, по целому году там живал! – соврал камергер, ни разу не бывавший за границей. – Но там номера существуют при других условиях; там в так называемых chambres garnies[232]232
  меблированные комнаты (франц.).


[Закрыть] живут весьма богатые и знатные люди; иногда министры занимают даже помещения в отелях. Но вы решились в нашей полуазиатской Москве затеять то же, виват вам, виват! Вот что только можно сказать!

– Мне приятно это слышать от вас, – проговорила Миропа Дмитриевна расчувствованным голосом.

Но когда затем они вошли в самый лучший и большой номер, то камергер не произносил уж определенных похвал, а просто стал перечислять все достоинства и украшения номера.

– Почти четыре комнаты, – говорил он, – зеркала в золотых рамах, мебель обита шелком, перегородка красного дерева, ковер персидский… Ну-с, это окончательно Европа! И так как я считаю себя все-таки принадлежащим больше к европейцам, чем к москвичам, то позвольте мне этот номер оставить за собою!

Миропа Дмитриевна сделала маленькую гримасу.

– Он довольно дорог по цене своей, – сказала она.

– А именно? – спросил камергер.

– Без стола сто рублей, а со столом двести, – запросила ровно вдвое Миропа Дмитриевна против того, сколько прежде предполагала взять за этот номер.

– Я согласен на эту цену, – проговорил камергер с тою же поспешной готовностью, с какой он прежде согласился на проценты, требуемые Миропой Дмитриевной; но она опять-таки ответить на это некоторое время медлила.

– И что же это, – проговорила она, потупляя немного глаза, – опять будет новый заем?

– Нисколько-с, – отвечал ей камергер. – Скажите мне только, за сколько времени вы желаете получить деньги?

– Чем за большее, тем лучше, – отвечала, улыбнувшись, Миропа Дмитриевна.

– За три месяца угодно?

– Извольте, – проговорила Миропа Дмитриевна, и камергер, с своей стороны, вынув из кармана довольно толстый бумажник, отсчитал из него шестьсот рублей.

– Merci! – сказала Миропа Дмитриевна. – Сейчас я вам расписку дам в получке.

– Ни, ни, ни! – остановил ее камергер. – Я завтра же перееду к вам; значит, товар я свой получил, а раньше срока, я надеюсь, вы меня не прогоните?

– Еще бы! – произнесла с благородством Миропа Дмитриевна.

Камергер невдолге переехал к ней в номер, и одно странным показалось Миропе Дмитриевне, что никаких с собой вещиц модных для украшения он не привез, так что она не утерпела даже и спросила его:

– А у вас на этом подзеркальнике ни часов, ни ваз никаких не будет поставлено?

– Никаких! У меня их было очень много, но возиться с ними по номерам, согласитесь, пытка, тем больше, что и надобности мне в них никакой нет, так что я все их гуртом продал.

– И на большую сумму? – входила в суть Миропа Дмитриевна.

– Тысяч на пять, – отвечал камергер.

– А камердинер у вас, конечно, будет, а может быть, и двое, – продолжала Миропа Дмитриевна.

– Ни одного-с! – отрезал ей камергер. – Мне эти пьяницы до того надоели, что я видеть их рож не могу и совершенно удовлетворюсь вашей женской прислугой, которая, конечно, у вас будет?

– Но только не молоденькая и не хорошенькая, – заметила с лукавой улыбкой Миропа Дмитриевна.

– Этого не нужно, потому что сама хозяйка у нас хорошенькая, – проговорил камергер.

– Скажите, какой комплимент! – ответила довольно насмешливо Миропа Дмитриевна.

Но камергера это не остановило, он стал рассыпаться пред Миропой Дмитриевной в любезностях, как только встречался с нею, особенно если это было с глазу на глаз, приискивал для номеров ее постояльцев, сам напрашивался исполнять небольшие поручения Миропы Дмитриевны по разным присутственным местам; наконец в один вечер упросил ее ехать с ним в театр, в кресла, которые были им взяты рядом, во втором ряду, а в первом ряду, как очень хорошо видела Миропа Дмитриевна, сидели все князья и генералы, с которыми камергер со всеми был знаком. Ведя из театра свою даму под руку, он высказался прямо, что влюблен в нее с первой же встречи с нею. Такого рода объяснение, которого Миропа Дмитриевна почти ожидала, тем не менее, смутило ее и обеспокоило: первый вопрос, который ей представился, искренно ли говорит камергер; но тут явилась в голове ее иллюзия самообольщения. «Конечно, искренно!» – подшепнула ей эта иллюзия. Как бы то ни было, однако Миропа Дмитриевна решилась не сразу сдаваться на сладкие речи камергера.

– Вы забываете, что я замужем, – произнесла она.

– Очень это я помню, – продолжал воспламененным тоном камергер, – но муж ваш негодяй: он бросил вас, и вы должны теперь жить своим трудом!

– Ах, это что! Я всегда жила своим трудом!

– Так что же вас в этом случае останавливает? – вопросил самолюбиво камергер.

– Я вас очень мало знаю! – ответила ему с легким восклицанием Миропа Дмитриевна.

– Но в душе вашей вы ко мне ничего не чувствуете?.. Никакого расположения?.. – воскликнул камергер, ероша как бы с некоторым отчаянием себе голову.

– Ничего особенного; я вижу только, что вы умный и любезный молодой человек, – объяснила ему Миропа Дмитриевна.

Камергер поник как бы в грусти головою.

– Буду стараться, чтобы вы лучше меня узнали, – проговорил он.

На этом пока и кончился разговор камергера с Миропой Дмитриевной. В следующие за тем дни Миропа Дмитриевна, сама обыкновенно сидевшая за общим столом своих постояльцев, очень хорошо замечала, что камергер был грустен и только по временам как-то знаменательно взглядывал на нее. Миропа Дмитриевна, несмотря на то, все-таки решилась повыдержать его. Но вот однажды камергер, встретив ее в коридоре, сказал такого рода фразу:

– Любовь в случае успеха вызывает мужчин на самоотвержение, на великие жертвы для женщин, а в случае неуспеха – на месть, на подлость, я даже не знаю на что…

Миропа Дмитриевна ничего ему на это не ответила, но, придя к себе в номер и размыслив, сильно встревожилась всеми словами его. «На месть? – вопросила она себя. – Но как же, чем он может мне мстить? Очень просто, – ответила ей на это ее предусмотрительная практичность, – не заплатит мне денег, которые должен, и тогда тягайся с ним по судам!» Мысль эта почти лишила рассудка Миропу Дмитриевну, так что ею снова овладели иллюзии. «Лучше уж отдаться ему, – подумала она. – Тогда он, конечно, заплатит мне всю сумму сполна и даже, может быть, подпишет на меня все свое остальное состояние». Приняв сие намерение, Миропа Дмитриевна в первый же после того обед сказала, конечно, негромко камергеру:

– Сядьте со мной рядом; вы самый старший мой постоялец и потому должны занимать первое подле меня место.

Камергер исполнил ее приказание и, быв за обедом очень весел, спросил Миропу Дмитриевну шепотом, не позволит ли она ему послать взять бутылку вина и выпить с ней на брудершафт.

– Нет, это лучше после.

– Но где же? – спросил торопливо камергер. – У вас?

– Нет, лучше у вас, в вашем номере.

– Да вы никогда ко мне не ходите.

– Сегодня я приду к вам.

Возникшая на таких основаниях любовь, конечно, поддерживалась недолго. Миропа Дмитриевна опомнилась первая, и именно в тот день, как наступил срок уплаты по векселю. Она ожидала, что он ей или заплатит, или, по крайней мере, скажет ей что-нибудь по этому предмету. Камергер, однако, ничего не сказал ей и как бы даже забыл о своем займе. Сколь ни скребли кошки на сердце у Миропы Дмитриевны, она молчала еще некоторое время; но, увидев, наконец, что камергер ничего с ней не заговаривает о деньгах, а в то же время продолжает быть любезен и даже пламенен к ней, так что Миропе Дмитриевне начало становиться это гадко. Отрезвившись таким образом от всякого увлечения сим невзрачным господином, который ей не нравился никогда, она, наконец, пришла к нему в номер и начала разговор кротким и почти нежным тоном:

– Страшно я нуждаюсь теперь в деньгах: постояльцы некоторые не платят, запасы дорожают, номера к осени надобно почистить. Не можешь ли ты мне уплатить твой долг?

Лицо камергера приняло мгновенно мрачное выражение.

– Я никак не ожидал от тебя услышать вдруг подобное желание! – проговорил он, гордо поднимая свою голову. – Согласись, что такой суммы в один день не соберешь, и я могу тебе только уплатить за номер и за стол, если ты считаешь себя вправе брать с меня за это.

Этих слов было достаточно, чтобы камергер сразу разоблачил себя: Миропа Дмитриевна поняла, что он хочет подтибрить себе ее десять тысяч и вдобавок еще потом жить на ее счет. Бесчестности подобной Миропа Дмитриевна не встречала еще в жизни, особенно между молодыми людьми, и потому вознамерилась подействовать хоть сколько-нибудь на совесть камергера.

– Я прошу тебя уплатить мне не вдруг, а в несколько сроков, – продолжала она прежним деликатным и кротким тоном. – Ты сам знаешь, что я женщина бедная и живу своим трудом.

– Напротив, я знаю, что ты женщина богатая, так как занимаешься ростовщичеством, – возразил камергер. – Но я любовь всегда понимал не по-вашему, по-ростовщически, а полагал, что раз мужчина с женщиной сошлись, у них все должно быть общее: думы, чувства, состояние… Вы говорите, что живете своим трудом (уж изменил камергер ты на вы), прекрасно-с; тогда расскажите мне ваши средства, ваши дела, все ваши намерения, и я буду работать вместе с вами.

– Но прежде вы расскажите мне о вашем состоянии, – изменила тоже и Миропа Дмитриевна ты на вы, – тоже буду помогать вам в них.

– Нет-с, после сегодняшнего разговора вашего со мной я не могу быть с вами откровенным, потому что вы слишком мало меня любите! – объяснил с надменностью камергер.

– Так зачем же я-то буду говорить вам? Дура, что ли, я? Помощи вашей мне никакой не нужно, а вы извольте заплатить мне долг и съезжайте с моей квартиры.

– О, если вы так заговорили, то смотрите, не раскайтесь! – воскликнул камергер ожесточенным голосом.

– Не раскаюсь, – произнесла Миропа Дмитриевна с решительностью, хотя слезы и готовы были хлынуть из ее глаз, не от любви, конечно, к камергеру, а от злости на него, что он так надругался над нею.

– Раскаетесь, – проговорил камергер, – потому что я вам долга моего тогда не заплачу!

– Заплатите; я сумею с вас взыскать! – едва достало силы у Миропы Дмитриевны проговорить, после чего она поспешно ушла.

Понятно, что после такого рода объяснения неискренняя любовь любящих превратилась в искреннюю ненависть. Камергер, впрочем, думал было еще как-нибудь уладить дело и даже написал с некоторым пылким оттенком письмо к Миропе Дмитриевне, в котором изъяснял, что вчера он вспылил по той причине, что совершенно не ожидал услышать от нее требования такой быстрой уплаты долга, который он, тем не менее, считает священным для себя долгом и возвратит ей непременно. Миропа Дмитриевна была, однако, не из таких женщин, чтобы могла быть успокоена одними пустыми обещаниями. Как некогда она раз навсегда убедилась, что Аггей Никитич – дурак, непригодный к семейной жизни, так теперь была совершенно уверена, что камергер был подлец великий, против которого надобно держать ухо востро. На письмо камергера она ответила весьма коротко: «Прошу вас о том же, что вам говорила: съезжайте с моей квартиры и позаботьтесь об уплате мне должных вами денег. Я хоть и женщина, но законы знаю». Затем Миропа Дмитриевна бросилась в то присутственное место, из которого почерпала сведения о состоянии камергера. Там она совершенно неожиданно услыхала, что он давным-давно в отставке и что даже не камергер теперь.

– Но как же!.. Где его формулярный список? – воскликнула почти в полусумасшествии Миропа Дмитриевна.

– Он у нас, но ему выдан аттестат о службе, – отвечали ей.

– Покажите мне этот аттестат! – неистовствовала Миропа Дмитриевна.

Ей показали формулярный список и копию с аттестата.

– Но тут написано же, что у него триста душ! – кричала она.

– Написано, – ответили ей.

– Но где же они?

– В аттестате сказано, в какой губернии.

– Что ж, мне и ехать в такую губернию? – кричала Миропа Дмитриевна.

– Это как вам угодно, – ответили ей.

– Ну, я теперь знаю, что мне угодно! – воскликнула Миропа Дмитриевна и помчалась к обер-полицеймейстеру, которому с плачем и воплями выпечатала, что она бедная женщина, ограбленная теперь таким-то камергером, который живет у нее на квартире.

Обер-полицеймейстер, довольно привычный, вероятно, ко всякого рода женским воплям, ответил ей довольно сухо:

– Для меня словесного объяснения недостаточно, вы должны мне подать докладную записку.

– Она у меня готова, ваше превосходительство, вот она! – восклицала Миропа Дмитриевна, вынимая проворно из ридикюля бумагу, пробежав которую, обер-полицеймейстер велел стоявшему навытяжке казаку съездить за толстеньким частным приставом.

Тот явился весьма скоро.

– В вашем участке проживает подавшая мне докладную записку госпожа Зверева? – спросил его начальническим тоном обер-полицеймейстер.

– В моем-с, – отвечал пристав, тоже пробежав записку.

– Госпожа эта здесь налицо! – сказал обер-полицеймейстер, указывая на Миропу Дмитриевну. – Разузнайте подробно дело и направьте госпожу Звереву, что следует ей предпринять.

Частный пристав поклоном головы выразил, что исполнит все приказанное ему, после чего, пригласив Миропу Дмитриевну отойти с ним в сторонку, стал ее расспрашивать. Миропа Дмитриевна очень точно и подробно все рассказала ему, умолчав, конечно, о своих сердечных отношениях к камергеру. Выслушав свою клиентку, частный пристав прежде всего довольно решительно объявил, что она ничего не взыщет с выгнанного из всех служб камергера.

– Но как же, у него в формуляре значится, что он имеет триста душ! – воскликнула Миропа Дмитриевна.

Частный пристав при этом невольно рассмеялся.

– Разве можно касательно состояния верить формулярам? – сказал он ей вежливо.

– Так что же я теперь должна делать, если он такой подлец, что пишет в бумагах, чего у него нет?

– Сделать вы с ним можете одно: посадить в долговое отделение, с платою, конечно, от себя каждомесячно…

– Но это будет только новая трата! – воскликнула Миропа Дмитриевна.

– Разумеется, – подтвердил частный пристав.

– Ну, тогда что же, он всю жизнь будет жить у меня на квартире и я должна буду содержать его?

– Нет, с квартиры мы его сгоним, – успокоил ее на этот счет пристав.

– Да, я прошу вас; иначе я буду уж жаловаться генерал-губернатору, – говорила окончательно рассвирепевшая Миропа Дмитриевна.

– Сгоним-с! – повторил толстенький пристав, и действительно на другой же день он еще ранним утром приехал к экс-камергеру, беседовал с ним долго, после чего тот куда-то перед обедом уехал, – я не говорю: переехал, потому что ему перевозить с собой было нечего.

В тот же вечер экс-камергер сидел в кофейной и ругмя ругал Максиньке полицию, с чем тот вполне соглашался!