Текст книги "Масоны"

XI

На другой день зимнее утро, как нарочно, оказалось светлым и тихим. По Москве раздавался благовест к обедне; прохожие благодаря свежему воздуху шли более обыкновенного оживленной и быстрой походкой; даже так называемые ваньки-извозчики ехали довольно резво; но среди такого веселого дня вдоль Волхонки, по направлению к Конной площади, как уже догадывается, вероятно, читатель, везли на позорных дрогах несчастного Лябьева в арестантской одежде, с повешенной на груди дощечкой, на которой было четко написано: «убийца». За дрогами следовала целая толпа народа, в которой между сермягами и полушубками виднелось очень много дам в дорогих салопах и мужчин в щеголеватых бекешах и шубах. Ближе всех к колеснице шла или почти в бессознательном состоянии была ведена под руки Муза Николаевна Егором Егорычем и Сусанной Николаевной, которые, впрочем, и сами еле брели. Никто из них, равно как и сам преступник, а вместе с ним и все почитатели его таланта, никак не ожидали такого строгого решения, а тем более столь быстрого исполнения приговора; всеми чувствовалось, что тут чья-то неведомая рука торопила блюстителей закона. Аграфена Васильевна, вся в поту, задыхавшаяся, тоже шла невдалеке от Марфиных и всю дорогу ругала полицейских чиновников, сопровождавших процессию.

– Это вот все эти архангелы-то! – кричала она. – Черномазого, небось, не притянули – откупился; а Аркаше, может, и того сделать не на что было: все у него разные подлецы обобрали.

– Не шумите, сударыня, здесь не место выражать ваше негодование! – вздумал было ее остановить ехавший невдалеке от нее прокурор.

– А ты кто такой? – спросила его гневно Аграфена Васильевна.

– Я прокурор! – отвечал ей тот внушительно.

– А я сенаторша! – привела Аграфена Васильевна обычный свой аргумент, употребляемый ею в разных случаях жизни.

Прокурор выразил в лице своем сомнение.

– Что, не веришь?.. Поди вон, спроси мужа!.. Он тут же в карете едет!

Феодосий Гаврилыч, действительно плотнейшим образом закупоренный в своем возке, ехал четверней за процессией: считая себя человеком просвещенным, он нашел нужным выразить знак участия таланту.

Прокурор между тем еще что-то такое хотел возразить Аграфене Васильевне, но его остановил сидевший с ним в одних санях знакомый нам камер-юнкер.

– Laissez la donc, cher ami, c'est une bohemienne[148]148
  Оставьте ее, друг мой, она цыганка (франц.).


[Закрыть], – сказал он ему.

– Et femme d'un senateur, en vente?[149]149
  И действительно жена сенатора? (франц.).


[Закрыть] – спросил его прокурор.

– Si![150]150
  Да! (франц.).


[Закрыть] – отвечал камер-юнкер.

– Вот видишь, как залепетали сейчас! – огрызалась на них Аграфена Васильевна, а вместе с тем по ее полному лицу текли неудержимым потоком слезы.

Сам преступник сидел, понурив голову, и, только по временам поворачивая ее назад, взглядывал на жену; на тех же дрогах сидел, спустив с них ноги, палач в плисовых новых штанах, в красной рубахе и в легонькой, как бы кучерской поддевке. Рожа у него была красная, пьяная и выражала одну только какую-то чувственность. В руках он держал саблю Лябьева, когда-то служившего в гусарах. Наконец поезд достигнул Конной площади, которая и ныне некрасива, а тогда просто представляла какой-то огромный пустырь, окруженный с четырех сторон маленькими полуразвалившимися домиками; на одной стороне ее цыгане и разные русские барышники торговали лошадьми, или, скорей, невзрачными клячами. Всякий из них, продавая свою лошадь, вскакивал на нее верхом и начинал лупить ее что есть силы кнутом и ногами по бокам, заставляя нестись благим матом, а сам при этом делал вид, что будто бы едва сдерживал коня; зубоскальство и ругань при этом сыпались неумолкаемо. На другой стороне площади, точно так же не без крику и ругательств, одни продавали, а другие покупали дровни, оглобли, дуги, станки для хомутов; а посередине ее, обыкновенно по торговым дням, приводились в исполнение уголовные решения. В настоящем случае на этом месте виднелся эшафот, который окружен был цепью гарнизонных солдат, с ружьями наперевес. В цепь эту въехала колесница в сопровождении разных служебных лиц. Солдаты затем сомкнулись еще плотнее и отделили ее окончательно от прочей толпы. На эшафот Лябьев вошел довольно твердой походкой и сам встал у позорного столба. Частный пристав стал ему читать приговор, но он его совершенно не слушал и все время искал глазами в толпе жену и Марфиных. После прочтения приговора к нему подошел священник, который сначала что-то такое тихо говорил осужденному, наконец громко, так что все слышали, произнес: «Прощаю и разрешаю тя; да простит тебе и бог твое великое прегрешение, зане велико было покаяние твое». Священника сменил палач. Тот пододвинул осужденного несколько ближе к столбу, поднял над головой его шпагу и, сломав ее, бросил на подмостки эшафота, причем уничтоженное оружие чести сильно звякнуло. Этого уж Лябьев не выдержал и пошатнулся, готовый упасть, но тот же палач с явным уважением поддержал его и бережно свел потом под руку с эшафота на землю, где осужденный был принят полицейскими чинами и повезен обратно в острог, в сопровождении, конечно, конвоя, в смоленой фуре, в которой отвозили наказываемых кнутом, а потому она была очень перепачкана кровью. Вслед за этим поездом направились первые Марфины, держа всю дорогу в своих объятиях бедную Музу Николаевну. Не отставая от них, поехали также Аграфена Васильевна и несколько мужчин разных художественных профессий: музыканты, живописцы, актеры и сверх того некоторые дамы из бомонда. Но по приезде всего этого общества в острог им объявили, что во внутренность тюрьмы, за исключением жены осужденного, никого не велено пускать. Егор Егорыч заспорил было, а вместе с ним и Аграфена Васильевна; последняя начала уже говорить весьма веские словечки; но к ним вышел невзрачный камер-юнкер и на чистом французском языке стал что-то такое объяснять Егору Егорычу, который, видимо, начал поддаваться его словам, но Аграфена Васильевна снова протестовала.

– Вы мне на своем парле-ву-франсе не болтайте, я не разумею; а скажите, пошто же нас не пускаете в тюрьму?

Камер-юнкер хотя и сухо, но вежливо ответил ей, что осужденный теперь чувствует себя очень дурно и проведен в больницу, а потому пустить к нему многих значит еще больше его расстроить. Такое объяснение показалось Аграфене Васильевне основательным: одно ей не понравилось, что все это говорил невзрачный барин, который даже бывал у них в доме, но только всегда вместе с Калмыком; а потому, по ее мнению, он тоже был из мошенников. Когда камер-юнкер ушел от них, то Аграфена Васильевна очутилась лицом к лицу с Марфиными и с свойственной ей несдержанностью отнеслась к Егору Егорычу.

– Вы родственник Аркаше и муж этой дамы? – сказала она, показывая головой на Сусанну Николаевну.

– Муж! – пробормотал ей Егор Егорыч, терзаемый раздиравшими его душу чувствованиями и потом удивленный таким вопросом со стороны совершенно незнакомой дамы.

– Для чего же вы, батенька, так промигали и допустили надругаться над Аркашей? – принялась та допекать Егора Егорыча.

– Я не допускал и не хотел допустить, – как бы оправдывался он, – я заставил Лябьева подать на высочайшее имя прошение и не могу понять, зачем здешние власти поспешили исполнить приговор.

– Зачем поспешили?.. Куплены, видно! – объяснила Аграфена Васильевна.

– Кем?

– Тем же черномазым чертом, Калмыком, – дополнила Аграфена Васильевна.

Егор Егорыч выразил на лице своем недоумение: ни о каком Калмыке он не слыхал и подозревал в этом случае другое лицо, а именно – общего врага всей их родни Тулузова, который действительно по неудержимой, злой натуре своей, желая отомстить Марфину, обделал через того же члена Управы, французишку, что дело Лябьева, спустя три дня после решения, было приведено в исполнение.

– Хорошо, что подали, – продолжала Аграфена Васильевна. – А у меня с вами другой еще есть общий приятель, Петруша Углаков, – присовокупила она не без умысла, кажется.

– О, да! – произнес с оттенком удовольствия Егор Егорыч.

– Я ведь, батюшка, хоть по мужу-то сенаторша, а родом цыганка. Вы, я думаю, слыхали обо мне: Груня тут когда-то в Москве была? Это я! – толковала Аграфена Васильевна.

– Слышал о вас; но слыхать вас не слыхал! – отвечал ей Егор Егорыч.

– Где уж вам по нашим кабакам и трактирам нас слушать! А вот Петруша ездит ко мне, и поем мы с ним иногда, а что мы в Аркаше-то потеряли – господи ты, боже мой!

Сусанна Николаевна, продолжавшая идти под руку с мужем, вдруг спросила несколько боязливым голосом Аграфену Васильевну:

– А вы имеете о Петре Александрыче известия: он уехал в Петербург и, говорят, болен там?

– Да то-то, что не имею, – не пишет. Может, что и умер! – отвечала та.

Сусанна Николаевна так затрепетала при этом, что Егор Егорыч, шедший с ней под руку, почувствовал это и спросил:

– Ты не утомлена ли очень?

– Да, я устала! – проговорила Сусанна Николаевна взволнованным голосом.

– Тогда поедем! – сказал Егор Егорыч и, раскланявшись с Аграфеной Васильевной, посадил жену в карету и сам сел около нее.

Сусанна Николаевна, усевшись, вдруг поспешно опустила стекло в дверце кареты и крикнула Аграфене Васильевне:

– Вы будьте так добры, как-нибудь посетите нас; мы будем вам очень рады.

– Приеду! – ответила ей с некоторым лукавством Аграфена Васильевна.

– Приезжайте, приезжайте! – крикнул тоже ей вслед Егор Егорыч.

Аграфена Васильевна и на это предложение слегка усмехнулась. Я недаром еще раньше говорил, что она была женщина, несмотря на свою грубоватую простоту, тонко понимавшая жизнь, особенно дела сердечного свойства, и ясно уразумела, что Сусанна Николаевна заискивает в ней, в надежде получать от нее сведения об Углакове, а что супруг ее хоть и умный, по слухам, мужик, но ничего того не зрит, да и ништо им, старым хрычам: не женитесь на молодых! К такого рода умозаключению Аграфена Васильевна отчасти пришла по личному опыту, так как у нее тоже был муж старше ее лет на двадцать, и она хорошо знала, каково возиться с такими старыми ошметками.

Поехав с женой, Егор Егорыч сказал ей:

– Ты, мой ангел, завези меня к Углакову! Мне нужно с ним повидаться.

Сусанна Николаевна при этом вспыхнула.

– И я желала бы с тобой заехать к Углаковым, madame Углакова, может быть, вернулась из Петербурга, – проговорила она тихим голосом.

– Но ты и без того утомлена, – возразил было ей Егор Егорыч.

– Ничего!.. Ты, конечно, недолго у них пробудешь, – заметила на это Сусанна Николаевна.

– Недолго, – отвечал Егор Егорыч и велел кучеру ехать к Углаковым.

M-me Углакова не возвращалась еще из Петербурга, и Марфины застали дома одного старика, который никак было не хотел принять Егора Егорыча с его супругою, потому что был в дезабилье; но тот насильно вошел к нему вместе с Сусанной Николаевной в кабинет, и благообразный старичок рассыпался перед ними в извинениях, что они застали его в халате, хотя халат был шелковый и франтовато сшитый. Сам он только что перед тем побрился, и лицо его, посыпанное пудрой, цвело удовольствием по той причине, что накануне им было получено письмо от жены, которая уведомляла его, что их бесценный Пьер начинает окончательно поправляться и что через несколько дней, вероятно, выедет прокатиться.

– Ну, слава богу! – воскликнул Егор Егорыч, услыхав об этом.

– Слава богу! – повторила за ним набожно и Сусанна Николаевна, слегка даже перекрестившись.

– А мы к вам прямо с печальной и безобразной процессии, – забормотал Егор Егорыч, – но не об этом пока дело: виделись ли вы с нашим вельможей и говорили ли с ним по делу Тулузова?

– Виделся и говорил, конечно, – произнес невеселым тоном Углаков.

– И что же? – перебил его нетерпеливо Егор Егорыч.

– Расскажу вам все подробно, – продолжал Углаков, – сначала я не понял, в чем тут главная пружина состоит; но вижу только, что, когда я с князем заговорил об вас, он благосклонно выслушивал и даже прямо выразился, что немного знает вас и всегда уважал…

У Егора Егорыча при этом что-то вроде презрительной усмешки пробежало по губам.

– Когда же я перешел к Тулузову и начал ему передавать ваши и господина Сверстова сомнения касательно личности этого господина, князь вдруг захохотал, и захохотал, я вам говорю, гомерическим хохотом.

– А, ему это смешно! – воскликнул Егор Егорыч и, вскочив с кресел, начал быстрыми шагами ходить по комнате. – У него людей, хоть и виновных, но не преступных и не умеющих только прятать концы, ссылают на каторгу, а разбойники и убийцы настоящие пользуются почетом и возвышаются!.. Это ему даром не пройдет!.. Нет!.. Я барывался с подобными господами.

– Князь тут ни в чем не виноват, поверьте мне! – стал его убеждать Углаков. – Он человек благороднейшего сердца, но доверчив, это – правда; я потом говорил об этом же деле с управляющим его канцелярией, который родственник моей жене, и спрашивал его, откуда проистекает такая милость князя к Тулузову и за что? Тот объяснил, что князь главным образом полюбил Тулузова за ловкую хлебную операцию; а потом у него есть заступник за Тулузова, один из любимцев князя.

– Кто такой? – спросил Егор Егорыч.

Углаков при этом усмехнулся.

– Особа он пока еще неважная – член этой здешней Управы благочиния, а некогда был цирюльником князя, брил его, забавляя рассказами, за что был им определен на службу; а теперь уж коллежский асессор и скоро, говорят, будет сделан советником губернского правления… Словом, маленький Оливье нашего доброго Людовика Одиннадцатого… Этот Оливье, в присутствии нашего родственника, весьма горячо говорил князю в пользу Тулузова и обвинял вас за донос.

– Значит, князь мне меньше верит, чем этому цирюльнику? – воскликнул Егор Егорыч.

– Не то, что не верит вам, – возразил Углаков, – но полагает, что вы введены в заблуждение.

– Ну, так и черт его дери! – перебил нетерпеливо Марфин. – Я поеду в Петербург и там все разоблачу.

– И прекрасно сделаете! – одобрил его намерение Углаков. – Москва, как бы ни поднимала высоко носа, все-таки муравейник, ибо может прибыть из Петербурга какой-нибудь буйвол большой и сразу нас уничтожить.

– Следовало бы это, следовало! – горячился Егор Егорыч. – Глупый, дурацкий город! Но, к несчастию, тут вот еще что: я приехал на ваши рамена возложить новое бремя, – съездите, бога ради, к князю и убедите его помедлить высылкой на каторгу Лябьева, ибо тот подал просьбу на высочайшее имя, и просите князя не от меня, а от себя, – вы дружественно были знакомы с Лябьевым…

– Конечно, – подхватил Углаков, – князь, наверное, это сделает, он такой человек, что на всякое доброе дело сейчас пойдет; но принять какую-нибудь против кого бы ни было строгую меру совершенно не в его характере.

– Быть таким бессмысленно-добрым так же глупо, как и быть безумно-строгим! – продолжал петушиться Егор Егорыч. – Это их узкая французская гуманитэ, при которой выходит, что она изливается только на приближенных негодяев, а все честные люди чувствуют северитэ[151]151
  Северитэ – франц. severite – строгость, суровость.


[Закрыть]… Прощайте!.. Поедем! – затараторил Егор Егорыч, обращаясь в одно и то же время к Углакову и к жене.

Сусанна Николаевна, встав, поспешно проговорила Углакову:

– Пожалуйста, кланяйтесь от меня супруге вашей и Петру Александрычу!.. Передайте ему, что я душевно рада его выздоровлению, и дай бог, чтобы он никогда не хворал больше!

– От меня то же самое передайте! – подхватил Егор Егорыч, уходя так быстро из кабинета, что Сусанна Николаевна едва успевала за ним следовать.

Ехав домой, Егор Егорыч всю дорогу был погружен в размышление и, видимо, что-то такое весьма серьезное обдумывал. С Сусанной Николаевной он не проговорил ни одного слова; зато, оставшись один в своем кабинете, сейчас стал писать к Аггею Никитичу письмо:

«Сверстов в Москве, мы оба бодрствуем; не выпускайте и Вы из Ваших рук выслеженного нами волка. Вам пишут из Москвы, чтобы Вы все дело передали в московскую полицию. Такое требование, по-моему, незаконно: Москва Вам не начальство. Не исполняйте сего требования или, по крайней мере, медлите Вашим ответом; я сегодня же в ночь скачу в Петербург; авось бог мне поможет повернуть все иначе, как помогал он мне многократно в битвах моих с разными злоумышленниками!»

Не отправляя, впрочем, письма сего, Егор Егорыч послал за Сверстовым, жившим весьма недалеко в одной гостинице. Доктор явился и, услыхав, где и как провел утро Егор Егорыч, стал слегка укорять его:

– Как же вам не совестно было меня не взять с собою?.. Мало ли что могло случиться, где помощь врача была бы необходима.

– Мы сами вчера только узнали об этом, а потом позабыли о вас… – бормотал Егор Егорыч.

– Но, однако, все прошло благополучно? – спросил Сверстов.

– Пока! – отвечал Егор Егорыч. – Но теперь главное… Я написал письмо к Звереву, – прочитайте его!

Сверстов прочел письмо.

– Поэтому вы едете в Питер? – воскликнул он с вспыхнувшею в глазах радостью.

– Еду!

– А я? – спросил доктор.

– И вы со мной поедете! Это необходимо! – объяснил Егор Егорыч.

– Совершенно необходимо! – подхватил с той же радостью доктор. – А Сусанна Николаевна?

– Конечно, поедет! – произнес было сначала Егор Егорыч, но, подумав немного, проговорил: – Хотя меня тут беспокоит… Она все это время на вид такая слабая; а после сегодняшней процедуры, вероятно, будет еще слабее… Я боюсь за нее!

– Да, она и меня тревожит!.. У нее такой стал дурной цвет лица, какого она никогда не имела; потом нравственно точно как бы все прячется от всех и скрывается в самое себя!

Кровь стыла в жилах Егора Егорыча при этих словах доктора, и мысль, что неужели Сусанна Николаевна умрет прежде его, точно ядовитая жаба, шевелилась в его голове.

– Тогда что же мне делать? – произнес он почти в отчаянии, разводя руками.

Сверстов задумался и, видимо, употреблял все усилия своего разума, дабы придумать, как тут лучше поступить.

– Прежде всего, по-моему, – сказал он неторопливо, – надобно спросить Сусанну Николаевну, как она себя чувствует.

– О, она, конечно, схитрит и обманет! Скажет, что ничего, совершенно здорова, и будет просить, чтобы я взял ее с собой! – воскликнул Егор Егорыч.

– Да против меня-то она не может схитрить! – возразил Сверстов. – Я все-таки доктор и знаю душу и архей женщин.

– Спросим ее! – согласился Егор Егорыч, и по-прежнему к Сусанне Николаевне был послан Антип Ильич.

Сусанна Николаевна пришла.

– Ну-с, барыня моя, – начал ее допрашивать доктор, – мы с супругом вашим сегодня в ночь едем в Петербург, а вам как угодно будет: сопровождать нас или нет?

На лице Сусанны Николаевны на мгновение промелькнула радость; потом выражение этого чувства мгновенно же перешло в страх; сколь ни внимательно смотрели на нее в эти минуты Егор Егорыч и Сверстов, но решительно не поняли и не догадались, какая борьба началась в душе Сусанны Николаевны: мысль ехать в Петербург и увидеть там Углакова наполнила ее душу восторгом, а вместе с тем явилось и обычное: но. Углаков уже не был болен опасно, не лежал в постели, начинал даже выезжать, и что из этого произойдет, Сусанна Николаевна боялась и подумать; такого рода смутное представление возможности чего-то встало в воображении молодой женщины угрожающим чудовищем, и она проговорила:

– Я бы, конечно, не желала отпустить Егора Егорыча одного, но как я оставлю сестру, особенно в такое ужасное для нее время?

– Так, совершенно справедливо рассуждаешь! – подхватил довольным тоном Егор Егорыч.

– Так, справедливо! – повторил за ним и Сверстов. – Кроме того-с, позвольте-ка мне пульс ваш немножко исследовать!

Сусанна Николаевна подала ему свою руку. Сверстов долго и внимательно щупал ее пульс.

– Ни дать ни взять он у вас такой теперь, каким был, когда вы исповедовались у вашего ритора; но тогда ведь прошло, – бог даст, и теперь пройдет! – успокоивал ее Сверстов. – Ехать же вам, барыня, совсем нельзя! Извольте сидеть дома и ничем не волноваться!

– Я постараюсь, конечно, не волноваться, – сказала на это тихим голосом Сусанна Николаевна.

– И обо мне тоже не скучай очень! – заметил ей Егор Егорыч.

– Да, но и ты тоже не скучай обо мне! – проговорила Сусанна Николаевна, как бы даже усмехнувшись.

Трудно передать, сколько разнообразных оттенков почувствовалось в этом ответе. Сусанна Николаевна как будто бы хотела тут, кроме произнесенного ею, сказать: «Ты не скучай обо мне, потому что я не стою того и даже не знаю, буду ли я сама скучать о тебе!» Все эти оттенки, разумеется, как цвета преломившегося на мгновение луча, пропали и слились потом в одном решении:

– Мне необходимо здесь остаться для сестры и для себя, – сказала Сусанна Николаевна.

Одобрив такое намерение ее, Егор Егорыч и Сверстов поджидали только возвращения из тюрьмы Музы Николаевны, чтобы узнать от нее, в каком душевном настроении находится осужденный. Муза Николаевна, однако, не вернулась домой и вечером поздно прислала острожного фельдшера, который грубоватым солдатским голосом доложил Егору Егорычу, что Муза Николаевна осталась на ночь в тюремной больнице, так как господин Лябьев сильно заболел. Сусанна Николаевна, бывшая при этом докладе фельдшера, сказала, обратясь к мужу:

– В таком случае, я ранним утром завтра поеду к сестре в тюрьму.

– Прошу тебя, прошу! – повторил Егор Егорыч, и часа через два он, улегшись вместе с Сверстовым в дорожную кибитку, скакал на почтовых в Петербург, давая на каждой станции по полтиннику ямщикам на водку с тем, чтобы они скорей его везли.