Текст книги "Масоны"

X

От Мартына Степаныча недели через две было получено письмо, только адресованное не Егору Егорычу, а на имя Сусанны Николаевны, которая первоначально думала, что это пишет ей из Москвы Муза; но едва только прочла первую страницу письма, как на спокойном лице ее отразился ужас, глаза наполнились слезами, руки задрожали.

– Господи, неужели это правда!.. Бедный бедный Валерьян! – проговорила она.

– Что такое с вами, мое прелестное существо? – воскликнула испуганным голосом сидевшая у нее в комнате gnadige Frau и бросилась к Сусанне Николаевне, чтобы поддержать ее.

– Валерьян застрелился, но, бога ради, не говорите этого пока Егору Егорычу! – стонала Сусанна Николаевна.

– Зачем ему говорить?.. Зачем?.. – тоже почти стонала и gnadige Frau, поднимая упавшее из рук Сусанны Николаевны письмо Пилецкого и быстро пробегая его, причем у нее тоже, как и у Сусанны Николаевны, задрожали руки и глаза наполнились слезами.

– Значит, он был человек мало верующий, – сказала она, не зная, чем бы успокоить Сусанну Николаевну.

– Ах, нет! Он был верующий, добрый и хороший человек, – говорила голосом отчаяния Сусанна Николаевна.

– Но все-таки вы совладейте немного с собой и укрепитесь! – советовала ей gnadige Frau. – Вы припомните, какой подвиг еще вам предстоит!.. Вы со временем должны будете сказать об вашем несчастии Егору Егорычу.

– Да, вы правы! – произнесла Сусанна Николаевна и затем, помолчав, спросила: – А Егор Егорыч не придет сюда, я думаю?

– Нет, он заснул, и вы знаете, как он с поступления вашего в ложу стал спокойно почивать.

– Да, но он может и проснуться! Вы поскорее мне, gnadige Frau, прочтите письмо, а то я дурно разобрала его: у меня рябило в глазах.

Gnadige Frau начала поспешно читать письмо, но и она во многих местах не разбирала его и безбожно ошибалась в окончаниях:

– «Начинаю скорбное мое послание к Вам с изложения сказания об одном чернеце, который молился о том, чтобы дано было ему уведать, что суть суды божий. И раз ему на пути явился ангел во образе черноризца, и пришли они к некоему отшельнику, который приял их и почтил вельми, и когда они пошли от него, ангел взял золотое блюдо и бросил его в море. Во второй день они пришли к другому странноприемлющему мужу, и тот пожелал, чтобы они благословили его сына; но ангел, взяв отрока за гортань, задушил его. На третий день они обрели пустое здание, которое ангел разрушил и вместо него построил новое. В недоумении все это видевший чернец спросил ангела: «Ангел ли ты еси или бес?.. У одного старца ты утопил блюдо, у другого удавил сына и разрушил потом пустое здание?..» Тогда ему ангел отвечал: «Мне повелел это бог: блюдо было единая вещь у старца, неправильно им стяжанная; сын же другого, если бы жив остался, то великому бы злу хотел быть виновен; а в здании пустом хранился клад, который я разорил, да никто, ища злата, не погибнет здесь». И уразумейте из сего сказания, что суды божий – глубины неиспытуемой и недоведомой людям. Родственник Ваш, Валерьян Николаич Ченцов, покончил с собою выстрелом из ружья, не оставив никакого объяснения о причине своего самоубийства. Впрочем, некоторые из его знакомых, которых я, по указанию квартирной хозяйки господина Ченцова, посетил, все мне, отозвавшись, что последнее время Валерьян Николаич совершенно исправился от своей разгульной жизни, единогласно утверждали, что застрелился он от несчастной любви к одной крестьянке, принадлежащей его жене и которая, по ходатайству госпожи Ченцовой, была у него отобрана полицией. Сей случай ясно свидетельствует, что Валерьян Николаич имел душу чувствительную и благородную. Но речь теперь уже не о нем, а о глубокосердечном и родственном Егоре Егорыче. Сколь понимаю я, не по человеческим каким-либо соображениям, а по божьему внушению он так обеспокоился, когда я ему рассказал, что господин Ченцов разошелся с женой, и твердо убежден, что Егор Егорыч по живому предчувствию уже предугадывал, что из того может проистечь, и пусть то же предчувствие скажет ему и ныне, в силу какой правды совершилось и самое столь печальное для всех событие. Бог, может быть, сего не утаит от него».

По прочтении письма, вызвавшего у дам снова обильные слезы, между ними началось не совсем складное совещание о том, как и когда объявить о семейном несчастии Егору Егорычу.

– Чем дольше не объявлять, тем лучше! – решила на первых порах gnadige Frau.

– Как дольше?! Егор Егорыч вдруг может стороной узнать, и что тогда с ним будет! – возразила Сусанна Николаевна.

– Как он может и от кого узнать? – спросила gnadige Frau.

– У него много знакомых в Петербурге, которые, пожалуй, ему напишут.

На это gnadige Frau не нашлась, что и сказать. В первый еще раз в жизни своей она до такой степени растерялась, что у нее все мысли как бы перепутались в голове.

– Пусть отец Василий объявит Егору Егорычу о смерти Валерьяна, – придумала Сусанна Николаевна.

– Ах, нет, нет! – отвергнула решительным тоном gnadige Frau. – Эти вещи надобно, чтобы объявляло лицо любящее. Отец Василий, я не спорю против того, человек очень умный и ученый, но не думаю, чтобы он вполне был привязан к Егору Егорычу.

– Почему? – спросила Сусанна Николаевна, раскрывая в удивлении свои глаза на gnadige Frau.

– Потому что он русский поп! – ответила gnadige Frau, не могшая преодолеть в себе неприязни к русским попам.

Сусанна Николаевна при этом невольно покраснела.

– Он духовник Егора Егорыча, – произнесла она тихо.

– Понимаю, – начала gnadige Frau, но не успела договорить своей мысли, потому что в это время вошел Сверстов, только что вернувшийся из больницы и отыскивавший свою супругу. Войдя, он сразу же заметил, что обе дамы были на себя не похожи. Растерявшись и сам от того, что увидел, он зачем-то сказал жене:

– Ты здесь?

– Здесь, – отвечала та, стараясь смигнуть снова выступившие на глазах ее слезы.

– А вы больны, вероятно? – отнесся Сверстов к Сусанне Николаевне, у которой действительно лицо имело совершенно болезненное выражение.

– Да, немножко… или нет, ничего… – проговорила она.

– Может быть, случилось что-нибудь? – спрашивал Сверстов, не могший понять, что бы такое могло произойти.

Сусанна Николаевна не отвечала.

– Случилось! – объяснила за нее gnadige Frau, совладевшая, сколько могла, с собой. – Садись и слушай, не тараторь только, пожалуйста! Сусанна Николаевна получила письмо от Мартына Степаныча Пилецкого, который пишет, что Валерьян Николаич Ченцов от несчастной любви застрелился.

– К кому от любви? – воскликнул Сверстов, удивленный, опечаленный и испуганный.

– К крестьянке одной, – сказала gnadige Frau, не совсем верившая, чтобы Ченцов от любви именно застрелился, и относившая это к тому, что он очень развратился и запутался в своих денежных делах.

– Что же, эта крестьянка не любила его? – допытывался Сверстов.

– Напротив, вероятно, любила, но жена Валерьяна, которой она принадлежала, отняла ее у него, – объяснила ему Сусанна Николаевна.

– Ну да-с, да! – произнес на это протяжно-укоризненным голосом доктор. – Этого надобно было ожидать, – я вот тогда хотел ехать к Валерьяну Николаичу, а вы, gnadige Frau, не пустили меня; таким образом малого, который, я убежден, был отличнейший господин, бросили на произвол судьбы.

– Я сознаюсь, что тогда была не права, – проговорила, вспыхнув в лице, gnadige Frau.

– Вы тогда все решили, чтобы ждать, ну и дождались! – продолжал тем же укоризненным тоном Сверстов.

– Довольно уж об этом!.. Будет!.. – остановила его с досадой gnadige Frau. – Мы теперь рассуждаем, как нам объявить Егору Егорычу.

– Как объявить?! Пойти да и объявить! – решил Сверстов.

– Мой милый доктор, – отнеслась к нему как бы с мольбой Сусанна Николаевна, – я подумать боюсь, как это подействует на Егора Егорыча.

Gnadige же Frau просто прикрикнула на мужа:

– Ты, по своей торопливости, становишься безжалостным! Разве можно человеку сказать про такое несчастие, не подготовив его?!

– Ну да, ждать, по-твоему! – ответил ей тоже с запальчивостью Сверстов. – Когда человеку, может быть, угрожает антонов огонь, а все-таки жди, подготовляй!.. Как бы мы в операциях ждали, так, пожалуй бы, ни одна из них и не удалась.

В сущности Сверстов торопился произвести на своим другом нравственную операцию единственно по своей искренней любви к Егору Егорычу и из страха за него. «Ну, – думал он в своей курчавой голове, – решить вопрос, так решить сразу, а там и видно будет, что потом следует предпринять».

– И почему вы думаете, – заговорил он почти с азартом, – что Егор Егорыч такая старческая и слабая натура? Я видал его в горях посильнее нынешнего; он, конечно, был поражаем, но потом снова ободрялся и становился еще сильнее прежнего.

– Но ты забываешь, – урезонивала его gnadige Frau, – до какой степени Егор Егорыч встревожился, когда только узнал, что племянник женился на дочери господина Крапчика.

– То другое дело!.. Другое! – перебил свою супругу доктор. – То находилось в области гаданий и неизвестности, что всегда поражает людей с фантазией, каков Егор Егорыч, больше, чем встреча прямо лицом к лицу с совершившимся горем и несчастием.

– А это еще больше, разумеется, поразит его, – проговорила печально Сусанна Николаевна.

– Непременно поразит! – согласилась с ней gnadige Frau. – И ты когда же намерен сказать Егору Егорычу? – отнеслась она к мужу.

– Сегодня за чаем, – отвечал тот.

Услыхав такое решение, Сусанна Николаевна затрепетала всем телом, да покоробило оно и gnadige Frau. Что касается до Сверстова, то он нервно потирал себе руки, приготовляясь к труднейшей для него, но необходимой операции. Момент совершения этой операции настал весьма скоро. Егор Егорыч проснулся и, выйдя в гостиную, послал Антипа Ильича собрать свое кузьмищевское общество. Все сошлись к нему и уселись на обычные места свои. Gnadige Frau с великою досадою на себя чувствовала, что у нее наполовину убавилось прежней твердости характера; Сусанна Николаевна старалась об одном, чтобы муж не видел выражения ее лица; Сверстов был неестественно весел; Егор же Егорыч точно нарочно являл во всей своей фигуре полнейшее спокойствие духа. Чай был подан с обычною церемонностью Антипом Ильичом. Доктор, беря свою чашку, подлил в нее значительное количество рому и поспешно выпил ее.

– Ну-с, – начал он несколько протяжно, – Мартын Степаныч прислал нам известие: Валерьян Николаич покончил с собой!.. Его нет более в живых!

Егор Егорыч строго взглянул на Сверстова.

– Каким образом покончил? – спросил он.

– Застрелился! – объяснил тот.

– Оставил после себя какую-нибудь записку, почему и для чего он это сделал?

– Никакой!.. Вероятно, потому, что жизнь надоела.

– Где и у кого письмо Мартына Степаныча?

– У меня! – отвечала Сусанна Николаевна и подала мужу письмо Пилецкого.

Егор Егорыч быстро пробежал его.

– Пожинаю плоды от дел моих, – произнес он ироническим тоном и стукнув ногой.

Затем встал вдруг с своего места и довольно быстрыми шагами принялся ходить взад и вперед по гостиной, беспрестанно хватая себя за голову и ероша свои волосы.

– Вы сядьте!.. Не ходите! Ходьба еще больше усиливает волнение, что при теперешнем вашем душевном настроении нехорошо, – заметил ему доктор.

– Нехорошо, вы думаете? – переспросил Егор Егорыч.

– Очень даже! Садитесь! – повторил доктор.

Егор Егорыч снова сел на диван.

– Не чувствуете ли вы теперь чего-нибудь особенного? – добавил Сверстов.

– Я ничего даже теперь не чувствую, – произнес, горько усмехнувшись, Егор Егорыч.

– А не хотите ли вы воды? – предложила было gnadige Frau.

– Какой воды!.. Глупости! – отвергнул доктор. – Вина бы, по-моему, следовало выпить!

– Вина?.. Да, вина я хочу! – подтвердил и Егор Егорыч.

Gnadige Frau почти со всех ног бросилась и принесла стакан и бутылку красного вина. Сверстов поспешил налить целый стакан, который и подал Егору Егорычу. Тот, с своей стороны, жадно выпил все вино, после чего у него в лице заиграл маленький румянец.

Во все это время Сусанна Николаевна, сидевшая рядом с мужем, глаз не спускала с него и, видимо, боясь спрашивать, хотела, по крайней мере, по выражению лица Егора Егорыча прочесть, что у него происходит на душе. Наконец он взял ее руку и крепко прижал ту к подушке дивана.

– Ну, ты мне осталась, – проговорил он.

– Останьтесь и вы для меня, – сказала Сусанна Николаевна и, не выдержав долее, заплакала.

– Останусь и я! – отвечал Егор Егорыч и, немедля после этого, подняв голову, сказал, обращаясь к Сусанне Николаевне: – Тут, сколько это видно по письму Мартына Степаныча, мне никаких не следует делать распоряжений!

– Да какие же распоряжения, я не вижу, – отозвалась она, – может быть, откроются какие-нибудь долги…

– О, это я немедля же заплачу! – воскликнул Егор Егорыч.

На этом собственно настоящий вечер и кончился, но на другой день Егор Егорыч начал всем внушать серьезное опасение: он не то чтобы сделался болен, а как бы затих совсем и все прилегал то на один диван, то на другой; ни за обедом, ни за ужином ничего не ел, ночи тоже не спал.

Сусанна Николаевна стала со слезами умолять доктора сказать ей откровенно, что такое с Егором Егорычем.

– Ничего особенного, кроме некоторого угнетенного состояния, которое с течением времени пройдет! – уверял ее тот клятвенно.

– Его надобно развлекать и не давать ему задумываться! – заметила gnadige Frau.

– Это так, справедливо! – одобрил такое мнение супруги доктор.

– И я сегодня же заведу с Егором Егорычем разговор, который, я знаю, очень его заинтересует, – присовокупила та, несколько лукаво прищуривая свои глаза, и вечером, с наступлением которого Егор Егорыч стал еще мрачнее, она, в присутствии, конечно, Сусанны Николаевны и доктора, будто бы так, случайно, спросила Егора Егорыча:

– Скажите, в котором году вы студировали в Геттингене?

Такой вопрос удивил несколько Егора Егорыча.

– В начале восьмисотых годов, в восемьсот шестом, седьмом, что-то вот так! – проговорил он без всякого внимания к своему ответу.

– Значит, – рассчитала gnadige Frau, – я десять лет спустя после вас была в Геттингене и провела там целое лето!.. Не правда ли, что прелестный городок?

– Город умный и ученый! – сказал Егор Егорыч.

– И поэтичный! – дополнила с чувством gnadige Frau.

– Пожалуй, и поэтический, благодаря университету! – заметил Егор Егорыч.

– Кроме того, и по окрестностям своим!.. Один Гарц чего стоит!.. Он какие-то волшебные картины представляет! – воскликнула gnadige Frau с одушевлением, но так как Егор Егорыч ничего ей на это не ответил, то она продолжала, обращаясь к Сусанне Николаевне:

– Вообразите, у вас перед глазами целый хребет гор, и когда вы поднимаетесь, то направо и налево на каждом шагу видите, что с гор текут быстрые ручьи и даже речки с чистой, как кристалл, водой… А сколько в них форелей и какого вкуса превосходного – описать трудно. Вот ты до рыбы охотник, – тебе бы там следовало жить! – отнеслась gnadige Frau в заключение к мужу своему, чтобы сообща с ним развлекать Егора Егорыча.

– Поел бы! – ответил тот ей лаконически.

Он очень хорошо видел, что разговор gnadige Frau нисколько не занимал Егора Егорыча, который слушал ее почти что дремля.

Сусанна Николаевна тоже это видела и даже довольна была тем, полагая, что Егор Егорыч, может быть, заснет.

– Вам бы прилечь теперь! – сказала она.

– Непременно надобно прилечь и заснуть! – воскликнул доктор.

– Хорошо! – произнес покорно Егор Егорыч и, встав, пошел в свою спальню. Сусанна Николаевна последовала за ним. Там он прилег на постель. Сусанна Николаевна села около и, взяв его руки, начала их согревать. Егор Егорыч лежал совершенно тихо, но она очень хорошо чувствовала, что он не спит.

Прошло потом еще несколько таких же печальных дней, и Егор Егорыч по-прежнему оставался в каком-то апатичном состоянии. Сверстов, как врач, окончательно убедился, что друг его страдает меланхолией. Пожалев, что при господских домах перевелись шуты, он задумал, за отсутствием оных, сам лечить Егора Егорыча смехом, ради чего стал при всяком удобном случае рассказывать разные забавные анекдоты, обнаруживая при этом замечательный юмор; но, к удивлению своему, доктор видел, что ни Егор Егорыч, ни Сусанна Николаевна, ни gnadige Frau не улыбались даже; может быть, это происходило оттого, что эти три лица, при всем их уме, до тупости не понимали смешного! Тогда Сверстов решился укреплять нервы своего пациента воздухом и почти насильно заставлял его кататься на тройке в самые холодные и ветреные дни и, всегда сам сопровождая при этом Егора Егорыча, приказывал кучеру нестись во все лопатки и по местам преимущественно открытым, дабы больной как можно более вдыхал в себя кислорода и таким образом из меланхолика снова превратился бы в сангвиника, – но и то не помогало: Егор Егорыч, конечно, возвращался домой несколько бодрее, но не надолго. Наконец Сусанна Николаевна, понимавшая, вероятно, глубже Сверстовых сердце Егора Егорыча, избрала иное средство помочь ему. В одно утро, не сказав никому ни слова, она отправилась пешком к отцу Василию, который, конечно, и перед тем после постигшего Марфиных горя бывал у них почти ежедневно; но на этот раз Сусанна Николаевна, рассказав откровенно все, что происходит с ее мужем, умоляла его прийти к ним уже прямо для поучения и подкрепления Егора Егорыча. Отец Василий, разумеется, изъявил полную готовность и в тот же день вечером пришел к Марфиным. Сусанна Николаевна, нетерпеливо поджидавшая отца Василия, встретила его почти что в передней.

– А мне можно будет вместе с вами быть у мужа? – спросила она.

– Отчего же? – отвечал отец Василий. – Вы мне поможете, а я вам – в нашем общем подвиге утешения вашего супруга.

Затем они пошли и застали Егора Егорыча сидящим против портрета Юнга и как бы внимательно рассматривающим тонкие и приятные черты молодого лица поэта. Вместе с тем на столе лежала перед ним развернутая небольшая, в старинном кожаном переплете, книжка.

Поздоровавшись с Егором Егорычем и благословив его, отец Василий сел по одну сторону стола, а Сусанна Николаевна по другую.

– Что это вы почитываете? – первое, что спросил отец Василий.

– Юнговы Ночи! – сказал отрывисто Егор Егорыч.

– По-английски? – произнес несколько семинарским акцентом отец Василий.

– Нет, в переводе Сергея Глинки[114]114
  Глинка Сергей Николаевич (1776—1847) – журналист, драматург и писатель.


[Закрыть], – очень дубовом, но верном.

– Можно взглянуть? – полюбопытствовал отец Василий, беря книжку.

Егор Егорыч кивком головы разрешил ему это.

Отец Василий взглянул на развернутую страничку и даже прочел ее вполголоса:

 
Увы, не может день вместить тоски моей,
И ночь, мрачнейша ночь не может быть сравненна
С страданьем тем, каким душа моя сраженна!
Уже она в сей час, в час общей тишины,
Когда страны небес луной осребрены,
Стопою медленной на мрачный трон вступает;
Простерла жезл, – и ход природа прекращает.
Непроницаемой завесой мир покрыт;
Оцепенели слух и взор, все смолкло, спит,
Все смерти, кажется, объемлется рукою:
Ах! Сколь мятется дух сей общей тишиною!
Так, образ то живой разрушенных миров!
О, день, ужасный день, последний день веков!
Приди! Лишь ты один прервешь мое страданье!
 

– А этого бы вам не следовало читать, – произнес отец Василий серьезным тоном и кладя книжку на стол.

Егор Егорыч вопросительно взглянул на него.

– Юнг бесспорно великий поэт, – рассуждал отец Василий, – но он никак не облегчитель и не укротитель печали, а скорее питатель ее. Испытывая многократно мое собственное сердце и зная по исповеди сердца многих других людей, я наперед уверен, что каждое слово из прочитанной мною теперь странички вам сладостно!

– Сладостно! – сознался Егор Егорыч.

– Но как же вы, – возразил ему отец Василий, – забыли учения наших аскетов, столь знакомых вам и столь вами уважаемых, которые строго повелевают отгонять от себя дух уныния и разрешают печалованье только о грехах своих?

– Я о грехе моем и печалюсь, – забормотал Егор Егорыч, – из него теперь и проистекло наше семейное несчастие.

– А где же и в чем вы тут находите грех ваш? – спросил отец Василий уже величавым голосом.

Сусанна Николаевна трепетала от радости, слыша, как искусно отец Василий навел разговор на главную причину страданий Егора Егорыча.

– Как где и в чем? – воскликнул тот. – Разве не я допустил родного моего племянника совершить над собой самоубийство?

– Почему вы это думаете, что вы? – произнес, разводя руками, отец Василий.

– Потому, – забормотал Егор Егорыч, – что я пренебрег его воспитанием, и из него вышел недоучка.

– Позвольте, позвольте! – остановил Егора Егорыча отец Василий. – Вас, вашего племянника и его мать, вашу сестрицу, я знаю давно, с Москвы еще, и знаю хорошо… Сестрица ваша, скажу это при всем моем уважении к ней, умела только любить сына и желала баловать его.

– Это так!.. Но я-то тут какой же пешкой и болваном был? – снова воскликнул Егор Егорыч.

– Вы тут ничем не могли быть! Сестрица ваша нарочно рассорилась с вами, чтобы только вы не беспокоили ее Валера своими наставлениями и выговорами… Она мне в этом сама открылась.

– Признавалась она вам в этом? – переспросил Егор Егорыч.

– Совершенно откровенно и вместе с тем скорбела душой, что находится в неприязни с вами… Неужели вы это отвергаете?

Егор Егорыч вздохнул и печально мотнул головой: ему живо припомнилась вся эта минувшая история, как сестра, совершенно несправедливо заступившись за сына, разбранила Егора Егорыча самыми едкими и оскорбительными словами и даже просила его избавить от своих посещений, и как он, несмотря на то, все-таки приезжал к ней несколько раз, как потом он ей писал длинные письма, желая внушить ей все безумие подобного отношения к нему, и как на эти письма не получил от нее ни строчки в ответ.

– Нисколько не отвергаю того, но… – заговорил было он.

– Никакого но тут не существует, – перебил его отец Василий, – тем более, что после смерти вашей сестрицы разве вы не поспешили помириться с вашим племянником и не предались горячему желанию просветить его масонством?

– Да, я желал этого, горячо желал, – подтвердил Егор Егорыч, – но что из того вышло?.. Одно безобразие, скандал!..

– И в том вы не виноваты, ибо того, что случилось, нельзя было ни предусмотреть, ни предотвратить. Сосуд был слишком надломлен, чтобы починить его.

Егор Егорыч на это ничего не ответил, и на глазах его заметно искрились слезы.

– Мы все созданы, – заговорил отец Василий снова назидательным тоном, – не для земных наших привязанностей, а для того, чтобы возвратиться в лоно бога в той духовной чистоте, каковая была вдохнута первому человеку в час его сотворения, но вы вашим печалованием отвращаетесь от того. В постигшем вас горе вы нисколько не причастны, и оно постигло вас по мудрым путям божиим.

– То же самое писал Егору Егорычу и Мартын Степаныч, – вот его письмо, прочитайте! – проговорила Сусанна Николаевна и с нервною торопливостью подала письмо отцу Василию, который прочел его и проговорил, обращаясь к Егору Егорычу:

– То же, что и я говорю: печаль неосновательная и серьезно не обдуманная нами влечет ропот. Припомните, Егор Егорыч, каким вы некогда нашли меня, растерянного и погибающего! Неужели я справедлив тогда был? Не являлся ли я безумствующим рабом перед моею житейскою невзгодой? Припомните, что вы мне тогда сказали? Вы сказали, что и Христос Лазарю: восстань и гряди!.. Сие же и я вам реку, Егор Егорыч: восстаньте и грядите!

Слова эти заметно подействовали на Егора Егорыча внушительным и ободряющим образом: выражение лица его если не сделалось веселее, то стало как-то мужественнее.

Отец Василий, конечно, все это заметивший, постарался подкрепить свои поучения изречениями аскетов:

– Исаак святой, – начал он, – сказал нижеследующее: «Уста не ропщущие, но всегда благодарные, удостойваются благословения бога; но того, кто всегда предается ропотливости, он не оставит без наказания».

– Я не ропщу, но я упал и приник духом! – возразил Егор Егорыч.

– Незачем, не нужно! Если бог поразил вас жезлом гнева своего, что он часто делает для испытания даже святых людей, то неужели же вы вознегодуете на него за то?

– Нет! – ответил громким и решительным голосом Егор Егорыч.

Сусанна Николаевна при этом радостно умилилась душой: ведая хорошо мужа, она ясно убедилась, что он воспрянул духом.