Текст книги "Масоны"

– Привезите, прочту с удовольствием, – проговорил тот, уж улыбнувшись; будучи сам не чужд нежности к прекрасному полу, Михаил Михайлыч немножко уж тут и заподозрил Егора Егорыча и, как бы желая его повыведать, он присовокупил:

– Я встречал много женщин, религиозных по натуре, и которые, сколько я теперь припоминаю, только и находили успокоение своим стремлениям в монастырях.

– Именно, ваше высокопревосходительство, в монастырях! – воскликнул при этом Крапчик, чуть ли не подумавший при этом, что как бы хорошо, например, было посадить его дочь в монастырь для преподания ей уроков покорности и нравственности.

Последнее рассуждение Михаила Михайлыча Егор Егорыч прослушал нахмурившись: не монахиню, не черноризную низкопоклонницу и притворщицу желал бы он видеть в Сусанне, а масонку, умеющую практиковать умное делание.

Сперанский, наконец, уехал, обязав Егора Егорыча непременно уделить ему целый вечер.

– Приеду, приеду! – бормотал тот.

Михаил Михайлыч поклонился и Крапчику довольно благосклонно, но в гости его к себе не позвал. Уехал он, опять-таки почтительно провожаемый Антипом Ильичом до самого экипажа. Старый камердинер, чуждый всякой личной суетности, всегда однако был доволен, когда его господина посещали именитые особы, понимая так, что в этом случае достойные достойному честь воздавали.

Оставшись с Егором Егорычем вдвоем, Крапчик воскликнул:

– Вот Михаил Михайлыч так сейчас видно, что человек государственный, умнейший и гениальный! Это, извините вы меня, не то, что ваш князь.

– Вы как узнали ум князя?.. В двадцать минут успели это изведать?.. – оборвал его Егор Егорыч.

– Конечно, что вполне я узнать не мог, – уступил Петр Григорьич и потом, будто бы к слову, присовокупил заискивающим голосом:

– А что, Егор Егорыч, я давно хотел вас попросить об одной вещи: не можете ли вы замолвить за меня словцо Михаилу Михайлычу и министру внутренних дел, – который, конечно, так же вас уважает, как и весь Петербург, – чтобы, когда участь нашего губернатора будет окончательно решена, то на место его назначить меня?

– Вас? – крикнул Егор Егорыч, как будто бы кто его кольнул чем-то. – Но зачем?.. Зачем?..

Такой вопрос немножко смутил Крапчика.

– Затем, что я буду полезен губернии более, чем всякий другой губернатор, – проговорил он.

– Но вам нельзя дать этого места!.. Вам стыдно просить этого места!.. Вы изобличали губернатора (заявлением своего последнего желания Петр Григорьич мгновенно сделался понятен Егору Егорычу в своих происках против губернатора)… Вы, значит, хлопотали не для губернии, а для себя… Вы себе расчищали дорожку!..

Петр Григорьич сделал вид, что он обиделся.

– Нет, я не расчищал в этом случае дорожки для себя, потому что готов быть губернатором и в другой губернии.

– Какой вы губернатор?.. Не годитесь вы на это! – кричал Егор Егорыч.

Слова эти просто показались Петру Григорьичу глупы.

– Вы ошибаетесь, – произнес он с достоинством, – я буду благонамеренный и опытный губернатор, ибо я не верхогляд, а человек практический.

– Тогда лучше проситесь в полицмейстеры, в квартальные!.. – язвил его Егор Егорыч.

– Бог знает, что вы такое говорите! – думал было урезонить Марфина Петр Григорьич. – Квартальный и губернатор, я думаю, разница; вы вспомните, что губернатором был Сергей Степаныч.

– И тот глупо это делал, и тот!.. – не унимался Егор Егорыч.

– Но зачем же вы сами служили и полковник русской службы?.. – заметил Крапчик.

– Я шел на брань за отечество в двенадцатом году… Я из посольских секретарей поступил солдатом в действующую армию, а вы, на старости лет, из каких нравственных побуждений ищите губернаторства?

– Скажу вам откровенно, – может быть, это и грех, – но я честолюбив… Послужа честно и полезно губернатором, я мог бы надеяться быть сенатором.

– В Москве, что ли? – спросил насмешливо Егор Егорыч.

– В Москву я больше бы желал быть назначенным, так как это ближе к имениям моим.

– Ну так видите-с! – крикнул, взмахнув пальцем, Егор Егорыч. – Когда московскому шуту Ивану Савельичу кто-то сказал из его покровителей: «съезди в Петербург, ты там много денег насбираешь», так он отвечал: «боюсь, батенька, – в Москву сенатором пришлют!».

– Ну, Егор Егорыч, – отозвался Петр Григорьич, уже вставая, с гордостью, что всегда он делал, когда у него что-нибудь не выгорало, – вы, я вижу, желаете только оскорблять меня, а потому я больше не утруждаю вас ни этой моей просьбой и никакой другой во всю жизнь мою не буду утруждать.

Проговорив это, Петр Григорьич ушел.

Егор Егорыч, не спавший после того всю ночь, только к утру почувствовал, как он много оскорбил Крапчика, и потому пошел было к нему в нумер, чтобы попросить у него извинения; но ему сказали, что господин Крапчик еще в ночь уехал совсем из Петербурга. Егор Егорыч, возвратясь к себе, сильно задумался.

«Да как же было мне не рассердиться на Крапчика! – принялся он оправдывать себя. – Он явился тут пролазом, каким-то мелким чиновничьим честолюбцем… А я сам-то разве лучше его?.. Я хуже его: я злец, я нетерпяшка!.. Где ж мое духовное самовоспитание?.. Его нет ни на грош во мне!..»

И, чтобы облегчить свою совесть, Егор Егорыч накатал письмо к Крапчику:

«Простите великодушно, я против Вас вчера был неправ, а может быть, и прав, – рассудите сами и не питайте гнева ко мне, ибо я Вас люблю по-прежнему».

Вечером того же дня Егор Егорыч поехал к Сперанскому, где у него дело обошлось тоже не без спора, и на одно замечание, которое сделал Михаил Михайлыч по поводу высылки Татариновой, о чем тогда только и толковало все высшее общество Петербурга, Егор Егорыч воскликнул:

– Я державства не трогаю, я благоговею перед ним!

– И вы справедливы! – отвечал ему на это Михаил Михайлыч. – Вы вдумайтесь хорошенько, не есть ли державство то же священство и не следует ли считать это установление божественным? Державец не человек, не лицо, а это – возможный порядок, высший разум, изрекатель будущих судеб народа!

– Я ничего против этого не говорю и всегда считал за благо для народов миропомазанную власть, тем более ныне, когда вся Европа и здесь все мятутся и чают скорого пришествия антихриста!.. Что это такое и откуда? Как по-вашему?.. – вопросил Егор Егорыч со строгостью.

– По-моему, страх этот хоть и всеобщий, но по меньшей мере рановременный, – отвечал ему спокойно Михаил Михайлыч: – ибо, как я всегда думал, явлению мужа беззакония будет предшествовать в продолжение довольно значительного течения времени величайшее излияние духа благодати… Мы не можем определить ни времени, ни способа этого излияния, хоть касательно последнего нам не лишнее собирать предвещания, соображать малейшие признаки. Все это, конечно, может нас обмануть, но все-таки пусть лучше светильники наши заранее будут зажжены, чтобы идти навстречу жениху… Державство этому, поверьте, нисколько не помеха, ибо я не знаю ни одного государственного учреждения, которое не могло бы быть сведено к духу евангелия; мудрые государственные строители: Хименесы[87]87
  Хименес Франциско (1436—1517) – испанский государственный деятель, с 1507 года кардинал и великий инквизитор.


[Закрыть], святые Бернарды[88]88
  св. Бернард Клервосский (1090—1153) – деятель католической церкви аскетического направления.


[Закрыть], святые Людовики[89]89
  св. Людовик – король Франции в 1226—1270 годах, известный под именем Людовика IX.


[Закрыть], Альфреды[90]90
  св. Альфред. – Речь идет о короле англосаксов Альфреде Великом (848—901).


[Закрыть], разве не черпали обильно из этого источника?

Егор Егорыч, с одной стороны, убеждался возвышенностью и доказательностью доводов Михаила Михайлыча, а с другой – в нем, в глубине его сознания, шевелилось нечто и против.

«Поп, поп!..» – мыслил он и на этот раз, едучи домой.

Вскоре после этого визита Егор Егорыч провел целый вечер у Сергея Степаныча, который тоже ему очень обрадовался. Начавшийся между ними разговор был исключительно посвящен воспоминаниям о масонстве.

– Скажите, жив ли и здравствует ли Василий Дмитрич Кавинин? – спросил Сергей Степаныч.

– Жив, но хворает сильно.

– А не известно ли вам: сердится он на меня еще до сих пор?

– Не сердится, но, кажется, огорчен до сей поры!.. Он, впрочем, никогда мне не говорил в подробностях обо всей этой истории.

– История весьма обыкновенная, случавшаяся почти во всех ложах, – начал рассказывать Сергей Степаныч обычным ему, несколько гордым тоном. – Я был тогда уж председателем ложи ищущих манны… Василий Дмитрич, бывший в то время секретарем в теоретической степени нашей ложи, оказался вдруг председателем одной из самых отдаленных с нами лож. Он, быв спрошен об этом, отвечал письменно, что ему на то было дано разрешение от Иосифа Алексеича Поздеева[91]91
  Поздеев Иосиф Алексеевич (ум. в 1811 г.) – полковник, известный в свое время масон.


[Закрыть], а потом и от Федора Петровича Ключарева[92]92
  Ключарев Федор Петрович (1754—1822) – драматург и мистик, с 1816 года сенатор. В 1812 году, состоя московским почт-директором, был арестован и сослан.


[Закрыть]. Когда это объяснение было прочитано в заседании, я, как председатель и как человек, весьма близко стоявший к Иосифу Алексеичу и к Федору Петровичу, счел себя обязанным заявить, что от Иосифа Алексеича не могло последовать разрешения, так как он, удручаемый тяжкой болезнью, года за четыре перед тем передал все дела по ложе Федору Петровичу, от которого Василий Дмитриевич, вероятно, скрыл свои занятия в другой ложе, потому что, как вы сами знаете, у нас строго воспрещалось быть гроссмейстером в отдаленных ложах.

– Василий Дмитрич был на этом собрании? – спросил Егор Егорыч.

– Нет, он не был; но, вероятно, услыхав от кого-нибудь мой отзыв, прислал в ложу ядовитого свойства пасквиль на меня, а потом уж я с ним не встречался ни в ложе нашей, ни в обществе.

– Если вы хотите, я ему передам, что вы желаете помириться с ним; он, вероятно, сознает себя виновным и покается.

– Э, нет, зачем?.. Разве он один виноват был в том? Вы вспомните, что стало происходить перед двадцать восьмым годом: за ищущих поручались без всякой осторожности, не испытав их нисколько…

– Ну, Сергей Степаныч, не говорите об этом!.. – воскликнул Егор Егорыч. – Я сам ввел племянника неосмотрительно!.. Не с умыслом же я это делал и не из пренебрежения к ложе!

– Об умысле я не говорю, а о небрежности поручителей; кроме того, – продолжал Сергей Степаныч, – прием совершался самыми неправильными путями; вступавшие питали дерзкое намерение сами уловить тайну, а не получить оную за практическое исполнение самой премудростью начертанных должностей… От одного руководителя они обыкновенно переходили к другому и по большей части ходили слушать многих, подобно как студенты слушают лекции разных профессоров… Постранствовав таким образом, иные оставляли совсем братства, а другие, нахватавшись несвязных отрывков из разнохарактерных разговоров, задумывали слеплять себе ложные системы, устанавливать в них степени, собирать библиотеки по собственному вкусу…

– Правда, правда и правда! – подтвердил Егор Егорыч.

Антип Ильич между тем, кроме церкви божией не ходивший в Петербурге никуда и посетивший только швейцара в доме князя Александра Николаевича, получил, когда Егор Егорыч был у Сергея Степаныча, на имя барина эстафету из Москвы.

– Эштафет к вам! – сказал он Егору Егорычу при возвращении того.

Егор Егорыч, взглянув на адрес, ударил себя по лбу: он уже догадался, о чем была эта эстафета!

VIII

Возвратясь в Москву, Егор Егорыч нашел Рыжовых мало сказать, что огорченными, но какими-то окаменелыми от своей потери; особенно старуха-адмиральша на себя не походила; она все время сидела с опустившейся головой, бессвязно кой о чем спрашивала и так же бессвязно отвечала на вопросы. О горе своем Рыжовы почти не говорили, как не говорил о том и Егор Егорыч, начавший у них бывать каждый день. Кажется, если бы кто-нибудь из них слово упомянул о Людмиле, то все бы разрыдались, – до того им было жаль этого бедного существа. Егор Егорыч, конечно, ни одним звуком не позволял себе спросить Сусанну о посланных ей книгах и о том, какое впечатление она почерпнула из них; но Сусанна, впрочем, сама заговорила об этом.

– Я ваших книг очень мало еще успела прочесть! – сказала она.

– О, бог с ними!.. Такое ли теперь время!

– Я прежде всего стала было читать Сен-Мартена и…

– И?.. – поспешил ее спросить Егор Егорыч.

– И очень мало понимала его.

Егор Егорыч нахмурился и потер себе лоб.

– Это понятно! – проговорил он. – Я со временем буду руководить вас несколько при чтении.

– Пожалуйста! – протянула Сусанна.

Вместо того, чтобы начать свое руководство со временем, Егор Егорыч, по свойственной ему нетерпеливости и торопливости, в тот же день, приехав после этого разговора с Сусанной домой, принялся составлять для нее экстракт из книги Сен-Мартена.

«Что истина существует, – накидывал он своим крупным почерком, – это так же непреложно, как то, что существуете вы, я, воздух, земля, и вящим доказательством сего может служить, что всяк, стремящийся отринуть бытие истины, прежде всего стремится на место ее поставить другую истину».

Отделивши чертой этот тезис, он продолжал:

«Добро для всякого существа есть исполнение сродственного ему закона, а зло есть то, что оному противится; но так как первоначальный закон есть для всех един, то добро, или исполнение сего закона, должно быть и само едино и без изъятия истинно, хотя бы собой и обнимало бесконечное число существ».

Еще раз отчеркнувши на этом месте, Егор Егорыч писал далее:

«Но откуда же начало зла проистекло?.. Не в природе же бога оно таится?.. Не самолично же оно и не равносильно добру?.. Оно, как я уже в предыдущем параграфе определил, есть неисполнение существами, по данной им свободе, своего прирожденного закона; примеры тому: падение сатаны, падение Адама и Евы. Господь бог так благ к высшим существам мироздания, что не хотел их стеснить даже добром. Они могут исполнять законы добродетели и не исполнять их, и только с удалением от добра они все больнее будут чувствовать страдания. Положения эти признавали все великие учители церкви, и на них же утвердил основание своей книги Сен-Мартен».

На этом месте снова черта и снова продолжение:

«Если существа свободны, – может быть, скажете вы, – то они могут делать все, что пожелают!.. Нет, не все! – возражаю я. Нам дана воля, которая слагается из разума и чувства, и этими двумя орудиями должна ограничиваться наша свобода. Положим, я хочу нечто сделать, про что мой разум неодобрительно мыслит, и я должен воздержаться от сего. Положим, я, обуреваемый грубыми плотскими пожеланиями моего темперамента, стремлюсь осуществить, что противно мне и от чего отвращается мое чувство, – опять следует воздержаться и уклониться».

Тихие шаги вошедшего в комнату Антипа Ильича прервали занятия Егора Егорыча.

– Вас желает видеть подполковница Зудченко!.. – доложил он своим кротким голосом.

Егор Егорыч изобразил на лице своем удивление.

– Они говорят, что у них живет на квартире адмиральша Рыжова! – присовокупил Антип Ильич.

– Проси, проси! – затараторил Егор Егорыч, видимо, испугавшийся даже этого посещения.

Приглашенная Антипом Ильичом Миропа Дмитриевна вошла. Она была, по обыкновению, кокетливо одета: но в то же время выглядывала несколько утомленною и измученною: освежающие лицо ее притиранья как будто бы на этот раз были забыты; на висках ее весьма заметно виднелось несколько седых волос, которые Миропа Дмитриевна или не успела еще выдернуть, или их так много вдруг появилось, что сделать это оказалось довольно трудным.

– Позвольте вам рекомендовать себя! – начала она, делая почтительный и низкий реверанс перед Егором Егорычем. – Я хоть и вижу вас, когда вы приезжаете к моим постояльцам, сама, однако, до сих пор не имела еще удовольствия быть лично с вами знакома.

– Уж не случилось ли у Рыжовых опять какого-нибудь несчастия нового? – спросил ее на это торопливо Егор Егорыч.

– О, нет, нисколько! – успокоила его Миропа Дмитриевна. – У них, слава богу, идет все спокойно, как только может быть спокойно в их положении, но я к вам приехала от совершенно другого лица и приехала с покорнейшей просьбой.

Егор Егорыч наклонился ухом к Миропе Дмитриевне, желая тем выразить, что он готов выслушать ее просьбу.

– Меня просил съездить к вам майор Зверев, Аггей Никитич! – сказала Миропа Дмитриевна.

Егор Егорыч опять выразил в лице своем некоторое недоумение.

– Вы, вероятно, еще знали Аггея Никитича капитаном! – напомнила ему Миропа Дмитриевна.

– А, это высокий карабинер! – сообразил Егор Егорыч.

– Да, он карабинер и теперь уж майор! – продолжала Миропа Дмитриевна. – Он, бедный, последнее время был чрезвычайно болен и умоляет вас посетить его. «Если бы, говорит, доктор мне позволил выходить, я бы, говорит, сию же минуту явился к Егору Егорычу засвидетельствовать мое уважение».

– Зачем же?.. Не нужно!.. Я сам у него буду!.. Чем он и отчего заболел? На вид он такой могучий и крепкий!..

– Он простудился на похоронах у Людмилы Николаевны!.. Когда у адмиральши случилось это несчастие, мы все потеряли голову, и он, один всем распоряжаясь, по своему необыкновенно доброму сердцу, провожал гроб пешком до могилы, а когда мы возвращались назад, сделался гром, дождь, град, так что Аггей Никитич даже выразился: «Сама природа вознегодовала за смерть Людмилы Николаевны!»

Миропа Дмитриевна рассказывала все эти подробности не без задней мысли. О, она была дама тонкая и далеко провидящая.

– Поэтому я еще более обязан быть у него! – воскликнул Егор Егорыч. – Вы родственница Аггея Никитича?

При этом вопросе Миропа Дмитриевна несколько сконфузилась.

– Нет, я друг его и друг старинный!.. Он был дружен с моим покойным мужем, а потом и я наследовала эту дружбу! – объяснила она весьма вероподобно.

– А где живет Аггей Никитич? – спросил Егор Егорыч.

– К сожалению, весьма далеко!.. В Красных казармах!.. Аггея Никитича очень тревожит, что вам беспокойно будет ехать такую даль.

– Нисколько, нисколько!.. Буду у него сегодня же в шесть часов вечера.

– И я буду у него в то же время! – сказала с удовольствием, но не без маленького смущения Миропа Дмитриевна.

– И прекрасно-с, поэтому au revoir![93]93
  до свидания! (франц.).


[Закрыть] – проговорил Егор Егорыч.

Миропа Дмитриевна затем поднялась с своего места, сделала глубокий реверанс Егору Егорычу и удалилась.

Егор Егорыч после того отправился к Рыжовым, которых застал сидящими в своей душной квартире с неотворенными даже окнами.

– Что это, как вы заперлись совсем! – произнес Егор Егорыч, войдя к ним.

– Ах, я и забыла совсем об этом! – проговорила Сусанна. – А мамаше, я думаю, вредно даже сидеть в такой жаре! – присовокупила она и поспешила отворить окно, около которого сидела адмиральша.

Та бессмысленно взглянула на дочь, как бы не понимая, зачем она это делает, а потом обратилась к Егору Егорычу и сказала плохо служащим языком:

– Му-за пишет!

– Мамаша говорит, что мы сегодня получили письмо от Музы! – добавила после нее Сусанна.

– Она здорова? – спросил Егор Егорыч.

– Кажется, что здорова, и только нетерпеливо ждет нас! – отвечала Сусанна.

Егор Егорыч потер, по обыкновению, себе лоб.

– Когда ж вы думаете ехать? – сказал он.

– Я не знаю, как мамаша? – произнесла, потупляя глаза, Сусанна.

– Что мамаша?.. Мамаша почти ребенок, – в ней все убито! – бормотал полушепотом Егор Егорыч, воспользовавшись тем, что старушка отвернулась и по-прежнему совершенно бессмысленно смотрела куда-то вдаль.

– Вам надобно уезжать отсюда скорее и ехать со мной в Кузьмищево! – продолжал бормотать полушепотом Егор Егорыч; но, видя, что Сусанна все-таки затрудняется дать ему положительный ответ, он обратился к адмиральше:

– Юлия Матвеевна, вы на этой же неделе должны уехать со мной в мое Кузьмищево, которое вы, помните, всегда так любили.

– А как же Сусанна? – спросила адмиральша.

– Я, мамаша, тоже с вами поеду! – отозвалась Сусанна.

– А Муза? – спросила адмиральша.

– За Музой мы заедем и возьмем ее с собой! – стал ей толковать Егор Егорыч. – Доктор, который живет у меня в Кузьмищеве, пишет, что послал сюда мою карету, и мы все спокойно в ней доедем.

При этом старуха как-то вдруг на что-то такое упорно уставила глаза.

– А Людмила так тут и останется! – проговорила она и громко-громко зарыдала.

Сусанна бросилась к ней, сжала ее в своих объятиях и уговаривала:

– Мамаша, успокойтесь!

– Людмила уже не здесь, не тут, а в лоне бога! – сказал почти строго Егор Егорыч, у которого у самого однако текли слезы по щекам.

Та мгновенно перестала рыдать.

– Ну, вината, вината, – проговорила она, будучи не в состоянии выговорить слово: виновата.

– Мы так поэтому и распорядимся! – отнесся Егор Егорыч к Сусанне.

– Так, хорошо, – отвечала она.

– А я сейчас еду к Звереву, который, говорят, был очень болен и простудился на похоронах Людмилы Николаевны.

– Непременно тут! – подтвердила Сусанна. – Он добрейший и отличнейший, должно быть, человек!

– Отличный! Это видно по всему, – согласился Егор Егорыч и полетел в Красные казармы.

В убранстве небольшой казарменной квартирки Аггея Никитича единственными украшениями были несколько гравюр и картин, изображающих чрезвычайно хорошеньких собою женщин, и на изображения эти Аггей Никитич иногда целые дни проглядывал, куря трубку и предаваясь мечтаниям. В настоящее время он был хоть еще и слаб, но сидел на диване, одетый по тогдашней домашней офицерской моде, занесенной с Кавказа, в демикотонный простеганный архалук, в широкие, тонкого верблюжьего сукна, шальвары и туфли. Когда Егор Егорыч вошел, Миропа Дмитриевна была уже у Зверева.

Поздоровавшись почти дружески с хозяином, Егор Егорыч раскланялся также с заметной аттенцией[94]94
  Аттенция – от франц. attention – внимание, предупредительность.


[Закрыть] и с m-me Зудченкою.

– Благодарю вас, что вы не отказались посетить меня… Я всю жизнь буду это помнить! – говорил между тем ему с чувством Аггей Никитич.

Егор Егорыч плюхнул на кресло.

– Прихворнули немножко?.. – сказал он, стараясь не подать виду, что он был поражен тем, до какой степени Аггей Никитич изменился и постарел.

– Очень даже прихворнул, – отвечал тот. – Около недели думал, что жив не останусь, и ужасно этого испугался, потому что мне пришла вдруг в голову мысль: а что, если я оживу в могиле?!. Понимаете, здоровяк этакий, пожалуй, не умрешь сразу-то… И что со мной было, передать вам не могу: во всем теле сделалась дрожь, волосы поднялись дыбом. Я рассказал об этом страхе доктору. Тот начал меня успокоивать: «Если, говорит, хотите, я вас вскрою». – «Сделайте, говорю, милость, живот мне располосуйте и череп распилите».

– Что это, Аггей Никитич, какие вы ужасы про себя говорите! – остановила было его Миропа Дмитриевна.

– Ужас побольше был бы, когда в могиле-то очнулся бы, – возразил ей тот и продолжал, обращаясь к Егору Егорычу, – после того я стал думать об душе и об будущей жизни… Тут тоже заскребли у меня кошки на сердце.

– Об этом нельзя думать, для этого нужна вера, – перебил Аггея Никитича Егор Егорыч.

– Во что вера? – спросил мрачным голосом Зверев.

– В то, что сказано в евангелии.

– Стало быть, будут и страшный суд, и рай, и ад?

– Будут!.. Об этом не следует ни себя, ни других спрашивать, а надобно верить в это!.. – бормотал Егор Егорыч.

– А как это сделать?.. Я должен сознаться, что я – и особенно прежде – был почти человек неверующий.

– Не может быть!.. – воскликнул Егор Егорыч. – Таких людей нет в целом мире ни одного.

– А Вольтер? – возразил наивно Аггей Никитич.

– Нет, он верил и верил очень сильно в своего только бога – в Разум, и ошибся в одном, что это не бог, принимая самое близкое, конечное за отдаленное и всеобъемлющее.

– Но желательно бы знать, что такое это отдаленное и всеобъемлющее? – говорил, в недоумении разводя руками, Аггей Никитич.

У Егора Егорыча лицо даже стало подергивать: по своей непосредственности, Аггей Никитич очень трудные вопросы задавал ему.

– Это всеобъемлющее словами нельзя определить, но можно только ощущать и соприкасаться с ним в некоторые счастливые моменты своего нравственного бытия.

– Но каким путем и способом достигнуть этого? – вопиял Аггей Никитич.

– Первый способ – молитва, простая молитва, – объяснял ему Егор Егорыч.

– Я, Егор Егорыч, во время моей болезни – видит бог – молился, – сказал Аггей Никитич.

– И как еще усердно!.. Не всякий так сумеет молиться! – подхватила Миропа Дмитриевна.

– И вам, без сомнения, легче после того было? – спросил Егор Егорыч.

– Точно будто бы и легче несколько, – отвечал Аггей Никитич.

– Этого вдруг и нельзя, – это гора, на которую надобно постепенно взбираться. – Слыхали вы об Иоанне Лествичнике?

Говоря это, Егор Егорыч вряд ли не думал хватить в своем поучении прямо об умном делании.

– Нет, не слыхал, – признался ему Аггей Никитич.

– А вы? – отнесся зачем-то Егор Егорыч к Миропе Дмитриевне.

– Слыхала, – это ведь святой наш, – отвечала та совершенно смело.

Егор Егорыч поморщился и уразумел, что его собеседники слишком мало приготовлены к тому, чтобы слушать и тем более понять то, что задумал было он говорить, и потому решился ограничиться как бы некоторою исповедью Аггея Никитича.

– Не слишком ли вы плоть вашу лелеете? – спросил он того.

Аггей Никитич при этом покраснел.

– То есть в чем и как? – проговорил он.

– Не любите ли, например, покушать много? – продолжал Егор Егорыч с доброю улыбкой.

– В этом грешен, – отвечал откровенно Аггей Никитич.

– Не нужно того!.. Пословица говорит: сытое брюхо к ученью глухо; а кроме того, и в смысле тела нашего нездорово!.. – поучал Егор Егорыч, желавший, кажется, прежде всего поумалить мяса в Аггее Никитиче и потом уже давать направление его нравственным заложениям.

– Насчет здоровья, я не думаю, чтобы нам, военным, было вредно плотно поесть: как прошагаешь в день верст пятнадцать, так и не почувствуешь даже, что ел; конечно, почитать что-нибудь не захочешь, а скорей бы спать после того.

– Полноте, пожалуйста, клеветать на себя! – перебила Аггея Никитича Миропа Дмитриевна. – Не верьте ему: он очень мало, сравнительно с другими мужчинами, кушает, – пояснила она Егору Егорычу.

– Как мало?.. Вы не видали, – сказал ей Аггей Никитич, – а я раз, после одной охоты в царстве польском – пропасть мы тогда дичи настреляли! – пятьдесят бекасов и куличков съел за ужином!

– Много, и не рекомендую этого делать вперед! – посоветовал Егор Егорыч и, опять-таки с доброй улыбкой, перешел на другое.

– Ну, а как вы, майор, насчет водочки?

– Этого совсем почти не пьет, – поспешила ответить за Аггея Никитича Миропа Дмитриевна.

– Водочки и вообще вина я могу выпить ведро и ни в одном глазе не буду пьян, но не делаю того, понимая, что человек бывает гадок в этом виде! – добавил с своей стороны Аггей Никитич.

– Это хорошо! – похвалил его Егор Егорыч и, помолчав немного, присовокупил: – Вместе с тем также следует и женщин избегать в смысле чувственном.

Сказав последние слова, Егор Егорыч вспомнил, что в их обществе есть дама, а потому он вежливо обратился к Миропе Дмитриевне и произнес:

– Pardon, madame!

– Ах, помилуйте, ничего, я не девушка! – отозвалась она, держа, впрочем, глаза потупленными.

– За неволю станешь избегать, – проговорил на это невеселым голосом Аггей Никитич, – когда хорошенькие женщины все больше и больше переводятся и умирают, как умерла вот и Людмила Николаевна!

При этом Егор Егорыч и Миропа Дмитриевна несколько смутились по причинам понятным, вероятно, читателю.

– Учиться мне надобно, – вот что-с! – продолжал майор.

– Учиться, конечно, – сказал Егор Егорыч, – но не наукам однако материальным, для которых вы уже стары, а наукам духа.

– О, я только эти науки и желал бы знать!.. – воскликнул Аггей Никитич. – Но у меня книг этаких нет… Где их достанешь?

– Книги я вам доставлю, и самые нужные для вас; теперь же вы слабы, – пока вам нужно душевное и телесное спокойствие.

– Это совершенно справедливо, – поддержала такое мнение Егора Егорыча Миропа Дмитриевна, – но душевно Аггей Никитич не может быть покоен, – это что тут?.. Скрывать нечего.

– Почему же не может? – спросил Егор Егорыч.

– Потому что Аггею Никитичу надобно устроить свое положение, – отвечала Миропа Дмитриевна, – они очень тяготятся службою своей.

– Службой? – переспросил ее Егор Егорыч.

Аггей Никитич между тем продолжал сидеть с понуренной головой.

– Он теперь майор, и ему предлагают даже быть начальником кантонистов, а это решительно Аггею Никитичу не по характеру! – рассказала за него Миропа Дмитриевна.

– Отчего же не по характеру? – воскликнул Егор Егорыч.

– Строгость там очень большая требуется! – заговорил Аггей Никитич. – Ну, представьте себе кантониста: мальчик лет с пяти вместе с матерью нищенствовал, занимался и воровством, – нужно их, особенно на первых порах, сечь, а я этого не могу, и выходит так, что или службы не исполняй, – чего я тоже не люблю, – или будь жесток.

– Куда же бы вы желали перейти? – интересовался Егор Егорыч.

– Я ничего не знаю и ничего не имею в виду! – проговорил Аггей Никитич.

– По почтамту нынче очень хорошие места, – вмешалась опять в разговор Миропа Дмитриевна, – это было бы самое настоящее для них место.

– Какое же место по почтамту? – вцепился как бы во что-то свое Егор Егорыч.

– Конечно, губернского почтмейстера; Аггей Никитич теперь майор, при отставке, может быть, получат подполковника, – толковала Миропа Дмитриевна, – не уездного же почтмейстера искать им места?

– Стало быть, вы совсем желаете оставить военную службу? – обратился Егор Егорыч к Аггею Никитичу.

– Желал бы, – отвечал тот, хоть по тону голоса его чувствовалось, что ему все-таки не легко было проститься с мундиром.

Егор Егорыч задумался на довольно продолжительное время.

– Я бы мог, – начал он, – заехать к Александру Яковлевичу Углакову, но он уехал в свою деревню. Впрочем, все равно, я напишу ему письмо, с которым вы, когда он возвратится, явитесь к нему, – он вас примет радушно. Дайте мне перо и бумаги!

Миропа Дмитриевна поспешила исполнить его требование. Егор Егорыч написал коротенькое, но внушительного свойства письмецо:

«Предъявитель сего письма – один из людей, в которых очень много высоких начал. Он желал бы служить где-нибудь в провинции в Вашем ведомстве. Посодействуйте ему: Вы в нем найдете честного и усердного служаку!»

Сколько Егор Егорыч написал в жизнь свою ходатайствующих писем – и перечесть трудно; но в этом случае замечательно было, что все почти его письма имели успех. Видно, он от очень доброго сердца и с искренним удовольствием писал их.

Все это более чем кто-либо поняла и подметила Миропа Дмитриевна: прежде всего она, конечно, понимала самое себя и свое положение; поняла, что такое Аггей Никитич; уразумела также очень верно, какого сорта особа Егор Егорыч. О службе Аггея Никитича в почтовом ведомстве Миропа Дмитриевна заговорила, так как еще прежде довольно подробно разведала о том, что должность губернского почтмейстера, помимо жалованья, очень выгодна по доходам, и сообразила, что если бы Аггей Никитич, получив сие место, не пожелал иметь этих доходов, то, будучи близкой ему женщиной, можно будет делать это и без ведома его!.. Словом, тут все было Миропою Дмитриевной предусмотрено и рассчитано с математическою точностью, и лавочники, видимо, были правы, называя ее дамой обделистой.