Текст книги "Масоны"

XI

На Тверском бульваре к большому дому, заключавшему в себе несколько средней величины квартир, имевших на петербургский манер общую лестницу и даже швейцара при оной, или, точнее сказать, отставного унтер-офицера, раз подошел господин весьма неприглядной наружности, одетый дурно, с лицом опухшим. Отворив входную дверь сказанного дома, он проговорил охриплым голосом унтер-офицеру:

– Здесь господа Лябьевы живут?

– Здесь, – отвечал тот не очень доброхотно.

– Ты можешь им доложить обо мне? – спросил прибывший.

– Кто же вы такой? – спросил, в свою очередь, унтер-офицер.

– Я Янгуржеев, приятель господина Лябьева; поди доложи! – как бы уже приказал прибывший.

Унтер-офицер, впрочем, прежде чем пойти докладывать, посмотрел на вешалку, стоявшую в сенях, и, убедившись, что на ней ничего не висело, ушел и довольно долго не возвращался назад, а когда показался на лестнице, то еще с верхней ступеньки ее крикнул Янгуржееву окончательно неприветливым голосом:

– Их дома нет, болен Лябьев, не принимает.

– Как болен и дома нет? – спросил было Янгуржеев.

– Так, не велено вас принимать, вот и все! – объяснил солдат, сойдя с лестницы, и потом, отворив входную дверь, указал движением руки господину Янгуржееву убираться, откуда пришел.

– Отдай по крайней мере Лябьеву письмо от меня! – снова полуприказал тот, подавая письмо, каковое солдат медлил принять от него.

– Да о чем вы пишете им? – сказал он.

– Это не твое дело, дурак этакий! Ты должен отдать, – вспылил Янгуржеев и, бросив письмо на прилавок, ушел.

– Еще ругается, пропоец этакий!.. Ну, приди ты у меня в другой раз, я те спроважу в полицию! – проговорил ему вслед солдат; письмо Янгуржеева, впрочем, он отдал Лябьевым, от которых через горничную получил новое приказание никогда не принимать Янгуржеева.

– Я его и не приму; видал я этаких оборванцев-то, немало их спровадил, – объявил солдат.

Здесь считаю нелишним сказать, что жизнь Лябьевых в ссылке, в маленьком сибирском городке, не только их не сломила, а, напротив, как бы освежила и прибодрила. У Лябьева прежде всего окончательно пропала страсть к картам, внушенная ему той развращенной средой, среди которой он с молодых лет пребывал, потом к нему возвратились его художественные наклонности. Он, без преувеличения говоря, целые дни проводил в разного рода музыкальных упражнениях: переучил без всякой, разумеется, платы всех молодых уездных барышень играть хоть сколько-нибудь сносно на фортепьяно, сам играл и творил. Муза Николаевна тоже снова пристрастилась к музыке, и, к вящему еще благополучию ее, у нее родился ребенок – сын, который не только что не умер, но был прездоровенький и, как надо ожидать, должно быть, будущий музыкант, потому что когда плакал, то стоило только заиграть на фортепьяно, он сейчас же притихал и начинал прислушиваться. Дозволение возвратиться в Москву Лябьевы приняли не с особенной радостью и, пожалуй бы, даже не возвратились из Сибири, если бы не желали жить поближе к Марфиным. Из всего этого можно понять, сколь неприятно было им посещение Янгуржеева; особенно оно болезненно подействовало на Аркадия Михайлыча, так что он почти растерянным голосом спросил Музу Николаевну:

– Что мне делать с этим мерзавцем?

Тут уж Муза Николаевна восстала со всей энергией, на сколько та ей была свойственна.

– Делать то, что я уже приказала швейцару, – прогнать его, и больше ничего, – сказала она.

– Янгуржеева нельзя прогнать, ты не знаешь его!.. Если только я ему нужен, так он всюду будет меня встречать: на этом вот бульваре, на тротуаре, в обществе! Я всегда его терпеть не мог и никогда не имел силы спастись от него.

– В таком случае уедем в нашу подмосковную, – придумала Муза Николаевна.

– Но я хотел бы теперь здесь пожить; меня все приятели мои встречают с таким радушием, что мне желательно побыть между ними.

К счастию, все эти недоумения Лябьевых разрешила приехавшая к ним Аграфена Васильевна, продолжавшая по-прежнему жить в Москве с ребятишками в своем оригинальном доме (старичище, ее супруг, полгода тому назад помер). Лябьевы с первых же слов рассказали Аграфене Васильевне о визите и о письме Янгуржеева.

– Ах, он, жулик этакий, и к вам пробрался! – воскликнула она.

– А у вас он бывает? – спросил Лябьев.

– Как же!.. Сколько раз после смерти мужа наскакивал посетить меня, но я велела ему сказать, что если он будет жаловать ко мне, то я велю лакеям в шею его гонять.

– И я ему сказала через швейцара, чтобы ноги его не было у нас в доме, – подхватила Муза Николаевна, – потому что, согласитесь, Аграфена Васильевна, на все же есть мера: он довел мужа до Сибири, а когда того ссылали, не пришел даже проститься к нам, и хоть Аркадий всегда сердится за это на меня, но я прямо скажу, что в этом ужасном нашем деле он менее виноват, чем Янгуржеев.

– Ну, как же менее? – возразил Лябьев.

– Пожалуйста, хоть теперь-то не скрывай этого! Все знают, что ты только принял все на себя! – сказала с запальчивостью Муза Николаевна.

– Да этого черномазый-то и сам не скрывает! – подхватила Аграфена Васильевна. – У нас в доме хвастался: «Дураки, говорит, в воде тонут, а умные из нее сухоньки выходят!»

– Вот видите, какой он прелестный человек, – произнесла Муза Николаевна, – и после всего этого еще осмеливается писать Аркадию письма! Прочти, пожалуйста, Аграфене Васильевне письмо Янгуржеева! – прибавила она мужу.

– Что тут? Бог с ним! Все-таки человек в несчастии! – возразил на это Лябьев. – Письмо обыкновенное: пишет и просит денег взаймы.

– Нет, кроме того, он говорит, что помогал тебе и ссужал тебя; а когда и чем он тебе помогал? – горячилась Муза Николаевна.

– То есть как он мне помогал! – отвечал, усмехнувшись и покраснев немного в лице Лябьев. – Он мне советовал и даже учил меня играть наверняка, говоря, что если меня по большей части обыгрывали таким способом, так почему и мне не прибегнуть к подобному же средству.

– И как же ты после этого еще колеблешься, быть ли с ним знакомым или нет? – допрашивала Муза Николаевна.

– Я не в этом колеблюсь, – отвечал Лябьев, – но уверен только в том, что Янгуржеев от меня не отстанет.

– Как же он от тебя не отстанет? – спросила уже Аграфена Васильевна.

– А так, что поймает меня в каком-нибудь обществе; наговорит мне, может быть, любезностей, от которых трудно будет отвертеться, или, наоборот, затеет со мною ссору и наговорит мне таких дерзостей, что я должен буду вызвать его на дуэль.

– Вот это умно будет с твоей стороны, очень умно! Чтобы тебя опять в солдаты разжаловали! – воскликнула Муза Николаевна, и на ее глазах показались слезы.

– Я, конечно, этого не сделаю теперь, – поспешил ее успокоить Лябьев, – но все-таки может выйти скандал.

– Где же это он поймает тебя? – вмешалась снова в разговор Аграфена Васильевна.

– Везде я могу его встретить; он, вероятно, по-прежнему бывает всюду, – сказал Лябьев.

– Ну, нет, дяденька, это шалишь! – возразила Аграфена Васильевна. – Его теперь никуда не пускают, да ему не в чем и показаться-то прежним знакомым своим: у него сапог даже порядочных нет; по кабакам он точно что шляется. Я вот, сюда ехадчи, видела, что он завернул в полпивную, но ты по кабакам-то, чай, не ходишь?

– Слава богу, пока еще не хожу, – отвечал, усмехнувшись, Лябьев.

– Ну, так что же? Стоит ли и разговаривать об этом черномазом дьяволе? – отозвалась Аграфена Васильевна, но это она говорила не вполне искренно и втайне думала, что черномазый дьявол непременно как-нибудь пролезет к Лябьевым, и под влиянием этого беспокойства дня через два она, снова приехав к ним, узнала, к великому своему удовольствию, что Янгуржеев не являлся к Лябьевым, хотя, в сущности, тот являлся, но с ним уже без всякого доклада господам распорядился самолично унтер-офицер.

– Если вы, ваше благородие, будете шляться к нам, так вас велено свести вон тут недалеко к господину обер-полицеймейстеру, – сказал он, внушительно показав пальцем Янгуржееву на обер-полицеймейстерское крыльцо.

Калмык ни слова не возразил на это и ретировался назад, так как последнее время он сильно побаивался обер-полицеймейстера, который перед тем только выдержал его при частном доме около трех месяцев по подозрению в краже шинели в одном из клубов, в который Янгуржееву удалось как-то проникнуть.

Аграфена Васильевна нашла, впрочем, Лябьевых опечаленными другим горем. Они получили от Сусанны Николаевны письмо, коим она уведомляла, что ее бесценный Егор Егорыч скончался на корабле во время плавания около берегов Франции и что теперь она ума не приложит, как ей удастся довезти до России дорогие останки супруга, который в последние минуты своей жизни просил непременно похоронить его в Кузьмищеве, рядом с могилами отца и матери.

Доказательством тому, сколь тяжело было Сусанне Николаевне написать это письмо, служили оставшиеся на нем явные и обильные следы слез ее.

Аграфена же Васильевна это известие, с своей стороны, встретила почти до неприличия равнодушно.

– Ну, бог с ним!.. Что тут старикам самим маяться и других маять! – проговорила она.

– Мы, конечно, – сказала Муза Николаевна, – не столько о смерти Егора Егорыча сокрушаемся, сколько о Сусанне, которая теперь должна везти гроб из этакой дали.

– Что ж за важность, довезет! – сказала и на это совершенно безучастно Аграфена Васильевна. – Я так тело-то моего благоверного на почтовых отмахала в Тулу, чтобы похоронить его тоже в селе нашем.

– Что это, Аграфена Васильевна, вы говорите?.. Как это возможно: на почтовых?.. – заметила, грустно усмехнувшись, Муза Николаевна.

– Право, на почтовых! Ничего, всю дорогу лежал благополучным манером; живой-то, бывало, часто ругался, а тут нишкнет, смирнехонек.

– Вам это легче было сделать, потому что вы долго пожили с вашим мужем, поразлюбили его, конечно, а Сусанна только что не боготворила Егора Егорыча, – разъясняла Муза Николаевна.

– О, подите-ка вы! – возразила ей с досадой Аграфена Васильевна. – Боготворила его она!.. Этакого старого сморчка!.. Теперь это дело прошлое, значит, говорить можно, а я знаю наверное, что она любила Петрушу Углакова.

– Это правда, что у нее немножко кружилась от него голова, – согласилась Муза Николаевна, но разве можно это назвать любовью?

– А что ж это такое, по-вашему? – стояла на своем Аграфена Васильевна. – Робела только очень, а как бы посмелее была, так другое бы случилось; теперь бы, может быть, бедняжка Петруша не лежал в сырой земле!

– Не от Сусанны же, в самом деле, он помер; это будет безбожная клевета на сестру! – возразила с досадой Муза Николаевна.

– От нее ли или от чего другого, только начал пить да пить; а ведь этот хмельной богатырь хоть кого сломит.

– Пить он начал никак не по милости сестры, потому что пил еще прежде! – оспаривала Муза Николаевна. – Кроме того, у него другая привязанность была, которая, говорят, точно что измучила его.

– Это что за привязанность! Он держал ее, чтобы только размыкать горе; говорить тут нечего: все вы, барыни, как-то на это нежалостливы; вам бы самим было хорошо да наряжаться было бы во что, а там хошь трава не расти – есть ли около вас, кого вы любите, али нет, вам все равно! Мы, цыганки, горячее вас сердцем: любить, так уж любить без оглядки. Недаром ваши мужчины нас хвалят больше, чем вас… Сколько мне тоже говорили: «Что, говорит, наши барыни? Это квашенки крупичатые, а вы, говорит, железо каленое». Так я сказываю, а? – заключила Аграфена Васильевна, обращаясь к Лябьеву.

– Пожалуй, что и так! – отвечал тот.

При подобном разговоре Муза Николаевна, разумеется, могла только краснеть.

Невдолге после того для упомянутого мною швейцара выпало опять щекотливое объяснение с одним из незнакомых ему посетителей, который, пожалуй бы, и не простому солдату мог внушить недоумение. Во-первых, это был как бы монах, в скуфье и в одном подряснике, перетянутом широким кожаным поясом; его значительно поседевшие волосы были, видимо, недавно стрижены и не вполне еще отросли, и вместе с тем на шее у него висел орден Станислава, а на груди красовались Анна и две медали, турецкой и польской кампаний. Подозрительный страж предположил, что это был какой-нибудь мошенник и нарочно так нарядился, а потому он спросил этого странного посетителя по своей манере довольно грубо:

– Кто вы такой и что вам надо?

– Я миссионер и желаю видеть господина Лябьева, – отвечал (читатель, конечно, уже догадался) Аггей Никитич.

Солдат пришел в окончательное недоумение: пустить или прогнать этого барина?

– Да вы из полковых дьячков, что ли? – придумал он спросить.

– Вроде того; я имею письмо к господину Лябьеву от его превосходительства Александра Яковлевича Углакова.

Как только услышал солдат о письме, так, даже не обратив внимания на то, что оно было от какого-то его превосходительства, не пустил бы, вероятно, Аггея Никитича; но в это время вышел из своей квартиры Аркадий Михайлыч, собравшийся куда-то уходить, что увидав, солдат радостным голосом воскликнул:

– Да вон он, господин Лябьев!.. К вам опять какой-то пришел, – присовокупил он сему последнему.

Аггей Никитич поспешил уже не по-светски, а по-монашески поклониться Лябьеву, которого поклон этот и вообще вся наружность Аггея Никитича тоже удивили.

– Я знакомый человек Егора Егорыча, облагодетельствованный им, и меня прислал к вам, как к ближайшим родственникам Егора Егорыча, Александр Яковлич Углаков.

С этими словами Аггей Никитич вручил Лябьеву письмо от Углакова, пробежав которое тот с заметною аттенцией просил Аггея Никитича пожаловать наверх, а вместе с тем и сам с ним воротился назад. Видевший все это унтер-офицер решил в мыслях своих, что это, должно быть, не дьячок, а священник полковой.

Введя Аггея Никитича в свою квартиру, Лябьев прямо провел его к Музе Николаевне и объяснил ей, что это господин Зверев, друг Егора Егорыча.

– Monsieur Зверев? – переспросила Муза Николаевна, припомнившая множество рассказов Сусанны Николаевны о том, как некто Зверев, хоть и недальний, но добрый карабинерный офицер, был влюблен в Людмилу и как потом все стремился сделаться масоном.

– Очень рада с вами познакомиться! – произнесла она. – Я так много слышала о вас хорошего! – заключила она, с любопытством осматривая странную одежду Аггея Никитича, который ей поклонился тоже смиренно и по-монашески.

Лябьев между тем, взглянув на часы, проговорил:

– Вы меня извините, я должен уехать: у нас сегодня музыкальный вечер!

Тогда Аггей Никитич обратился к Музе Николаевне:

– Вы позволите мне остаться у вас на несколько минут, – проговорил он.

– Ах, пожалуйста! – подхватила Муза Николаевна.

Лябьев после того скоро уехал.

– Отчего я вас вижу в монашеской одежде? Вы, мне говорили, прежде были военный? – спросила Муза Николаевна своего гостя.

Аггей Никитич при этом поник еще ниже и без того уже потупленной головой своей.

– Был-с я и военный, – начал он повествовать свою историю, – был потом и штатским чиновником, а теперь стал по моим душевным горестям полумонахом и поступил в миссионеры.

– Скажите, вы хорошо были знакомы с моей матерью и сестрами, когда они жили в Москве?

– Имел это счастие, только, к сожалению, недолго им пользовался; когда этот удар разразился над вашим семейством, я чуть не умер с отчаяния и сожалею даже, что не умер!..

При этих словах у Аггея Никитича навернулись на глазах слезы.

Муза Николаевна догадывалась, на что намекал Аггей Никитич; но, не желая, чтобы упомянуто было имя Людмилы, переменила разговор на другое.

– Вы женаты, однако? – спросила она.

Этот вопрос чувствительно уколол Аггея Никитича.

– Я женат единственно по своей глупости и по хитрости женской, – сказал он с ударением. – Я, как вам докладывал, едва не умер, и меня бы, вероятно, отправили в госпиталь; но тут явилась на помощь мне одна благодетельная особа, в доме которой жила ваша матушка. Особа эта начала ходить за мной, я не говорю уж, как сестра или мать, но как сиделка, как служанка самая усердная. Согласитесь, что я должен был оценить это.

– Конечно! – согласилась Муза Николаевна.

– Ну, а тут вышел такой случай: после болезни я сделался религиозен, и Егор Егорыч произвел на меня очень сильное впечатление своими наставлениями и своим вероучением.

– Но вы знаете ли, что Егор Егорыч помер? – перебила Аггея Никитича Муза Николаевна.

– Знаю-с, несколько еще дней тому назад я услыхал об этом от Александра Яковлевича Углакова, который, собственно, и прислал меня спросить вас, известно ли вам это?

– Но от кого Александр Яковлевич мог узнать о том? – недоумевала Муза Николаевна. – Может быть, Сусанна писала ему?

– Нет, не Сусанна Николаевна, а какой-то русский, который вместе с ними путешествовал.

– Какой же это может быть русский? – продолжала недоумевать Муза Николаевна.

– В письме Александра Яковлевича упомянуто об нем, – сказал Аггей Никитич.

– Да письмо-то Аркадий увез с собой! – продолжала Муза Николаевна тем же недоумевающим тоном: ее очень удивляло, почему Сусанна не упоминала ей ни о каком русском. «Конечно, весьма возможно, что в такие минуты она все перезабыла!» – объяснила себе Муза Николаевна. – Ну-с, слушаю дальнейшие ваши похождения! – отнеслась она к Аггею Никитичу.

Аггей Никитич глубоко вздохнул.

– Дальнейшие мои похождения столь же печальны были, как и прежние! – произнес он. – В отношении госпожи, о которой вам говорил, я исполнил свой долг: я женился на ней; мало того, по ее желанию оставил военную службу и получил, благодаря милостивому содействию Егора Егорыча, очень видное и почетное место губернского почтмейстера – начальника всех почт в губернии – с прекрасным окладом жалованья. Кажется, можно было бы удовлетвориться и благодарить только бога, но супруге моей показалось этого мало, так как она выходила за меня замуж вовсе не потому, что любила меня, а затем, чтобы я брал на службе взятки для нее, но когда я не стал этого делать, она сама задумала брать их.

– Господи! – воскликнула Муза Николаевна, никогда не воображавшая услышать о таком женском пороке. – Но кто же ей стал давать взятки?

– Она довольно лукаво это сделала и устроила так, что мне все почтмейстера начали предлагать благодарности; она меня еще думала соблазнить, но я сразу пресек это и вышел даже в отставку из этой службы и поступил в исправники. Супруге моей, конечно, это был нож острый, потому что она находила службу исправника менее выгодною, и в отмщение за это каждый день укоряла меня бедностью, а бедности, кажется, никакой не должно было бы существовать: жалованье я получал порядочное, у нее было имение в Малороссии, дом в Москве, капитал довольно крупный, и всего этого ей было мало.

– Значит, она совсем дрянная женщина! – воскликнула с негодованием Муза Николаевна.

– Совсем! – подтвердил Аггей Никитич.

– Но теперь вы разошлись с ней?

– Совершенно или, как вам сказать, она скорей разошлась со мной и написала мне, что ей невыгодно оставаться моей женой.

Муза Николаевна пожимала только плечами.

– Если ваша жена такая, как вы говорите о ней, то что же вас может огорчать, когда вы расстались с ней?

– Я нисколько не огорчаюсь, даже радуюсь и в восторге от этого. Я морально убит-с другим, убит тем, что разошелся с другой женщиной, перед которой я ужас что такое натворил.

– Как? – полувоскликнула Муза Николаевна, широко раскрывая от удивления глаза. – Стало быть, у вас был новый роман?

– Новый! – отвечал откровенно и наивно Аггей Никитич.

– Кто ж это такая была? – любопытствовала Муза Николаевна.

– Это одна полька, прелестнейшее и чудное существо; но, как все польки, существо кокетливое, чего я не понял, или, лучше сказать, от любви к ней, не рассудив этого, сразу же изломал и перековеркал все и, как говорится, неизвестно для чего сжег свои корабли, потом, одумавшись и опомнившись, хотел было воротить утраченное счастие, но было уже поздно. Она очень натурально оскорбилась на меня и уехала с одним семейством в деревню, а я остался один, как этот дуб[217]217
  …как этот дуб… – Речь идет о песне «Среди долины ровныя, на гладкой высоте», на слова А.Ф.Мерзлякова (1778—1830).


[Закрыть], про который поется, что один-один бедняжечка стоит на гладкой высоте.

– И вы в миссионерстве хотите утопить ваше горе? – проговорила с участием Муза Николаевна.

– Постараюсь, если только возможно, – отвечал, вздохнув, Аггей Никитич.

– Но куда же именно вы поедете? – расспрашивала Муза Николаевна.

– В Сибирь, вероятно.

– Но что же вы будете там делать?

– Буду творить волю пославших мя! – произнес Аггей Никитич многознаменательно. – Мне, впрочем, лучше об этом не говорить, а я поспешу исполнить приказание Александра Яковлевича, который поручил мне спросить вас, провезут ли тело Егора Егорыча через Москву?

– Непременно; иначе нельзя проехать в Кузьмищево, – отвечала Муза Николаевна.

Аггей Никитич при этом потер себе лоб.

– В таком случае Александр Яковлевич, у которого я теперь живу, предполагал бы устроить торжественную встречу для бренных останков, всем дорогих, Егора Егорыча.

– Это бы очень было хорошо, – подхватила Муза Николаевна, – но я не знаю ни того, куда писать сестре, ни того, когда она приедет сюда.

– Это, вероятно, узнается: тот же русский пишет Александру Яковлевичу, что он будет уведомлять его по мере приближения тела к Петербургу.

«Опять этот русский!» – снова промелькнуло в уме Музы Николаевны, и у нее даже зародилось подозрение касательно отношений этого русского к Сусанне Николаевне.

Побеседовав таким образом с m-me Лябьевой, Аггей Никитич ушел от нее под влиянием воспоминаний о пани Вибель. «Ты виноват и виноват!» – твердила ему совесть, но когда он в своем длиннополом подряснике медленно переходил пространство между Тверским бульваром и Страстным, то вдруг над самым ухом его раздался крик: «Пади, пади!». Аггей Никитич взмахнул головой и отшатнулся назад: на него наехал было фаэтон, в котором сидела расфранченная до последней степени пани Вибель, а рядом с ней откупщик Рамзаев, гадкий, безобразный и вдобавок еще пьяный. Аггей Никитич понял хорошо, что совесть его в отношении этой госпожи должна была оставаться покойна. Тем не менее эта мимолетная встреча потрясла все его существо. Почти шатаясь, он вошел на Страстной бульвар, где, сев на лавочку, поник головой и прослезился.