Текст книги "Масоны"

II

Запущенное Петром Григорьичем Синьково с каждым днем возобновлялось и застраивалось. Прежде всего большой дом был исправлен внутри: мраморные стены в зале, лопнувшие в некоторых местах, были сделаны совершенно заново; гостиная оклеилась начавшими тогда входить в употребление насыпными суконными обоями зеленого цвета; боскетная была вновь расписана; но богаче всего, по желанию Катрин, украсилась их общая с супругом спальня: она вся была обита в складку розовым штофом; мебель в ней имела таковую же обивку. Прежняя обыкновенная печь в спальне заменилась затейливым камином, и в конце концов брачная кровать молодых представляла нечто невероятное: она была широчайшая, из цельного красного дерева, и в обеих спинках ее были вделаны огромные зеркала, так что всякий, ложившийся на эту кровать, видел себя с головы до ног. За этой кроватью, да и вообще за многими вещами и даже мастерами управляющий нарочно ездил в Москву. Мебель, бронза и посуда были перевезены в Синьково из городского дома Петра Григорьича. Флигеля и избы для дворни тоже были поправлены с подошвы. Об этом собственно позаботился Ченцов, говоривший, что нельзя людей держать в хлевах и развалинах, и вообще он приказал управляющему значительно улучшить содержание дворовых людей сравнительно с тем, какое они имели у Петра Григорьича, который держал их на такой антониевской пище, что некоторые из дворни его в праздники ходили христарадничать. Пожелал также Ченцов, чтобы в Синьково был переведен и большой конский завод, находившийся у Петра Григорьича в усадьбе, некогда подаренной ему императором Павлом и которую Крапчик благоустраивал до последней степени. Завод оказался весьма хорошим и многочисленным, так что для него пришлось выстроить новый, обширный и красивый, по своему фасаду, конский двор. Кроме конского завода, Катрин велела также перевести из отцовской усадьбы и псовую охоту, которая у Петра Григорьича была немаленькая и с достаточным числом приученных охотников. Словом, Ченцовы устроили свою деревенскую жизнь совершенно на широкую ногу русских бар. Одно, что они не знакомились ни с кем из соседей, да, признаться сказать, и не с кем было, потому что близко от них никого не жило из помещиков; знакомиться же с чиновниками уездного города Катрин не хотела, так как они ее нисколько не интересовали, а сверх того очень возможно, что в их кругу могла найтись какая-нибудь хорошенькая дама, за которой ее Валерьян, пожалуй, приволокнется. Такое опасение Катрин, кажется, было по меньшей мере преждевременно, ибо Ченцов пока еще совершенно был поглощен пылкою любовью своей супруги и потом искренно развлекался забавами Немврода: он охотился с псовой охотой, в которой иногда участвовала очень бойко и смело ездившая верхом Катрин, одетая в амазонку, в круглую мужскую шляпу и с нагайкой в руке; катались также молодые супруги в кабриолете на рысистом бегуне, причем Катрин всегда желала сама править, и Ченцов, передав ей вожжи, наблюдал только, чтобы лошадь не зарвалась очень; но Катрин управляла ею сильно и умело. С наступлением глубокой осени, конечно, все эти удовольствия должны были прекратиться; единственным развлечением для моих супругов остались пение и музыка по вечерам, которые обыкновенно оканчивались небольшими оргиями за ужином. Задумал было Валерьян приняться за чтение, но в библиотеке Петра Григорьича, тоже перевезенной из его городского дома и весьма немноготомной, оказались только книги масонского содержания, и, к счастью, в одном маленьком шкафике очутился неизвестно откуда попавший Боккачио[104]104
  Боккачио – Боккаччо Джованни (1313—1375) – итальянский писатель-гуманист, автор «Декамерона».


[Закрыть] на французском языке, за которого Ченцов, как за сокровище какое, схватился и стал вместе с супругою целые вечера не то что читать, а упиваться и питаться сим нескромным писателем. Катрин тоже восхищалась этим чтением до такой степени, что, слушая описание некоторых сцен, она чувствовала даже легкую дрожь во всем теле. Боккачио наконец был прочтен. Ченцов, не зная, чем заменить его, спросил однажды управляющего, не играет ли он в карты.

– Нет! – ответил тот.

– И ни во что не играете?

– В шашки играю! – проговорил управляющий, улыбаясь.

– Ну, давайте хоть в шашки! – воскликнул Ченцов, обрадовавшись и тому.

Тулузов сел с ним играть и с первой же партии разбил весьма, кажется бы, недурно игравшего Ченцова в пух и прах. Самолюбие того было несколько затронуто.

Он предложил управляющему другую партию, третью, четвертую, и все их проиграл.

– Где вы так отлично выучились играть в шашки? – полюбопытствовал он.

– У меня монах один знакомый был, и я к нему мальчиком еще ходил и часто с ним играл! – объяснил управляющий.

Начав после того почти каждый вечер играть с Тулузовым в шашки, Ченцов все более и более убеждался, что тот, кроме своего ума и честности, был довольно приятный собеседник, и в силу того Валерьян Николаич однажды сказал жене:

– Катрин, я непременно желаю, чтобы Василий Иваныч обедал с нами; он не лакей наш и обедает там где-то, я и не знаю… тем больше, что теперь он чиновник даже и – что важней всего – нужнейший нам человек!

На это желание мужа Катрин немножко поморщилась: прежде всего ей не понравилось, что на их обеденных беседах будет присутствовать посторонний человек, а Катрин все часы дня и ночи желала бы оставаться с глазу на глаз с мужем; сверх того, не имея ничего против управляющего и находя его умным и даже, по наружности своей, красивым, она вместе с тем чувствовала какую-то непонятную неловкость от его лукаво-рысьего взгляда. Не сказав, впрочем, об этом мужу, Катрин проговорила с покорностью: «Как тебе угодно!», и Василий Иваныч с того же дня стал обедать за одним столом с своими господами. Держал он себя при этом весьма сдержанно, и если что начинал говорить, то непременно или нужное для его господ, или деловое вообще.

Но, как бы ни было, все эти развлечения Ченцову скоро надоели до тошноты, и он принялся умолять жену поехать на зиму в Москву и провести там месяца два. Катрин с полным удовольствием готова была исполнить эту просьбу, но ее только пугало и останавливало чувство ревности.

– А если ты в Москве начнешь ухаживать за какой-нибудь другой женщиной?.. – сказала она откровенно мужу.

– О, господи! – воскликнул Ченцов. – Разве, будучи тебе мужем, достанет еще силы на это?

– Как кажется!.. – отозвалась Катрин, потупляясь несколько. – Изволь, мы поедем; но вот мое условие: веселись ты в Москве, как тебе угодно, только и я с тобою буду участвовать во всех твоих развлечениях.

– Сделай милость! – отвечал, не подумав, Ченцов.

В конце декабря молодые супруги отправились в Москву в сопровождении повара, лакеев, горничных, лошадей выездных и экипажей. Посланный еще заранее туда управляющий нанял для них целый барский дом с мебелью. Ченцовы, впрочем, не возобновили никаких своих прежних знакомств и стали развлекаться общественными удовольствиями: они разъезжали по Москве в своих дорогих экипажах и на доморощенных рысаках; гуляли среди самого высшего света по Тверскому бульвару; ездили на Кузнецкий мост, где накупали всевозможных модных безделушек, и, между прочим, Ченцов приобрел у Готье все сочинения Поль-де-Кока для развлечения себя и своей супруги. Катрин сделала себе туалет первой щеголихи; Ченцов тоже оделся утонченным петиметром, но вместе с тем ему хотелось и другого: ему хотелось, например, заехать в Английский клуб, пообедать там, а главное, поиграть в карты в серьезненькую, но Катрин ему напомнила его обещание не бывать нигде без нее, и Ченцов повиновался. Вечера молодые супруги проводили по большей части в театрах и по преимуществу в балетах, откуда, возвращаясь прямо домой, они садились за прекрасно приготовленный им старым поваром ужин, за которым, мучимые возбужденною в театре жаждою, выпивали значительное количество шампанского. Бывали также Ченцовы несколько раз в маскарадах Дворянского собрания, причем Катрин ходила неразлучно с мужем под руку, так что Валерьян Николаич окончательно увидал, что он продал себя и теперь находится хоть и в золотой, но плотно замкнутой клетке; а потому, едва только наступил великий пост, он возопиял к жене, чтобы ехать опять в деревню, где все-таки ему было попривольнее и посвободнее, а сверх того и соблазнов меньше было. Катрин тоже рада была уехать из Москвы: ее очень утомляло это беспрерывное смотрение за мужем. По всем сим обстоятельствам, супруги, с прилетом жаворонков, были уже в Синькове, с приездом куда Ченцов принялся просто-напросто дурить: он сам объезжал совершенно неприезженных лошадей, – те его разбивали и раз даже чуть не сломали ему шеи. Катрин плакала и умоляла его не делать этого, но Ченцов не слушал ее и точно бы искал смерти в этой забаве. Напиваться он начал не только на ночь, но и за обедом. Видимо, что его внутри что-то такое грызло и не давало ему минуты покоя.

За одним из ужинов между супругами произошел довольно колкий спор, несколько характеризующий разность их мировоззрений. Они заговорили о весьма скандалезной сцене в романе Поль-де-Кока.

– Что за страсть у Поль-де-Кока описывать все это с такси насмешкой? – заметила Катрин.

– Да чего же это иного, кроме насмешки, и стоит! – возразил с гримасой Ченцов.

– Как чего иного, когда это высшая поэзия! – произнесла Катрин, удивленная словами мужа.

– Хороша поэзия!.. – отозвался презрительно Ченцов.

– Но ты же называл это самым привлекательным наслаждением в жизни! – хотела было Катрин поймать мужа на его собственных словах.

– Пьяному многое покажется привлекательным! – сказал он, будучи сам на этот раз почти не пьян.

– Я не знала, что вам только пьяному так это казалось и кажется!.. – проговорила с ударением и с заметным неудовольствием Катрин, совершенно искренно: читавшая любовь, со всеми ее подробностями, за высочайшую поэзию, и затем она с гневным уже взором присовокупила: – Значит, про тебя правду говорили, что ты совершенно испорченный человек!

– Может быть, я и испорченный человек, но не стану называть небом то, что и животным не кажется, я думаю, небом, а чистой землицей и грязцой!..

Катрин очень хорошо, разумеется, понимала, что муж этими словами язвил ее, и язвил умышленно.

– Мне это представлялось небом только с вами, а вы, я не знаю, со сколькими пользовались этим небом!

– Мне никогда не казалось это небом, а потому я в этом случае всегда был ищущий!

– И нашедший, вероятно, это небо с Людмилой, которая была такая неземная! – проговорила с насмешкой Катрин.

Об идеальности Людмилы Ченцов, и особенно последнее время, неоднократно говорил Катрин, которую, конечно, оскорбляли такие отзывы мужа о прежнем предмете его страсти, и она только силою характера своего скрывала это.

– Да, действительно, – отвечал на этот раз уже прямо Ченцов, выпивая стакан вина, – Людмила была единственная женщина, в любви которой для меня существовал настоящий рай!

Услышав такой ответ, Катрин не стала больше говорить и, порывисто встав с своего места, ушла в спальню.

Допив все оставленное на столе вино, поднялся также и Ченцов и ушел, но только не в спальню к жене, а в свой кабинет, где и лег спать на диван.

Это была первая ночь, которую супруги со дня их брака провели врозь.

Поутру Катрин думала нежностью поправить дело и до чаю еще вышла в кабинет к мужу. Ченцов, одетый в охотничий костюм, сидел, насупившись, перед туалетным столом.

– Ты прости меня! – сказала Катрин, обнимая и целуя его.

– В чем мне тебя прощать? – возразил ей Ченцов. – Ты ни в чем не виновата, и если тут кого прощать и извинять следует, так это твою натуру!

– Но и твою натуру тоже надобно немножко прощать! – продолжала, едва владея собой, Катрин в том же кротком тоне.

– Ну, что тут толковать об этом?.. Друг друга стоим!.. Я прежде еще знал это! – проговорил Ченцов, вставая и надевая на себя через плечо ружье и прочие охотничьи принадлежности.

– Разве ты уходишь, и уходишь в такую минуту?! – спросила с ужасом Катрин.

Ченцов ничего ей не ответил и ушел. Целый день он бродил по полям и по лесу и, возвратясь довольно поздно домой, почти прокрался в кабинет, позвал потихоньку к себе своего камердинера и велел ему подать себе… не есть, – нет, а одного только вина… и не шампанского, а водки. Лакей исполнил это приказание и принес огромный графин с ерофеичем, который держался в доме для угощения церковного причта. Ченцов отослал камердинера спать и, по уходе того, взял графин и через горлышко вытянул его почти до дна. Глаза у него сразу осовели. Он хотел было лечь на диван, но в то время вошла Катрин в одном белье и чулках; волосы ее были растрепаны и глаза воспалены от слез.

– Пойдем ко мне!.. Ты не должен и не смеешь тут спать! – сказала она мужу.

Тот насмешливо посмотрел на нее.

– В таком виде могу, – проговорил он совсем пьяным голосом, Катрин взяла его за руку и увела с собой.

Не для услады своей и читателя рассказывает все это автор, но по правдивости бытописателя, ибо картина человеческой жизни представляет не одни благоухающие сердечной чистотой светлые образы, а большею частию она кишит фигурами непривлекательными и отталкивающими, и в то же время кто станет отрицать, что на каждом авторе лежит неотклонимая обязанность напрягать все усилия, чтобы открыть и в неприглядной группе людей некоторые, по выражению Егора Егорыча, изящные душевные качества, каковые, например, действительно и таились в его племяннике? Ченцов, прежде всего, по натуре своей был великодушен: на дуэли, которую он имел с человеком, соблазнившим его первую жену, он мог, после промаха того, убить его наверняк, потому что имел право стрелять в своего врага на десяти шагах; но Ченцов не сделал того, а спросил противника, даст ли он клятву всю жизнь не покидать отнятой им у него женщины. Противник, струсив, поклялся ему в том, и Ченцов выстрелил на воздух. С дворовыми и крестьянами он был добр и мягок до глупости, хоть в то же время не щадил целомудрия разных молодых девушек и женщин, да те, впрочем, и сами были рады тому: очень он им нравился своей молодцеватостью и своим залихватским удальством. Ченцов, говоря дяде, что он, как Дон-Жуан, вероятно, невдолге бухнется в пропасть, – сказал не фразу: в нем, в самом деле, было несколько общих черт с испанским героем. «Ну, Ченцов еще так себе! Может быть, это и правда! – предчувствую я, что скажут мне мысленно мои читательницы. – Но ваша Катрин, согласитесь!..» А Катрин вот что такое, сударыни, отвечаю я им заранее: – Катрин прежде всего недюжинное существо и не лимфа, условливающая во многих особах прекрасного пола всевозможные их добродетели. Пылкая в своих привязанностях и гневливая в то же время, она была одной из тех женщин, у которых, как сказал Лермонтов, пищи много для добра и зла, и если бы ей попался в мужья другой человек, а не Ченцов, то очень возможно, что из нее вышла бы верная и нежная жена, но с Валерьяном Николаичем ничего нельзя было поделать; довести его до недолгого раскаяния в некоторые минуты была еще возможность, но напугать – никогда и ничем. К несчастию, к последнему-то способу Катрин была более склонна, чем к первому, и не прошло еще года их свадьбе, как не оставалось уже никакого сомнения, что Ченцов механически разговаривал с женой, механически слушал ее пение, механически иногда читал ей, но уже не Боккачио и не Поль-де-Кока, а некоторые весьма скучные и бестолковые масонские сочинения из библиотеки Петра Григорьича, что он явно делал на досаду Катрин, потому что, читая, всегда имел ядовито-насмешливую улыбку и был несказанно доволен, когда супруга его, томимая скукой от такого слушания, наконец, начинала зевать. При столь натянутых отношениях к жене, Ченцов между тем сблизился с управляющим почти на дружескую ногу.

Раз вечером Катрин была больна и лежала у себя в спальне, а Ченцов в своем кабинете пил шампанское и играл с Тулузовым в шашки.

– Ах, милейший Василий Иваныч, – сказал он, – вы, вероятно, не ведаете, какое тяжелое положение для человека быть женатым!

– Почему? – спросил тот как бы совершенно наивным голосом.

– По очень простой причине: человек тут прикован и скован!

Управляющий на это молчал.

– Может быть, для других это и ничего… удобно даже, – продолжал Ченцов, – но для меня нет!

Тулузов продолжал молчать.

– Я во всю жизнь мою, – снова продолжал Ченцов, закурив при этом новую трубку табаку и хлопнув залпом стакан шампанского, – никогда не мог жить с одной женщиной, и у меня всегда их было две и три!

– Это и для всех приятнее, чем с одной, – отозвался, наконец, управляющий.

– Ну, а вы сами как по этой части поступаете? – спросил его Ченцов.

– Мне как случится… я человек занятой, – объяснил управляющий.

– Ну, а я так нет!.. Я не таков! – возразил, смеясь, Ченцов. – Не знаю, хорошее ли это качество во мне или дурное, но только для меня без препятствий, без борьбы, без некоторых опасностей, короче сказать, без того, чтобы это был запрещенный, а не разрешенный плод, женщины не существует: всякая из них мне покажется тряпкой и травою безвкусной, а с женою, вы понимаете, какие же могут быть препятствия или опасности?!.

Тулузов на это опять ничего не сказал и только усмехнулся.

– Ужасно бы мне теперь, – признаюсь вам, как другу своему, – ужасно бы хотелось найти здесь такое местечко, где бы именно можно было таинственно наслаждаться.

Говоря это, Ченцов пристально глядел в лицо управляющего; тот же держал свои глаза опущенными на шахматную доску.

– Есть здесь такие места?.. Скажите мне откровенно, и вы мне сделаете в этом случае истинное благодеяние; иначе я такой пошлой жизни, какая выпала в настоящее время мне на долю, не вынесу и застрелюсь.

– Зачем стреляться? – возразил, усмехнувшись, управляющий. – Таких мест здесь даже очень много.

– Где ж они именно? – допрашивал Ченцов.

– В каждой почти деревне, – отвечал управляющий.

– На посиделки, что ли, к ним ехать надобно?

– Посиделок здесь нет, – произнес, как бы нечто обдумывая, управляющий, – но мужики здешние по летам все живут на промыслах, и бабы ихние остаются одне-одинехоньки, разве с каким-нибудь стариком хворым или со свекровью слепой.

– Это отлично! – воскликнул Ченцов с восторгом. – И есть между ними хорошенькие?

– Есть, и даже вот в деревне Катерины Петровны, в Федюхине, у одного мужика-пчеловода есть сноха – прелесть что такое, и лицо-то у ней точно не крестьянское!

– Но как же бы повидать ее и познакомиться с ней? – расспрашивал уже задыхающимся от волнения голосом Ченцов. – Не могу же я зря ехать в деревню, не зная, где, что и как?.. Вы поруководствуйте меня!

Управляющий на это отрицательно качнул головой.

– Нет-с, мне вас, Валерьян Николаич, в этом нельзя руководствовать! – сказал он. – Вы изволите, конечно, понимать, что я человек подчиненный вам и еще больше того Катерине Петровне; положим, я вас научу всему, а вы вдруг, как часто это между супругами бывает, скажете о том Катерине Петровне!

– Oh, mon Dieu, mon Dieu! – воскликнул Ченцов. – Скажу я Катерине Петровне!.. Когда мне и разговаривать-то с ней о чем бы ни было противно, и вы, может быть, даже слышали, что я женился на ней вовсе не по любви, а продал ей себя, и стану я с ней откровенничать когда-нибудь!.. Если бы что-либо подобное случилось, так я предоставляю вам право ударить меня в лицо и сказать: вы подлец! А этого мне – смею вас заверить – никогда еще никто не говорил!.. Итак, вашу руку!..

Говоря это, Ченцов пил стакан за стаканом шампанское.

Управляющий подал ему руку, которую Ченцов сильно потряс и проговорил настойчивым голосом:

– Как это сделать, вы должны мне про то сказать!

– Сделать это, – начал управляющий, по-прежнему опустив глаза на шахматную доску, – можно так: в нашем приходском селе проживает одна старуха – Арина Семенова; она слывет знахаркой и свахой… Через нее, полагаю, можно сделать всякое знакомство.

– И что же, к ней я могу прямо приехать? – спросил Ченцов.

– В какой угодно вам час дня и ночи, – проговорил управляющий.

– Merci, мой друг, merci! – благодарил Ченцов, еще раз пожимая крепко руку Тулузову и даже целуя его, не ведая нисколько, кого он лобызает!

III

Иван Петрович Артасьев, у которого, как мы знаем, жил в деревне Пилецкий, прислал в конце фоминой недели Егору Егорычу письмо, где благодарил его за оказанное им участие и гостеприимство Мартыну Степанычу, который действительно, поправившись в здоровье, несколько раз приезжал в Кузьмищево и прогащивал там почти по неделе, проводя все время в горячих разговорах с Егором Егорычем и Сверстовым о самых отвлеченных предметах по части морали и философии. В их беседах участвовали также и дамы, причем gnadige Frau нет-нет да и ввернет свое, всегда очень основательное мнение, равно и Сусанна делала замечания, отличающиеся добротой и идеальностью, так что Пилецкий, как бы невольно, при этом останавливал на ней свой внимательный взгляд.

«Мартын Степаныч; теперь уже возвратившийся ко мне в город, – объяснял в своем письме Артасьев, – питает некоторую надежду уехать в Петербург, и дай бог, чтобы это случилось, а то положение сего кроткого старца посреди нас печально: в целом городе один только я приютил его; другие же лица бежали от него, как от зачумленного, и почти вслух восклицали: «он сосланный, сосланный!..», – и никто не спросил себя, за что же именно претерпевает наказание свое Мартын Степаныч? Не за то ли, может быть, что он искреннее и горячее любит бога, чем мы, столь многомнящие о себе люди?!»

Артасьев был хоть и недалекого ума, но очень добрый человек и, состоя тоже некогда в масонстве, со времени еще князя Александра Николаича Голицына, служил директором гимназии в изображаемой мною губернии.

Кроме вышеизложенного, в постскриптуме письма его было прибавлено, что Петр Григорьич Крапчик одночасно скончался и что столь быстрая смерть его главным образом последовала от побега из родительского дома Екатерины Петровны, обвенчавшейся тайно с господином Ченцовым.

– Опять новый сюрприз от племянничка! – воскликнул Егор Егорыч, разводя руками, и сейчас же торопливо пошел к Сусанне, которая сидела в своей комнате и вышивала по образцу масонского ковра gnadige Frau точно такой же ковер.

– Не удивляйтесь и не волнуйтесь! – сказал он ей и дал прочесть конец письма Артасьева.

На первых порах Сусанна в самом деле взволновалась немного, но потом ничего.

– Покойная сестра это предсказывала и незадолго до смерти своей мне говорила, что если она умрет, то Валерьян Николаич непременно женится на Катрин, – проговорила она, грустно улыбаясь.

– Почему же Людмила думала это? – спросил Егор Егорыч с удивлением.

– Она, вероятно, замечала, что mademoiselle Катрин нравилась Валерьяну.

– Фу ты, черт возьми! Что в ней могло ему нравиться? – вспылил Егор Егорыч. – Я, как сужу по себе, то хоть и видел, что Петр Григорьич желал выдать за меня дочь, но я прямо показывал, что она мне противна!.. Бог знает, что такое… Черкесска какая-то, или персиянка! А между тем Валерьян любил Людмилу, я она его любила, – понять тут ничего нельзя!

Сусанна слушала мужа молча.

– Этому браку, я полагаю, есть другая причина, – продолжал Егор Егорыч, имевший, как мы знаем, привычку всегда обвинять прежде всего самого себя. – Валерьян, вероятно, промотался вконец, и ему, может быть, есть было нечего, а я не подумал об этом. Но и то сказать, – принялся он далее рассуждать, – как же я мог это предотвратить? Валерьян, наделав всевозможных безумств, не писал ко мне и не уведомлял меня о себе ни единым словом, а я не бог, чтобы мне все ведать и знать!

– Вы нисколько тут не виноваты! – проговорила, наконец, Сусанна.

– Вам это подсказывает ваша чуткая совесть? – спросил Егор Егорыч, устремляя пристальный взгляд на Сусанну.

– Да! – произнесла она твердым голосом.

– Ну, когда говорят ангелы, то им должно верить, – пробормотал Егор Егорыч и хотел было поцеловать руку у жены, но воздержался: подобное выражение того, что происходило в душе его, показалось ему слишком тривиальным. – Меня, впрочем, тут не одно это беспокоит, но и другое! – продолжал он. – Хорошо еще, когда Валерьян не понимает, что он натворил: он, называя вещи прямо, убийца Людмилы, он полуубийца вашей матери и он же полуубийца Крапчика; если все это ведомо его сознанию, то он живет в моральном аду, в аду на земле… прежде смерти!

– Пусть и испытает этот ад! – рассудила с своей стороны Сусанна. – Он может раскаяться и избегнуть ада вечного.

– Он непременно бы раскаялся, – кипятился Егор Егорыч, – когда бы около него был какой-нибудь духовный руководитель, а кто им может быть для него?.. Не супруга же его… Той самой надобна больше, чем ему, руководящая рука!.. Мне, что ли, теперь написать Валерьяну, я уж и не знаю? – присовокупил он в раздумье.

– Вам, по-моему, нечего писать ему в настоящую минуту! – заметила Сусанна. – Укорять его, что он женился на Катрин, вы не станете, потому что этим вы их только оскорбите! Они, вероятно, любят друг друга!.. Иное дело, если Валерьян явится к вам или напишет вам письмо, то вы, конечно, не отвергнете его!

– О, что об этом и говорить! – воскликнул Егор Егорыч. – Я не отвергал его тысячекратно и готов снова тысячекратно не отвергнуть!

Не ограничиваясь, впрочем, такого рода совещанием с своей юной супругой, Егор Егорыч рассказал о полученном им известии gnadige Frau и Сверстову, а также и о происшедшем по этому поводу разговоре между ним и женою. Gnadige Frau сразу же и безусловно согласилась во всем с мнением Сусанны и даже слегка воскликнула, кладя с нежностью свою костлявую руку на белую и тонкую руку Сусанны.

– Сама мудрость говорила вашими устами!

Но доктор сомнительно почесывал у себя в затылке.

– Все-таки я вижу, что малый может погибнуть! – произнес он. – Согласен, что писать к нему Егору Егорычу неловко, ехать самому тем паче, но не выкинуть ли такую штуку: не съездить ли мне к Валерьяну Николаичу и по душе поговорить с ним?

– По какому же праву ты приедешь в незнакомый тебе дом? – сделала первый вопрос gnadige Frau.

– Ах, боже мой, – закричал на это доктор, – скажу, что ездил на практику и, заблудившись, заехал, увидав городскую усадьбу!

– Но это будет ложь, и такая явная, что ее сейчас поймут; потом, что именно и о чем ты будешь говорить с господином Ченцовым? – поставила второй вопрос gnadige Frau.

– Я буду с ним говорить, – начал было довольно решительно доктор, – что вот Егор Егорыч по-прежнему любит Валерьяна Николаича и удивляется, почему он его оставил!

– И что же из этого может произойти? – поставила третий вопрос gnadige Frau.

– Произойдет, что Валерьян Николаич опять пожелает сблизиться с дядей, – отвечал ей доктор.

– Может это произойти? – спросила уже Егора Егорыча gnadige Frau.

– Нет, не может, – сознался тот с печальным выражением в лице, – и по многим причинам, из коих две главные: одна – его совесть, а другая – его супруга, которая не пожелает этого сближения!

– И я то же думаю! – подтвердила Сусанна.

– В таком случае вам, конечно, ваши семейные дела и отношения лучше знать! – уступил доктор.

– Конечно, лучше! – подхватила gnadige Frau. – А пока, как советовала Сусанна Николаевна, надобно ждать!

– Ждать так ждать! – сказал с тем же невеселым лицом Егор Егорыч и затем почти целую неделю не спал ни одной ночи: живая струйка родственной любви к Валерьяну в нем далеко еще не иссякла. Сусанна все это, разумеется, подметила и постоянно обдумывала в своей хорошенькой головке, как бы и чем помочь Валерьяну и успокоить Егора Егорыча.

На следующей неделе Марфины получили еще письмо, уже из Москвы, от Аггея Никитича Зверева, которое очень порадовало Егора Егорыча. Не было никакого сомнения, что Аггей Никитич долго сочинял свое послание и весьма тщательно переписал его своим красивым почерком. Оно у него вышло несколько витиевато, и витиевато не в хорошем значении этого слова; орфография у майора местами тоже хромала. Аггей Никитич писал:

«Милостивый государь, Егор Егорыч!

В тот час, когда, с ударом к заутрене светлого христова воскресения в почтамтской церкви, отец иерей возгласил: «Христос воскресе!», я получил радостное известие от ее превосходительства Натальи Васильевны Углаковой, что Вы сочетались браком с Сусанной Николаевной, и я уверен, что Ваше венчание освещали не одне восковые наши свечи, а и райский луч!»

Вот куда хватил мой милейший Аггей Никитич, насосавшись некоторыми масонскими трактатами, которые Егор Егорыч, верный своему обещанию, выслал Звереву немедленно же по приезде своем в деревню из Москвы.

Далее Аггей Никитич продолжал:

«Подполковница Миропа Дмитриевна Зудченко, у которой я занимаю теперь прежде бывшую квартиру почтеннейшей Юлии Матвеевны, поручила мне передать Вам поздравление с тем же событием, и оба мы возносим наши теплые мольбы к зиждителю вселенной о ниспослании благословения на Ваше потомство. Вместе с тем я беру смелость прибегнуть к Вашему великодушному сердцу».

Излагаемое потом в письме Аггея Никитича явно было ему диктуемо Миропою Дмитриевною, потому что имело чисто деловой характер.

«На днях я узнал, – писал Зверев (он говорил неправду: узнал не он, а Миропа Дмитриевна, которая, будучи руководима своим природным гением, успела разнюхать все подробности), – узнал, что по почтовому ведомству очистилось в Вашей губернии место губернского почтмейстера, который по болезни своей и по неудовольствию с губернатором смещен. Столь много ласкаемый по Вашему письму Александром Яковлевичем, решился я обратиться с просьбой к нему о получении этого места».

Опять-таки Аггей Никитич при этом выразился не точно, говоря: я и я; гораздо было бы правдивее ему сказать: я, по настойчивому внушению Миропы Дмитриевны, решился обратиться к Александру Яковлевичу.

«На такое мое ходатайство его превосходительство мне изволил ответить»…

По случаю слова изволил Аггей Никитич имел продолжительный спор с Миропой Дмитриевной, находя, что такое выражение слишком лакейское, и по-солдатски просто бы следовало сказать: «его превосходительство приказал».

– Пишите, пожалуйста, как я вам говорю: я знаю, как пишутся такие письма! – настаивала на своем Миропа Дмитриевна и стала затем прямо диктовать Аггею Никитичу: – «Его превосходительство изволил ответить, что назначение на это место зависит не от него, а от высшего петербургского начальства и что он преминет написать обо мне рекомендацию в Петербург, а также его превосходительство приказал мне…»

– Вот где следует сказать приказал! – заметила Миропа Дмитриевна Аггею Никитичу, который на этот раз, не ответив ей ничего, не переставал писать: – «приказал попросить покорнейше и Вас о такой же рекомендации высшему петербургскому начальству».

Егор Егорыч, разумеется, не медля ни минуты, написал к князю Голицыну ходатайство об определении Зверева, и тот через две же недели был назначен на просимое им место. Получив официальное уведомление о своем определении, Аггей Никитич прежде всего сказал о том Миропе Дмитриевне. Оно иначе и быть не могло, потому что во дни невзгоды, когда Аггей Никитич оставил военную службу, Миропа Дмитриевна столько явила ему доказательств своей приязни, что он считал ее за самую близкую себе родню: во-первых, она настоятельно от него потребовала, чтобы он занял у нее в доме ту половину, где жила адмиральша, потом, чтобы чай, кофе, обед и ужин Аггей Никитич также бы получал от нее, с непременным условием впредь до получения им должной пенсии не платить Миропе Дмитриевне ни копейки. Против этого условия Аггей Никитич сильно восставал, ибо он все-таки имел капиталец рублей в пятьсот ассигнациями, имел много вещей, которые можно было продать, но Миропа Дмитриевна и слышать ничего не хотела.