Текст книги "Масоны"

– Это мы посмотрим, посмотрим; я вот попригляжусь к здешним мужикам, когда их лечить буду!.. – говорил доктор, мотая головой: он втайне давно имел намерение попытаться распространять масонство между мужиками, чтобы сделать его таким образом более народным, чем оно до сих пор было.

Марфин между тем глубоко вздохнул. Видимо, что мысли его были обращены совершенно на другое.

– Это все то, да не то! – начал он, поднимая свою голову. – Мне прежде всего следует сделаться аскетом, человеком не от мира сего, и разобраться в своем душевном сундуке, чтобы устроить там хоть мало-мальский порядок.

– Что вы за безумие говорите? – воскликнул доктор. – Вам, слава богу, еще не выжившему из ума, сделаться аскетом!.. Этой полумертвечиной!.. Этим олицетворенным эгоизмом и почти идиотизмом!

– Ты не заговаривайся так! – остановил его вдруг Марфин. – Я знаю, ты не читал ни одного из наших аскетов: ни Иоанна Лествичника[47]47
  Иоанн Лествичник (ум. в 649 или 650 г.) – греческий религиозный писатель, автор «Лествицы».


[Закрыть], ни Нила Сорского[48]48
  Нил Сорский (ок. 1433—1508) – русский публицист и церковно-политический деятель, глава «Заволжских старцев».


[Закрыть]…

– Не читал, не читал!.. – сознался доктор.

– Так вот прочти и увидишь, что это не мертвечина, а жизнь настоящая и полная радостей.

– Прочту, непременно прочту, – говорил Сверстов, пристыженный несколько словами Егора Егорыча.

– Да, а пока удержи твой язык хулить то, чего ты не знаешь!.. – поучал его тот.

– Но форму их жизни я знаю, и она меня возмущает! – отстаивал себя доктор. – Вы вообразите, что бы было, если б все люди обратились в аскетов?.. Род человеческий должен был бы прекратиться!.. Никто б ничего не делал, потому что все бы занимались богомыслием.

– Нет, в подвиги аскетов входит не одно богомыслие, а полное и всестороннее умное делание, потребность которого ты, как масон, должен признавать.

– Это я признаю!

– Так чем же, после этого, тебя смущает жизнь аскетов? Весь их труд и состоит в этом умном делании, а отсюда и выводи, какая гармония и радость должны обитать в их душах.

– Тогда это неравенство! Это, значит, деление людей на касты. Одни, как калмыцкие попы, прямо погружаются в блаженную страну – Нирвану – и сливаются с Буддой[49]49
  Будда Гаутам (VI—V век до н. э.) – основатель буддийской религии.


[Закрыть], а другие – чернь, долженствующие работать, размножаться и провалиться потом в страну Ерик – к дьяволу.

– Каст тут не существует никаких!.. – отвергнул Марфин. – Всякий может быть сим избранным, и великий архитектор мира устроил только так, что ина слава солнцу, ина луне, ина звездам, да и звезда от звезды различествует. Я, конечно, по гордости моей, сказал, что буду аскетом, но вряд ли достигну того: лествица для меня на этом пути еще нескончаемая…

В это время в спальне нежданно-негаданно появился Антип Ильич, так что Егор Егорыч вздрогнул даже, увидав его.

– Ты разве вернулся? – спросил он.

– Сейчас только приехал, – отвечал Антип Ильич с лицом, сияющим кротостью, и кладя на стол перед барином заздравную просфору и большой пакет, – от господина Крапчика! – объяснил он о пакете.

Сверстов между тем, воскликнув: «Узнаешь ли ты меня, Антип Ильич?» – подошел к старику с распростертыми объятиями.

– Как, сударь, не узнать, – отвечал тот добрым голосом, и оба они обнялись и поцеловались, но не в губы, а по-масонски, прикладывая щеку к щеке, после чего Антип Ильич, поклонившись истово барину своему и гостю, ушел.

– Вот он скорей меня удостоится сделаться аскетом, – сказал, указав на него глазами, Егор Егорыч, и распечатывая неторопливо письмо Крапчика.

– Он не аскет, а ангел какой-то! – произнес Сверстов.

Чтение письма, видимо, причинило Егору Егорычу досаду.

– Вот, пожалуй, снова призывают меня на житейский подвиг! – проговорил он, кидая на стол письмо.

– Этим письмом?

– Да.

– Можно прочесть?

– Должно даже тебе прочесть.

Сверстов, надев торопливо очки, пробежал письмо.

– И что ж, по-вашему, этот подвиг слишком ничтожен для вас? – отнесся он к Марфину уже с некоторою строгостью.

– Знаю, что не ничтожен, но мне-то он не по моему душевному настроению, – ответил тот с тоской в голосе.

– Отбросьте это душевное настроение!.. Это, повторяю вам еще раз, аскетический эгоизм… равнодушие Пилата, умывшего себе руки! – почти кричал Сверстов, не слыхавший даже, что в губернии происходит сенаторская ревизия, и знавший только, что Крапчик – масон: из длинного же письма того он понял одно, что речь шла о чиновничьих плутнях, и этого было довольно.

– Поезжайте и поезжайте! – повторял он. – Это вам говорю я… человек, который, вы знаете, как любит вас, и как высоко я ценю вашу гражданскую мощь и мудрость!

– Но ты забываешь, что я опять впаду в гнев и озлобление! – возражал ему тем же тоскливым голосом Егор Егорыч.

– Впадайте, и чем больше, тем лучше: гнев честный и благородный всегда нашим ближним бывает во спасение! – не унимался Сверстов.

– Я поеду… – произнес протяжно и после некоторого размышления Марфин: живая струйка гражданина, столь присущая ему, заметно начала в нем пробиваться.

– Благодарю, глубоко благодарю; вы ничем бы не могли доставить мне такой радости, как этим; а теперь прощайте!.. Вам, я вижу, многое еще надобно обдумать и сообразить!

Затем, поцеловав друга в голову, Сверстов ушел: gnadige Frau справедливо говорила об нем, что, как он был при первом знакомстве с нею студентом-буршем, таким пребывал и до старости.

Первоначально Егор Егорыч действительно впал было в размышление о предстоявшем ему подвиге, но потом вдруг от какой-то пришедшей ему на ум мысли встрепенулся и позвал свою старую ключницу, по обыкновению, единственную особу в доме, бодрствовавшую в бессонные ночи барина: предание в дворне даже говорило, что когда-то давно Егор Егорыч и ключница питали друг к другу сухую любовь, в результате которой ключница растолстела, а Егор Егорыч высох.

– Фаддеевна! – сказал ей Егор Егорыч. – Позови ко мне Антипа Ильича.

Ключница была удивлена таким приказанием барина, никогда поздно ночью не тревожившего старика; но, ни слова не сказав, пошла.

Антип Ильич не замедлил придти: он еще, несмотря на усталость от дороги, не спал и стоял на молитве.

– Ты, – начал прерывчатым и задыхающимся голосом Егор Егорыч, – заходил к Рыжовым?

– Заходил, – отвечал старик.

– Что же они?

– Старая адмиральша и Людмила Николаевна уехали в Москву на всю весну, – проговорил Антип Ильич как бы самую обыкновенную вещь.

– А прочие две барышни где же? – спросил Егор Егорыч, выпучив даже глаза.

– Прочие в доме своем остались, и к ним переехала одна старушка – монашенка и сродственница, кажется, ихняя.

– А племянника моего видел? – присовокупил Егор Егорыч, влекомый каким-то предчувствием.

– Нет, он тоже уехал.

– Куда?

– Неизвестно, не знают.

Выслушав эти новости, Егор Егорыч склонил голову; но когда Антип Ильич ушел, он снова встрепенулся, снова кликнул старую ключницу и, объявив, что сейчас же ночью выезжает в губернский город, велел ей идти к кучеру и приказать тому немедленно закладывать лошадей.

Старуха, начинавшая совершенно не понимать, что такое происходит с барином, исполнила и это его приказание.

Егор Егорыч, наскоро собрав свои бумаги и положив все, какие у него были в столе, деньги, себе в карман, написал Сверстову коротенькую записку:

«Прощай! Я выезжаю в губернский город; распоряжайтесь у меня, как в своем имении; если встретится вам надобность в деньгах, спросите их у управляющего, – весьма скоро отпишу вам подробнее».

Через час какой-нибудь Егор Егорыч уселся в свои пошевни, в которые прислуга едва успела положить его еще не распакованный с приезда в деревню чемодан. Кучер поехал было, по обыкновению, легкой рысцой, но Егор Егорыч, покачиваясь, как истукан, всем телом при всяком ухабе, почти непрестанно восклицал: «Пошел!.. Пошел!..» Кучер, наконец, не стал сдерживать лошадей, и те, очень, кажется, довольные, что могут поразмяться, несмя несли, и больше всех заявляла себя передовая лошадь: она, как будто бы даже играя, то понуривала своей породистой головой, то вытягивала ее вверх и в то же время ни разу не сбилась с пути. Все это в прежнее время Егору Егорычу, как старому кавалеристу и коннозаводчику, доставило бы великое наслаждение; но теперь он ничего не замечал.

Поутру gnadige Frau проснулась ранее мужа и, усевшись в соседней комнате около приготовленного для нее туалетного столика, принялась размышлять опять о том же, как им будет житься в чужом все-таки доме. Вошедшая к ней одна из красивых горничных и хотевшая было подать gnadige Frau умываться, от чего та отказалась, так как имела привычку всегда сама умываться, доложила затем, что Егор Егорыч уехал из Кузьмищева и оставил господину доктору записку, которую горничная и вручила gnadige Frau. Та пришла в ужас: ей вообразилось, что Егор Егорыч от них удрал. Не соображая уже более ничего другого, она поспешно вошла в свою спальню, разбудила мужа и передала ему новость и записку Егора Егорыча.

– Да, я знаю это, я еще вчера советовал ему так поступить! – проговорил полусонным голосом Сверстов.

– Но как же мы теперь? – возразила gnadige Frau все еще в недоумении и с беспокойством.

– А вот как мы, – прочти! – отвечал Сверстов, сунув ей в руки записку, и, повернувшись к стене, снова закрыл глаза.

По прочтении любезной и обязательной записки Егора Егорыча gnadige Frau устыдилась своего подозрения, что подобный превосходный человек потяготится ими и даже ускачет от них.

XI

Все успехи в жизни своей Крапчик нисколько не приписывал себе, а, напротив, говорил, что ради житейских благ он ни единым пальцем не пошевелил, но что все это лилось на него по великой милости божией. Последнее же время эта милость божия видимым образом отвернулась от него: во-первых, после того, как он дал сенатору объяснение по делу раскольника Ермолаева, сей последний был выпущен из острога и самое дело о скопцах уголовною палатою решено, по каковому решению Ермолаев был совершенно оправдан; Крапчик очень хорошо понимал, что все это совершилось под давлением сенатора и делалось тем прямо в пику ему; потом у Крапчика с дочерью с каждым днем все более и более возрастали неприятности: Катрин с тех пор, как уехал из губернского города Ченцов, и уехал даже неизвестно куда, сделалась совершеннейшей тигрицей; главным образом она, конечно, подозревала, что Ченцов последовал за Рыжовыми, но иногда ей подумывалось и то, что не от долга ли карточного Крапчику он уехал, а потому можно судить, какие чувства к родителю рождались при этой мысли в весьма некроткой душе Катрин. Она прежде всего перестала приходить поутру здороваться с отцом, причем он обыкновенно ее крестил, а Катрин целовала у него руку; вечером она тоже не стала соблюдать этой церемонии, так что Крапчик, наконец, заметил ей, почему она этого не делает. Катрин усмехнулась, пожала плечами и объявила, что она теперь не маленькая девочка, и что ей наскучило разыгрывать подобные комедии. Сколько ни досадно было Крапчику выслушать такой ответ дочери, но он скрыл это и вообще за последнее время стал заметно пасовать перед Катрин, и не столько по любви и снисходительности к своему отпрыску, сколько потому, что отпрыск этот начал обнаруживать характер вряд ли не посердитей и не поупрямей папенькина, и при этом еще Крапчик не мог не принимать в расчет, что значительная часть состояния, на которое он, живя дурно с женою, не успел у нее выцарапать духовной, принадлежала Катрин, а не ему. Таким образом, все это сделает совершенно понятною ту мрачную и тяжелую сцену, которая произошла между отцом и дочерью за обедом – единственным временем, когда они видались между собою.

– Вы не слыхали, куда Ченцов уехал? – начала Катрин, измученная до последней степени неизвестностью о дорогом ей все-таки человеке.

– А черт его знает! – отвечал Крапчик сердитым тоном.

– Я думала, что не один черт, а и вы это знаете, – проговорила Катрин, явно желая сказать отцу дерзость.

– Почему ж ты это думала? – спросил Крапчик, как бы не поняв ее намерения.

– Потому что он должен вам, а то, если он не приедет сюда больше, с кого же вы взыщете его проигрыш?

Крапчик улыбнулся.

– Дядя за него заплатит! – пояснил он.

– Как это благородно! – произнесла, пожимая плечами, Катрин.

– К чему такое восклицание твое?.. Ченцов сам мне поставил поручителем за себя дядю! – сказал Крапчик, все еще старавшийся сдерживать себя.

– Он это сказал, вероятно, думая, что вы и с него не захотите получить этих денег.

Говоря это, Катрин очень хорошо знала, что укорить отца в жадности к деньгам – значило нанести ему весьма чувствительный удар, так как Крапчик, в самом деле дрожавший над каждою копейкой, по наружности всегда старался представить из себя человека щедрого и чуть-чуть только что не мота.

– Нет, Ченцов этого не думал! – возразил он, притворно рассмеявшись. – Как игрок, и игрок серьезный, Ченцов понимает, что карточный долг священнее всякого!.. Я с ним играл не на щепки, а на чистые деньги, которые у него лежали перед глазами.

– Хорошо, что у вас много денег; а у него их нет, но играть он любит!.. – воскликнула Катрин. – Кроме того, он пьян был совершенно, – нельзя же пьяного человека обыгрывать!

Терпение Крапчика истощилось, и он не совладел долее с собой.

– Если ты будешь сметь так говорить со мной, я прокляну тебя! – зашипел он, крепко прижав свой могучий кулак к столу. – Я не горничная твоя, а отец тебе, и ты имеешь дерзость сказать мне в глаза, что я шулер, обыгрывающий наверняка своих партнеров!

– Я не знаю, что такое шулер и не шулер, – проговорила, гордо сложив руки на груди, Катрин, – но я слышала сама, что вы приказывали принести вина, когда Ченцов и без того уже был пьян.

– Это не я-с приказывал, а он сам себе, пьяница, требовал! – закричал уже Крапчик на всю столовую. – И ты с ним пила, и чокалась, и сидела потом вдвоем до трех часов ночи, неизвестно что делая и о чем беседуя.

– О, я по очень простой причине так долго беседовала с Ченцовым!.. Я уговаривала его не платить вам своего долга, который я вам заплачу за него, и вы можете этот долг завтра же вычесть из денег, которые получаются с имения покойной матери моей и у которой я все-таки наследница!

Крапчик еще в первый раз выслушал от дочери эти страшные для него слова, но, как человек практический, он заранее предчувствовал, что они когда-нибудь будут ему сказаны, а потому, не слишком смутившись, проговорил твердо и отчетливо:

– Из этих денег я не решусь себе взять ни копейки в уплату долга Ченцова, потому что, как можно ожидать по теперешним вашим поступкам, мне, вероятно, об них придется давать отчет по суду, и мне там совестно будет объявить, что такую-то сумму дочь моя мне заплатила за своего обожателя.

– То-то, к несчастию, Ченцов не обожатель мой, но если бы он был им и предложил мне выйти за него замуж, – что, конечно, невозможно, потому что он женат, – то я сочла бы это за величайшее счастие для себя; но за вашего противного Марфина я никогда не пойду, хоть бы у него было не тысяча, а сто тысяч душ!

Сказав это, Катрин встала порывисто из-за стола и, швырнув из-под себя стул на пол, ушла к себе наверх.

Крапчик остался очень рассерженный, но далеко не потерявшийся окончательно: конечно, ему досадно было такое решительное заявление Катрин, что она никогда не пойдет за Марфина; но, с другой стороны, захочет ли еще и сам Марфин жениться на ней, потому что весь город говорил, что он влюблен в старшую дочь адмиральши, Людмилу? Кроме того, Крапчика весьма порадовало признание дочери в том, что Ченцов не обожатель ее, следовательно, тут нечего было опасаться какого-нибудь большого скандала с Катрин, тем более, что Ченцов теперь, как слышал о том Петр Григорьич, удрал за Людмилой, с которой этот развратник давно уже вожжался. Вознамерившись последнее обстоятельство разузнать поподробнее, Крапчик решил мысленно, что обо все этом пока нечего много беспокоиться; но между тем прошел день, два, три, Катрин все сидела у себя наверху и не сходила вниз ни чай пить, ни обедать, так что Крапчик спросил, наконец, ее горничную: «Что такое с барышней?» Та отвечала, что барышня больна.

– Тогда пусть она пошлет за доктором!.. Я не смею этого сделать, не зная, угодно ли это будет ей, или нет! – произнес Крапчик с насмешкой.

Горничная сходила к барышне и, возвратясь от нее, донесла, что Катерина Петровна не желает посылать за доктором.

В первое мгновение у Крапчика промелькнула было беспокойная мысль: «Ну, а что, если дочь умрет от несчастной любви к Ченцову?» В том, что она была влюблена в этого негодяя, Крапчик нисколько уже не сомневался. Но к нему и тут пришла на помощь его рассудительность: во-первых, рассчитывал он, Катрин никак не умрет от любви, потому что наследовала от него крепкую и здоровую натуру, способную не только вынести какую-нибудь глупую и неудавшуюся страсть, но что-нибудь и посильнее; потом, если бы даже и постигнуло его, как отца, такое несчастие, то, без сомнения, очень тяжело не иметь близких наследников, но что ж прикажете в этом случае делать? В смерти дочери он, конечно, нисколько не будет себя считать виновным, а между тем сам лично избавится от множества огорчений, которые Катрин, особенно последнее время, делала ему каждоминутно и – что обиднее всего – нарочно и с умыслом.

От такого рода размышлений Крапчика отвлекла новая неприятность, гораздо горшая, чем все прежние. Здесь, впрочем, необходимо вернуться несколько назад: еще за год перед тем Петр Григорьич задумал переменить своего управляющего и сказал о том кое-кому из знакомых; желающих занять это место стало являться много, но все они как-то не нравились Крапчику: то был глуп, то явный пьяница, то очень оборван. Наконец перед самой масленицей ему доложили, что пришел какой-то молодой человек тоже с предложением себя в управляющие. Крапчик велел пустить его к себе в кабинет, и перед его очи предстал действительно молодой человек. Крапчик внимательно оглядел его с головы до ног. Молодой человек оказался очень опрятно одетым, даже более того: все на нем было с иголочки, как бы сейчас только купленное; волосы у молодого человека были рыжие, слегка кудреватые; глаза тоже почти рыжие, но умные и плутоватые; по своему поклону он показался Крапчику похожим на семинариста.

– Вы из духовного звания? – спросил он его.

– Нет-с, я из мещан! – отвечал молодой человек.

– Уроженец здешний?

– Никак нет-с, из дальних мест!

– Как же вы сюда попали?

Что-то вроде небольшого румянца пробежало при этом вопросе по лицу молодого человека, и глаза его как бы более обыкновенного забегали.

– Родитель мой первоначально торговал, потом торговлю прикончил и вскоре помер… Я таким образом стал один, без всякой семьи, и вздумал ехать в Петербург, но, проезжая здешний город, вижу, что он многолюдный, – решил, что дай пока здесь попробую счастия.

– Но как вы узнали, что мне нужен управляющий?

– Да я, извините, так сказать, не имев здесь никого знакомых, заходил в некоторые господские дома и спрашивал, что нет ли местечка, и на вашем дворе мне сказали, что вам нужен управляющий.

Крапчик нахмурился: ему неприятно было, что прислуга вмешивается в его дела; но что касается до наружности и ответов молодого человека, то всем этим он оставался доволен.

– Вы прежде управляли каким-нибудь имением? – сказал он.

– Никогда, но сельскую часть немного знаю.

– Где ж вы ее узнали?

– Родитель мой зеленью торговал… Огороды у него подгородные на аренде были и запашка небольшая.

– Оставил вам отец после себя какое-нибудь состояние?

– Да так, маленький капиталец – тысяч в пять!

И при этом молодой человек, проворно вынув из кармана билет приказа общественного призрения[50]50
  …приказ общественного призрения – одно из губернских учреждений, введенных в 1775 году, имевшее многообразные функции, в том числе и прием вкладов на хранение.


[Закрыть], предъявил его Крапчику.

Тот осмотрел тщательно билет.

– Значит, вы уже здесь положили ваши деньги в приказ?

– Здесь!.. Живешь на постоялом дворе, где ж тут деньги прятать, а билет-то тоненький: сунешь его в карман и ходишь покойно.

Крапчику такая предусмотрительность со стороны молодого человека понравилась.

– Вот видите-с, – начал он, – доселе у меня были управляющие из моих крепостных людей, но у всех у них оказывалось очень много родных в имении и разных кумов и сватов, которым они миротворили; а потому я решился взять с воли управляющего, но не иначе как с залогом, который, в случае какой-нибудь крупной плутни, я удержу в свою пользу.

– Да не угодно ли вам этот билет залогом у меня взять, а мне выдать записочку, что он находится у вас в обеспечении?

Готовность молодого человека дать от себя залог опять-таки пришлась по душе Крапчику.

– Вы, конечно, грамотный? – продолжал он расспрашивать молодого человека.

– Грамотный! – отвечал тот.

– Потрудитесь мне написать ваше имя, отчество и звание, присядьте на этот стул, и вот вам бумага и перо!

Молодой человек исполнил это приказание, и та посадка, которую он при этом принял, та умелость, с которою он склонил голову набок и взял в руки перо, а также и красивый, бойкий почерк опять-таки напомнили Крапчику более семинариста, чем лавочника.

– А на счетах и арифметику вы знаете?

– Знаю-с!

– Первую и вторую часть?

– Только первую! – объяснил, слегка подумав, молодой человек.

– Но где ж вы всему этому научились?

– Сначала у священника нашего, а потом в училище!

– В духовном или светском? – допытывался Крапчик.

Молодой человек опять-таки позамялся несколько.

– В светском!.. Где ж в духовном! – ответил он.

– Паспорт вы, конечно, имеете?

– Имею-с!

И молодой человек подал паспорт на имя мещанина Василия Иванова Тулузова. Крапчик очень внимательно прочел все приметы, написанные в паспорте, и они ему показались схожими с молодым человеком.

– И шрам на левой руке даже обозначен! – заметил он.

– Шрам есть у меня! – подхватил молодой человек и, загнув рукав у сюртука, показал весьма небольшой и еще красноватый рубец.

– Давно он у вас? – расспрашивал Крапчик, как бы подталкиваемый каким-то тайным подозрением.

– Недавно-с!.. Перед отъездом почти оцарапнул себе это гвоздем! – объяснил молодой человек.

– Какое же вы жалованье желаете получать? – поставил, наконец, последний вопрос от себя Крапчик.

– Жалованье, ваше превосходительство, у нас, например, по торговой части, кладется, глядя по заслуге, и что вы мне назначите, – тем я и доволен буду.

«Значит, надеется на себя!» – подумал не без удовольствия Крапчик, но вслух, однако, проговорил довольно суровым голосом:

– На всех этих условиях я могу вас взять к себе!.. Имение мое, которое вам поручится, по хлебопашеству незначительное; но оно значительно по оброчным сборам!.. Скотина, мой теперешний управляющий, накопил пропасть недоимки, которую вы прежде всего должны собрать. Способ для того такой: вы объезжайте всех соседних подрядчиков, которые вот именно великим постом подряжают рабочих и выдают им задатки, и объявите им, чтобы крестьянам моим, на которых у меня числится недоимка, они денег на руки не выдавали, а вручали бы их вам; если же подрядчики не сделают того, вы не выдавайте недоимщикам паспортов.

В прежнее время обыкновенно Крапчик порол жестоко крестьян, которые не доплачивали ему оброка; но ныне, имея в виду все-таки висевшую над губернией ревизию, решился действовать более законным путем.

– Это легко сделать!.. Недоимку соберу… – произнес самонадеянно молодой человек.

– Итак, вы завтра же можете и ехать! – заключил Крапчик.

– Если прикажете, завтра же поеду, – сказал покорным тоном молодой человек и, получив на билет приказа общественного призрения от Крапчика расписку, ушел, а на другой день и совсем уехал в имение.

На третьей неделе поста, именно вскоре после того, как Крапчик поссорился с дочерью, новый его управляющий прислал ему совершенно грамотное и весьма почтительное донесение, пересыпанное фразами: ваше превосходительство, по приказанию вашего превосходительства, как благоугодно будет вашему превосходительству. В донесении этом управляющий прежде всего объяснил, что недоимка с крестьян им почти вся собрана, а затем следовало довольно неприятное известие, что на днях, по чьему-то безымянному доносу, к ним в имение приезжала земская полиция, в сопровождении сенаторского чиновника, делать дознания о злоупотреблениях будто бы господином Крапчиком помещичьей власти, но что он, управляющий, водя крестьян к допросам, строго воспрещал им что-либо показывать на господина, угрожая, в противном случае, ссылкою на поселение, и что вследствие этого никто из крестьян ничего не показал в подтверждение доноса.

За все это Крапчик, конечно, прежде всего поблагодарил бога и похвалил мысленно распорядительность своего управляющего; но новая выходка сенатора против него, – и выходка столь враждебная, – взбесила его донельзя, так что Крапчик, не медля ни минуты, облекся в мундир, звезду, ленту, во все свои кресты и медали, и поехал к его сиятельству объясниться. Войдя с апломбом в залу сенатора, он громогласно объявил дежурному чиновнику, что он губернский предводитель Крапчик и имеет надобность видеть графа. Вежливый чиновник на первых порах пошел было проворно в кабинет сенатора; но, возвратясь оттуда гораздо уже медленнее, сказал Крапчику, что граф болен и не может принять его.

– Но я приехал по экстренному делу и готов видеть графа даже в постели! – настаивал Крапчик.

Чиновник опять ушел в кабинет, где произошла несколько даже комическая сцена: граф, видимо, бывший совершенно здоров, но в то же время чрезвычайно расстроенный и недовольный, когда дежурный чиновник доложил ему о новом требовании Крапчика принять его, обратился почти с запальчивостью к стоявшему перед ним навытяжке правителю дел:

– Вот плоды, которые мы пожинаем по поводу последнего распоряжения, – вот они!

– Ваше сиятельство, мы должны были сделать это распоряжение! – сказал тот, не поднимая своих опущенных глаз.

– А если должны, так вы и ступайте объясняться с господином Крапчиком, а я не намерен себя мучить, никак!..

– Я готов объясниться! – отвечал правитель дел.

– Прошу вас! – проговорил сенатор и нервно понюхал табаку из осыпанной брильянтами табакерки.

Дело в имении Крапчика было чисто измышлено Звездкиным, который, явно уже действуя заодно с m-me Клавской, старался вредить, чем только возможно, всем врагам губернатора, в числе коих Крапчик, конечно, был одним из самых главных. Выйдя, по приказанию сенатора, в залу к губернскому предводителю, он не поклонился даже ему, равно как и Крапчик не сделал для того ни малейшего движения. Оба они, кроме уж вражды, представляли собой какие-то две почти климатические противуположности: Звездкин был петербургский чиновничий парвеню, семинарист по происхождению, злой и обидчивый по наклонности своей к чахотке, а Крапчик – полувосточный человек и тоже своего рода выскочка, здоровый, как железная кочерга, несмотря на свои шестьдесят восемь лет, и уязвленный теперь в самую суть свою.

– Граф никак не может принять вас, – начал не совсем твердым голосом Звездкин, – а он мне поручил объясниться с вами.

Крапчик сердито понурил головой.

– Если графу так угодно понимать и принимать дворян, то я повинуюсь тому, – проговорил он, – но во всяком случае прошу вас передать графу, что я приезжал к нему не с каким-нибудь пустым, светским визитом, а по весьма серьезному делу: сегодня мною получено от моего управляющего письмо, которым он мне доносит, что в одном из имений моих какой-то чиновник господина ревизующего сенатора делал дознание о моих злоупотреблениях, как помещика, – дознание, по которому ничего не открылось.

– Ничего не открылось! – подтвердил и правитель дел.

– Так для чего ж его и производили?.. – воскликнул с злобным хохотом губернский предводитель.

– По доносу! – отвечал ему спокойно Звездкин.

– Позвольте-с! – воскликнул снова Крапчик. – Во-первых, по безымянным доносам закон повелевает ничего не делать, ни к чему не приступать.

– Да, но только этот закон не распространяется на ревизующих губернии сенаторов! – возразил Звездкин. – По высочайше утвержденной инструкции, данной графу в руководство, он может делать дознания не только что по доносам, но даже по слухам, дошедшим до него.

– Любопытно бы было видеть эту инструкцию, – сказал насмешливо Крапчик, – но, кроме того, слух слуху рознь. Это уж я говорю не как помещик, а как губернский предводитель дворянства: назначать неосмотрительно дознания по этого рода делам значит прямо вызывать крестьян на бунт против помещиков, а это я не думаю, чтобы было приятно государю.

На это уж правитель дел улыбнулся.

– Графу очень хорошо известно, что приятно государю и что нет, – объяснил он, видимо, стараясь все своротить на графа, который, с своей стороны, приложив ухо к двери, подслушивал, что говорит его правитель дел и что Крапчик.

– Не знаю-с, что известно графу, но я на днях уезжаю в Петербург и буду там говорить откровенно о положении нашей губернии и дворянства, – сказал сей последний в заключение и затем, гордо подняв голову, вышел из залы.

Сенатор, прежде чем Звездкин возвратился в кабинет, поспешил занять свое кресло, и когда тот, войдя, доложил с несколько подобострастною улыбкой, что Крапчик успокоился и уехал, граф вдруг взглянул на него неприязненно и проговорил:

– Ничего, я вижу, вы не понимаете, или притворяетесь, что не понимаете!

Звездкин был опешен и поспешил принять совершенно форму палки.

– Вы можете ехать к вашим занятиям в губернское правление, – объявил ему сенатор.

Звездкин счел возможным только удалиться.

Граф остался в размышлении: тысячи соображений у него прошли в голове, и яснее всего ему определилось, что взятая им на себя ревизия губернии отзовется не легко для него в Петербурге и что главный исполнитель всех его предначертаний, Звездкин, – плут великий, которого надобно опасаться. Чтобы рассеять себя хоть сколько-нибудь от таких неприятных мыслей, граф уехал к m-me Клавской на весь остальной день и даже на значительную часть ночи.

Крапчик же, возвратясь прямо домой от сенатора и увидав в своей передней стоявшего Антипа Ильича, пришел в великую радость.

– Егор Егорыч здесь? – спросил он.

– Никак нет-с, – отвечал Антип Ильич, – я приезжал сюда говеть, а они в Кузьмищеве, и я зашел к вам, не будет ли какого приказания к барину.

– Даже большое! – воскликнул Крапчик. – А ты подожди, я сейчас напишу ему письмо.

Антип Ильич поклонился в изъявление того, что он будет дожидаться письма.

Крапчик изготовил Егору Егорычу весьма длинное послание, в котором, не упоминая о своих личных неприятностях, описал другие действия сенатора и описал их в ужасающем виде, заклиная и умоляя Егора Егорыча немедленно приехать в губернский город с тем, чтобы писать и действовать сообща!

Какого рода впечатление письмо это произвело на Егора Егорыча и на доктора, мы уже знаем.