Текст книги "Масоны"

VIII

Первый бал Рамзаевых украсился посещением новой столичной особы, Екатерины Петровны Тулузовой, которая более уже месяца сделалась провинциальной жительницею вследствие того, что супруг ее, Василий Иваныч Тулузов, был, как мы знаем, по решению суда оставлен в подозрении; но уголовная палата совершенно его оправдала, и когда дело поступило в сенат, он, будучи освобожден из-под домашнего ареста, был взят на поруки одним из своих друзей, а вслед за тем отправился на житье в Москву. Услыхав обо всем этом, Екатерина Петровна сочла более удобным для себя оставить шумную столицу и переехать хоть и в уединенное, но богатое и привольное Синьково, захватив с собою камер-юнкера, с которым, впрочем, она была довольно холодна и относилась к нему даже с заметным неуважением, ибо очень хорошо видела, что он каждую минуту стремился чем-нибудь поживиться от нее; а Екатерина Петровна, наученная опытом прежних лет, приняла твердое намерение продовольствовать своего адоратера[205]205
  Адоратер – поклонник, обожатель (франц.).


[Закрыть] только хорошими обедами – и больше ничего!

Между тем Рамзаев, хоть Екатерина Петровна находилась в открыто враждебных отношениях со своим супругом, а его благодетелем, тем не менее счел себя обязанным ехать в Синьково и пригласить ее на свои балы. Таковое приглашение он адресовал и камер-юнкеру, с которым его познакомила Екатерина Петровна, немножко приврав и довольно внушительно произнеся:

– Chambellan de la cour de Sa Majeste Imperiale![206]206
  Камергер двора его императорского величества! (франц.).


[Закрыть]

Переносимся теперь прямо на бал. Музыка уже играла; Рамзаев в этот раз не дирижировал и только, стоя невдалеке от оркестра, взглядом поддавал музыкантам на известных местах пылу. Пани Вибель – я опять-таки должен повторить – была наряднее, милее и грациознее всех других молодых дам и танцевала кадриль с Аггеем Никитичем, когда приехала Тулузова в сопровождении камер-юнкера, который за последнее время выучился носить в глазу стеклышко. Туалет на Екатерине Петровне, по богатству своему, оказался далеко превосходящим туалет откупщицы, так что та, исполнившись почти благоговения к Екатерине Петровне, поспешила ей, как бы царственной какой особе, представить все остальное общество, причем инвалидный поручик очень низко, по-офицерски склонил свою голову перед этой, как он понимал, гранд-дам; высокая же супруга его, бывшая в известном положении и очень напоминавшая своей фигурой версту, немного разбухшую в верхней половине, при знакомстве с гранд-дам почему-то покраснела. Аггей Никитич почти не расшаркался перед Екатериной Петровной; но она, напротив, окинула его с головы до ног внимательнейшим взором, – зато уж на пани Вибель взглянула чересчур свысока; Марья Станиславовна, однако, не потерялась и ответила этой черномазой госпоже тем гордым взглядом, к какому способны соплеменницы Марины Мнишек[207]207
  Марина Мнишек (ум. после июля 1614 г.) – жена первого и второго Лжедмитриев, польская авантюристка.


[Закрыть], что, по-видимому, очень понравилось камер-юнкеру, который, желая хорошенько рассмотреть молодую дамочку, выкинул ради этого – движением личного мускула – из глаза свое стеклышко, так как сквозь него он ничего не видел и носил его только для моды.

Сколь ни мимолетны были все эти первоначальные впечатления, произведенные описываемыми мною лицами друг на друга, они, однако, повторялись в продолжение всего бала, и положительно можно было сказать, что m-me Тулузова стремилась к Аггею Никитичу, а инвалидный поручик стремился к ней, что Екатерине Петровне было не совсем лестно. Камер-юнкер с большим вниманием расспрашивал о пани Вибель мрачного почтмейстера, который, конечно, прокаркнул о ней всякую гадость; но, несмотря на то, московский франт всякий раз, встречаясь с прелестной дамочкой, спешил выкинуть из глаза стеклышко и нежно посмотреть на нее; равным образом Марья Станиславовна пленила, кажется, и откупщика, который ей между прочими любезностями сказал, что недавно выписанную им резвейшую мазурку он намерен назвать «a la pany Wibel». Аггей Никитич, конечно, всех этих мелочей не замечал; одно только показалось ему странным, что когда он начал танцевать вальс с пани Вибель, то она не подделывалась под его манеру, а танцевала по-своему, в два приема, так что им едва возможно было протанцевать один тур; но с камер-юнкером, пригласившим после того пани Вибель и умевшим, конечно, танцевать вальс в два приема, она носилась по зале, как бабочка.

Более сказать о бале нечего, кроме того лишь, что все разъехались очень поздно, что, однако, не помешало Аггею Никитичу, подвезшему пани Вибель в своих санях к ее квартире хоть ненадолго, но все-таки зайти к ней.

Вскоре после бала наступил Николин день, и по случаю именин государя императора все служащее и не служащее общество съехалось к торжественной обедне в собор. Дамы при этом красовались в своих самых нарядных салопах, а между ними, конечно, была и пани Вибель, успевшая, к великому счастию своему, почти перед тем как разойтись с мужем, заставить его сделать ей отличнейший салоп с собольим воротником. Мужчины же служащие были в мундирах, какой у кого оказался, и Аггей Никитич, конечно, облекся в свой отставной мундир карабинерного полка, из которого он, надобно сказать, как бы еще повырос и заметно пораздобрел. Посреди мундирных мужчин появился и камер-юнкер, который такой эффект произвел на всех молящихся своим золотым мундиром, что описать трудно: в уездном городке никто почти и не видывал придворных мундиров! Пани Вибель тоже немало была поражена нарядом камер-юнкера, так что всю обедню не спускала с него глаз, хотя, собственно, лица его не видела и замечала только, что он то выкинет из глаза движением щеки стеклышко, то опять вставит его рукою в глаз. После обедни откупщик тут же в церкви пригласил все знакомое ему общество к себе на полуофициальный обед, видимо, желая разыгрывать в уездном городке как бы роль губернатора. На обед этот, разумеется, все съехались, а также прибыла и m-me Тулузова, не бывшая в соборе, но получившая от Рамзаева приглашение с нарочным, посланным к ней в Синьково. За столом хозяева посадили Екатерину Петровну по правую руку самого амфитриона[208]208
  Амфитрион – гостеприимный хозяин (греч.).


[Закрыть], а по левую он, злодей, пригласил сесть пани Вибель, которая на такую честь, кажется, не обратила никакого внимания и весь обед занята была сравнением фрака Аггея Никитича, еще прошлой зимой сильно поношенного, с фраком мизерного камер-юнкера, который у того, по начавшей уже проникать в Россию моде, был очень широкий, но вместе с тем сидел на нем складно. Не преминула пани Вибель сравнить и белье на сих джентльменах, причем оказалось, что у Аггея Никитича из-под жилета чрезвычайно неуклюже торчала приготовленная ему неумелой Агашей густо накрахмаленная коленкоровая манишка, а на камер-юнкере белелось тончайшее голландское полотно. Пока Марья Станиславовна делала все эти наблюдения, хозяином провозглашен был тост за здравие государя императора; оркестр сыграл народный гимн[209]209
  Народный гимн. – Речь идет об официальном гимне Российской империи «Боже, царя храни».


[Закрыть], и к концу обеда все подвыпили, не выключая даже дам, и особенно разрумянилась Екатерина Петровна, которая после горячего выпила хересу, перед рыбой портвейну, а после мяса красного вина – и не рюмку, а стакан; шампанского тоже не то что глотала понемногу из бокала, а разом его опустошала. Тотчас же вслед за обедом затеялись танцы, в продолжение которых Аггей Никитич, вероятно, вследствие выпитого вина, был несколько более внимателен к явно стремящейся к нему Екатерине Петровне, и она, очень довольная тем, сразу же затеяла с ним почти интимный разговор.

– Monsieur Зверев, – сказала она, – вы дружны с Марфиными, с которыми я тоже была прежде знакома и даже родня Егору Егорычу по первому моему мужу, – скажите, где они теперь, и правда ли, что уехали за границу?

– Они за границей-с, – отвечал Аггей Никитич с болезненным чувством в сердце.

– А скажите, дело об моем муже вы производили?

– Я-с, – отвечал Аггей Никитич с мрачным оттенком в голосе.

– Но неужели же он так прав, что мог вывернуться?

В ответ на это Аггей Никитич первоначально пожал только плечами.

– Вы, пожалуйста, не стесняйтесь говорить мне все; я с мужем моим давно во вражде, а об вас я слышу от всех, как об честнейшем человеке.

Все это Екатерина Петровна говорила, не столько, кажется, интересуясь делом своего супруга, сколько желая приласкаться к Аггею Никитичу и продлить с ним беседу.

– По-моему, господин Тулузов совершенно неправ, и что если его оправдали и оправдают, так этому причина…

– Деньги! – подхватила Екатерина Петровна.

– Разумеется! – подтвердил Аггей Никитич.

– Ах, боже мой, боже мой! – произнесла с легким вздохом Екатерина Петровна. – Но вы, конечно, помните, monsieur Зверев, что мы с вами старые знакомые, вы были на моей второй свадьбе.

– Я хорошо это помню, – отвечал ей вежливо Аггей Никитич.

– Надеюсь, что вы посетите меня в моей усадьбе? – присовокупила она как бы несколько стыдливым голосом.

– Благодарю вас покорно!.. Непременно-с! – проговорил Аггей Никитич и начал отыскивать глазами пани Вибель, которая в это время сидела на довольно отдаленном диване, и рядом с ней помещался камер-юнкер в неприличнейшей, по мнению Аггея Никитича, позе.

Надобно сказать, что сей московский петиметр, заехав в глухую провинцию, вознамерился держать себя как ему угодно: во-первых, за обедом он напился почти допьяна, а потом, сидя в настоящие минуты около молодой женщины, он не только развалился на диване, но даже, совершенно откинув борты своего фрака, держал руки засунутыми за проймы жилета. Взбешенный всем этим, Аггей Никитич, пользуясь тем, что началась мазурка, подошел к Марье Станиславовне и напомнил ей, что она танцует с ним сей танец. Пани Вибель не совсем торопливо подала ему руку и по окончании тура заметно желала занять прежнее место, но когда Аггей Никитич подвел ее к дивану, то камер-юнкер с явным умыслом подставил ему ногу, что почувствовав, Аггей Никитич с такою силою отшвырнул своей ногой сухопарую лутошку своего противника, что тот чуть не слетел с дивана и грозно воскликнул:

– Monsieur!

– Pardon! – ответил на это небрежно Аггей Никитич и присовокупил пани Вибель по-польски: – То быдло, недосыць, же ноги подставя, але и сам сиен еще обража.[210]210
  Эта скотина ноги подставляет, да еще сам потом кричит (Прим. автора.).


[Закрыть]

Пани ужасно сконфузилась.

– Нерозумем, цо пан муви[211]211
  Я не понимаю, что вы говорите (Прим. автора.).


[Закрыть], – сказала она.

– А то мувен, же прошен панион сионсць не на канапен, а то кржесло![212]212
  Я говорю, чтобы вы изволили сесть не на диван, а на это кресло! (Прим. автора.).


[Закрыть] – почти приказал ей Аггей Никитич.

Пани Вибель повиновалась, но, видимо, надулась.

После мазурки вплоть до ужина, без которого хозяева никого из гостей своих не хотели пустить домой, Марьей Станиславовной завладел откупщик и стал объяснять ей, что вот жена его столь счастлива, что была с визитом у пани, но что он не смеет себе позволить этого.

– Отчего ж? – спросила она его.

– Потому что я уже старик и боюсь вам быть скучным.

– О, нет, пожилых мужчин я люблю больше, чем мальчиков молодых!

– Мы это отчасти знаем, – произнес откупщик и, таинственно усмехнувшись, взглянул на стоявшего в дверях Аггея Никитича, который если не прислушивался к их разговору, то все-таки смотрел на них.

– Отчего вы сегодня не дирижировали своим оркестром? – спросила вдруг пани Вибель.

– Ах, я занят сегодня другим! – произнес откупщик.

– Да, вы заняты другим!.. – повторила протяжно его слова пани Вибель; но что такое это было другое, она не спросила откупщика, а, взглянув только не без значения на него, встала с своего места и подошла к Аггею Никитичу.

Здесь я не могу пройти молчанием странную участь Марьи Станиславовны. Кажется, еще с четырнадцатилетнего возраста ее все почти мужчины, знавшие молоденькую панну, считали каким-то правом для себя ухаживать за нею. И Марья Станиславовна от этого ухаживания чувствовала великое удовольствие. Аггей Никитич совершенно не подозревал этой черты в ней.

Торжество Николина дня заключилось, наконец, тем, что Екатерина Петровна пригласила к себе в Синьково все общество приехать в будущую среду на обед.

Вследствие такого приглашения для пани Вибель возник вопрос, как и с кем ей доехать до Синькова. Ехать одной – не на чем. Отправиться с Аггеем Никитичем – это значило прямо указать всем на ее отношения к нему; так что на другой день, когда Аггей Никитич пришел к ней, она стала с ним советоваться, как лучше поступить. Аггей Никитич, с своей стороны, тоже находил совершенно неприличным ехать ей в его экипаже и придумал было нанять для Марьи Станиславовны особую тройку; но и то было как-то странно. К счастию, однако, все эти затруднения устранил откупщик, приехавший к пани Вибель с визитом и первым же делом спросивший ее, будет ли она у m-me Тулузовой.

– Непременно была бы, но вот тут какое препятствие… – объявила та и затем рассказала, в чем, собственно, состояло препятствие.

– Но как вам не грех говорить даже об этом! – воскликнул откупщик. – Вы, конечно, должны ехать с моей женой в возке, который у нас очень покойный и теплый.

– Ах, я очень буду вам благодарна, но боюсь, что этого, может быть, не пожелает Анна Прохоровна! – проговорила пани Вибель.

– Отчего ж ей не пожелать? Напротив, – возразил откупщик, – она вам будет обязана, потому что, вместо того, чтобы скучать одной в возке, она поедет с компаньонкой. А вам не угодно ли будет со мной ехать в крытых санях? – обратился он к Аггею Никитичу.

– Зачем же я буду обременять вас, когда у меня своя кибитка есть? – отказался тот.

– Я знаю, что есть! – подхватил тот. – В таком случае я возьму с собой поручика; он меня просил взять его с собой.

Таким образом, в ближайшую среду все гости почти одновременно выехали из города и направились к Синькову, где они застали как самую хозяйку, так равно и пребывавшего у нее камер-юнкера с какими-то озлобленными физиономиями. Дело в том, что Екатерина Петровна почти окончательно рассорилась с своим адоратером, и ссора эта началась с нижеследующего.

– А что, у вас этот долговязый исправник будет также на обеде? – спросил камер-юнкер.

– Будет! Отчего ж ему не быть? Он давнишний мой знакомый и совершенно бескорыстный человек, хоть и исправник.

– Сомневаюсь в том! – произнес с злобной усмешкой камер-юнкер. – Что он мужчина здоровый, это я вижу, но честности его не вполне верю.

– Аггею Никитичу, я думаю, ни тепло, ни холодно оттого, верите ли вы в его честность или нет! – заметила с полупрезрением Екатерина Петровна.

– Без сомнения! – подхватил камер-юнкер. – Особенно, когда господин Зверев по своей молодцеватости и могучести имеет, вероятно, весьма лестное о нем мнение многих дам.

– Из чего ж вы заключаете, что о нем существует такое мнение? – спросила Екатерина Петровна, поняв, что этот камешек в ее огород кинут.

– Да из того, что эта прелестная madame Вибель, говорят, его любовница.

Екатерина Петровна широко раскрыла глаза: она никак не ожидала услышать то, что слышала.

– Кто же вам сообщил это? – спросила она.

– Сообщил мне на обеде у откупщика этот старик с густыми бровями, который и у вас тут был раза два.

– Это почтмейстер наш; но как же ему известно это?

– Не знаю как; по крайней мере он мне довольно подробно рассказал, что эта дамочка – жена его приятеля, здешнего аптекаря, что с мужем она теперь не живет, а пребывает в любви с Зверевым.

– Всего скорее, что почтмейстер вам наврал! – возразила Екатерина Петровна. – Он очень злой и ехидный выдумщик: покойный отец мой всегда его так понимал.

– Может быть, но я сегодня же испытаю справедливость слов его, – произнес тоном фата камер-юнкер.

– Каким же образом вы испытаете это? – спросила его, в свою очередь, тем же насмешливо-неуважительным тоном Екатерина Петровна, и в этом случае ее подталкивала не ревность, а скорее уже озлобление против камер-юнкера.

– Испытаю это тем, что буду ухаживать за madame Вибель.

– Для какой же это цели? Любопытно знать.

– Ни для какой! От скуки!

– От скуки только?.. Я сама тоже скучаю и от скуки тоже буду ухаживать за молодцеватым исправником.

– Вам поэтому малорослые мужчины надоели?

– Надоели! – ответила ему откровенно Екатерина Петровна.

– Точно так же, как и мне всякого рода belles femmes[213]213
  красивые женщины (франц.).


[Закрыть], и тут, знаете, может случиться то, что описано в одном прекрасном романе Гете под названием «Die Wahlverwandschaften».[214]214
  «Избирательное сродство» (нем.).


[Закрыть]

– Пожалуйста, не говорите со мной разными учеными словами; я их не знаю и не понимаю! – сказала Екатерина Петровна.

В ответ на это камер-юнкер захохотал обиднейшим для нее смехом.

– Тут ни единого слова ученого нет, – продолжал он, как бы желая еще более оскорбить Екатерину Петровну, – кроме того, что, по закону предрасположения, неродственные натуры расходятся, а родственные сливаются. Так и здесь, – присовокупил камер-юнкер с умышленным цинизмом, – великорослые сольются между собою, а также и малорослые…

– Не самолюбивы ли вы несколько? – возразила ему Екатерина Петровна.

Все эти взаимные колкости пошли бы, вероятно, и далее между ними, если бы по дороге к Синькову не показались едущие экипажи с гостями; но все-таки программа, начертанная в предыдущем споре Екатериною Петровною, а равно и постылым ее другом, начала выполняться с точностью. Камер-юнкер на этот раз уже не просто стремился к пани Вибель, а уцепился за нее; Екатерина же Петровна совершенно забыла своих почтенных гостей, каковы были откупщик и откупщица, и, вовсе не обращая внимания на инвалидного поручика, явно желавшего ей понравиться, стремилась к Аггею Никитичу. Такого рода натиски и отпоры, разумеется, кончились бы не бог знает чем, если бы не случилось одно обстоятельство, сразу перевернувшее ход описываемых мною событий. Аггей Никитич, одолеваемый любезностями хозяйки, чтобы хоть на время спастись от них, сошел вниз, в бильярдную, покурить, где просидев около четверти часа, стал возвращаться назад в залу; но, запутавшись в переходах большого дома, не попал в нее и очутился около боскетной, переделанной ныне Екатериною Петровною в будуар. Он еще издали увидел в этом будуаре пани Вибель и камер-юнкера, которые сидели вдвоем и о чем-то беседовали. Одного этого обстоятельства достаточно было, чтобы у Аггея Никитича вся кровь прилила в голову и он решился на поступок не совсем благородный – решился подслушать то, что говорили пани Вибель и камер-юнкер, ради чего Аггей Никитич не вошел в самый будуар, а, остановившись за шерстяной перегородкой, разделявшей боскетную на две комнаты, тихо опустился на кресло, стоявшее около умывальника, у которого Екатерина Петровна обыкновенно чистила по нескольку раз в день зубы крепчайшим нюхательным табаком, научившись этому в Москве у одной своей приятельницы, говорившей, что это – божественное наслаждение, которое Екатерина Петровна тоже нашла божественным. С занятой позиции Аггей Никитич стал слышать весь разговор пани Вибель и камер-юнкера.

– Вы, значит, не знаете, – говорил последний с одушевлением, – что такое эти господа карабинерные офицеры и как их разумеют в Москве: генерал-губернатор стесняется приглашать их к себе на балы, потому что они мало что съедают все, что попадется, с жадностью шакалов, но еще насуют себе за фалды, в карман мундира конфет, апельсинов, и все это, если который неосторожно сядет, раздавит, и из-под него потечет.

Пани Вибель на такой подлый отзыв о карабинерных офицерах, хоть знала, что Аггей Никитич тоже был когда-то карабинером, вместо того, чтобы обидеться, разразилась смехом.

– Ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха!.. Не смешите меня, monsieur, так! – воскликнула она.

Но monsieur не унимался.

– Уверяю вас! – продолжал он с еще большим одушевлением: – Господин Зверев, вероятно, тоже это делал, и можете себе представить, когда он подавил своей особою несчастные груши и апельсины, то каково им было.

Панн Вибель и на это сначала: «Ха-ха-ха!» и уж только потом, поопомнившись, она произнесла:

– Нет, он не делал этого!

– И вы уверены, что из-под него никогда не текло?

Тут пани Вибель опять не могла удержаться и опять: «Ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха!»

– А заметили ли вы, – острил расходившийся камер-юнкер, – как господин Зверев танцевал с вами вальс? Он все старался толочься на одном месте и все вас в грудь животом толкал.

Пани Вибель снова захохотала и полувозразила:

– Ах, это оттого, что он танцует вальс по-немецки, медленно, а нынче танцуют быстро! – и затем снова те же «ха-ха-ха».

Далее Аггей Никитич не в состоянии был подслушивать. Он, осторожно поднявшись с кресла, вышел из боскетной и нашел, наконец, залу, где, поспешно подойдя к инвалидному поручику и проговорив ему: «Мне нужно сказать вам два слова!», – взял его под руку и повел в бильярдную, в которой на этот раз не было ни души.

– Сейчас этот… – начал Аггей Никитич с дрожащими губами и красный до багровости, – здешний камер-юнкер оскорбил честь полка, в котором я служил… Он одной знакомой мне даме говорил, что нас, карабинеров, никто в Москве не приглашает на балы, потому что мы обыкновенно подбираем там фрукты и рассовываем их по карманам своим.

Инвалидный поручик пришел в негодование.

– Возможно ли это, – воскликнул он, – когда карабинерные офицеры считаются лучшими в армии, почти те же гвардейцы?!

– Это совершенно справедливо, – подхватил Аггей Никитич (у него при этом на губах была уже беленькая пенка), – а потому я прошу вас, как честного офицера, быть моим секундантом и передать от меня господину камер-юнкеру вызов на дуэль.

– К вашим услугам! – отвечал поручик, приподняв свои с желтой суконной рогожкой эполеты и с гордо-довольным выражением в лице: он хоть был не из умных, с какой-то совершенно круглой головой и с таковыми же круглыми ушами, но не из трусливых.

– Дуэль насмерть, понимаете? – продолжал Аггей Никитич. – Так что если он промахнется и я промахнусь, опять стреляться до тех пор, пока кто-нибудь из нас не будет убит или смертельно ранен!.. Понимаете?.. Или он, или я не должны существовать!

– Понимаю-с! – подхватил поручик. – Если вас он убьет, я его вызову! Не смей он оскорблять чести русских офицеров!

– Отлично! – одобрил Аггей Никитич. – Я сейчас уеду, и вот вам записка от меня к господину камер-юнкеру! – заключил он и, отыскав в кармане клочок бумаги, написал на нем карандашом дрожащим от бешенства почерком:

«Вам угодно было обозвать меня и всех других офицеров карабинерного полка, к числу которых я имел честь принадлежать, ворами фруктов на балах, и за это оскорбление я прошу вас назначить моему секунданту час, место и оружие».

Передав эту записку поручику, Аггей Никитич уехал. Приглашенный им секундант не замедлил исполнить возложенное на него поручение, и, тотчас же отыскав камер-юнкера, пригласил его сойти в бильярдную, и вручил ему послание Аггея Никитича, пробежав которое, петиметр нисколько не смутился.

– Все это оченно прекрасно-с, – сказал он, – но у меня нет секунданта, и я, не зная здесь никого, не знаю, к кому обратиться; а потому не угодно ли вам будет приехать ко мне с этим вызовом в Москву, куда я вскоре уезжаю.

– Но нельзя же нам ездить за вами, куда вы прикажете! – заметил поручик, крайне удивленный словами камер-юнкера.

– Нельзя же и мне к вам выходить на барьер, когда вас двое, а я один! – возразил ему тот.

– Но все-таки ваш ответ я нахожу неудовлетворительным, и потому потрудитесь его написать вашей рукой! – потребовал поручик.

– Ах, сделайте милость, сколько вам угодно! – отвечал с обычным ему цинизмом камер-юнкер и на обороте записки Аггея Никитича написал сказанное им поручику.

Надобно сказать, что сей петиметр был довольно опытен в отвертываньи от дуэлей, на которые его несколько раз вызывали разные господа за то, что он то насплетничает что-нибудь, то сострит, если не особенно умно, то всегда очень оскорбительно, и ему всегда удавалось выходить сухим из воды: у одних он просил прощения, другим говорил, что презирает дуэли и считает их варварским обычаем, а на третьих, наконец, просто жаловался начальству и просил себе помощи от полиции.

В настоящем случае мы видели, как он уклонился от вызова Аггея Никитича, и, не ограничиваясь тем, когда все гости уехали из Синькова, он поспешил войти в спальню Екатерины Петровны, куда она ушла было.

– Я пришел к вам докончить тот разговор, который мы начали с вами поутру и в котором дошли до Рубикона[215]215
  Рубикон – ставшая нарицательной река, служившая в древности границей между Цизальпинской Галлией и Италией.


[Закрыть], – сказал он.

– Опять прошу вас, перестаньте блистать вашей ученостью, – перебила его Екатерина Петровна, – и говорите, что вам угодно от меня!?

– Мне угодно, чтобы вы дали мне лошадей, которые довезли бы меня до почтового тракта.

– Хоть целый шестерик! – проговорила Екатерина Петровна и, опасаясь, что камер-юнкер, пожалуй, попросит у нее денег на дорогу, присовокупила, мотнув ему поспешно головой: – Через полчаса вам лошади будут готовы.

– Слушаю-с, – ответил на это камер-юнкер, – и на прощание желаю вам как можно скорее стяжать себе любовь великорослого исправника.

– А я вам желаю добиться любви какой-нибудь глупой замоскворецкой купчихи, которую вы могли бы обирать, – объяснила ему Екатерина Петровна.

– О, когда бы такое счастие снизошло на меня! – воскликнул камер-юнкер и отправился в свое отделение, чтобы собраться в дорогу.

Через какой-нибудь час он уже совсем уехал из Синькова, к великому удовольствию Екатерины Петровны, которая действительно начинала не на шутку мечтать об Аггее Никитиче.