Текст книги "Масоны"

– Да, вот что!.. Но, впрочем, для меня это все равно; у меня никаких браков ни с мужем и ни с кем бы ни было не будет больше в жизни.

– Это ради чего? – спросил камер-юнкер.

– Ради того, – сказала Екатерина Петровна, – что теперь я уже хорошо знаю мужчин и шейку свою под их ярмо больше подставлять не хочу.

Камер-юнкера, по-видимому, при этом немного передернуло, что, впрочем, он постарался скрыть и продолжал:

– Для Тулузова хуже всего то, что он – я не знаю, известно ли вам это, – держался на высоте своего странного величия исключительно благосклонностию к нему нашего добрейшего и благороднейшего князя, который, наконец, понял его и, как мне рассказывал управляющий канцелярией, приказал дело господина Тулузова, которое хотели было выцарапать из ваших мест, не требовать, потому что князю даже от министра по этому делу последовало весьма колкого свойства предложение.

– Да, действительно, это новость весьма неожиданная, – произнесла Екатерина Петровна, – но она нисколько не расстроила моего аппетита и не могла его расстроить.

– Вы это правду говорите? – спросил ее камер-юнкер, устремляя нежно-масленый взгляд на Екатерину Петровну.

– Совершенную правду! – воскликнула она, кидая, в свою очередь, на него свой жгучий взор.

Это они говорили, уже переходя из столовой в гостиную, в которой стоял самый покойный и манящий к себе турецкий диван, на каковой хозяйка и гость опустились, или, точнее сказать, полуприлегли, и камер-юнкер обнял было тучный стан Екатерины Петровны, чтобы приблизить к себе ее набеленное лицо и напечатлеть на нем поцелуй, но Екатерина Петровна, услыхав в это мгновение какой-то шум в зале, поспешила отстраниться от своего собеседника и даже пересесть на другой диван, а камер-юнкер, думая, что это сам Тулузов идет, побледнел и в струнку вытянулся на диване; но вошел пока еще только лакей и доложил Екатерине Петровне, что какой-то молодой господин по фамилии Углаков желает ее видеть.

– Но кто он такой?.. Я его не знаю… Connaissez vous се monsieur?[158]158
  Знаете вы этого господина? (франц.).


[Закрыть] – отнеслась она к камер-юнкеру.

– Mais oui!..[159]159
  Ну, конечно! (франц.).


[Закрыть] Разве вы не знакомы еще с monsieur Углаковым?.. C'est l'enfant terrible de Moscou.[160]160
  Это баловень всей Москвы (франц.).


[Закрыть]

– В таком случае я не приму его; я боюсь нынче всяких enfants terribles.

– Нет, примите! – возразил ей камер-юнкер. – Это добрейший и прелестный мальчик.

Екатерина Петровна разрешила лакею принять нежданного гостя.

Пьер почти вбежал в гостиную Екатерины Петровны. Он был еще в военном вицмундире и худ донельзя.

– Pardon, madame, что я вас беспокою… – заговорил он и, тут же увидав камер-юнкера и наскоро проговорив ему: – Здравствуй! – снова обратился к Екатерине Петровне: – У меня есть к вам, madame Тулузова, большая просьба: я вчера только возвратился в Москву и ищу одних моих знакомых, – vous les connaissez[161]161
  вы их знаете (франц.).


[Закрыть], – Марфины?..

– Да, знаю, – отвечала Екатерина Петровна.

– Ах, как я счастлив! Где они, скажите?.. Я сегодня заезжал к ним на квартиру, но там их я не нашел и никого, чтобы добиться, куда они уехали; потом заехал к одной моей знакомой сенаторше, Аграфене Васильевне, и та мне сказала, что она не знает даже об отъезде Марфиных.

– Они, может быть, уехали в Петербург, – проговорила Екатерина Петровна.

– Нет, не в Петербург! – воскликнул, топнув даже ногой, Углаков. – Я сам только что из Петербурга и там бы разыскал их на дне морском.

– В таком случае они, вероятно, уехали в именье свое, – объяснила Екатерина Петровна.

– А в какое именье, как это угадать? У них, по словам моего отца, много имений! – говорил почти с отчаянием Углаков.

– Если они уехали, так, конечно, в главное свое имение, в Кузьмищево, – объяснила Екатерина Петровна.

– А вы знаете, где это Кузьмищево? – спросил Углаков.

– Как же мне не знать, когда я несколько раз бывала в нем!

Адрес дайте мне, chere madame!.. Умоляю вас, адрес! – вопиял Углаков.

– Сию минуту! – отвечала Екатерина Петровна с участием и, пойдя к себе в будуар, написала Углакову подробный и точный адрес Кузьмищева.

– Merci, madame, merci! – воскликнул Углаков и, поцеловав с чувством у Екатерины Петровны руку, а также мотнув приветливо головой камер-юнкеру, уехал.

– Действительно, enfant terrible, – сказала Екатерина Петровна, оставшись опять вдвоем с камер-юнкером, – но мне удивительно, почему он так беспокоится о Марфиных?..

– А вы и того не знаете? – произнес как бы с укором камер-юнкер, шлявшийся обыкновенно всюду и все знавший. – Он в связи с madame Марфиной.

– Вот как! – проговорила Екатерина Петровна, почему-то обрадовавшись сообщенной ей новости. – Муж, вероятно, оттого так поспешно и увез ее в деревню?

– Разумеется! – подтвердил камер-юнкер.

Бедная и неповинная Сусанна Николаевна, чувствовала ли она, что говорили про нее нечистые уста молвы!

XV

Егор Егорыч, как малый ребенок, восхищался всем по возвращении в свое Кузьмищево, тем более, что в природе сильно начинала чувствоваться весна. Он, несмотря на распутицу, по нескольку раз в день выезжал кататься по полям; велел разгрести и усыпать песком в саду главную дорожку, причем даже сам работал: очень уж Егор Егорыч сильно надышался в Москве всякого рода ядовитыми миазмами, нравственными и физическими! Gnadige Frau тоже была весьма рада и счастлива тем, что к ней возвратился муж, а потом, радуясь также и приезду Марфиных, она, с сияющим от удовольствия лицом, говорила всей прислуге: «Наконец Кузьмищево начинает походить на прежнее Кузьмищево!». При этом gnadige Frau одним только была смущаема, что ее прелестная Сусанна Николаевна совершенно не походила на прежнюю Сусанну Николаевну; не то чтобы она на вид была больна или скучна, но казалась какою-то апатичною, точно будто бы ни до чего ей дела не было и ничто ее не занимало. Gnadige Frau пробовала несколько раз начинать с нею беседу о масонстве, о котором они прежде обыкновенно проговаривали целые вечера; Сусанна Николаевна, однако, обнаруживала полное равнодушие и отвечала только: «Да, нет, конечно». Gnadige Frau, наконец, так все это обеспокоило, что она принялась мужа расспрашивать, замечает он или нет такую перемену в Сусанне Николаевне.

– Замечаю, – отвечал тот.

– Какая же, ты думаешь, причина тому?

– Очень понятная причина! – воскликнул Сверстов. – Все эти Рыжовы, сколько я теперь слышу об них и узнаю, какие-то до глупости нежные существа. Сусанна Николаевна теперь горюет об умершей матери и, кроме того, болеет за свою несчастную сестру – Музу Николаевну.

– Нет! – не согласилась gnadige Frau.

– Но потом и телесно она, вероятно, порасстроилась… – объяснял доктор. – Людям, непривычным прожить около двух лет в столице безвыездно, нельзя без дурных последствий. Я месяц какой-нибудь пробыл там, так начал чувствовать каждый вечер лихорадку.

– Нет, и это не то! – снова отвергнула gnadige Frau.

– А по-твоему, какая же причина? – спросил уже доктор.

– Я не знаю и думаю, что это скорее нравственное нездоровье… У Сусанны Николаевны душа и сердце болят.

Доктор при этом, как бы кое-что сообразив, несколько лукаво улыбнулся.

– Может быть, ты подозреваешь, что не уязвлена ли наша барынька стрелами амура? – проговорил он.

– О, нет, нет! – воскликнула gnadige Frau, как бы испугавшаяся даже такого предположения мужа. – И я желаю знать одно, не видал ли ты у Марфиных какого-нибудь ученого или сектанта?

– Решительно не видал, – отвечал Сверстов, – хотя, может быть, есть у них такие, и очень вероятно, что в единого из сих втюрилась Сусанна Николаевна, ибо что там ни говорите, а Егор Егорыч старше своей супруги на тридцать лет!

– Ты меня совершенно не понимаешь! – перебила мужа с явным неудовольствием gnadige Frau. – Я подозреваю только, не повлиял ли на Сусанну Николаевну кто-нибудь из ученых и не отвратил ли ее от масонства; вот что мучит ее теперь…

Сверстов при этом развел только в недоумении руками.

* * *

Пока происходил у них этот спор, Егор Егорыч в отличнейшем расположении духа и с палкою в руке шел по замерзшей дорожке к отцу Василию для передачи ему весьма радостного известия. Дело в том состояло, что Сверстов когда приехал в Москву, то по строгому наказу от супруги рассказал Егору Егорычу под величайшим секретом, что отец Василий, огорченный неудачею, которая постигла его историю масонства, начал опять пить. Егора Егорыча до глубины души это опечалило, и он, желая хоть чем-нибудь утешить отца Василия, еще из Москвы при красноречивом и длинном письме послал преосвященному Евгению сказанную историю, прося просвещенного пастыря прочесть оную sine ira et studio[162]162
  без гнева и предубеждения (лат.).


[Закрыть], а свое мнение сообщить при личном свидании, когда Егор Егорыч явится к нему сам по возвращении из Москвы. Подготовив таким образом почву, Егор Егорыч, приехав в свой родной губернский город, в тот же день полетел в Крестовоздвиженский монастырь. Преосвященный, благословляя и пожимая руку Егора Егорыча, с первых же слов сказал ему:

– Как я вам благодарен, что вы познакомили меня с прекрасным произведением отца Василия, тем более, что он, как узнаю я по его фамилии, товарищ мне по академии.

– Так вы и поймите, владыко! – подхватил Егор Егорыч. – Вы теперь в почестях великих, а он – бедный протопоп, живущий у меня на руге…

И затем Егор Егорыч со свойственной ему энергией принялся в ярких красках описывать многострадальную, по его выражению, жизнь отца Василия.

– Но как же ему давно было не обратиться ко мне? – сказал с некоторым укором преосвященный.

– Не смел, потому что масон.

– Все-таки странно! – произнес владыко, и при этом у него на губах пробежала такая усмешка, которою он как бы дополнял: «Что такое ныне значит масонство?.. Пустая фраза без всякого содержания!». Но вслух он проговорил: – Хоть отец Василий и не хотел обратиться ко мне, но прошу вас заверить его, что я, из уважения к его учености, а также в память нашего товарищества, считаю непременным долгом для себя повысить его.

По приезде в Кузьмищево Егор Егорыч ничего не сказал об этом свидании с архиереем ни у себя в семье, ни отцу Василию из опасения, что из всех этих обещаний владыки, пожалуй, ничего не выйдет; но Евгений, однако, исполнил, что сказал, и Егор Егорыч получил от него письмо, которым преосвященный просил от его имени предложить отцу Василию место ключаря при кафедральном губернском соборе, а также и должность профессора церковной истории в семинарии.

Такого-то рода письмецо Егор Егорыч нес в настоящую минуту к отцу Василию, которого, к великому горю своему и досаде, застал заметно выпившим; кроме того, он увидел на столе графин с водкой, какие-то зеленоватые груздя и безобразнейший, до половины уже съеденный пирог, на каковые предметы отец Василий, испуганный появлением Егора Егорыча, указывал жене глазами; но та, не находя, по-видимому, в сих предметах ничего предосудительного, сначала не понимала его. Вообще мать-протопопица была женщина глупая и неряшливая, что еще более усиливало тяготу жизни отца Василия; как бы то ни было, впрочем, она уразумела, наконец, чего от нее требует муж, и убрала со стола водку и другие съедомые предметы. Егор Егорыч в первую минуту подумывал дать нотацию отцу Василию за малодушие и распущенность, что он и сделал бы, если бы не было тут налицо матери-протопопицы, которой Егор Егорыч всегда не любил, а потому он ограничился тем, что придал лицу своему мрачный вид, и сказал:

– Я пришел к вам, отец Василий, дабы признаться, что я, по поводу вашей истории русского масонства, обещая для вас журавля в небе, не дал даже синицы в руки; но теперь, кажется, изловил ее отчасти, и случилось это следующим образом: ехав из Москвы сюда, я был у преосвященного Евгения и, рассказав ему о вашем положении, в коем вы очутились после варварского поступка с вами цензуры, узнал от него, что преосвященный – товарищ ваш по академии, и, как результат всего этого, сегодня получил от владыки письмо, которое не угодно ли будет вам прочесть.

Отец Василий, все еще не могший оправиться от смущения, принял письмо от Егора Егорыча дрожащей рукой; когда же он стал пробегать его, то хотя рука еще сильней задрожала, но в то же время красноватое лицо его просияло радостью, и из воспаленных несколько глаз видимо потекли слезы умиления.

– Это не то, что синица, но сам журавль, – проговорил он трепетным от волнения голосом.

– Поэтому вы довольны и примете предложение преосвященного? – спросил Егор Егорыч.

– Господи, как же не принять! – сказал отец Василий, разводя руками. – Я последнее время никогда даже не мечтал о таком счастии для себя и завтра поеду ко владыке представиться ему и поблагодарить его. Мы точно что с ним товарищи по академии, но всегда как-то чуждались друг друга и расходились в наших взглядах…

– Позвольте! – остановил его на этих словах Егор Егорыч. – И я вам скажу, на чем вы расходились: вы были идеалист, а он – эмпирик.

– Так! – подтвердил отец Василий, как бы сразу отрезвленный счастливым оборотом в своей судьбе.

– Только одно условие! – начал затем Егор Егорыч. – Вы поезжайте и переселяйтесь в губернский город; несмотря на то, вы остаетесь моим священником на руге у меня, и я буду высылать вам все деревенские запасы из хлеба и живности.

– Ничего мне, Егор Егорыч, не надобно. Я без того много пользовался вашими благодеяниями; не лишите меня только дружбы вашей, а больше того мне ничего не нужно.

– Дружба дружбой, а служба службой! Я вам запасы буду высылать, а вы оставайтесь до конца дней моих моим духовным отцом и исповедником.

– А это вот дороже для меня всего! – проговорил с чувством отец Василий, и так как Егор Егорыч поднимался с своего места, то и он не преминул встать.

– Но я тоже останусь вашим, – как это назвать? – надзирателем, – забормотал Егор Егорыч и, принимая от отца Василия благословение, шепнул ему: – Водочки прошу вас больше не кушать!

– Не буду, не буду! – шепнул и ему, с своей стороны, отец Василий.

Вслед за тем Егор Егорыч ушел от него, а отец Василий направился в свою небольшую библиотеку и заперся там из опасения, чтобы к нему не пришла мать-протопопица с своими глупыми расспросами. На другой день он уехал в губернский город для представления к владыке, который его весьма любезно принял и долго беседовал с ним о масонстве, причем отец Василий подробно развил перед ним мнение, на которое он намекал в своей речи, сказанной при венчании Егора Егорыча, о том, что грехопадение Адама началось с момента усыпления его, так как в этом случае он подчинился желаниям своего тела. Выслушав это, владыко слегка улыбнулся и проговорил:

– Это очень остроумно, но не знаю, верно ли.

В ответ на это отец Василий придал такое выражение своему лицу, которое как бы говорило: «Да и я не уверен, что так». Особы духовные, как это известно, втайне гораздо большие скептики, чем миряне.

Через месяц после своего представления архиерею отец Василий совершал уже литургию в губернском соборе и всем молящимся чрезвычайно понравился своей осанистой фигурой и величавым служением. Лекции в семинарии он равным образом начал читать с большим успехом, и, пока все это происходило, наступил май месяц, не только что теплый, но даже жаркий, так что деревья уж распустились в полный лист. В комнатах оставаться было душно и скучно, и все обитатели кузьмищевского дома целый день проводили на балконе, причем были облечены в елико возможно легкие одежды. Доктор, например, имел на себе какую-то матросскую блузу; но и ту бы он, по его словам, с великою радостью сбросил с себя, если бы только не было дам; Егор Егорыч такожде носил совершенно летние сюртучок и брюки, и вообще в последнее время он как-то стал более обыкновенного франтить и наделал себе в Москве великое множество всякого платья, летнего и зимнего. Сусанна Николаевна хоть и была в простом домашнем пеньюаре, но, боже мой, как она, говоря без преувеличения, блистала красотой и молодостью посреди своих собеседников. Это была молодая, в полном цвете лилия среди сморщенных тюльпанов. Что касается до ее душевного настроения, то она казалась как бы несколько поспокойнее и повеселее.

В один из таких жарких дней кузьмищевское общество сидело на садовой террасе за обедом, при котором, как водится, прислуживал и Антип Ильич, ничего, впрочем, не подававший, а только внимательно наблюдавший, не нужно ли чего-нибудь собственно Егору Егорычу. В настоящее время он увидел, что одна молодая горничная из гостиной звала его рукой к себе. Антип Ильич вышел к ней и спросил, что ей надобно.

– Письмо с почты привезли к барину, – сказала та, подавая и самое письмо, которое Антип Ильич, положив на имеющийся для того особый серебряный подносик, почтительно подал Егору Егорычу. Тот, как всегда он это делал, нервно и торопливо распечатал письмо и, пробежав первые строки, обратился к Сверстову:

– Поздравляю вас и себя! Это письмо от старика Углакова. Он пишет, что московский генерал-губернатор, по требованию исправника Зверева, препроводил к нему с жандармом Тулузова для дачи показания по делу и для бытия на очных ставках.

– Ура, виват! – воскликнул доктор и протянул руку к не убранному еще со стола графину с водкой, налил из него порядочную рюмку и выпил ее. – Но ведь, Егор Егорыч, мне надобно сейчас же ехать к Аггею Никитичу для нравственной поддержки, – присовокупил он.

– Непременно! После обеда же берите лошадей и поезжайте! – разрешил ему Егор Егорыч, и начал читать письмо далее, окончив которое, он отнесся к Сусанне Николаевне: – А это до нас с тобой касается.

– Что такое? – спросила та встревоженным голосом.

– Пустяки, конечно! – сказал Егор Егорыч. – Александр Яковлич пишет, что нежно любимый им Пьер возвратился в Москву и страдает грудью, а еще более того меланхолией, и что врачи ему предписывают провести нынешнее лето непременно в деревне, но их усадьба с весьма дурным климатом; да и живя в сообществе одной только матери, Пьер, конечно, будет скучать, а потому Александр Яковлич просит, не позволим ли мы его милому повесе приехать к нам погостить месяца на два, что, конечно, мы позволим ему с великою готовностью.

Сусанна Николаевна ничего на это не возразила и только в продолжение всего остального обеда не прикоснулась уже ни к одному блюду.

Gnadige Frau, а также и Сверстов, это заметили и, предчувствуя, что тут что-то такое скрывается, по окончании обеда, переглянувшись друг с другом, ушли к себе наверх под тем предлогом, что Сверстову надобно было собираться в дорогу, а gnadige Frau, конечно, в этом случае должна была помогать ему. Егор Егорыч пошел, по обыкновению, в свой кабинет, а Сусанна Николаевна пошла тоже за ним.

– Я полагаю, – начала она, облизывая беспрестанно свои хорошенькие пересыхающие губки, – что будет неловко и невозможно даже пригласить Углакова к нам в деревню.

– Почему? – спросил Егор Егорыч, видимо, встревоженный этими словами жены.

– Потому что я еще женщина молодая, а Углаков такой повеса, что бог знает что про меня могут сказать…

– Кто ж может сказать? Здесь и сказать даже некому! – возразил Егор Егорыч прежним встревоженным тоном. – Но ты, может быть, имеешь какой-нибудь другой более серьезный повод не желать его приезда сюда?

Для Сусанны Николаевны настала страшная и решительная минута. Сказать правду Егору Егорычу она боялась, и не за себя, – нет, – а за него; но промолчать было невозможно.

– Имею! – проговорила она глухим голосом.

– Какой? – спросил Егор Егорыч тоже глухим голосом.

– Углаков мне объяснялся в любви! – произнесла Сусанна Николаевна, потупляя в землю глаза.

– И тебя то пугает, что он, вероятно, и здесь… здесь повторит это… свое объяснение? – бормотал Егор Егорыч.

– Непременно повторит! – подтвердила Сусанна Николаевна.

Егор Егорыч при этом беспокойно пошевелился в своем кресле.

– Что мужчина объясняется в любви замужней женщине – это еще небольшая беда, если только в ней самой есть противодействие к тому, но… – и, произнеся это но, Егор Егорыч на мгновение приостановился, как бы желая собраться с духом, – но когда и она тоже носит в душе элемент симпатии к нему, то… – тут уж Егор Егорыч остановился на то: – то ей остается одно: или победить себя и вырвать из души свою склонность, или, что гораздо естественнее, идти без оглядки, куда влечется она своим чувством.

– Я хочу победить себя! – почти воскликнула Сусанна Николаевна, обрадовавшись, что Егор Егорыч как бы подсказал ей фразу, определяющую то, что она твердо решилась делать.

– Позволь! – остановил ее Егор Егорыч, видимо, хотевший не уступать в благородном сподвижничестве. – Принимая какое-нибудь бремя на себя, надобно сообразить, достанет ли в нас силы нести его, и почти безошибочно можно сказать, что нет, не достанет, и что скорее оно придавит и уморит нас, как это случилось с Людмилой Николаевной, с которой я не допущу тебя нести общую участь, и с настоящей минуты прошу тебя идти туда, куда влекут твои пожеланья… Наш брак есть брак духа, и потому ничего от того не утрачивается.

– О нет, – произнесла со стоном Сусанна Николаевна, – я ничего не желаю кроме того, чтобы быть вам женой верной, и, видит бог, ни в чем еще перед вами не виновна.

– Верю! – сказал с торжественностью Егор Егорыч. – Но все-таки повторяю тебе: испытай себя, соразмерный ли своим силам берешь ты подвиг!

– Соразмерный, успокойтесь! Я сама очень хорошо понимаю, что Углаков мальчик еще, что я не должна и не могу его полюбить; но тут, я уверена в том, дьявол меня смущает, от которого умоляю вас, Егор Егорыч, спасите меня!

Проговорив это, Сусанна Николаевна упала перед мужем на колени и склонила к нему свою голову. Егор Егорыч поцеловал ее с нежностью в темя и проговорил опять-таки величавым тоном:

– Молись и вместе с тем призови в помощь к молитве разум твой! Сейчас ты очень разумную вещь сказала, что Углаков тебе не пара и не стоит твоей любви; ты женщина серьезно-мыслящая, а он – ветреный и увлекающийся мальчишка.

– Все это я знаю очень хорошо, – произнесла Сусанна Николаевна, поднявшись с колен и опускаясь на прежнее свое место.

Супруги некоторое время молчали, и каждый из них находился под гнетом своих собственных тяжелых мыслей.

– Однако, как же мне отвечать Углакову? – заговорил первый Егор Егорыч, слегка как бы при этом усмехнувшись.

– Ах, я вам надиктую! Позвольте, пожалуйста, мне это! – проговорила нервным и торопливым голосом Сусанна Николаевна.

– Диктуй! – не возбранил ей с той же горькой усмешкой Егор Егорыч.

Сусанна Николаевна торопливо и нескладно начала диктовать:

«Милостивый государь, Александр Яковлевич! Сколько бы нам ни приятно было видеть у нас Вашего доброго Пьера, но, к нашему горю, мы не можем этого сделать, потому что нынешним летом уезжаем за границу…»

На этих словах Егор Егорыч остановился писать.

– Но я тогда солгу Углакову! – сказал он.

– Нет, Егор Егорыч, вы не солжете, потому что я прошу, умоляю вас уехать куда-нибудь из Кузьмищева… ну, хоть на Кавказ, что ли… Все, вон, туда ездят… или за границу…

– Уж лучше за границу, – решил Егор Егорыч и дописал письмо, как продиктовала ему Сусанна Николаевна, которая, впрочем, потом сама прочла письмо, как бы желая удостовериться, не изменил ли чего-нибудь Егор Егорыч в главном значении письма; однако там было написано только то, что она желала. Егор Егорыч, запечатав письмо, вручил его Сусанне Николаевне, сказав с прежней грустной усмешкой:

– Сама можешь и отправить!

– Хорошо, merci! – поблагодарила она его.

Сколь ни мирно и ни дружески кончилось, как мы видели, такое роковое объяснение супругов, тем не менее оно кинуло их в неизмеримый омут страданий. Егор Егорыч понял, что Сусанна Николаевна, при всей своей духовной высоте, все-таки женщина молодая, а между тем до этого он считал ее почти безтелесной. Сусанна Николаевна мучилась, в свою очередь, от мысли, что какой пустой и ничтожной женщиной она должна теперь казаться Егору Егорычу. По наружности, впрочем, в Кузьмищеве на другой же день пошло все по-старому, кроме того разве, что Сверстов еще в шесть часов утра ускакал в город к Аггею Никитичу. Обыкновенно хозяева и gnadige Frau все почти время проводили в спальне у Егора Егорыча, и разговор у них, по-видимому, шел довольно оживленный, но в то же время все беседующие чувствовали, что все это были одни только слова, слова и слова, говоримые из приличия и совершенно не выражавшие того, что внутри думалось и чувствовалось.

Таким образом, в одну из сих бесед Сусанна Николаевна, в присутствии Егора Егорыча, но только вряд ли с ведома его, сказала:

– А я, gnadige Frau, поздравьте меня, скоро уезжаю с Егором Егорычем за границу.

– Я поздравить вас готова, но я никак того не ожидала, – проговорила та, удивленная таким известием.

– Это нам обоим необходимо! – подхватила настойчивым голосом Сусанна Николаевна, взглядывая мельком на Егора Егорыча, сидевшего с нахмуренным лицом.

– Ее и мое здоровье требуют того, – пробормотал он.

– Буду скучать от разлуки с вами и завидовать вам, – сказала gnadige Frau.

– Но вы уж бывали за границей, а я еще нет! – воскликнула опять каким-то неестественно-веселым голосом Сусанна Николаевна. – И мне ужасно хочется сделать это путешествие.

Егор Егорыч при этом не проговорил уже ни слова.

Доктор через неделю какую-нибудь прискакал обратно из своей поездки, и так как он приехал в Кузьмищево поздно ночью, когда все спали, то и побеседовал только с gnadige Frau.

– Ну, что вы там наделали? – спросила она, отыскав предварительно в буфете для супруга ужин с присоединением графинчика водки.

– О, мы с Аггеем Никитичем натворили чудес много! – отвечал Сверстов, ероша свою курчавую голову. – Во-первых, Тулузова посадили в тюрьму…

Gnadige Frau выразила в лице своем некоторое недоумение.

– Значит, он в самом деле виновным оказывается? – заметила она, опасаясь, не через край ли хватил тут Аггей Никитич.

– Как есть приперт вилами со всех сторон: прежде всего, сам сбивается в показаниях; потом его уличает на всех пунктах какой-то пьяный поручик, которого нарочно привезли из Москвы; затем Тулузов впал в противоречие с главным пособником в деле, управляющим своим, которого Аггей Никитич тоже упрятал в тюрьму.

В лице у gnadige Frau все-таки выразилось несколько оробелое недоумение.

– Но я надеюсь, что высшее начальство все ваши действия одобрит, – сказала она.

– Еще бы! – подхватил Сверстов. – Губернатор под рукою велел передать Аггею Никитичу, что министр конфиденциально предложил ему действовать в этом деле с неуклонною строгостью.

– Да, тогда другое дело! – произнесла успокоенным голосом gnadige Frau. – А у нас здесь тоже есть неожиданность: Егор Егорыч и Сусанна Николаевна уезжают за границу.

– Вот тебе на! – воскликнул доктор с некоторым испугом. – Что это значит и зачем?

– Говорят, что оба больны и ждали только тебя, чтобы с тобою посоветоваться, куда им именно ехать.

– А я почему знаю куда?.. Для меня эта госпожа Европа совершенно неведома!.. И для какого черта в нее ездить! – проговорил доктор с досадой.

– Ну, этого ты не говори! В Европу ездить приятно и полезно. Я сама это на себе испытала!.. Но тут другое… и я, пожалуй, согласна с твоим предположением.

– Касательно амура? – спросил Сверстов.

– Да, – подтвердила gnadige Frau, всегда обыкновенно медленнее мужа и не сразу понимавшая вещи.

– Но к кому же? – поинтересовался тот.

– Вероятно, – начала gnadige Frau, произнося слова секретнейшим шепотом, – ты помнишь, что Егор Егорыч, читая письмо Углакова, упоминал о каком-то Пьере…

– Так, так, так!.. – затараторил Сверстов. – Вот где раки зимуют!

– Но, конечно, если тут и любовь, то в самом благородном смысле, – поспешила добавить gnadige Frau.

– Разумеется! – не отвергнул Сверстов и затем, вздохнув, проговорил: – Что делать? Закон природы, иже не прейдеши!