Текст книги "Масоны"

II

Предполагаемые собрания начались в уездном городе, и осуществились они действительно благодаря нравственному и материальному содействию Рамзаевых, так как они дали бесплатно для этих собраний свой крепостной оркестр, человек в двадцать, и оркестр весьма недурной по той причине, что Рамзаев был страстный любитель музыки и по большей части сам являлся дирижером своих музыкантов, причем с неустанным вниманием глядел в развернутые перед ним ноты, строго в известных местах взмахивал капельмейстерской палочкой, а в пассажах тихих и мелодических широко разводил руки и понижал их, поспешно утирая иногда пот с своего лица, весьма напоминавшего облик барана. Нельзя, однако, не заметить, что Рамзаев редко замечал настоящие ошибки, делаемые его музыкантами, а потому почти наверное можно предположить, что он любил не столько сущность музыки, сколько ее шум, а еще более того повелительные капельмейстерские движения. В первом собрании, как и ожидали все того, Рамзаев лично управлял своим оркестром. Танцы начались с вальса, и на этот вальс Аггей Никитич, в новом, с иголочки фраке, пригласил очаровательную аптекаршу, которая поистине была очаровательна, если не лицом, то туалетом, отличавшимся не роскошью – нет, – а вкусом. В начале вальса у Аггея Никитича и его дамы произошла некоторая путаница вследствие того, что он умел вальсировать в три приема, а молодая аптекарша, по более новой моде, стала было танцевать в два темпа. Впрочем, она была так ловка, что, подметив это, принялась тоже выделывать своими ножками более мелкие па, и таким образом оба они при громе музыки облетали залу вихрем и решительно затмили собою другие пары, которых, впрочем, немного и было: студент Демидовского лицея, приехавший на праздник к родителям и вертевшийся с родной сестрой своей, исполняя это с полным родственным равнодушием, а за ним вслед вертелся весьма малорослый инвалидный поручик, бывший на целую голову ниже своей дамы.

Откупщицы не было еще в собрании. Благодаря постоянно терзавшему ее флюсу, она с утра втирала в щеку разные успокаивающие мази и только часов в десять вечера имела силы облечься в шелковое шумящее платье, украситься брильянтами и прибыть в собрание. Вальс в это время уже кончился.

– Танцы не начинались? – спросила она, проходя мимо мужа, стоявшего перед своим пюпитром.

– Начались! – отвечал ей тот торопливо и махнул палочкой.

Музыка грянула, но желающих танцевать вальс больше не оказалось. Откупщица, оглядев все общество и узрев Аггея Никитича, направилась к нему и сказала:

– А я на Миропу Дмитриевну сердита; отчего ж она, я вижу, не приехала?

– Куда ей! – произнес он явно неуважительным тоном.

– По крайней мере я надеюсь, что вы будете постоянно посещать наши собрания? – проговорила откупщица.

– Непременно-с! – отвечал Аггей Никитич.

– Но вы, кажется, незнакомы с моим мужем? – спохватилась откупщица.

– Да-с, незнаком! – объяснил Аггей Никитич.

– Позвольте мне представить вам его! – проговорила откупщица и, взяв Аггея Никитича за руку, подвела его к Рамзаеву, что-то такое запальчиво толковавшему своим музыкантам.

– Теофил Терентьич, господин исправник желает с тобою познакомиться! – принуждена была почти прокричать ему откупщица.

– Весьма рад! – уразумел, наконец, тот. – Вы видите, я не столько почетный член собрания, сколько музыкант.

Такое заявление откупщика Аггею Никитичу понравилось.

– Это делает вам честь! – отозвался он и поспешно повернул свою голову назад с целью поймать своим взором прелестную аптекаршу, которая, как говорилось тогда, сидела nonchalamment[169]169
  небрежно (франц.).


[Закрыть] в не очень покойном кресле.

– О, я вижу, пани откупщица ухаживает за вами! – сказала она, когда Аггей Никитич с тайным трепетом в сердце приблизился к ней.

– Я не знаю, что ей нужно от меня, – отвечал Аггей Никитич, смеясь и в то же время опускаясь на близ стоявшее кресло.

Разговор, впрочем, на этом и прекратился; но зато между паном исправником и пани аптекаршей началась перестрелка взглядами.

Откупщик между тем повелел оркестру играть французскую кадриль. Следуя законам приличия, которые Аггей Никитич любил всегда исполнять, он пригласил m-me откупщицу на кадриль, но та, вспыхнув, вероятно, от удовольствия, объявила ему, что она лет пять уже как не танцует. После отказа ее Аггей Никитич на первых порах подумал было адресовать свое приглашение к какой-либо из других дам, но оказалось, что все это были или очень молодые девицы, нескладно одетые в розовые платьица, или толстые, с красными лицами барыни, тяжело дышавшие от туго стянутых корсетов. Натурально, что все они показались Аггею Никитичу противными, и он с некоторым конфузом снова пригласил аптекаршу, которая, кинув на него немного насмешливый взгляд, изъявила согласие. Танцующих набралось довольно, пар до десяти, и две тому были причины: одна из них была та, что французская кадриль, как известно, нашим тяжеловатым северным натурам пришлась более подходящею, чем другие резвые танцы, – в ней все могли выхаживать – старые и молодые, дрессированные в танцевальном искусстве и недрессированные; второй причиной оказалось то обстоятельство, что мужчины средних лет успели уже сходить в буфет и, несколько воодушевившись там штритеровской водкой, подняли своих тяжеловесных дам с их седалищ. Раздавшееся шарканье ногами было столь громко, что его очень явственно слышали молодые мещане и мещанки, стоявшие на улице и глазевшие в окна собрания. Собственно же, разговоры дам с их кавалерами не отличались особенным одушевлением, а это ясно свидетельствовало, что недостаточно еще было поглощено штритеровки. Даже Аггей Никитич и пани аптекарша мало говорили, и только уж к концу кадрили она спросила его:

– А вы, пан Зверев, женаты?

– Женат, – отвечал Аггей Никитич, невольно вздохнув при этом. – Точно так же, как и вы ведь замужем, – присовокупил он не без грустной иронии.

– Точно так же, как и я, – отвечала тоже не без грусти аптекарша.

После танцев Аггеем Никитичем завладел его предместник по исправничеству, одетый в тот же ополченский мундир, в котором присутствовал на бале у сенатора и бывший на этот раз сильно выпившим.

– Бог только меня спасал от этого злодея, нашего бывшего губернского предводителя Крапчика, – толковал он, шамкая своим беззубым ртом, – совсем было под уголовщину подвел, и я по смерть мою буду богомольцем за сенатора; он в те поры заступился за меня, а потом и дворяне почтили мою службу и на следующую баллотировку повысили меня из заседателей в исправники. Теперь бы вот покойный Петр Григорьич полюбовался, как его зятек-то в тюрьму угодил, и вам очень все благодарны, что вы этого архибестию не пожалели. Не льстя вам, говорю, что вы достойный мне преемник.

Все эти возгласы полупьяного ополченца Аггей Никитич слушал совершенно невнимательно и, нисколько не помышляя о своих служебных подвигах, старался не потерять из глаз аптекаршу, стоявшую около мужа, который играл в карты с почтмейстером, мрачным на вид стариком, украшенным несколькими орденами. Поболтав несколько времени, ополченец, наконец, оставил Аггея Никитича в покое, но его немедля же подцепила откупщица.

– Аггей Никитич, подойдите и посидите со мной! – сказала она ему ласковым голосом.

Аггей Никитич подошел к ней, но не сел.

– Вы, я думаю, не подозреваете, как я люблю вашу супругу, это такая умная женщина, что, ей-богу, я редко таких встречала, и вы должны быть очень счастливы в вашей семейной жизни.

В ответ на это Аггей Никитич больше как-то промычал:

– Да, ничего, – и вместе с тем направил свое ухо к столу, где играли аптекарь и почтмейстер, около которых продолжала стоять аптекарша.

– Ты, татко[170]170
  папа (Прим. автора.).


[Закрыть], не скоро еще кончишь играть? – спросила она, имея, по-видимому, привычку называть мужа таткой.

– Не скоро, – отвечал ей тот и начал медленно тасовать карты.

Видя это, аптекарша, которой наскучило, наконец, стоять пешкой за стулом мужа, ушла в задние комнаты, а между играющими потом завязался довольно странный разговор.

– Как вы говорите, что ничего не было? – начал его украшенный орденами почтмейстер. – У меня есть подлинный акт двадцать седьмого года, где сказано, что путь наш еще не прерван, если мы только будем исполнять правила, предписанные нам нашим статутом.

– Да надобно знать, сколько статутов этих было! – произнес аптекарь и иронически захохотал.

– А сколько? – огрызнулся на него почтмейстер.

– Много, очень много! Я с восемьсот десятого года веду список тому, и выходит, что от Соединенных Друзей отделилась Палестина; Директория – Владимир распалась на Елизавету, Александра и Петра[171]171
  Соединенные Друзья, Палестина и пр. – названия масонских лож.


[Закрыть]! В пятнадцатом же году в главной Директории существовали: Елизавета, Александр, Соединенные Друзья, а в Астрее – Петр, Изида и Нептун. Разве было что-нибудь подобное в Европе?

– Было, еще почище нашего было! – возразил ему почтмейстер.

– Нет, не было! – отпарировал было ему решительным тоном немец.

– Как нет? – прикрикнул почтмейстер и затем несколько уже ядовитым голосом спросил: – Тамплиеры[172]172
  Тамплиеры – духовно-рыцарский орден, основанный в XII веке.


[Закрыть] были?

– Да, были, – отвечал ему, нисколько не сробев, аптекарь.

– Розенкрейцеры тоже?

– Тоже!

– Иллюминаты существовали?

– Существовали!

– Мартинистов, полагаю, вы не отвергаете?

– Не отвергаю; но разве это то же, что у вас?

– Да! – проговорил почтмейстер, поднимая свои густые и седые брови вверх.

– Так, по-вашему, пожалуй, лютеране, квакеры[173]173
  Квакеры – одна из протестантских сект, возникшая в Англии в середине XVII века.


[Закрыть], индепенденты[174]174
  Индепенденты – английские религиозные общины, возникшие в начале XVII века.


[Закрыть], реформаты, баптисты – то же, что ваши раскольники?

– А нешто не то же? – произнес самохвально почтмейстер.

– Ну, после этого говорить с вами об этом больше нельзя! – воскликнул аптекарь.

– И не говорите! Как наказали, скажите, пожалуйста! Мне всегда о чем бы то ни было противно говорить с вами! – начал уж ругаться почтмейстер.

– Это может быть, но только вы умерьте ваши выражения! – остановил его довольно кротко аптекарь и начал дрожащими от волнения руками сдавать карты, а почтмейстер с окончательно нахмуренным лицом стал принимать их.

В пылу спора оба собеседника совершенно забыли, что в одной с ними комнате находились Аггей Никитич и откупщица, которая, услыхав перебранку между аптекарем и почтмейстером, спросила:

– Что это, в картах, что ли, они рассорились?

– Вероятно, – слукавил Аггей Никитич, так как, будучи несколько наметан в масонских терминах, он сейчас догадался, что почтмейстер и аптекарь были масоны, и, весьма обрадовавшись такому открытию, возымел по этому поводу намерение нечто предпринять; но, чтобы доскональнее убедиться в своем предположении, он оставил откупщицу и подошел к ходившему по зале с заложенными назад руками ополченцу.

– Скажите, – вопросил он его прямо, – аптекарь здешний и почтмейстер – масоны?

– Заклятые! Не знаю, как нынче, но прежде мне городничий сказывал, что оба они под присмотром полиции находились.

– Но все-таки они люди хорошие, – протянул Аггей Никитич.

– Ну, про почтмейстера никто что-то этого не говаривал; он, одно слово, из кутейников; на деньгу такой жадный, как я не знаю что: мало, что с крестьян берет за каждое письмо по десяти копеек, но еще принеси ему всякого деревенского добра: и яичек, и маслица, и ягодок! – объяснил ополченец.

– Ах, он негодяй этакий! – воскликнул Аггей Никитич. – Жаль, что я не губернский почтмейстер теперь; я бы его сейчас же из службы вытурил! А аптекарь тоже такой?

– Нет, тот не такой! – возразил поспешно ополченец. – Хоть и немец, но добрейшей души человек; с больного, про которого только знает, что очень беден, никогда за лекарство ничего не берет… Или теперь этот поступок его с женою?.. Поди-ка, кто нынче так поступит?

– Какой же поступок? – спросил Аггей Никитич.

– Да ведь она года три тому назад, – начал уж шепотом рассказывать ополченец, – убегала от него с офицером одним, так он, знаете, никому ни единым словом не промолвился о том и всем говорил, что она уехала к родителям своим.

– Может быть, она в самом деле к родителям уезжала? – спросил Аггей Никитич, вспыхнув немного в лице.

– Какое к родителям! – отвергнул, рассмеявшись, ополченец. – Ведь видели здесь, как она в одном экипаже с офицером-то уехала… Наконец их в Вильне кое-кто из здешних видел; они на одной квартире и жили.

Аггей Никитич заметно был поражен такой новостью, хотя это нисколько в его мнении не уменьшило прелести аптекарши. Мы по прежним еще данным знаем, до какой степени Аггей Никитич в этом отношении был свободно-мыслящий человек, тем более, что это обстоятельство ему самому подавало больше надежды достигнуть благосклонности пани Вибель.

– А теперь она разлюбила офицера? – спросил он.

– Это уж бог знает, кто из них кого разлюбил; но когда она опять вернулась к мужу, то этот самолюбивый немец, говорят, не сказал даже ей, что знает, где она была и что делала.

Когда вскоре за тем пани Вибель вышла, наконец, из задних комнат и начала танцевать французскую кадриль с инвалидным поручиком, Аггей Никитич долго и пристально на нее смотрел, причем открыл в ее лице заметные следы пережитых страданий, а в то же время у него все более и более созревал задуманный им план, каковый он намеревался начать с письма к Егору Егорычу, написать которое Аггею Никитичу было нелегко, ибо он заранее знал, что в письме этом ему придется много лгать и скрывать; но могущественная властительница людей – любовь – заставила его все это забыть, и Аггей Никитич в продолжение двух дней, следовавших за собранием, сочинил и отправил Марфину послание, в коем с разного рода экивоками изъяснил, что, находясь по отдаленности места жительства Егора Егорыча без руководителя на пути к масонству, он, к великому счастию своему, узнал, что в их городе есть честный и добрый масон – аптекарь Вибель… Но явиться к сему почтенному человеку, – излагал далее Аггей Никитич, – прямо от себя с просьбою о посвящении в таинства масонства он не смеет и потому умолял Егора Егорыча снабдить его рекомендательным письмом, с которым будто бы можно, как с золотыми ключами Петра[175]175
  …с золотыми ключами Петра. – Речь идет об апостоле Петре, хранителе ключей от рая.


[Закрыть], пройти даже в рай. Что, собственно, разумел Аггей Никитич в глубине своих чувств под именем рая, читатель, может быть, догадывается!

На поверку, впрочем, оказалось, что Егор Егорыч не знал аптекаря, зато очень хорошо знала и была даже дружна с Herr Вибелем gnadige Frau, которая, подтвердив, что это действительно был в самых молодых годах серьезнейший масон, с большим удовольствием изъявила готовность написать к Herr Вибелю рекомендацию о Herr Звереве и при этом так одушевилась воспоминаниями, что весь разговор вела с Егором Егорычем по-немецки, а потом тоже по-немецки написала и самое письмо, которое Егор Егорыч при коротенькой записочке от себя препроводил к Аггею Никитичу; сей же последний, получив оное, исполнился весьма естественным желанием узнать, что о нем пишут, но сделать это, по незнанию немецкого языка, было для него невозможно, и он возложил некоторую надежду на помощь Миропы Дмитриевны, которая ему неоднократно хвастала, что она знает по-французски и по-немецки.

– А что, ты одно письмецо немецкое можешь перевести? – спросил он ее.

– Какое письмецо и от кого? – пожелала прежде всего узнать Миропа Дмитриевна.

– Письмо от докторши Сверстовой, которая живет у Егора Егорыча.

– Но о чем она может писать тебе? – сказала с некоторым недоумением Миропа Дмитриевна.

– Она не ко мне пишет, – говорил Аггей Никитич, видимо, опасаясь проговориться в каждом слове, – но к некоему Вибелю, здешнему аптекарю.

– Ну да, я знаю его! – подхватила Миропа Дмитриевна. – Краснорожий из себя, и от него, говорят, жена убегала… И что ты за почтальон такой, чтобы передавать письма?

– Я не почтальон, – произнес обмиравший втайне Аггей Никитич, – но Сверстова не знает адреса господина Вибеля.

– Да для чего в уездном городе знать адрес? Здесь все знают аптеку, – произнесла насмешливо Миропа Дмитриевна, видимо, начавшая что-то такое тут подозревать, и потом прибавила: – Как же ты можешь распечатывать чужие письма?

– Я не распечатываю, – воскликнул при этом Аггей Никитич, – но письмо это прислано мне незапечатанным, чтобы я прочел его, потому что оно обо мне.

– О тебе?.. Вибелю?.. Но о чем?

– О том, что Вибель масон, а чрез масонов, как ты знаешь, мы только и имеем средства, чем существовать.

Такого рода довод показался Миропе Дмитриевне довольно основательным, так что она тоже пожелала узнать содержание письма, но когда Аггей Никитич подал ей его, то Миропа Дмитриевна, пробежав глазами довольно мелкий почерк gnadige Frau, ничего не уразумела.

– Вот видишь, – принялась она вывертываться, – я прежде знала по-немецки, но теперь позабыла, а потому надобно где-нибудь достать лексикон.

– Это я могу, – сказал Аггей Никитич и принес Миропе Дмитриевне еще с гимназии сохраненный им довольно скудный немецкий словарь, но оказалось, что она и с лексиконом плохо обращалась, так что Аггей Никитич в этом случае явился гораздо опытнее ее, чем Миропа Дмитриевна не преминула воспользоваться.

– У меня очень плохи глаза, – сказала она, – а ты приищи мне прежде все слова по-немецки, и завтра мы переведем с тобою вместе.

– Добрже, – одобрил Аггей Никитич и, уйдя к себе, приискал все слова, какие только сумел найти в лексиконе. Поутру он преподнес Миропе Дмитриевне письмо и тетрадь со словами, а затем они вкупе стали переводить и все-таки весьма смутно поняли содержание письма, что было и не удивительно, так как gnadige Frau написала свое послание довольно изысканно и красноречиво.

В переводе письмо ее должно было быть таково:

«Достопочтенный господин Вибель!

Широкий поток времени, разделивший наше прежнее знакомство, не лишает меня, однако, надежды, что Вы еще не забыли Эмму, жену покойного пастора Клейнберга, а по псевдониму ложи – Alba Rosa[176]176
  Белая роза (лат.).


[Закрыть]. Письмо это я пишу, чтобы рекомендовать Вам служащего в Вашем городе господина Зверева, за которого объявляет себя поручителем господин Марфин, знаменитейший сподвижник русского масонства. Раскройте Ваши дружеские объятия господину Звереву. Он, по отзывам господина Марфина и моего теперешнего мужа доктора Сверстова, рыцарь по смелости и честности и неофит, готовый принять в свою душу все прекрасное. Я уверена, что Вы не отвергнете его, тем более, что наше стадо с каждым днем уменьшается, и привлечь хотя еще одну новую овцу будет заслугою перед нашим орденом.

Сверстова.»

Сколь ни мало, как я уже сказал, Зверевы могли перевести, но все-таки они более уже чувством поняли, что gnadige Frau чрезвычайно расхваливала Аггея Никитича.

– Когда же ты поедешь с этим письмом к Вибелю? – спросила его Миропа Дмитриевна.

– Да как-нибудь тут зайду к нему, – отвечал с некоторой небрежностью Аггей Никитич и, конечно, в этом случае хитрил.

Он прежде, чем сделать визит аптекарю, вознамерился позондировать пани Вибель и счел за лучшее сделать это не в собрании, где было все-таки довольно многолюдно, а на своих утренних встречах с ней, которые происходили таким образом, что Аггей Никитич просто нагонял экипаж пани Вибель и ехал с ней рядом, что повторил он и в настоящем случае.

– Я имею надобность быть у вашего мужа, – сказал он.

– А разве у вас весь вышел папье-фаяр? – спросила насмешливо аптекарша.

– Неужели же, – возразил Аггей Никитич, – к вашему супругу только можно иметь надобность, что за папье-фаяр?

– О, нет! – воскликнула пани Вибель. – Вы можете получить от него магнезию, ревень, солодковый корень…

– А кроме этого, ничего у него нет? – спросил Аггей Никитич.

– Ничего нет! – отвечала пани и засмеялась.

Аггей Никитич тоже улыбнулся.

– Я не то что желаю что-нибудь получить от господина Вибеля, – начал он, – но у меня есть к нему письмо от одной дамы.

– От дамы? Ах, это интересно! – снова воскликнула пани. – От молоденькой и хорошенькой?

– Напротив, не от молоденькой и не от хорошенькой; в этом случае вы совершенно можете успокоить вашу ревность.

– Ревность? – произнесла как бы в невольном удивлении пани. – О, пан Зверев, я вам очень благодарна, что вы успокоили меня в этом отношении. Я действительно, – продолжала она с кокетливой грацией, – ужасно ревную моего татку, но не к женщинам, а к его коту, которого он, вообразите, лелеет, целует, моет, расчесывает гребнем.

Честный аптекарь действительно, когда супруга от него уехала, взял к себе на воспитание маленького котенка ангорской породы, вырастил, выхолил его и привязался к нему всею душою, так что даже по возвращении ветреной супруги своей продолжал питать нежность к своему любимцу, который между тем постарел, глаза имел какие-то гноящиеся, шерсть на нем была, по случаю множества любовных дуэлей, во многих местах выдрана, а пушистый ангорский хвост наполовину откушен соседними собаками. Все это аптекарша не преминула довольно подробно описать Аггею Никитичу, который покатывался со смеху, воображая фигуру кота, и вместе с тем упивался восторгом, слыша такие насмешливые отзывы пани Вибель о своем супруге.

– Но когда ж, однако, я могу застать господина Вибеля? – спросил он.

– Когда хотите, он целые дни торчит в своей аптеке, – объяснила пани.

– Но я желал бы застать и вас дома, – проговорил Аггей Никитич.

– О, пане добродзею, как я вам благодарна за то! – воскликнула пани и низко поклонилась Аггею Никитичу.

– В таком случае, назначьте мне час!

– Час? – протянула она. – Всего лучше… одиннадцать часов вечера; тогда муж наверное спит, а я еще сижу.

Аггей Никитич снова веселейшим образом захохотал.

– Но что ж вы делаете, сидя одни? – спросил он.

– Мечтаю.

– О чем?

– Угадайте!

– Угадать нетрудно! – сказал, пожимая плечами, Аггей Никитич.

– Ну, угадывайте! – разрешила ему пани.

– Вы мечтаете о прошедшем, – проговорил Аггей Никитич.

Пани при этом заметно вспыхнула.

– Может быть, немножко о прошедшем, а может быть, и о настоящем! – произнесла она кокетливо и крикнула кучеру: – Пошел!

Тот поехал быстрее.

Аггей Никитич, начинавший несколько поотставать от своей спутницы, погрузился было в сладкие грезы; но аптекарша снова велела кучеру ехать тише, так что Аггей Никитич опять поравнялся с нею.

– Не желаете ли, чтобы я предуведомила мужа, что вы хотите быть у него? – спросила она.

– Пожалуйста! – сказал ей Аггей Никитич.

– Но в какое же время? – поинтересовалась сама пани Вибель узнать поточнее время.

– Вечером, часов в шесть, – объяснил Аггей Никитич, рассчитав, что сначала он переговорит с аптекарем, а потом тот, вероятно, пригласит его остаться чай пить, и таким образом Аггей Никитич целый вечер проведет с очаровательной пани.

– Можно это?

– О, да, можно. Но муж, вероятно, спросит, от какой дамы письмо.

– Письмо от его бывшей ревельской знакомой, госпожи Сверстовой, – сказал Аггей Никитич, припомнив все, что только он вкупе с Миропой Дмитриевной понял из письма.

– Ревельской знакомой! – повторила себе аптекарша и велела кучеру ехать по направлению к дому, где тотчас же передала мужу поручение Аггея Никитича.

Вибель на первых порах исполнился недоумения; но затем, со свойственною немцам последовательностью, начал перебирать мысленно своих знакомых дам в Ревеле и тут с удивительной ясностью вспомнил вдову пастора, на которой сам было подумывал жениться и которую перебил у него, однако, русский доктор Сверстов. Воспоминания эти так оживили старика, что он стал потирать себе руки и полушептать:

– Посмотрим, посмотрим, что мне пишет Alba Rosa?

– Какая это Alba Rosa? – спросила было его молодая супруга.

– Это не твое дело, – ответил он ей и решительным жестом дал понять, чтобы она уходила.

Пани аптекарша, сделав презрительную мину, ушла.