Текст книги "Масоны"

IX

Аггей Никитич, возвратясь из Синькова, конечно, не спал и, прохаживаясь длинными шагами по своей зальце, поджидал, какого рода ответ привезет ему поручик. Тот, не заезжая даже домой, явился к нему часу во втором ночи. Узнав из записки, как взглянул господин камер-юнкер на вызов, Аггей Никитич пришел в несказанную ярость.

– Я завтра же поутру поеду к нему, мерзавцу, и дам ему при его любовнице пощечину! – кричал он на весь дом.

– Стоит того, стоит-с! – кричал и поручик вслед за ним. – Но только он спрячется от вас, убежит.

– Нет, не убежит!.. И что такое он говорит?.. Секунданта у него нет?.. Пусть возьмет вашего тестя!.. Тот не откажется…

– Никак не откажется! – поручился за ополченца поручик. – Старик еще храбрый, и очень даже. Но мне поэтому опять надо ехать с вами в Синьково?

– Непременно! – подхватил Аггей Никитич.

– Слушаю-с! – проговорил поручик покорным тоном. – Съезжу только к жене повидаться с нею.

– Повидайтесь и ко мне скорей, а там и в Синьково.

– Не замедлю-с! – сказал поручик и действительно не замедлил.

Разбудив жену, не ездившую по случаю своего положения к Екатерине Петровне, и рассказав ей, что произошло между камер-юнкером и Аггеем Никитичем, он объявил, что сей последний пригласил его быть секундантом на долженствующей последовать дуэли, а потому он чем свет отправляется в Синьково. Долговязая супруга его нисколько этого не испугалась, а, напротив, сама стала поощрять мужа хорошенько проучить этого штафирку за то, что он смел оскорбить всех офицеров: она, видно, была достойною дочерью храброго ополченца, дравшегося в двенадцатом году с французами. Покончив, таким образом, переговоры свои с супругою, поручик, почти не заснув нисколько, отправился, едва только забрезжилась зимняя заря, к Аггею Никитичу, и вскоре они уже ехали в Синьково, имея оба, кажется, одинаковое намерение в случае нового отказа камер-юнкера дать ему по здоровой пощечине. В синьковском доме их встретил полусонный лакей, которому они сказали:

– Проведи нас к вашему господину камер-юнкеру!

– Он уехал-с! – ответил лакей.

Оба путника мои от удивления закинули головы свои назад и спросили:

– Куда?

– Надо полагать, что в Москву, – объяснил лакей.

– Я говорил, что он спрячется или удерет куда-нибудь! – подхватил поручик, очень опечаленный тем, что лишился возможности явиться в роли секунданта и тем показать обществу, что он не гарниза пузатая, как обыкновенно тогда называли инвалидных начальников, но такой же, как и прочие офицеры армии.

– Ну, это я еще посмотрю, как он спрячется от меня! – проговорил мрачным голосом Аггей Никитич и после того отнесся строго к лакею: – Если ты врешь, что камер-юнкер уехал в Москву, так это бесполезно: я перешарю всю усадьбу!

– Да помилуйте-с, – урезонивал его тот, – что же мне врать? Коли мне не верите, извольте спросить Катерину Петровну!

– Непременно спрошу! – проговорил столь же строго Аггей Никитич. – Доложи Катерине Петровне, что мы приехали!

– Они еще почивают-с, – объяснил лакей, начинавший уже немножко и трусить грозного исправника.

– Это ничего, мы подождем; пойдемте в залу! – распоряжался Аггей Никитич и, проведя своего товарища в залу, уселся там с ним.

Екатерина Петровна, впрочем, недолго заставила дожидаться себя. Сробевший, как мы видели, лакей пошел и рассказал о приезде нежданных гостей горничной Екатерины Петровны, а та, не утерпев, сказала о том барыне. Екатерина Петровна не спала перед тем почти всю ночь под влиянием двоякого рода чувствований – злобы против камер-юнкера и некоторых сладких чаяний касательно Аггея Никитича. Услыхав, что сей последний приехал к ней, и приехал не один, а с инвалидным поручиком, она, обрадовавшись и немного встревожившись, поспешно встала и начала одеваться; но когда горничная подала было ей обыкновенное домашнее платье, то Екатерина Петровна с досадой отшвырнула это платье и велела подать себе щеголеватый капот, очень изящный утренний чепчик и бархатные туфли, – словом, костюм, в который она наряжалась в Москве, принимая театрального жен-премьера, заезжавшего к ней обыкновенно перед репетицией. Закончив свой туалет тем, что подбелила себе лицо пудрой, она вышла в будуар, где усевшись, послала горничную пригласить к ней Аггея Никитича, а также и поручика. Те оба вошли в будуар с каким-то свирепым апломбом. Аггей Никитич, впрочем, извинившись в столь раннем визите, сказал, что он и его товарищ приехали не затем, чтобы беспокоить Екатерину Петровну, но что они имеют надобность видеть господина камер-юнкера.

– Ни имени, ни фамилии которого, вы извините меня, я не знаю! – произнес Аггей Никитич явно презрительным тоном и затем продолжал: – К сожалению, нам сказали, что он уехал, а потому мы просим вас подтвердить, правда ли это?

– Совершенная правда! – отвечала Екатерина Петровна.

– Значит, он бежал от нас? – воскликнул Аггей Никитич.

– От вас? – спросила Екатерина Петровна, начинавшая уже терять нить всяких соображений.

– От нас, – повторил Аггей Никитич, – потому что я ему через господина поручика послал вызов на дуэль.

– На дуэль?.. За что? – воскликнула Екатерина Петровна, как бы даже не поверившая словам Аггея Никитича.

– Он-с, – начал Аггей Никитич, – опозорил тот полк, в котором я служил, и сверх того оскорбил и меня.

– Скажите, какой негодяй! – проговорила, не удержавшись, Екатерина Петровна. – Но где же и когда это было? Я ничего не слыхала о том.

– Было это в этой самой комнате, – сказал Аггей Никитич неопределенно, не желая называть имени пани Вибель.

– И когда я, – вмешался в разговор поручик, заметно приосанившись, – передал господину камер-юнкеру вызов Аггея Никитича, то он мне отвечал, что уезжает в Москву и чтобы мы там его вызывали.

– Вот это прелестно, милей всего! – продолжала восклицать Екатерина Петровна, имевшая то свойство, что когда она разрывала свои любовные связи, то обыкновенно утрачивала о предметах своей страсти всякое хоть сколько-нибудь доброе воспоминание и, кроме злобы, ничего не чувствовала в отношении их.

– Но мы, однако, его найдем и в Москве, – сказал Аггей Никитич, – если вы будете так добры, что сообщите нам, где живет господин камер-юнкер.

– С большим бы удовольствием это сделала, если бы только знала его адрес, – отвечала Екатерина Петровна, – которого, вероятно, он сам не знает, потому что последний год решительно пребывал где день, где ночь.

– Где день, где ночь! Хорош же мальчик! – произнес Аггей Никитич и мрачно склонил свою голову, а потом вдруг встал и начал раскланиваться с Екатериной Петровной.

– Вы хотите уехать? – спросила его та.

– Да, мне не совсем здоровится, – проговорил Аггей Никитич и вместе с тем мотнул головой своему товарищу, мечтательно созерцавшему дебелую фигуру Екатерины Петровны.

Надобно сказать, что поручик издавна любил дам полных и черноволосых и если женился на сухопарой и совершенно белобрысой дочке ополченца, то это чисто был брак по расчету.

– По крайней мере, вы напейтесь чаю у меня, – останавливала было своих гостей Екатерина Петровна.

– Нет-с, благодарим! – отказался Аггей Никитич и пошел, а за ним последовал и поручик, кинув только еще раз мечтательный взгляд на Екатерину Петровну, которая, наконец, заметила это.

Всю дорогу поручик старался выпытать у Аггея Никитича, что он дальше намерен предпринять; но тот отмалчивался, так как действительно чувствовал, что с ним происходит что-то неладное в смысле физическом и еще более того в нравственном; он уже ясно предчувствовал, что все это глупое и оскорбительное для него событие прекратит его поэтическое существование, которым он так искренно наслаждался последнее время, и что затем для него настанет суровая и мрачная пора. Возвратившись домой и расставшись с поручиком, Аггей Никитич лег в постель, а к вечеру захворал той же горячкой, которой был болен после похорон Людмилы Николаевны. О своей болезни Аггей Никитич не уведомил пани Вибель, а также не послал и за доктором, желая, кажется, одного, чтобы как-нибудь поскорей умереть.

Пани Вибель, в свою очередь, тоже мучилась. Узнав еще в Синькове, что Аггей Никитич вдруг совершенно неожиданно уехал домой, она отчасти поняла, что причиной того было ее маленькое кокетство, которое она позволила себе с камер-юнкером. Несмотря на то, Марья Станиславовна все-таки весь следующий день, разумеется, ожидала, что Аггей Никитич придет к ней. Прошло, однако, все утро, весь полдень; наступил, наконец, вечер, когда к ней Аггей Никитич непременно уж являлся, но на этот раз он не шел. Пани Вибель не вытерпела долее и послала Танюшу узнать, что такое с Аггеем Никитичем и почему он к ней не идет. Та прямо пробралась в кабинет Аггея Никитича, где он лежал почти в забытьи. Разбудив его, она ему сказала, что Марья Станиславовна очень беспокоится, отчего Аггей Никитич не был у нее.

– Скажи, что я спал, потому что перед этим очень много и долго не спал, – ответил он что-то такое и снова погрузился как бы в забытье.

Танюше подумалось, что он пьян, о чем она, возвратясь к госпоже, и доложила той.

– Как пьян?.. Что за глупости ты говоришь? – проговорила пани и по темным суметным улицам уездного городка сама отправилась к Аггею Никитичу, которого застала в том же дремотном состоянии.

– Аггей Никитич, Аггей Никитич! – окликнула она его нетерпеливо.

Он сначала полуоткрыл глаза, но потом, кажется, догадавшись, кто его зовет, открыл уж их совсем, и когда узнал окончательно Марью Станиславовну, то к нему снова возвратилось полное сознание со всеми подробностями его ощущений и мыслей.

– Я не ожидал вас видеть, – проговорил он первоначально.

– Как и почему ты не ожидал меня видеть? – воскликнула, уже горячась, пани Вибель.

– Так, не ожидал!.. – ответил Аггей Никитич. – Мы к людям, которых презираем, не ходим.

– Кто презирает, кого презирает? – говорила пани Вибель, начавшая, как и Танюша, думать, что Аггей Никитич в самом деле пьян.

– Презираете вы меня! – отчеканил он с ударением.

– Я?.. Тебя?.. Да что ты, бредишь, что ли, или выпил много? – горячилась Марья Станиславовна.

– Да, я выпил, – произнес, глубоко вздохнув, Аггей Никитич, – но только не вина, а отравы.

– Отравы он выпил!.. Если ты это шутишь, так глупо так шутить; изволь сейчас же вставать, оденься и не говори больше нелепостей!

– По-вашему, я говорю глупости и нелепости! – сказал Аггей Никитич грустно-ироническим тоном и не думая, по-видимому, подняться с постели. – Для меня это не новость; я знаю теперь, что вы давно считаете меня смешным дураком.

Пани Вибель при этом вспыхнула и, окончательно рассердившись, воскликнула:

– Да ты хоть кому покажешься дураком; выдумал что-то такое в своей фантазии и расписывает!.. Я его презираю, – скажите, пожалуйста!

Марью Станиславовну больше всего обидели слова Аггея Никитича, что она его презирает. «Так для чего же я с ним сошлась? – пробежало в ее маленькой голове. – Не из-за денег же его!.. Я для него разъехалась с мужем, надо мной вот тот же камер-юнкер и даже Рамзаев подсмеиваются за мою любовь к нему, а он ничего этого не понимает и за какой-то вздор еще капризничает!»

– Я очень хорошо догадываюсь, за что ты взбесился на меня: за то, что я немножко побольше поговорила с камер-юнкером.

Аггей Никитич при этом грустно и злобно усмехнулся.

– Нет, вы с ним говорили не много, – сказал он, – но вы очень много смеялись, когда он вас забавлял своими насмешками на мой счет.

Пани Вибель при этом уж нахмурилась и стремительно спросила:

– Но как же ты это знаешь?

– Я слышал ваш разговор в этой угольной комнате в Синькове.

– О, ты поэтому подслушивал! Как это благородно! Но в этом разговоре ничего особенного и не было; он болтал разный вздор, и я действительно рассмеялась… Что ж тут такого важного?

– Как? – почти рявкнул на это Аггей Никитич, быстро поднимаясь с дивана и сбрасывая с него свои длинные ноги. – Это не важность, когда вам говорят, что я ворую апельсины на балах, раздавливаю их и из-под меня течет?

– Он это не про тебя говорил, а про других! – думала было немножко поувернуться пани Вибель.

– Нет-с, про меня! – кричал Аггей Никитич, дрожа всем корпусом от начинавшего его бить озноба.

– Но если и про тебя, опять это только глупо и смешно, – не больше.

– Нет, это не смешно! – возразил ей грозно Аггей Никитич. – И что бы, вы думаете, сделал я, когда бы мне кто-нибудь сказал, что вы урод, что вы глупая и развратная женщина? Это ведь тоже была бы нелепость! Что же бы я – стал над тем смеяться?

– И ты бы рассмеялся, если считаешь это неправдой.

– Ну, я не знаю, что тут считать правдой или неправдой, но я бы того человека вышвырнул в окно, будь даже это женщина!

– Не могла же я, как ты, вышвырнуть в окно камер-юнкера; к тому же окно и закрыто было, – заметила насмешливо пани Вибель.

– Где вам вышвыривать его в окно! Вы, напротив, упивались его пошлыми остротами на мой счет, – произнес Аггей Никитич и хлобыснулся снова на диван, так как лихорадочный припадок окончательно им овладел. Будь пани Вибель несколько поумней и похитрей, ей стоило только прекратить этот разговор и признаться Аггею Никитичу, что она действительно дурно поступила, то, может быть, все бы кончилось благополучно; но, во-первых, она нисколько не считала себя дурно поступившею, а, напротив, в намеках и колкостях Аггея Никитича видела совершенно несправедливое оскорбление ее; сверх того, по темпераменту своему она была очень вспыльчива, так что, когда Аггей Никитич произнес фразу, что пани Вибель упивалась болтовней камер-юнкера, она встала с кресла и с тем гордым видом польки, каковой обнаружила при первом знакомстве своем с откупщицей, произнесла:

– Вы, я вижу, порядочных женщин не умеете понимать, а потому я лучше уйду от вас, и приходите уж вы ко мне раскаяться, когда опомнитесь от вашего глупого гнева!

– Мне же раскаяться? Нет! – воскликнул Аггей Никитич. – «Довольно мне пред гордою полячкой унижаться!»[216]216
  «Довольно мне пред гордою полячкой унижаться!» – неточная цитата из трагедии А.С.Пушкина «Борис Годунов».


[Закрыть] – продекламировал он, переврав немного, из «Сцены у фонтана».

– Но гордая полячка тоже перед вами не унизится! – воскликнула, с своей стороны, пани Вибель и ушла.

Аггея Никитича долго еще бил потом лихорадочный озноб; затем с ним начался жар, и он впал в беспамятство. Заехавший к нему поручик, чтобы узнать, что он предпримет касательно дуэли, увидев Аггея Никитича в совершенно бессознательном положении, поскакал позвать доктора; но тот был в отъезде, почему поручик бросился к аптекарю и, застав того еще не спавшим, объяснил ему, что доктора нет в городе, а между тем исправник их, господин Зверев, находится в отчаянном положении, и потому он просит господина аптекаря посетить больного. Поручик в эти минуты совершенно забыл, в каких отношениях находился Аггей Никитич с аптекарем; но сей последний, получив такое приглашение, первоначально впал в некоторое размышление и в довольно сильную борьбу с самим собою, но в конце концов гуманный масон восторжествовал в нем над оскорбленным мужем.

– Извольте, я с вами поеду, хоть я не доктор! – проговорил он.

В сущности же он был гораздо более искусный доктор, чем городовой врач из семинаристов, умевший только напиваться и брать взятки на рекрутских наборах.

Входя в дом Аггея Никитича, почтенный аптекарь не совсем покойным взором осматривал комнаты; он, кажется, боялся встретить тут жену свою; но, впрочем, увидев больного действительно в опасном положении, он забыл все и исключительно предался заботам врача; обложив в нескольких местах громадную фигуру Аггея Никитича горчичниками, он съездил в аптеку, привез оттуда нужные лекарства и, таким образом, просидел вместе с поручиком у больного до самого утра, когда тот начал несколько посвободнее дышать и, по-видимому, заснул довольно спокойным сном. Уехав затем с поручиком, он сказал, что в двенадцать часов снова будет у больного, вследствие чего поручик тоже еще с раннего утра явился к Аггею Никитичу, который уже проснулся, и прямо, не подумав, бухнул ему, что он привозил к нему не доктора, а аптекаря. Аггея Никитича при этом передернуло всего.

– И он поехал с вами?

– Поехал и потом еще сам ездил в аптеку свою за лекарствами для вас.

Аггей Никитич понял суть дела, и поступок гуманного масона так поразил его, что у него слезы выступили на глазах, что повторилось еще в большей степени, когда гуманный масон в двенадцать часов приехал к нему. Аггею Никитичу было стыдно и совестно против старика, но вместе с тем в нем возродилось сильное желание снова приступить к масонскому образованию себя.

В маленьком городке между тем все стали толковать о случившемся в Синькове и о последствиях того. Первый поручик стал встречному и поперечному рассказывать, что Аггей Никитич через посредство его вызывал камер-юнкера на дуэль за то, что тот оскорбил честь карабинерных офицеров; откупщик же в этом случае не соглашался с ним и утверждал, что Аггей Никитич сделал это из ревности, так как пани Вибель позволила себе в Синькове обращаться с камер-юнкером до такой степени вольно, что можно было подумать все. Наконец, поручик разгласил о том, что Аггей Никитич лежит в горячке и что его лечит не доктор, а аптекарь – его злейший бы, кажется, враг. Все это дошло, конечно, до Екатерины Петровны, которая, узнав о болезни Аггея Никитича, встревожилась до такой степени, что, забыв строгость уездных приличий, вдруг приехала навестить его и хотя не была им принята, но через три дня снова посетила Аггея Никитича, причем горничная Агаша, по приказанию барина, объявила ей, что Аггей Никитич никого из дам не принимает и принимать не будет, каковой ответ крайне обидел и огорчил Екатерину Петровну. Немало также ставило в тупик и откупщицу все, что она слышала об Аггее Никитиче и пани Вибель, тем более, что она не вполне верила, чтобы у той было что-нибудь серьезное с Аггеем Никитичем, и простодушно полагала, что Марья Станиславовна, как объяснила та ей, екав с нею в возке в Синьково, разошлась с мужем по нестерпимости характера его. Вместе с тем откупщицу удивляла Миропа Дмитриевна, которая, сколько уже времени уехав из их города, строчки не написала ей, что казалось Анне Прохоровне просто неблагодарностью со стороны Миропы Дмитриевны. Чтобы хоть сколько-нибудь разгадать всю эту путаницу, откупщица вознамерилась съездить к бедной пани Вибель, которую решительно считала жертвою всякого рода глупых сплетен. Она застала Марью Станиславовну на себя непохожею и, как бы не зная ничего, спросила ее:

– Что такое с вами? Вас нигде не видать! Вы или больны или огорчены чем-нибудь?

– Нет, – отвечала было сначала пани Вибель, но ее выдали навернувшиеся на глазах слезы.

– Однако, я вижу, вы плачете, моя милая! – продолжала откупщица голосом, полным участия.

Пани Вибель молчала.

– Может быть, вас беспокоят какие-нибудь новые неприятности с мужем? – присовокупила откупщица.

– Нисколько, и разве он смеет делать мне неприятности! – возразила уже с высокомерием пани Вибель.

– Ну, так что же? – приставала к ней откупщица. – Тут, я вам говорю, идут по городу такие россказни!..

– Какие? – спросила стремительно и с беспокойством пани Вибель.

– Говорят, что из-за вас, что ли, или за что другое произошла дуэль у Аггея Никитича с камер-юнкером.

– Это вздор! Никакой дуэли у них не было, – отвергнула пани Вибель.

– Не было, потому что этот камер-юнкеришка струсил и бежал в Москву.

– Он бежал в Москву? – переспросила пани Вибель.

– Да, – подтвердила откупщица. – Ну, а это вы, конечно, знаете, что Аггей Никитич теперь опасно болен?

– Знаю, что болен, но вовсе не опасно.

– Как же этот дурачок – инвалидный поручик – у нас в доме рассказывал, что Аггей Никитич будто бы все время лежит в беспамятстве, что его лечит ваш муж и бывает у него по нескольку раз в день?

– Мой муж?.. Ха-ха-ха… – засмеялась пани Вибель; она решительно не поверила тому, что слышала, и сказала откупщице: – Этого уж никак не может быть!

– Не знаю, но говорят, что лечит, – повторила та; ей, конечно, хотелось бы разузнать еще многое от пани Вибель, но она не решалась, видя, что Марья Станиславовна была очень расстроена, особенно после того, как откупщица сказала ей, что Аггея Никитича лечит аптекарь, а потому она, нежнейшим образом распростившись с пани Вибель, умоляла ее не скучать и приезжать к ней в дом для развлечения, в какое только угодно время, а главное, быть откровенной с ней и не скрывать ничего.

– О да, разумеется! – говорила ей в ответ Марья Станиславовна, и, когда откупщица от нее убралась, она немедля же позвала к себе свою наперсницу Танюшу и почти крикнула ей: – Ты знаешь: Аггея Никитича, который, говорят, будто бы там чем-то болен, лечит мой муж?!

– Нет, как это возможно! – усомнилась та.

– Возможно, говорят; поди сейчас же к прислуге Аггея Никитича! Мне теперь, значит, и появиться к нему нельзя, потому что я могу встретиться с мужем. Поди узнай, правда ли это!

Танюша, обеспокоенная такой новостью почти не менее госпожи своей, очень проворно сбегала и донесла, что Аггея Никитича в самом деле лечит Генрих Федорыч и что даже теперь сидит у него и читает ему какую-то книгу.

Аптекарь действительно, услыхав от Аггея Никитича желание снова предаться изучению масонства, принялся, не обращаясь особенно к медицинским пособиям, врачевать своего больного масонскими поучениями.

Это событие, подтвержденное Танюшей, не столько огорчило пани Вибель, сколько взбесило ее.

«О, вот что вы изволите проделывать, господин Зверев! Значит, вам было дорого масонство, но не я, и меня вы только взяли на минутное развлечение; а что главным образом вам хочется быть таким же дураком, как и супруг мой!.. Ну, хорошо, наслаждайтесь этим!» – решила мысленно пани Вибель и, одевшись в одно из самых изящных платьев своих, поехала к откупщице; конечно, она сделала не ради криворожей госпожи Рамзаевой, а для ее супруга, которому пани Вибель задумала свертеть голову. Откупщицу она нашла до такой степени страдающей от своего флюса, что та почти ничего не понимала и не видела, что вокруг нее происходит, чем воспользовавшись, пани Вибель все время разговаривала с m-r Рамзаевым, кидая при этом на него довольно знаменательные и вызывающие взгляды!