Текст книги "Собака Раппопорта. Больничный детектив"

– Ну вот, – сказал Иван Павлович, когда он об этом узнал – но сказал без удовольствия, так как по-прежнему было непонятно, каким вдруг образом ботинок очутился за пределами больницы.

Каштанова, застигнутого сном, заботливо обули и вышли из палаты на цыпочках, предвкушая утренние восторги по поводу сюрприза. Не нужно писать заявление, не нужно идти в собес!

И вообще этим вечером состоялось много хорошего: пришли Раззявина, Васильев и Голицын, пришел д’Арсонваль, пришли Вера Матвеевна и даже Величко (вызвавший, однако, неприятные подозрения), и даже Анастасия Анастасовна приползла – все прибыли навестить персонально Ватникова, принесли ему цветы, конфеты; принесли все это просто так, чтобы поддержать товарища, и Ватникову сделалось легко на душе, и даже Хомский не объявлялся, а ночь прошла безмятежно.

Утром же отделение огласилось диким и яростным воплем Каштанова, который снова проснулся обутым в один ботинок. На сей раз пропал второй; зная уже, где искать, кинулись на улицу, где и нашли очередную пропажу: казак стоял и увлеченно пинал ее, направляя по странной шахматной траектории.

– Какой-то абсурд, – Каштанов был так потрясен, что даже воспользовался непривычным для себя словом. Он недоверчиво ощупывал ботинок, мокрый насквозь.

– Понюхайте его, – предложил озабоченный Ватников. – Ничем особенным не пахнет?

– Понюхайте сами, – предложил ему Каштанов.

Еще в институте Ватникова учили, что врач не имеет права на брезгливость. Иван Павлович послушно склонился над ботинком, и у него сразу закружилась голова.

– Какой кошмар, – прошептал он, не умея удержаться от потрясения.

Тогда Каштанов понюхал сам и остался в недоумении: по его мнению, все было как прежде, как всегда.

Проходивший мимо Миша бросил ненавидящий взгляд на Каштанова и процедил:

– Сволочь такая.

16

Следующее утро принесло с собой новую неожиданность: явилась собачка ватниковской соседки, уже сильно беременная.

– Как так могло получиться? – Собрался целый консилиум: смешанный, из среднего персонала и пациентов.

От собачки ужасно несло помойкой, и старшая сестра Марта Марковна немедленно сообразила:

– Она же при пищеблоке крутилась, среди приблудных. У нее, небось, была течка, вот она и сбежала.

Хозяйка собачки тоскливо озиралась по сторонам. Ее состояние мало чем отличалось от названного Мартой Марковной – во всяком случае, психологически, однако бежать ей было некуда. Она не пользовалась популярностью среди больных, отличаясь предельной стервозностью, да и лицом не вышла, и оставалась с собачкой. В этом угадывалась своя логика – где же и быть даме с собачкой, как не в «Чеховке»?

– Но как же так? – вопрошала она, размазывая по лицу слезы, тени, румяна и помаду. От этого лицо приобретало цвет, характерный для свежих травм, и Васильев, пробегавший мимо, решил впопыхах, что пациентка либо упала, либо кто-то начистил ей рыло, и что неплохо было бы перевести ее в острое отделение, избавившись сразу и от нее, и от собачки. – Почему она на сносях? Так быстро? Я никогда не допускала, я никогда не позволяла…

– Они мутанты, – Марта Марковна говорила исключительно убедительно. – Вся эта псарня под окнами – сплошные мутанты. Все время на солнышке – чего же еще надо? Они даже градусники жрут, когда выбрасываем битые, даже гепатитные шприцы. У них ускоренный обмен веществ, и они размножаются, как микробы. Сегодня иду и гляжу, что там их уж вдвое больше против вчерашнего! Скоро сожрут всю больницу! Бедный, несчастный Дмитрий Дмитриевич!… За что ему такая напасть?

Привычно утирая глаза платком, Марта Марковна затопотала прочь.

А Ватников, явившийся свидетелем всего разговора, переборол себя и отправился в гости к соседке, когда та осталась одна, в обществе любимицы.

Собачонка, живот которой был сильно раздут, лежала на коврике и смотрела посоловевшим взглядом. Иван Павлович решил, что Марта Марковна, пожалуй, права, но его интересовало другое.

– Лидия… – он запнулся, не зная отчества дамы.

– Лида просто, – прорыдала та, набрасывая на загипсованную ногу пеструю шаль.

– Я – Ваня, – глупо сказал Ватников. – Вы разрешите присесть?

Дама не возражала, но поглядела на Ватникова с несколько преувеличенной опаской.

– Вы психиатр? – спросила она. – Я знаю, вы психиатр. Вас попросили меня осмотреть, правильно?

Сама того не зная, она попала в самую точку. Правда, намерение Медовчина так и осталось невыполненным – и может быть, это было и к лучшему, ибо намерения выполняются далеко не всегда, а мир как стоял, так и продолжает стоять: не потому ли?

– Но я же на лечении, – развел руками Ватников. – Я и права-то не имею, да еще без вашего согласия.

– Я побаиваюсь психиатров, – призналась Лида. – Они так смотрят… – Она поежилась.

– Я могу отвернуться, – с готовностью предложил Иван Павлович.

– Нет-нет, – остановила его та, – не делайте этого. Окажите мне любезность.

Она соблазнительно улыбнулась, и Ватникова пробрала дрожь.

– Я, собственно, вот по какому вопросу, Лида, – вымученно молвил он. – Вы вот с собачкой тут. У меня тоже имеется собачка… дома, – соврал Иван Павлович. – Сейчас она у соседей, пока я лечусь. Мне бы тоже хотелось, чтобы меня рядом согревал… четвероногий друг, – при этих словах Ватников отчетливо ощутил, как противоестественная пятая нога стучит ему в сердце и требует скорректировать характеристику друга.

– Двуногий лучше, – изогнулась Лида, но тут Иван Павлович так посмотрел на шаль, прикрывавшую ногу гипсовую, что полностью обезоружил кокетку. – У вас-то какие могут быть сложности? – обиделась Лида. – Попросите, и вам разрешат. Вы же свой. Начмеда и попросите.

– Да-да, это верно, это мне надо обдумать… Мысли, знаете, собираются неважнецки. А вы у начмеда просили?

– Ну да, – кивнула дама с собачкой. – Мне, знаете ли, тоже нелегко отказать. Он разрешил охотно – не сразу, конечно, немного помялся, но я уже видела, что он мой… Я же знала, что верх одержит французская кровь… он галантен, он не может отказать даме. А у вас, часом, не было в роду французов?

– Нет-нет, – Ватников быстро поднялся.

– Ну, не французов – кавказцев? Итальянцев?

– Бабка была из финнов, – Иван Павлович уже стоял на пороге и прощально раскланивался.

17

Он вернулся к себе. Утро печально высвечивало остатки вчерашнего пиршества: тарелки с крошками, невымытые стаканы и чашки, жирные пятна. Ватников сдернул клеенку-скатерку, разрисованную грушами и яблоками, зашвырнул ее в угол.

Пиршество было дружеским, но строгим, безалкогольным; вчера Иван Павлович кое-как перетерпел; сегодня он испытывал острейшую потребность в выпивке.

Он вытащил истертый кошелечек, пересчитал мелкие мятые бумажки и мелочь – состояние было удовлетворительное. Овсянка и боярышник, мичуринская гибридизация с ошеломляющим эффектом. Иван Павлович выглянул в окно и сощурился на дождик: моросило всерьез, и он натянул плащ, надел шляпу.

– Куда вы, Иван Павлович? – с притворной почтительностью окликнул его медбрат Миша, высовываясь из процедурки.

– Прогуляюсь я, Миша. На волю хочется, тесно мне здесь.

– Ну, привычка – дело времени, – туманно успокоил его Миша и отступил.

Постукивая палкой, Ватников спустил вниз, раскланялся с работниками приемного покоя и вышел на улицу. Никто не посмотрел ему вслед, отлично зная конечный пункт сосредоточенного массового паломничества: аптека. В больнице была и своя, но Ватников стеснялся стоять туда в общей с больными очереди. Это был барьер, который ему никак не удавалось преодолеть, и он корил себя за неуместную гордыню.

Дождь усилился, Ватников заспешил. Аптека пустовала, Ивана Павловича моментально узнали, но виду постарались не подать, отчего неловкость усугубилась до предела, ибо все знали, что все знают, и так далее. Ватников взял четыре боярышника и пару овсянок. Ему хотелось хорошенько подумать, и он приманивал внутреннего Хомского.

Вернувшись в палату, Иван Павлович начал сортировать и раскладывать по полочкам факты. Сортировка шла плохо – сплошной нестандарт, как бывает при сборе моркови; полочки, слабо привинченные, прогибались и норовили обрушиться; факты были разного достоинства и, следовательно, разного веса, что сказывалось на полочках, и вообще для всей этой картотеки не хватало места.

Собака. Живая она или придуманная?

Виновата ли она в гибели Зобова и Рауш-Дедушкина? Оба скончались естественной смертью, как доложил Ватникову Васильев.

Почему никто не жалуется на других собак, которых кто-то злонамеренно запускает гадить на этажах?

И запускают ли их вообще? Он как-то быстро согласился с этим поспешным предположением.

К чему им гадить на этажах, когда они свободно могут заниматься этим на улице? Следует ли отсюда, что пятиногую собаку содержат взаперти? Способна ли одна эта собака завалить всю больницу дерьмом так, что приходится докладывать в санэпидемстанцию?

Что и зачем подслушивала секретарша у двери Николаева?

Зачем Рауш-Дедушкин пошел в библиотеку? Здесь Иван Павлович опустошил третий пузырек боярышника. И вопрос разбух и распух до колоссальных размеров: ЗАЧЕМ РАУШ-ДЕДУШКИН ПОШЕЛ В БИБЛИОТЕКУ, ЕСЛИ ТА УЖЕ МЕСЯЦ КАК НА ЗАМКЕ? РАБОТАТЬ НЕКОМУ! Иван Павлович вдруг уверенно вспомнил, что это именно так!

Это открытие настолько обескуражило Ватникова, что он сразу же выпил и четвертый пузырек.

Ботинки Каштанова – они пропали и нашлись. Непонятный, дьявольский эпизод.

Собачка и дама – собачка разрешена начмедом. И что? Ничего.

Вороватая повариха и ее дьявольский братец – имеют ли они отношение к происходящему?

Медовчин – что это за сволочь, откуда он к ним свалился? Не от него ли все беды?

О бедах отдельно: какие беды, для кого? Прежде всего – для Дмитрия Дмитриевича. Он главный врач, он отвечает за все, а у него люди мрут в коридорах и на лестницах, а грязь такая, что больницу впору закрыть. Кому же выгодно копать под Николаева? Кому?

Ответ уже вертелся в голове Ватникова; он и сам не заметил, как отвинтил пробку и рассеянно высосал овсянку. Прошелестел вздох – сквозняк?

На соседней койке, где еще недавно почивал Зобов, с довольным видом сидел внутренний Хомский, который в мгновение ока сделался внешним Холмским, ибо исполнилось время. Иван Павлович задним умом полагал, что это истинная зрительная галлюцинация, но оставался совершенно спокоен по этому поводу. Впрочем, не совершенно – его внезапно охватила радость.

Хомский, с желтоватым и продолговатым черепом, в вытянутой кофте и больничных шлепанцах, сидел неподвижно и благодушно взирал на Ватникова.

– Вы здесь, Хомский! – не в силах сдержать себя, вскричал Иван Павлович.

– А я никуда и не исчезал, – улыбнулся Хомский. – Я всегда оставался неподалеку.

– Но это означает, что все мои труды и отчеты…

– …были тщательно изучены и проанализированы, они имеют огромную ценность, – серьезно ответил Хомский. – Ваш вклад в решение нашей маленькой проблемы неоценим, мой друг. Я видел вашими глазами, я слышал вашими ушами, я говорил вашим ртом, а вашими… да стоит ли теперь говорить?

– Но вы и раньше будто бы утверждали, что многое знаете, да уста на замке? Почему вы молчали? Вам что-то мешало, кто-то не позволял? Зачем вам понадобились мои уши – я был для вас медиумом, посредником – да?

– Не будем об этом, – поморщился Хомский. Тема была ему очевидным образом неприятна и причиняла малопонятные страдания потустороннего свойства. – Главное, что теперь мы снова вместе. Я и в самом деле многое знаю, и мы с вами засиделись, доктор. Пора переходить в наступление и остановить негодяя.

Часть вторая

1

Восторг, испытанный Иваном Павловичем при виде Хомского, усилился десятикратно.

Ватников не сумел удержаться и осторожно потрогал Хомского за кофту. Рука его прошла сквозь Хомского – вернее, исчезла в нем и ничего не почувствовала. Хомский скосил глаза:

– И что из того? – спросил он с откровенным непониманием.

– Абсолютно ничего, – согласился Ватников. – Но кто же он, Хомский, кто этот главный негодяй? У меня ничего не складывается, я теряюсь в догадках.

– А вам ничего не напоминает сюжет, по которому развиваются события? – осведомился Хомский.

– Немного напоминает, не скрою.

– Ну а как вам нравится старинная и благородная фамилия Баскервиль?

Иван Павлович пожал плечами.

– Она не вызывает во мне никаких эмоций. Скорее, тут уместнее Раппопорт.

– Кто такой Раппорт? – удивился Хомский.

– Это ученый, который придумал пробу для автолюбителей. Вы наверняка видели – надо подуть в трубочку. У нас на курсе еще бытовал стишок: «Жаль, что мамаша Раппопорта так и не сделала аборта». Извините, – Иван Павлович залился закатным румянцем. – У вас же нет машины.

– Ничего страшного. Нет, Раппопорт не годится, только Баскервиль.

– Эта фамилия для меня – пустой звук, если не считать литературных аллюзий, – виновато признался Ватников.

– А вы попробуйте произнести ее медленно, по слогам.

Ватников повиновался.

– Бас-кер-виль, – проговорил он, старательно пробуя на вкус каждый слог. – Бас-кер-виль. Постойте, погодите… что же это…

Хомский скрестил на груди руки.

– Попробуйте с расширением: Собака Бас-кер-ви-лей. Собака Бас-кер-ви-ля… – Он вдруг заперхал и захаркал, с него слетел литературный слог, и он на мгновение сделался тем Хомским, каким был знаком Ватникову еще до всяких расследований: отвратительным, убогим созданием без определенных занятий и мыслей, склонным к подглядыванию, доносительству и мелкому бытовому сутяжничеству.

Но Ватникову было не до призрачных видений. На лбу Ивана Павловича выступил овсяный пот.

– Силы небесные, – прошептал он. – Д’Арсонваль! Собака Дар-сон-ва-ля…

– Он самый, – значительно кивнул Хомский. – Он видит аналогию, и она ему нравится, она его забавляет. Мне это давно известно. Он тоже из крупных начальников и метит в крупные начальники. Вам понятно место, куда вы нанесете ваш следующий визит?

– Признаться, не очень…

– Вы отправитесь в отдел кадров и постараетесь взглянуть на его учетные записи. Нам надо выяснить, откуда он к нам пришел.

– А вы разве не знаете? Вы можете проникать… – Ватников прикусил язык, ибо Хомского скрутило судорогой.

– Не все подвластно мне, повторяю, – Хомский заговорил натужным басом, как будто вытягивал слова, подобные цепким сорнякам, из плодородной почвы. Опять начиналось что-то непонятное, навязанное загадочными правилами загробного мира.

– Но я… мне…

– Я буду с вами, – заверил его Хомский, и силы вернулись к Ивану Павловичу.

– Но какой же он мерзавец! Выходит, он и собачку разрешил этой дуре держать, чтобы подвести под монастырь Дмитрия Дмитриевича… Он и со мной когда разговаривал, намекал на то прошлое дело… когда убили того блатного бандюка… говорил о каких-то взятках, будто бы полученных Николаевым… что дело нечисто, надо бы перепроверить…

– Ну, так дама с собачкой это как бы побочная ветвь основной линии его действий. Его попросили – он разрешил, так как любое ЧП с участием собаки могло сыграть ему на руку. Он уже помешался на своих собаках. Ну, не сыграло – и черт с ним… Он и писал анонимки в горздрав и санэпидемстанцию – хорошо бы на них взглянуть, но это уже не так и важно. А что до наших с вами прошлых дел, то ему важна любая компрометирующая информация, ибо курочка клюет по зернышку… Уж мы-то с вами отлично знаем, в чем там было дело…

– Я думал, он скормил несчастное животное своему чудовищу…

– Вы слишком буквально воспринимаете художественные тексты, – Хомский начал вещать совершенно несвойственным ему металлическим и строгим голосом. – И машинально проецируете их на живую действительность. Зачем же, скажите на милость, ему это делать? Если повариха ворует сумками, то уж начмед найдет, чем прокормить своего питомца. Откуда, кстати, ему было знать, что возле трупов отпечатались лапы именно пятиногой собаки? Он что, кинолог? Следопыт? Эксперт-криминалист? И зачем он хотел вызывать милицию? Он выдал себя этим опрометчивым, безмозглым предложением, сорвался! Он заведомо знал, что дело, выглядящее натуральным, внутрибольничным, является уголовным преступлением! И на старуху бывает проруха…

Ватников встал и заходил по палате, ударяя себя кулаками в лоб.

– Где были мои глаза? Но как же пятая нога? Что это? Откуда это? Неужели – мутация на солнышке? Старшая говорила, что эти зверюги питаются градусниками, как крысы…

– Потерпите, друг мой, – покачал головой Хомский. – Всему свое время. Для начала нам надо заняться отделом кадров и, пожалуй, секретаршей Дмитрия Дмитриевича. Потом сфера нашей деятельности немного расширится…

Иван Павлович безропотно кивал и преданно, с обожанием глядел на Хомского. Тот стянул шлепанец и начал ковыряться между пальцами сквозь вязкий носок.

– А ботинок? Ботинки Каштанова? – спохватился Ватников. – Их давали понюхать собаке? Зачем? Каштанов – следующая жертва?

– Ботинки Каштанова – отдельная история, не имеющая отношения к нашей, – Хомский презрительно махнул рукой. – Обычное совпадение. Любая собака, если дать ей понюхать его ботинок, навеки потеряет обоняние. Это я могу вам сказать, ибо будучи духом во многое проникал и многому был свидетелем. Это мне позволено разгласить. Во всем виноваты его приятели-братовья…

– Гавриловы? – уточнил Ватников.

– Они. Шутили над ним, глумились над соседом и старым другом – шутки-то незатейливые, еще с армейских, детдомовских и детсадовских времен… Поочередно мочились в ботинок… это конченые люди, что с них взять – нассали, развлеклись… потом испугались, выбросили. Потом обо всем, естественно, позабыли… Спроси их сейчас – навряд ли вспомнят.

– Что-то они помнят, подлецы, – рассерженно пробормотал Ватников, припоминая бурную поисковую активность братьев.

– Да черт с ними, дорогой доктор. Поет охотничий рожок! Нас ждут дела поважнее. Возьмите с собой вашу трость… В ней нет ли свинца? Жаль – ну, берите такую…

Иван Павлович хотел было стронуться с места, да не смог: лицо побагровело, кулаки сжались от переполнявших его ненависти к д’Арсонвалю и чувства обожания к Хомскому; обожание брало верх, ибо любовь неизменно побеждает и торжествует, так что и д’Арсонвалю доставалась ее толика – Иван Павлович любил всех, и это сделалось для него сильнейшим психофизическим испытанием.

Рабочий день между тем катился к закату, гремя на манер бесполезной консервной банки.

Они вышли, держась друг к другу вплотную – только не под руку.

– В отдел кадров? – уточнил на всякий случай Иван Павлович.

– Нет, – загадочно ответствовал Хомский, – сначала мы спустимся к апартаментам Дмитрия Дмитриевича… Там тоже неладно!

– С кем это вы беседуете, Иван Павлович? – подозрительно и обеспокоенно спросила Марта Марковна, на беду проходившая мимо.

Ватников кашлянул в кулак.

– Мысли одолевают, концептуальные образы. Так, ни с кем, – сказал он нагло и беззаботно. – Сам с собой.

Марта Марковна смотрела им вслед и качала головой.

2

– Что теперь? – деловито осведомился Иван Павлович, предусмотрительно понижая голос до шепота, когда они достигли административного крыла.

– Будьте самостоятельны, мой друг, – мягко потребовал Хомский. – Все нити у вас в руках. Достаточно немного напрячься – ну же? Что вы видите перед собой, какую картину?

На миг остановившись, Ватников подумал и удовлетворенно хмыкнул.

Как ее звать, эту вертихвостку? При нем была другая…

«Наташа, небось, – неприязненно подумал Ватников. – Или Света. Называй Наташей или Светой – не ошибешься».

– Света, вы позволите? – спросил он искательно, заглядывая в приемную Николаева.

– Вообще-то Бронеслава Виссарионовна Гоггенморг, – секретарша капризно поджала губы и посмотрела на Ватникова сердито.

Тот в сердцах ударил тростью так, что едва не высек искру из линолеума. Присмотрелся: действительно – солидная, зрелая женщина.

– Конечно, конечно – я и хотел сказать: Бронеслава, – забормотал он, ощущая, как Хомский приставляется сзади и продолжается ему в мозг сострадательным протуберанцем, подсказывая правильные слова. «Надо было конфеток-то прикупить», – прошептало у него в голове, и было неясно, кто это произнес. От этого сладкого чувства, замешанного на звуке, по лицу Ивана Павловича поползла широчайшая и нелепая улыбка.

– Вы можете уделить мне несколько минут, Бронеслава Виссарионовна? – Ватников исторг из себя всю любезность, на какую он был способен, а это было немало, если оглядываться на его богатое профессиональное прошлое. Одновременно он изо всех сил напряг свою память, которая могла не управиться с роскошным именем.

Мед подействовал.

– Дмитрий Дмитриевич занят, – полувопросительно ответила та. Ей было трудно представить, что пациент может иметь какое-то дело к ней; она недавно устроилась на работу и не имела представления о Ватникове, его статусе и заслугах. Перед ней был пациент, каких много – возможно, с кляузой, но скорее всего – с прошением.

Иван Павлович, ведомый Хомским, присел на кожаный диван.

– Дело касается вас, Бронеслава Виссарионовна.

«Неплохо бы проверить и ее, – прожужжал Хомский, воспринимавшийся хребтом Ватникова наподобие электрической грелки. – В тех же кадрах…»

– Меня? – Секретарша натянуто улыбнулась. – Какие у вас могут быть дела ко мне? С какого вы отделения?

– С реабилитации, это на травме, – ответил Ватников, – но это как раз не имеет значения. – И он спросил, не таясь: – Недавно я застал вас у двери в кабинет Николаева – я местный сотрудник, знаете ли, я просто лечусь, и это временно. Вы явно подслушивали, и я не спрашиваю у вас, что именно – я спрашиваю: зачем? Почему вы этим занимались?

Лицо Гоггенморг пошло пятнами, как будто ей надавали хлестких пощечин.

– Выйдите вон и прикройте за собой дверь, – гневно приказала она.

Иван Павлович встал и заговорил Хомским:

– Я уйду, но знайте, что рано или поздно я все равно выясню, зачем и почему вы согласились слушаться Д’Арсонваля и шпионить за вашим начальником.

Это возымело известный эффект: кровь отхлынула от щек Бронеславы Виссарионовны, но она устояла и холодно молвила:

– Я не знаю, товарищ… вы даже не изволили представиться… о чем вы таком говорите. В любом случае вы ведете себя беспардонно, и я прошу вас немедленно уйти – иначе я позову охрану. Будь вы хоть кем угодно, я не стала бы доносить вам на руководство. Вон! – Она указала пальцем на дверь.

Ватников поклонился, и Хомский, беззвучно отлепившись и едва не рассыпавшись, тоже изобразил какой-то безобразный поклон.

Они вышли в коридор, где Ватников напустился на Хомского:

– И что же мы выяснили? Зачем вы поставили меня в дурацкое положение? Нам нечего предъявить этой женщине, а что до подслушивания, то все секретарши подслушивают.

– Пока, – зловеще поправил его Хомский. – Пока нечего предъявить. Но дело за этим не станет, мой дорогой и недалекий друг. Всему свое время, и оно уже при дверях. Нам надо успеть предотвратить очередное убийство.

Ивана Павловича прошиб пот.

– Неужели? – простонал он. – Бедный, несчастный Дмитрий Дмитриевич, добрейшая душа!.. – В своем заблаговременном поминальном плаче он чуть ли не дословно повторял Марту Марковну, доказывая тем самым извечное наличие в мужском организме женского начала.

Но у Хомского уже вообще не было никакого организма, а потому он только скривился:

– До чего вы наивны, доктор! И сентиментальны вдобавок. Сколько же вам еще придется выпить овсянки, чтобы научиться адекватно воспринимать действительность! Николаев – административный труп, его песенка почти спета. К чему убивать Николаева? Опасность грозит совсем другому лицу…

3

Тем временем Медовчин достаточно освоился в «Чеховке», чтобы каким-то диковинным маневром исхлопотать себе штатную должность неизвестно кого – смотрителя и надзирателя за всем, зубодробительного контрольного органа на полставочки. В этой роли он ухитрялся дублировать сразу всех – и главного врача, и начмеда, и многочисленных заведующих; его интересы перестали ограничиваться санитарией и вобрали в себя разнообразную документацию: не столько в содержательном отношении, сколько в рассуждении формы. Он пристрастился к разбору объяснительных и жалоб, составленных младшим медицинским персоналом.

«Мы купили бутылку вина, – читал Медовчин, – пришли домой и стали танцевать. Пришла его первая жена. Я открыла дверь, а она ударила меня туфлей по голове. Тогда он сказал мне одевайся и подал мне трусы. Я вышла во двор и бросила в окно камень, но это оказалось чужое окно, поэтому мне пришлось разбить второе. А теперь мы все помирились и претензий не имеем».

Но первая жена описывала события иначе. Получался совершеннейший расёмон Акиры Куросавы:

«Я пришла и застала их на диване. И она стала мне показывать разные позы».

Медовчин бродил по отделениям, торжественно и важно заходил в ординаторские, требовал себе все новых и новых историй болезней, которые тут же, при всех, усаживался просматривать.

Зашел он так и к Васильеву – человеку, вообще говоря, довольно немногословному, особенно в минуты занятости. В таких случаях еще никому не удавалось выжать из него длинное предложение. Он никогда не глядел на собеседника. Доктор Васильев всегда таращился куда-то себе под нос, обычно – в бесконечные бумаги, но доктором он слыл очень и очень хорошим.

– На что вы жалуетесь? – осведомлялся он тихо, уткнувшись в незатейливую писанину.

– У меня (взволнованно, краснея, возбуждаясь) ужасно, страшно болит голова!… Адская боль!..

– Головные боли… – равнодушно низводил жалобу доктор Васильев, карябая ручкой.

В итоге все и всем в листе назначений оказывалось, как обычно. Без особого вымысла. Васильев был похож на тюбик с пастой, в котором проделали очень маленькую дырочку. Мог и лопнуть немного, если сильнее надавить.

Медовчин – седой благообразный барин в белом халате и с львиной мордой, в десятый раз явился к нему ревизором с пренеприятным известием. Перед Васильевым высилась стопка историй болезни, подготовленных к заполнению. Ревизор глубоко и сыто вздохнул. Он начал что-то говорить, высказывать какие-то претензии. Он приволок свою собственную стопку, из архива

– М-м!… – полуудивленно мычал Васильев, не отрывая глаз от каракулей. – Да… Ага…

– Посмотрите, пожалуйста, сюда, – требовательно настаивал лев. – Где то-то? Где сё-то?

– Да… надо же… – посочувствовал Васильев, осваиваясь в роли собачки.

– Вы не очень-то любезны!

– Да? – не поднимая головы. – Ну, что ж… ммм… хорошо…

Лев злобно крякнул и вцепился в очередную историю. Преступление вскрылось мгновенно:

– Вот, уважаемый, где же тут заключительный диагноз? Это ваша история! Мне придется составить рапорт…

Медовчин сунул заведующему преступную историю, чтобы тот посмотрел и сам убедился воочию. Васильев молча взял ее и хмыкнул, не без радостного удивления:

– Действительно… нету!

Взял ручку и написал.

Лев окаменел. Это вам не набережная, хотелось ему напомнить. Лицо у Медовчина стало… здесь даже трудно подобрать сравнение. Представьте себе председателя центризбиркома, на глазах у которого в законную клеточку пишут «хер» и бросают бюллетень в урну: получится картина, которая будет похожа на нужную нам – в некотором приближении.

– Как же вы посмели? Немедленно… зачеркните!

– Ну, так уж вот… да… угу… (продолжая писать свое).

– Немедленно зачеркните запись! Вы мошенник!

– Да? А вы осел и негодяй!

Лев, передвигаясь крупными прыжками, выскочил из ординаторской. Встал и Васильев. Он побагровел и шваркнул историей о стол. Вышел следом, пригнувши голову. Тюбик лопнул, и теперь поперло.

…На лестнице, куда устремился рассвирепевший Медовчин, события трансформировались по сценарию не Льва и Собачки, но Слона и Моськи – по случаю протирания лестницы мокрой тряпкой. Слон, топоча, наследил, и на него завизжали из-под узорного плата. «Молчать!» – взревел Медовчин, не дотянувший до созерцательного слоновьего буддизма, и этим только повысил визг уборщицы на пару октав.

Ватников и Хомский, стоявшие на площадке этажом ниже, задрали головы. Красный, взмыленный Медовчин мчался прямо на них. Иван Павлович едва успел усесться на подоконник, а Хомский замешкался, и лев пролетел сквозь него, как сквозь обруч.

– Глуп и самоуверен, – отметил Хомский, когда львиный топот и рев затихли внизу, переместившись в дремавшее приемное отделение. – Эти качества многих сгубили. – Он поймал вопросительный взгляд Ивана Павловича. – Да, – подтвердил он, – Медовчин – следующая жертва. Д’Арсонваль сам, собственными руками, выпустил его из бутылки своими анонимками. Призвал, натравил и теперь не рад, ибо должность уплывает от него, плывет к сопернику, которого тот себе сам же и соорудил. Это досадно и обидно до слез. Мы вправе ждать решительных и жестоких телодвижений.

4

Эти слова Хомского прозвучали настолько зловеще и безнадежно, что перед Иваном Павловичем разверзлась пропасть.

– Он думает напустить на Медовчина свое чудовище? – прошептал он?

– Ну, я не знаю, – пожал кофтой Хомский. – Медовчин вон какой здоровяк, переломает эту гадину, как медведь… Мы вправе ожидать чего-то более подлого. И мы еще вернемся к этой женщине, Бронеславе, которой он безжалостно морочит голову! Но главное для нас сегодня – отдел кадров…

Считается, что врач в больнице ли, в поликлинике – всемогущ и пользуется правом проникать в любые заветные уголки. Он без стеснения посещает флюорографический кабинет, когда там толпятся обнаженные, раскрасневшиеся дамы. Никакой туалет для него не преграда, и он вылавливает оттуда наркоманов и доедающих овсянку лиц. Он вхож в кабинеты главного врача и начмеда, он запросто заруливает в святую святых – кабинку, где регистраторша ставит на очередь будущих пациентов. Он вхож в прозекторскую и может даже выпить там отобранную овсянку на пару с Величко, который, однако, приучен к спирту и предпочитает его. Ему никто не запрещает посещать пищеблок и бассейн, его пускают в грузовой лифт, ему разрешают заходить в любые места скопления очередников – и только одно помещение запретно для его любопытства: канцелярия, она же отдел кадров. Люди, засевшие там на годы и десятилетия, не имеют отношения к лекарскому искусству, они стоят – вернее, сидят – особняком. Там останавливается время, там замирают в полете мухи, там вечно греется чайник и вечная женщина средних лет, всегда одинаковая и в то же время разная, отличная именем-отчеством, неспешно цокает по пустынному коридору, держа в руках цветочный горшок, чайную чашку иль пресловутый чайник. Почитать свое личное дело – задача не из простых; почитать не свое дело – задача практически невыполнимая. Кадровиков – особенно, если коллектив сугубо женский – невозможно напоить, явившись со стороны; они напиваются сами, тайком, избранным кругом – как правило, за компанию с бухгалтерией. Здоровые тетки под пятьдесят и за пятьдесят нарезывают селедочку, раскладывают лучок, достают аккуратные стопочки, пьют коньячишку – и вот уж играют остывающие яичники, румянятся щеки, подвизгивают матрешечные голоса.