Текст книги "Собака Раппопорта. Больничный детектив"

– Что ты делаешь? – воскликнул тот, демонстрируя зачаточное знание основ драматического искусства.

Ватников бросился на выручку. Октябрь Брежнев не получил указаний насчет времени, в течение которого ему нужно сопротивляться спасению доктора. Он сразу же выпустил Тимошука, и Ватников еле успел залезть тому в карман и вытащить ключ.

– Глотай, – шепнул сзади Неизвестный, который все видел.

Иван Павлович чертыхнулся про себя. Вот незадача! Впрочем, Неизвестному никто не поверит, если он вздумает рассказать.

Тем временем Тимошук приступил к Октябрю.

– Рехнулись вы, что ли? – В здешних стенах этот вопрос немедленно сделался риторическим. – Кира Кимовна! Кира Кимовна!

Карательная психиатрия в лице Киры Кимовны уже испуганно приближалась по коридору: стремительно и вперевалочку на утиный манер.

– Где вы шляетесь? – голос Тимошука звенел от возмущения. Юмор временно отступил, ибо потехе – час. Не в силах сдерживать гнев, Тимошук ударил себя по бедрам, как птица бьет крыльями, и сразу заметил пропажу ключа.

Кира Кимовна перестала его заботить.

– Ну-ка, пошли, – он схватил Октября за плечо и поволок в ординаторскую.

Брежнев перестал понимать, где кончается сцена и начинается жизнь. Сценарий Ивана Павловича не то чтобы выветрился из его головы, но спутался совершенно и не мог быть устно воспроизведен. Со стороны могло показаться, что Тимошук сейчас устроит ему гестапо – Анна Тарасовна, к примеру, так и решила бы, начитавшись книжек про неуважение к личности и насмотревшись фильмов о безнаказанных варварах от медицины. В действительности ничего такого не произошло. С Октябрем не особенно церемонились, но ничего плохого ему тоже не сделали. Перво-наперво, разумеется, обыскали, но без толку.

Метс уставился на Брежнева.

– Ты что, Октябрь? – спросил он дружески. – Зачем ты набросился на Николая Андреевича?

Тимошук успел оправиться, но был расстроен. Он постепенно утверждался в мысли, что сам потерял ключ.

– У нас спектакль, – оправдывался Октябрь. – Чтобы Анна Тарасовна похвалила.

Метс повернулся к Тимошуку:

– Слышал? А ведь я предупреждал. Я скажу ей, когда соизволит явиться. Она их всех перебаламутит своим идиотским театром, а горло перережут нам. Как тебе нравятся такие передовые технологии? Брежнев, ступай. Не уходи далеко, укол будет…

– Я тебе скажу, как они мне нравятся, – ответил он сам себе, когда Октябрь вышел. – Была у меня сокурсница, сильно прыткая. Устроилась в тюремный дурдом как молодой специалист. Пошла с обходом. Пришла к одному старожилу. Тот сидел там уже лет десять или двадцать, ко всему привык, терапию отладили, ему спокойно. Это такой был тип, что еще неизвестно, кто ему делал назначения – доктора или он сам, в итоге. Ну и вот она навязалась знакомиться.

– Уже интересно, – Николай Андреевич любил такие истории. Он сунул руки в карманы, втянул голову в плечи, привалился к столу.

– Интересно – не то слово. Уселась она, значит, он тоже сидит. И внимательно смотрит. Она давай рыться в истории, проверять назначения. И щебечет по ходу: ой, да как же так, ой, да это вчерашний день, мы вам вот эти таблеточки отменим, а вот эти таблеточки добавим, а эти вы будете кушать не два раза в день, а четыре… Он слушал-слушал, а потом взял табуретку и ударил ее по голове. И убил.

– А что, табуретка не привинчена была? – деловито спросил Тимошук.

– Получается, не была. Ну, не знаю, какие у них там порядки. За что купил, за то продаю. А мое слово, не забывай, купеческое, – он подмигнул. – Факт остается фактом: молодой специалист в могиле, а ему ничего не сделали.

– Ну, это ясно, – кивнул Тимошук. – Не зря говорят, что лучшее – враг хорошего.

– Нам надо о себе подумать, – заметил Метс. – Иначе нас тоже прибьют, и никому ничего за это не будет. Анне Тарасовне в том числе.

– Ну так пошли к Мортенсону. Пусть он запретит эти гастроли. Что за дурдом, в самом деле.

– Боюсь, что нам придется обойтись своими силами, – задумчиво возразил Метс. – Наш Наум Борисович известная скотина. Он-то не пропадет, ему давно приготовили место в горздраве. Он только и ждет ЧП, чтобы прогнуться перед Администрацией, позволить всех выгнать и все закрыть. А сам разведет руками: дескать, бессилен при таком положении дел. Хотя честно боролся.

– Что же делать? – раздраженно сказал Тимошук. – Когда у них обострится психоз, никто не докажет связь с этой арт-терапией. На нас же и свалят: плохо лечили.

– Будем думать, как сорвать, – Метс был вполне откровенен. – Ты же знаешь, я не интриган, но о себе тоже приходится заботиться.

14

Ватников по-прежнему не понимал, зачем и как сможет воспользоваться ключом Хомский, но при этом не сомневался в смекалке товарища. Сперва он спрятал ключ в подушке, но та показалась слишком тощей. Иван Павлович перепрятал добычу под матрац. Ненадежное место, найдут. Тогда он сунул ключ в тапочек. В результате Ватников стал прихрамывать и едва не попался, когда не справился с танцем. Он успокоил Анну Тарасовну:

– Ничего страшного, я немного подвернул ногу…

Докторша, однако, ужасно расстроилась, так что Иван Павлович, искренне желая ей угодить, принялся доказывать, что дело поправимо. Он станцевал прилично, самовыразившись в мере, удовлетворившей Анну Тарасовну. Ей было тем более приятно, что она одержала еще одну маленькую победу. Самовыражаться начали Брежнев и Горкин. Насчет последнего имелись сомнения – не до конца было ясно, что именно с ним происходит и чем он занят, зато Октябрь теперь уже заметно воодушевлялся и понемногу нащупывал свои потаенные составляющие, устанавливал с ними многообещающие связи, что было видно хотя бы по тому, что он присоединился к Горкину и начал класть резолюции на его приказы по армии.

Чреков продолжал рисовать человечков.

Буквы оставались прежними, из чего Иван Павлович вывел, что перелом еще не наступил.

…Утром он понял, что ночью приходил Хомский. Ключ лежал в тапочке, но в левом, а Ватников помнил, что перед сном положил его в правый. Иван Павлович старательно осмотрел себя на предмет мелких увечий. Ночная вылазка Хомского неизбежно была сопряжена с опасностью. Ватников оценил заботу руководителя и друга. Очевидно, предприятие было слишком рискованным, чтобы вовлекать в него неискушенного в поединках Ивана Павловича. Наметился особо опасный противник, и очень благородно со стороны Хомского принимать удар на себя.

Как он прошел мимо бдительных, недремлющих часовых; как умудрился не только выйти, но и благополучно вернуться, оставалось неразрешимой загадкой.

Поев таблеток и каши, Ватников продолжил строить гипотезы. Большой нужды в этом не было – чего стоили его умопостроения, когда рядом находился Хомский? Подражательство и карикатура, ремесленничество в тени мастерства. Но и праздность казалась непозволительной. Досадно, конечно, что Хомский не считает нужным осведомить его в своих подозрениях, поскольку Иван Павлович как не понимал, в чем тут, собственно, дело, так и не понимает. Но все-таки он приносит пользу. Раздобыл ключ и вообще все подмечает. Может быть, Хомский хочет, чтобы Ватников стал его историографом и биографом? Напрасно, если так; Метс отберет и архив, и записки, подклеит в историю болезни, да в придачу откомментирует. Иван Павлович не обидится, но для Хомского это будет тяжким оскорблением.

Слово из человечков, да пятьне только выйти, но и благополучно вернутьсяоединках Ивана па апельсиновых зернышек – вот все, чем располагает Ватников.

Этого, конечно, было катастрофически мало. Но оставались еще личные впечатления, и на почетном первом месте среди них высился капризный чиновник, угодивший в перекрестие воображаемого прицела. Иван Павлович был уверен, что этот государственный человек рискует погибнуть в любую минуту. Правда, зернышки почему-то прислали в палату. Связать эти два обстоятельства не получалось.

Но смысл еще проявится, в этом он не сомневался. Надеяться на это позволяли некоторые изменения, наступившие в состоянии его соседей. Наступили ли они в самочувствии – об этом судить было трудно, так как доверять личным свидетельствам фигурантов по-прежнему не приходилось. Однако объективные данные – а Ватников все еще оперировал такими понятиями, усвоенные с горьким молоком альма-матери – убедительно свидетельствовали: процесс пошел.

Политический деятель, в свое время прославившейся этой формулировкой, не догадывался о ее тайном значении, доступным одним посвященным. Процессом в психиатрии именуют шизофрению. И если процесс пошел, то в этом, вопреки оптимизму деятеля, нет ничего хорошего.

Иными словами, наметилось то, о чем предупреждал Метс. Творческий коллектив начинало лихорадить. Понятие процесса расширилось, вместив не только шизофрению, но также слабоумие, хронический алкоголизм и смешанную патологию, не поддающуюся классификации и представленную Михайловым. Анна Тарасовна, не желавшая знать ничего помимо передовой психотерапии, усматривало в этом добрые знаки. Ватников и Чреков стали ее любимцами, и она без устали выставляла живыми свидетельствами ее правоты, когда Метс, поддерживаемый односложными комментариями Тимошука, пытался до нее достучаться и объяснить, что она играет с огнем.

– А Чреков? Как насчет Чрекова? – твердила она в сотый раз. – Много ли от него добились таблетками? А у меня он рисует! Скоро заговорит!

Метс стоял на своем:

– Не уверен, что это хорошо. Ну, черт с ним. Вот вы предъявляете Чрекова – а как насчет Октября? Он ходил тише воды, ниже травы, спокойный идиот. И вдруг такая реакция. Чего прикажете ждать от Горкина? От Императора?

– Ассимиляция здорового «я» всегда сопровождается выбросом энергии, – заносчиво сказала Анна Тарасовна.

– А если «я» насквозь больное? Чем сопровождается его ассимиляция? – Тимошук тоже насел.

– Нельзя считать их безнадежными, – укоризненно отвечала та. – Даже онкологических больных лечат до последнего, хотя и знают, что тем осталось всего ничего.

– Онкологические больные не прибьют вас табуреткой по голове! – кипятился Метс. – И что вы нам козыряете онкологией? Разве мы их не лечим? Что за демагогия! Мы, ретрограды, на поверку выходим куда пластичнее, чем вы, новаторы!

Анна Тарасовна только усмехалась, с каждым разом все надменнее.

– Да она просто дура, – сообразил однажды Тимошук, когда они с Метсом остались наедине.

Коллега задумался. Такая простая мысль не приходила ему в голову. Осведомленный в существовании сложных синдромов, Метс упускал из виду простое – когда находился среди якобы нормальных людей. С пациентами-то он вел себя грамотно, всегда помня, что чаще всего приходится сталкиваться с вещами простыми, вроде легкой дебильности, которая распространена повсеместно и преобладает не только в психиатрии. А в обществе обычных людей прекраснодушно расслаблялся и романтически надеялся на сложную организацию психической жизни.

– Нужно усилить терапию, – придумал Метс. – Анна Тарасовна пишет научный труд. Ей нечем пользоваться, кроме как нашими историями болезни. А там будет сказано, что дозы повысились. Эффект от ее балета есть, никто не спорит, только какой?

Тимошук поддержал его выдумку.

Но ей не суждено было воплотиться, надобность в ней отпала.

За чаем-печеньем о замысле позабыли, а на следующий день проблема разрешилась.

15

– Билеты! – негодовала Кира Кимовна. – В цирк! Пусть допишет, что в цирк. Какая психотерапия? Черт знает во что превратила больницу.

Терпение Киры Кимовны лопнуло, когда пациентов обязали готовить билеты. Анна Тарасовна покусилась на святое – на трудотерапию, против которой, в отличие от терапии танцевальной и двигательной, почему-то никто не возражал. Кира Кимовна любила порядок, установленный раз и навсегда. Иначе это уже не порядок, если он меняется. Она сама была символом этого порядка, его носителем и проводником.

Билеты были ненастоящие. Пока. Анна Тарасовна распорядилась готовить их в порядке упражнения. Вместо того, чтобы клеить неизвестно кому нужные коробки, пациенты расписывали картонные квадратики кто во что горазд. Трудотерапия соединилась с арт-терапией и опосредованно – с танцевальной. Анне Тарасовне нравились комплексные подходы. Она была сторонницей синтеза всего, что оказывалось в пределах ее досягаемости.

Ей удалось добиться от труппы некоторой слаженности, претендовавшей на скромную концепцию – неизъяснимую, впрочем, словами. Гармония пришла не изнутри – скорее, она была обусловлена очередностью, в которой Анна Тарасовна выпускала танцоров на сцену. Предваренные вальсом Ивана Павловича и сопровождаемые безоглядной пляской Неизвестного даже брожения Императора наполнились смыслом, пусть трудно постижимым, но тем более близким к искусству.

Кира Кимовна возненавидела Анну Тарасовну и весь ее балаган.

Другие сестры молчали, но тоже не одобряли эти возмутительные сценические аппетиты.

Анна Тарасовна не собиралась устраивать никаких премьер. Увлеченность процессом не мешала ей видеть, что представление еще далеко от совершенства. Все, что она хотела – создать атмосферу. Труппе следовало привыкнуть к таким вещам, как билеты, программки, бинокли, праздничное настроение. О выступлении перед публикой говорить было рано. В своей концептуальности Белый Танец нисколько не уступал Черному Квадрату, однако позволить себе рисовать ластичнее, чем вы, новаторы! етс, поддерживаемыйЧерный Квадрат можно только после того, как нарисуешь что-нибудь еще и сколько-то прославишься. Белому Танцу еще предстояло заработать себе такое право.

Но Анна Тарасовна не отчаивалась. Дело продвигалось, хотя и медленно.

Энтузиазма и терпения ей было не занимать. Она все чаще пренебрегала аккомпанементом, покидала место за роялем и присоединялась к коллективу, чтобы сопричастностью добиться сопереживания, «индуцировать здоровье».

– Индуцированные психозы – бывают, – говорила она коллегам. – Почему не быть индуцированному здоровью?

Тимошук ответил вкрадчиво, встречным вопросом:

– Почему вы думаете, что от вас распространяется здоровье?

Ивану Павловичу случилось украдкой подслушать этот короткий диалог. Он оскорбился за Анну Тарасовну, но медицинское прошлое не позволяло ему с ходу отвергнуть сомнения Тимошука. В том, как танцевала сама Анна Тарасовна, здорового было мало и становилось все меньше. Неизвестно, какие дремлющие силы пробуждались в ней под действием вольной пластики, но приводили они не к самопознанию, а к самозабвению. Дикость выражалась в этих танцах все неистовее.

«Еще неизвестно, кто кого индуцирует», – Ватников поежился, наблюдая за скачущим Горкиным.

Внезапно он, вполне для себя неожиданно, представил на его месте Мортенсона.

Фантазия продолжилась, пополнив труппу Метсом, Тимошуком, Кирой Кимовной; затем подключился кое-кто из родной «Чеховки». Танцоры в белых халатах усердно самовыражались, и танец стал по-настоящему Белым. Это была очень простенькая фантазия, сама собой напрашивавшаяся, но Иван Павлович не мог от нее отвязаться. В итоге он разволновался, его мысли и чувства пришли в движение – и, очевидно, потревожили Хомского.

– Иван Павлович, ваш выход, – позвала с эстрады Анна Тарасовна.

– Я Хомский, – вежливо поправил ее Хомский, вставая.

Та свела брови, вгляделась в его лицо.

– Очень приятно, Хомский. Я вижу вас впервые и рада познакомиться. Если вы действительно Хомский, то не могли бы вы сейчас изобразить перед нами Ватникова?

Хомский взошел на сцену.

– Право слово – не знаю, с чего и начать. Может, подскажете?

– Не думаю, что вам нужны подсказки. Вот Иван Павлович – он весьма вдохновенно изображает вас.

Хомский немного растерялся, хотя постарался этого не показать.

– Неужели? И как же он это делает?

– Он исполняет что-то похожее на боевой танец. Поясняет, что дело происходит на крыше. Вы вступаете в схватку с каким-то преступным врачом и гибнете.

– Понятно, – кивнул Хомский. – Сыграйте что-нибудь.

– Например?

– Ну, на ваш выбор. Собачий вальс, думаю, будет самое то.

– А почему вы так думаете?

– Собаки оставили в душе Ивана Павловича неизгладимый след…

Анна Тарасовна вернулась за рояль, ударила по клавишам, а Хомский пошел боком, без устали гримасничая. Он словно отступал под чьим-то напором и при этом сводил и разводил руки. Иногда он приседал, а иногда притворялся, будто что-то отшвыривает прочь. Когда пантомима исчерпала себя, Анна Тарасовна заинтересованно уставилась на Хомского.

– Вы можете объяснить, Хомский, в чем суть вашего номера?

Спрашивая, она не забывала следить за остальными актерами, которые занимались кто чем хотел, но все эти занятия выглядели безобидными.

– Конечно, – Хомский чуть поклонился. – Я показал, как Ватников разрывает собаку, которой начмед пришил пятую ногу, и бросает ее в суп.

– Понимаю. Вам стало легче?

– Мне стало светлее, – скромно ответил Хомский.

– Это замечательно. Вы, вообще, надолго к нам?

– Да не знаю, – Хомский пожал плечами. – Вот полюбуюсь еще, как вы танцуете – и уйду.

– Ну, тогда спускайтесь в зал, а я покажу вам всем одно очень полезное танцевальное движение, – Анна Тарасовна поднялась. Хомский поощряющее оскалился и сел в первый ряд.

– Смотрите внимательно, – призвала Анна Тарасовна.

Она вышла на середину сцены, воздела руки, сцепила их над собой в замок. Смежила веки, глубоко вздохнула и завертелась волчком со всей возможной при ее сложении грациозностью. А в финале неожиданно топнула ногой. В этом был умышленный диссонанс, символизировавший внутренний конфликт.

Половицы провалились, в эстраде образовалась рваная дыра, разверзлась твердь. Раздался грохот, смешавшийся с треском. Анна Тарасовна исчезла. Она провалилась под сцену и осталась лежать там с намертво сломанной, как вскоре выяснилось, шеей.

Ватников сидел, временно разбитый параличом, и смотрел прямо перед собой. Потом он устремился на сцену, опустился на четвереньки и долго стоял над ямой.

Часть вторая

1

Кто и как себя вел, когда разразилась катастрофа?

Нет, не так.

Что это значит – «кто себя вел»? Все себя как-то вели. Иван Павлович пришел в раздражение: не хватало еще отвлекаться на такие понятийные пустяки.

И с чего подозревать в черном умысле труппу? И был ли умысел?

Заподозрить последний было простительно. Несчастье стряслось столь внезапно и настолько не укладывалось в голове, что, конечно, хотелось обвинить в нем всех, кто находился поблизости. Такое просто не могло свершиться естественным путем.

– Смерть врача! – вскричал Октябрь Брежнев. И заходил по залу, громко повторяя: – Врач умер! Врач упал!

– Твою мать, – Демушкин был ошеломлен. – Не лезь туда, сдерни оттуда! – крикнул он Ивану Павловичу, но тот не послушался. Благоразумный Демушкин не тронулся с места. Он тонко чуял неприятности, не раз ухитрившись вывернуться из-под самого автомобильного колеса, уже предвкушавшего раздавить его, спящего. ся с места. Он тонко чуял неприятности, не раз ухитрившись вывернутьсяпохоронены вместе.

Михаил Михайлович Михайлов тоже остался сидеть. Он вытянул шею, так что кадык оказался на одной линии с переносицей. Чреков наносил на лист бумаги смелые штрихи. Казалось, он не заметил события.

Император сказал:

– Здесь нечего делать. Нам не хватит хлеба.

Горкин, Габидулин и Неизвестный поглядывали на продырявленную эстраду, но опять же формально, бормоча каждый свое.

В конференц-зал вошли какие-то сотрудники, привлеченные шумом.

– Вы знаете, что умер врач? – обратился к ним Брежнев.

Его отстранили, бросились к сцене. Взошли на нее, подхватили Ивана Павловича, снесли вниз. Тот вяло перебирал ногами и подозревал Хомского во всех подряд, сразу. Потрясение оказалось слишком мощным, и образовавшаяся пустота заполнилась такой же пустой надеждой.

Труппу выстроили строем, как малых детей, и вывели подальше от страшного.

Метс, принявший творческий коллектив, подстраховался и назначил всей палате сильнодействующие успокаивающие средства. Все успокоились, но не сильно.

…Иван Павлович сидел на койке – да, все так же, других занятий у него не было; сидел и тупо следил за Чрековым, рука которого, как заведенная, носилась по листу.

Зернышки.

Их прислали не кому-то одному, а всем. В апельсине. Всей труппе «Белый Танец». И в первую очередь – художественному руководителю. Как он не догадался, не уберег? До чего же слеп он был! Почему он решил, что пострадает неизвестный чиновник?

Потому, ответил сам себе в оправдание Ватников, что между ними существовала связь. Она оборвалась, но это не означает, что ее не удастся проследить. Нельзя исключить, что чиновник выступил причиной, а вовсе не жертвой, в которую наметил его Иван Павлович.

В этом пункте размышления Ватникова прервались, так как он заметил, что Чреков нарисовал что-то новое. Ватников отобрал у него рисунок. Автор не возражал, ибо к единожды созданному относился как истинный творец: оно переставало его заботить. Иван Павлович увидел привычных человечков – их было на одного меньше. Сокращение состоялось за счет тире, которое, как выяснилось, обозначала Анна Тарасовна.

А ниже было изображено что-то непонятное.

Иван Павлович вертел рисунок и так, и сяк.

– Друг мой, это пила, – сказал Хомский.

Ватников подпрыгнул от неожиданности, и проходивший мимо санитар замедлил шаг.

– Хомский, это вы! Знали бы вы, как мне вас не хватает!

Санитар остановился.

– Тихо вы, идиот, – прошипел Хомский. – Доиграетесь до электрошока!

– Что случилось? – санитар шагнул к Ватникову, выставляя ухо.

Иван Павлович с некоторых пор не любил врать. Когда он работал в «Чеховке», ему случалось кривить душой – для спокойствия пациентов, да и вообще; более того – он позволял себе быть язвительным, излучал сарказм и мало чем отличался от Тимошука. У Тимошука все было впереди, а Ватников изменился. Любовь к истине, вскормленная Хомским, сопроводилась брезгливым отношением даже к вынужденной неправде.

Но соврать пришлось.

– Мысли вслух, – виновато улыбнулся Ватников.

– Я вижу, – кивнул санитар.

– Я хорошо себя чувствую, – поклялся Иван Павлович.

Тот вздохнул, погрозил пальцем и ушел.

– Отойдемте в сторонку, – предложил Хомский.

Ватников спрятался в углу, затаился там и перешел на шепот. В таком виде он выглядел вполне обыкновенно для местной среды и не вызывал беспокойства.

Хомский не замедлил объяснить свой приход.

– Вы слишком медленно соображаете, – заявил он недовольно. – Уж все, казалось бы, под носом – а вы раздумываете.

– Так переселяйтесь ко мне насовсем, – с горячностью пригласил Ватников. – Мне тяжело одному, я запутаюсь.

Хомский поскреб макушку.

– Я же вам говорил, что не могу. На здешнем криминале свет клином не сошелся.

– Вы преследуете кого-то в эзотерических сферах?

– Ну да, – Хомский нахмурился. – Я и об этом уже говорил. Я веду много дел.

– Но вы же вроде как тяготились бесплотным существованием?

– Это пока недоступно вашему пониманию. Вам достаточно знать, что некоторые нематериальные сущности лучше преследовать, будучи во плоти. Да вот хоть у Демушкина спросите. Или у Неизвестного. Хотя нет, Неизвестный заключил с ними соглашение.

– Верно, Демушкин кого-то видел и ловил, – вспомнил Ватников.

– И не всегда безуспешно. Но черт с ним. Я к вам ненадолго. Вернемся к рисунку: это, повторяю, пила, хозяйственный инструмент и орудие труда. Но не только. Не наводит ли она вас на какие-нибудь мысли?

Ватников взялся за подбородок.

– Наводит, – признался он. – Это страшные мысли.

– Не бойтесь правды, какой бы ужасной она ни была, – назидательно молвил Хомский. – Ставки растут, и мы все ближе подбираемся к королю преступного мира. Сначала мы имели дело с обычным врачом, потом – с начмедом, а теперь… Ну, надеюсь, я навел вас на след. Работайте дальше, а мне пора.

– Постойте, Хомский! – взмолился Ватников. – Скажите хотя бы, чем вы заняты, когда… ну, когда заступаете на дежурство. Когда вы во мне. Куда вы ходите и как? Зачем вам ключ?

– Со временем узнаете, – Хомский похлопал его по плечу.

– Да-да, гони его, – поддержал Ватникова Император, случившийся рядом и увидевший, как Иван Павлович бьет себя по плечу.

Ватников невольно повернулся к нему, а когда Император отошел, Хомского уже не было.

Иван Павлович расстроился. Во-первых, его огорчил поспешный уход товарища. Во-вторых, он согнулся под грузом приоткрывшейся истины. Он и сам успел догадаться, в чем дело, но боялся поверить.

Хотя заподозрил, когда убивался над ямой, что доски ловко подпилены.

2

В коридоре вывесили большой портрет Анны Тарасовны в траурной рамке.

Сделать это распорядился Мортенсон.

Метс был против: ему казалось, что это неправильный, рискованный шаг.

– Больные расстроятся, – настаивал он. – Зачем им без надобности соприкасаться с темными сторонами жизни?

– Тихон Лазаревич, – главврач снял очки и принялся их протирать. – Во-первых, они лучше нас с вами знакомы с темными сторонами.

– Тем более… – начал было Метс, но Мортенсон перебил его:

– Во-вторых, не забывайте, что мы стоим на пороге пресловутой деинституционализации. Наша задача – максимально реабилитировать контингент, подготовить его к выходу в мир. Траур в этом случае оказывается как нельзя кстати…

Метс посмотрел на него исподлобья.

– Простите, Наум Борисович, но вы бредите. Я даже не говорю, что ваши два пункта противоречат другу друг, это пустяки…

Мортенсон уперся рогом:

– Выполняйте, Тихон Лазаревич! От веселья, которым сопровождалась работа Анны Тарасовны, никто ведь не пострадал? Вот и от горя ничего не случится! Вы же сами патронировали ее деятельность? Как заведующий.

– Да как же так? – опешил Метс. – Я-то при чем? Я же и виноват?..

– Мы все виноваты, – Мортенсон пожевал губами. – Это ЧП выйдет нам боком. Последняя капля. Давайте хоть как-то соответствовать, хотя бы в наглядной агитации…

Наглядная агитация призвана агитировать, то есть побуждает к действию. Император откликнулся: остановился перед портретом Анны Тарасовны с миской в руках и начал кормить фотографию кашей.

– Ко-ко-ко, – приговаривал он.

Ватников усмотрел в этом что-то знакомое. Нечто подобное уже приключалось, и кашей труп уже кто-то кормил. Да, все правильно. Именно это событие вызвало переполох в «Чеховке» и столкнуло Ивана Павловича с Медовчиным, после чего судьба Ватникова была решена.

Допустить повторение истории было нельзя.

Мортенсон как раз входил в отделение, когда Иван Павлович подскочил к Императору и выбил из его рук миску. Каша разлетелась прощальным салютом, Ватникова схватили под руки. Император снял корону, прижал к груди и отступил.

– Я же говорил, что это ни к чему, – заметил Метс, вышедший на шум из ординаторской.

– Ладно, снимайте, – буркнул главврач.

Ивана Павловича волокли в процедурный кабинет, но он все слышал. Заговор. Эти люди настолько ослеплены ненавистью к Анне Тарасовне, что даже убить ее для них мало, они и портрет собирались снять – и вот сейчас снимут. Подозрения Хомского полностью подтверждались. Но – почему? В чем провинилась эта несчастная, чем помешала?

Человечки плясали перед его глазами, выстраиваясь в намертво запомнившуюся признательную фразу. Кто, кто это произносит? Кто называет себя? Метс, Мортенсон, Тимошук, пришлый чиновник? Но каким образом, как они смогли внушить эти буквы Чрекову?

У Ватникова лопалась голова.

Ему сделали укол, но он этого не заметил.

Однако укол прояснил мысли. Хорошо – предположим, что врачи каким-то образом внушили Чрекову человечков. Но зачем они навели его на идею изобразить пилу? Пила изобличает их еще полнее. Впрочем, человечки тоже показательны. Наверное, Чрекову никто ничего не внушал, он сам уловил эти черные замыслы, гуляя в едином информационном поле благодаря своим безумным способностям. Уловил и преобразовал на свой вкус. Да наверняка не сам, а при содействии Хомского, которого Ватников обнаружил в нем. Может быть, Чреков был и вовсе не при чем, а единственным медиумом был Хомский. Правда, Чреков не прекращал рисовать даже в отсутствии Хомского – когда тот, к примеру, общался с Ватниковым. Но кто может знать, на что способен Хомский? Никому не известно, чего он набрался по ту сторону очевидной действительности. Не исключено, что он способен находиться сразу во многих местах.

Все это виделось крайне запутанным, и Ватников сосредоточился на главном. Какая разница, в конце концов, через кого поступили сведения? Он должен найти и обезвредить преступника – это раз. И для этого у него имеется ключ: пила.

Ему придется самому воспользоваться ключом. Если сегодня его не сменит Хомский, он отправится на поиски самостоятельно. На это, видимо, Хомский и намекал.

Интересно, как выходил отсюда Хомский? Каким-то очень простым способом, потому что Ватникова никто не хватился. И не было ни шума, ни разбирательства на следующий день.

В палате можно оставить куклу, имитацию. Взбить одеяло, высунуть из-под него тапочки – Иван Павлович знал в этом толк, хорошо помня затею доктора Прятова и начмеда Кирилла Ивановича. Но как пройти мимо поста? Напрашивалось довольно простое решение: если злонамеренный доктор притворился больным, то больному нужно притвориться доктором. Да Иван Павлович и есть доктор. Украсть халат – и дело в шляпе. Но Ватников сомневался в успехе. Незнакомый доктор, ночью, расхаживает по-хозяйски? А из-под халата торчат больничные штаны.

Еще неизвестно, что труднее – похитить халат или ходить в нем. Хомский покидал отделение как-то иначе.

Но Ватников не видел другого выхода. Он решил рискнуть.

Иван Павлович понимал, что с Хомским ему не тягаться, что там, где тот преуспел, ему обеспечено сокрушительное поражение. Похищение ключа – предел его возможностей. Он даже не был уверен, что Хомский хочет, чтобы он сделал вылазку. Озадачил и не подсказал. Всякий разумный человек выстроил бы ту же логическую цепочку, что и Ватников: имеется ключ – стало быть, следует им воспользоваться.

От провала его спасло счастливое стечение обстоятельств.

3

Следствия не было, как и вообще милиции; место преступления не оцепили, экспертизу не сделали, и яма зияла, поджидая Богданова.

Богданов прибыл.

К яме он не приблизился, постоял в стороне. Заглянул не в нее, а в глаза главврача, тоже вдруг уподобившиеся ямам.

– Какое вопиющее происшествие, – произнес он со странной интонацией. Вроде бы задушевно, и тут же – с непонятной издевкой, а что до соболезнований, то их и в помине не было.

– Уже попало в газеты, – вздохнул Мортенсон. – И в новостях показали.

– Я о том и говорю. Нарыв лопнул. Шила в мешке не утаишь. Все обветшало, прогнило, начали гибнуть люди. Это недопустимо.

– Бог от нас отвернулся, – пожаловался Наум Борисович.

– От вас лично? – Богданов поднял брови. – Готовьте документы, Наум Борисович. Полагаю, вы намерены биться до последнего?

– Само собой разумеется, – Мортенсон наклонил голову.