Текст книги "Собака Раппопорта. Больничный детектив"

Подошел Мортенсон, занимавшийся обходом больницы, остановился.

– Приступаете, Анна Тарасовна? – осведомился он не без ядовитого скепсиса.

– Ознакомительное занятие, – кивнула та.

– Вы отвечаете за конференц-зал. Если они что-нибудь сломают, чинить будете сами.

Иван Павлович внимательно изучал Мортенсона. Он видел его впервые, и что-то сразу кольнуло его. Нехорошее предчувствие, вот что это было за чувство. Этому опытному доктору, явному администратору, угрожала какая-то опасность. Мортенсон ассоциировался с Медовчиным, которого Ватников спас от гибели в самый последний момент.

– Рояль совершенно расстроен, – заметила Анна Тарасовна, вызывающе глядя на главврача.

Тот пожал плечами:

– Нашли консерваторию. Знаете, сколько ему лет?

Мортенсон обошел будущую труппу, почесал в затылке. Колпак при этом съехал на брови, намекнув на свою ненужность.

– Нечего сказать, перспективных актеров вы подобрали, – изрек он вполголоса, чтобы труппа не услышала. – На что вам Михайлов, Анна Тарасовна? Он инвалид детства. У него нет не то что мозга, но даже череп не весь. Он страдает сложными припадками. Зачем ему танцевать и петь, что изменится?

– Он ощутит себя человеком, – твердо ответила та. – Что с того, что без мозга?

Внезапно Ватников понял, что ему предстоит. И понимание странным образом усилило его сострадательную симпатию к Мортенсону, а вот к Анне Тарасовне, которая желала ему большего добра, он испытал неприязнь. Сам будучи психотерапевтом, Иван Павлович знал о существовании модных способов воздействия на психику, которые называли дурным словом «инновации», но никогда не практиковал их, предпочитая обычные задушевные беседы, разъяснения, убеждения, в крайнем случае – легчайший гипноз, по просьбе пациентов, чаще – женского пола. Он видел, что Мортенсон не одобряет намерений Анны Тарасовны, и соглашался с ним. Откровенно говоря, Иван Павлович мог отказаться от участия в инновации. Но он не стал этого делать. Он сам не знал, почему. Может быть, все дело было в желании разнообразить быт, хотя Ватников не так уж страдал – несмотря на общие замечания, предъявленные Метсу. А возможно – в чем-то другом. Так или иначе, но Иван Павлович решил не отрываться от общества и разделить его участь.

Что до общества, то оно слегка возбудилось, когда его повели по коридору к выходу. Это уже представлялось событием. И Анна Тарасовна это понимала. Подмечая в ведомых темное, неуверенное возбуждение, она видела в нем первые признаки оживления здорового начала, которое, конечно, никогда не исчезало, оно просто пряталось, ослабевало в неудачных попытках проявиться и томилось в ожидании правильного вмешательства извне.

– …Танец позволяет ощутить и осмыслить потаенные аспекты собственной личности, – рассказывала Анна Тарасовна в ординаторской. За чаепитием. В отношении чаепития здешняя обстановка нисколько не отличалась от «чеховской».

– Это-то и внушает тревогу, – ответствовал Метс, прихлебывая с блюдечка. Он единственный пользовался блюдечком, ссылаясь на купечество в исполнении далеких предков. Купцы, давно почившие с миром, иногда превращались у него в присловье, уравниваясь в осмысленности с гормонами «чеховского» Голицына.

Анна Тарасовна театрально вздыхала. Она делала это искренне, однако вся ее жизнь была пропитана любовью к лечебной драматургии, и поделать с этим было нечего.

– В процессе самобытного и самопроизвольного, ничем не нормированного танца, человек впервые знакомится с тайнами своего «я». Каждое телодвижение несет в себе некий смысл, и субъект приступает к анализу. Почему он двинулся именно так, а не иначе? Что он хотел этим сказать? Постепенно он усваивает свои тайные грани…

Тимошук, еще один доктор-психиатр, человек весьма ядовитый и злой на язык, поперхнулся вафельным тортом.

– Как вы сказали? Усваивает грани?… Анна Тарасовна, это новое слово в гастроэнтерологии.

– Не вижу ничего доброго в том, что Габидулин, скажем, усвоит еще какие-то свои грани, – подхватил Метс. – Тех, что есть, вполне достаточно. Вы рискуете обострить психоз, уважаемая коллега. Впрочем, мы постараемся этого не допустить. Лекарственную терапию пока никто не отменял.

– Вы еще будете выпрашивать у меня контрамарки, – усмехнулась Анна Тарасовна. – На наши премьеры.

5

Кабинет Мортенсона был обставлен куда приличнее ординаторских и прочих больничных помещений, но даже здесь его представительный гость со скромной фамилией Богданов казался посланцем далекой звезды в пещере неандертальца. Борисов был высок, дороден и даже мясист, носил очки с дымчатыми стеклами, сверкал неброской костюмной искрой. Справа и слева от Борисова стояли его безымянные ординарцы под номерами Первый и Второй. Это были чиновного вида молодые люди, годившиеся Богданову если не в сыновья, то в любимые племянники. Ординарцы держали папки, руки Богданова были свободны. Они, его руки, ничего не делали и в то же время казались постоянно занятыми неспешным делом. Время от времени он выполнял то одной, то другой ладонью доверительное и немного скучающее движение, словно показывал, что участвует в круговращении жизни, играя в нем не последнюю роль. В мире ему было удобно, уютно и вообще хорошо. Как и миру вокруг него.

Когда Богданов-Богдыханов вошел в кабинет, Мортенсон поднялся ему навстречу. Он встретил власть с учтивым достоинством. Но эта спокойная царственность была лишь внешней, внутри Наум Борисович испытывал беспокойство.

Крепость рукопожатия, тонко рассчитанная, в смутном понимании гостя означала готовность легко и беспечно расточать небесные дары, к которым это рукопожатие и причислялось. Но только при условии полного взаимопонимания и беспрекословного сотрудничества.

– Наум Борисович, – без предисловий заговорил Богданов, – пойдемте осматривать помещение. Мы проводим эту инспекцию по личному распоряжению Губернатора. На нас с вами лежит большая ответственность.

– Милости прошу, – чуть поклонившись, Мортенсон направился к двери. Полуобернувшись, предупредил: – Здание находится в аварийном состоянии.

– Мы знаем, – кивнул Богданов. – Но у проекта есть противники. Что до общественного мнения, то оно колеблется. Откровенно говоря, его пока вовсе нет, этого мнения. Но когда оно появится – а это непременно случится, то я не поручусь… вы меня поняли, я надеюсь.

– Прекрасно понял, – Наум Борисович распахнул дверь и пропустил троицу вперед себя. – Вопрос болезненный и касается всех. Это психиатрическая лечебница.

Богданов изогнул бровь:

– Мне всегда нравился медицинский юмор.

Мортенсон развел руками:

– Смешнее жизни как таковой нет ничего. Мне нет никакой надобности умышленно острить.

Они покинули приемную и вышли на лестничную площадку. Пролет был затянут сеткой-решеткой; мирная тишина напоминала вакуум, который в действительности никогда не бывает абсолютно пустым. Что-то в нем да имеется. Так было и здесь: тишина нарушалась разрозненными, нестройными звуками – не то механическими, не то живыми. Капустно-гречневые миазмы, на которые жаловался Метсу Ватников, заменяли собой мировой эфир.

Мортенсон положил руку на перила, толкнул.

– Видите? Шатаются.

Номера Первый и Второй сделали пометки. Богданов покосился на перила и пошел слева, ближе к стене. Он начал спускаться, глядя в бантики на спине Мортенсона. Хирургический халат пузырился, так что главврач напоминал бородавчатого бегемота, играющего массивными жировиками.

– Все дышит на ладан, – ровным голосом сообщил Наум Борисович, подчеркивая отчаяние, оттеняя его бесстрастием.

– Краска свежая, – Богданов поход провел по стене пальцем.

– А толку? Осваивали средства. Нам же не разрешают их оставлять… не израсходовать – так вообще не дадут… Хотите осмотреть палаты?

Богданов снисходительно поморщился и покачал головой:

– Отведите меня в подвал.

Главврач остановился, обернулся.

– Вы уверены? – спросил он не без тревоги. – Это… – Мортенсон щелкнул пальцами. – Это, что называется, экстрим.

– Уверен, – нетерпеливо ответил тот. – Я с тем и прибыл, чтобы увидеть этот экстрим.

Наум Борисович задрал полу халата, вытащил из кармана телефон, вызвал заместителя по АХЧ – завхоза, проще выражаясь.

– Отоприте подвал, – распорядился он. – Побыстрее. И оставайтесь рядом.

…Комиссия покинула подвал в раздумчивом молчании. Богданов шел, чуть вытянув правую руку перед собой, как будто отчуждался от нее, отказывался иметь с нею что-либо общее.

– Сейчас обработаем спиртом, перекисью, – успокаивал его Мортенсон.

Завхоз остался позади. Дверь в подвал осталась распахнутой, изнутри доносился топот, чередовавшийся с глухими ударами.

Знакомясь с подвалом, Богданов захотел пощупать войлок на трубе, но войлок ожил и обернулся большой рыжей крысой. Почувствовав на себе большую мужскую ладонь, в которую спокойно и размеренно гнало кровь еще большее, государственное, сердце, крыса притихла и нечем не проявлялась, пока Богданову не вздумалось проверить войлок на прочность. Он дернул, и войлок коротко хрюкнул, после чего, отброшенный в угол, побежал. Теперь за войлоком охотился завхоз, именовавший свои действия дератизацией.

– Что и требовалось доказать, – Мортенсон философски комментировал этот случай.

– Лучше бы вы показали мне несущие стены, – раздраженно отозвался Богданов. – Там есть трещины?

– Обработаем руку и сходим в конференц-зал, – уверенности в тоне Наума Борисовича поубавилось. – Беда в том, что в зале тоже покрасили… и еще обшили рейками, для интерьера. То есть для экстерьера. А интерьер, так сказать, оказался вне видимости. Но трещина там точно была.

– На что же смотреть? – Богданов теперь говорил отрывисто, будучи явно не в духе, и крыса, похоже, была не единственной причиной скверного настроения.

– Да все, решительно все прогнило! – настаивал Мортенсон.

– Надеюсь, что вы представите нам убедительные доказательства. Без них проект окажется под ударом.

Комиссия достигла третьего этажа, миновала коридор и повелась на звуки рояля. Мортенсон привычным движением полез за вагонным ключом, но вспомнил, что в данном случае он ни к чему, и распахнул дверь. В конференц-зале горела люстра; Анна Тарасовна сидела за роялем и наигрывала попурри из маршей народов мира. В первом ряду сидели и слушали участники будущего лечебного концерта. Заметив вошедших, Анна Тарасовна перестала играть и привстала, но Мортенсон махнул ей рукой: продолжайте. Несколько голов повернулись, изучили гостей. Взгляды Богданова и Ватникова встретились.

6

Конечно, Иван Павлович не понял, кто пришел. И не мог понять.

Но значительность этой фигуры он осознал сразу.

Это была не значительность сама по себе, дарованная свыше по факту рождения. Неустановленная личность внушительного незнакомца тесно переплелась с личностью Ивана Павловича невидимыми нитями. В этом содержался намек на некие важные последствия. Переплетение показалось настолько тесным, что Иван Павлович попытался отшнуроваться, но не смог отвести глаз. Он читал когда-то, что мир субъективен, так как наблюдатель воздействует на объект, изменяет его своим пристальным вниманием. Богданов об этом не знал и даже не подозревал, что угодил в поле умопостроений Ивана Павловича и зажил там параллельной жизнью.

Мортенсон крикнул через весь зал:

– Анна Тарасовна, продолжайте! Мы вам не помешаем.

– Спасибо! – крикнула та в ответ. И уже тише обратилась к первому ряду: – Идите сюда, Иван Павлович. Покажите остальным, что нужно делать. Мы же с вами коллеги, вы мне поможете.

Ватников неуверенно поднялся, оглянулся на товарищей. Неизвестный, Габидулин и Михаил Михайлович Михайлов смотрели на сцену с восторженным любопытством. Нижняя часть лица у Михайлова исчезла вовсе: это он открыл рот. Император тоже смотрел на сцену, но никакой заинтересованности не выказывал. Он улыбался, хмурился, саркастически прищуривал глаз, кивал, шарил по себе руками. Чреков не реагировал ни на что, сидел неподвижно и смотрел в пол. Толе Горкину и Октябрю Брежневу происходящее казалось не особенно интересным, но ничем другим заняться они не могли и развлекались тихим обдумыванием своих звучных псевдонимов. Лавров, Демушкин и Никитин остались в палате. Дела у них шли на лад; Лавров, наконец, приземлился где хотел, Демушкин досыта накормил всех животных, какие ему являлись, и они ушли благодарными; Никитин просто спал с утра до утра, мертвецким сном, и нога его во сне подрагивала, как метроном. Но все трое казались Метсу слишком немощными, чтобы отпустить их с Анной Тарасовной.

В том, что ей досталась палата Метса в полном составе, ничего странного не было. Могла достаться другая, ничем не лучше и не хуже. Вернее, могло быть хуже в смысле подвижности. В других палатах было меньше императоров и октябрей, зато лежало больше лавровых и демушкиных, и все под капельницами. Анна Тарасовна сама сочла преждевременным заниматься с ними музыкой и танцами.

Ватников перевел взгляд на комиссию. Инспекторы не обращали на труппу внимания, брели по периметру зала и пристально всматривались то в пол, то в потолок. Они там что-то видели. Это не удивило Ивана Павловича – напротив, породнило гостей с его окружением. Товарищи по палате тоже что-то видели, каждый свое, тоже всматривались в пустые, казалось бы, места и пространства. Ничего удивительного. Каждый видит, что ему положено.

Ватников поднялся на сцену. Ступеньки поскрипывали. Паркет рассохся, пошел горбами, похожими на матерчатые пузыри уродовавшие халат Мортенсона; приметы неумолимого времени лезли отовсюду. Аналоговое мышление без труда устанавливало параллели.

– Вы танцуете, Иван Павлович? – Анна Тарасовна приветливо улыбалась и пощипывала пуговку на халате. Ватников зарделся. В последний раз он танцевал очень давно. А белых танцев боялся еще в юности, когда ему и хотелось, и кололось быть приглашенным.

Он молча помотал головой.

– Тем лучше, – одобрительно заметила Анна Тарасовна. – Никакие рамки не помешают вам самовыразиться. Давайте попробуем. Я буду играть, а вы танцуйте, как хотите.

– Я никак не хочу, – осторожно возразил Иван Павлович.

– Погодите, еще войдете во вкус. В первый раз всем страшно. Не стесняйтесь, здесь все свои. Мы же учимся! У других получается еще хуже. Я и сама не умею танцевать.

Ватников уставился на нее с сомнением. Только что Анна Тарасовна показала обратное. Танцем ее кривляния назвать, конечно, было нельзя, зато раскрепощенности ей было не занимать.

Первый ряд частично следил за представлением, частично занимался своими делами. Далекий гость в дымчатых очках мельком глянул на сцену и вернулся к обзорной, одному ему понятной экскурсии.

Анна Тарасовна повернулась к роялю и ударила по клавишам. По конференц-залу растекся грибоедовский вальс. Иван Павлович стоял в замешательстве, не трогаясь с места. Не переставая играть, Анна Тарасовна воззрилась на него:

– Начинайте, начинайте, Иван Павлович! Двигайтесь! Это лечебная физкультура! Шевелитесь, вам полезно! И раз-два три, раз-два-три…

Ватников неуклюже закружился по сцене. Пластика у него хромала. Диета, ограниченная овсянкой и боярышником, не способствует балетному искусству. Она помогает высидеть балет в роли зрителя, но не рассчитана на личное участие в спектакле.

Анна Тарасовна остановилась.

– Отлично, Иван Павлович! Просто отлично.

Габидулин зааплодировал, Неизвестный присоединился.

– Нет, друзья, аплодировать ни к чему. Мы не затем здесь собрались, чтобы развлекать друг друга. Мы выздоравливаем, и танец – лечебная процедура. Иван Павлович! Вы очень смелый человек.

Ватников, безбожно краснея, поклонился.

– Очень смелый, – повторила Анна Тарасовна. – Одно небольшое замечание. Вы танцевали что-то классическое. Вы именно танцевали, как вас когда-то учили. А нужно совсем другое. Вам ни к чему классически танцевать – вы должны двигаться, как вам хочется. Абсолютно свободно, не думая о правилах. Ломайтесь, кривляйтесь, прыгайте и не бойтесь показаться смешным.

– Так музыка же, – пожаловался Ватников. – Она отвлекает, ведет.

– А мы поставим другую музыку, – бодро ответила Анна Тарасовна. – Ну-ка, попробуем.

Она вновь навалилась на клавиши. Теперь из под ее пальцев распространился полный сумбур, устрашающий акустический хаос. Император вдруг возбудился, взбежал на сцену и принялся кружить по ней, как только что кружил Иван Павлович. Рот Императора был приоткрыт, глаза сверкали.

– Вот! Вот! – восхищенно кричала Анна Тарасовна. – Подключайтесь, Ватников! Остальные, вас тоже касается! Давайте, кто во что горазд!

Габидулин, Толя Горкин, Октябрь Брежнев и Неизвестный потянулись на сцену. О Ватникове забыли; он отошел в сторонку и наблюдал за труппой, так как считал, что заслужил такое право, показав пример. Хаос нарастал. Горкин вращался вокруг своей оси, помогая себе руками; Габидулин довольно грамотно, хотя и в замедленном режиме, плясал вприсядку. Брежнев двигался в манере пожилого посетителя дискотеки, а Неизвестный подпрыгивал на месте и время от времени взрыкивал.

Чреков сосредоточенно смотрел из первого ряда. Это не укрылось от внимания Анны Тарасовны, и она торжествовала. Чрекова было трудно заинтересовать.

Михайлов тоже смотрел, но вряд ли понимал, на что и зачем.

Что до Ивана Павловича, то его внимание вернулось к Богданову и полностью на том сосредоточилось. Богданов с недовольным видом слушал Мортенсона, который суетился все больше. Предельно серьезные люди из свиты Богданова, как сразу определил их Ватников, никак себя не вели. Богданов уже почти дошел до сцены и все чаще поглядывал на танец. Он перестал изучать помещение, позволял себе пренебрежительные гримасы в адрес Наума Борисовича. Ватников, будто невзначай, спустился на пару ступенек, чтобы лучше слышать. Богданов, в свою очередь, приблизился к нему. И решительно прервал пояснения Мортенсона. Иван Павлович услышал, напрягая слух:

– Я разочарован, Наум Борисович. Где резонанс? С чем резонировать? Тихой сапой выбиваете средства? Нам известно, как вы осваиваете федеральные гранты.

Мортенсон, подрагивая лицом, невольно взглянул на злополучные декоративные рейки.

– В администрации, наверное, думают, что я тут пилю бабло… – Голос Мортенсона тоже дрожал, от негодования. Или от огорчения.

Богданов предупредительно поднял палец:

– Как говорится – заметьте, не я это сказал. Мне кажется, вы надеетесь усидеть на двух стульях. Не получится, Наум Борисович. Надо выбирать. Я навещу вас еще раз, но это – все. Имейте в виду.

Мортенсон захлопнул рот. Он стоял спиной к эстраде, и позади него шумел-грохотал Белый Танец. Богданов, не прощаясь, развернулся и пошел прочь, сопровождаемый Первым и Вторым номерами.

Ватникову почудилось, что меж лопаток Богданова, поверх дорогого двубортного пиджака – расстегнутого спереди на нижнюю пуговицу – проступила мишень. И воображемый луч целеуказателя остановился на цифре «10».

7

Чрекова не удалось увлечь танцами, и к нему применили другую арт-терапию: выдали бумагу и цветные мелки. Это было сделано к большому неудовольствию Киры Кимовны, которая теперь только и следила, чтобы кто-нибудь не съел эти мелки – Император, Брежнев или сам автор.

Рисование неожиданно пришлось Чрекову по душе. Молчать он не перестал, но делом занялся, и даже Метс усмотрел в этом несомненную победу Анны Тарасовны. Еще и в том усмотрел, что Анна Тарасовна забрала его собственную бумагу, опустошив стол. И он, в свою очередь, обокрал Тимошука.

Чреков приступил к делу без огонька, но раз начав, остановиться уже не смог.

Он творил не спеша, не поддаваясь приступам художественного воспламенения. Никто в палате не обращал на него внимания – кроме Ивана Павловича. Тот заинтересовался профессионально. Остановился за спиной Чрекова и стал наблюдать.

Материала для психологического анализа в том, что тот рисовал, было маловато. Ватников, когда был еще молодым и любознательным врачом, изучал рисунки, толковал их, вдавался в тонкости. Потом, конечно, когда он осел в «Чеховке», эти познания оказались невостребованными. Но кое-что Ватников помнил.

Прорисованные руки, к примеру, свидетельствуют о склонности к онанизму. Или, наоборот, отсутствие рук? И ног? Иван Павлович забыл. Расстраиваться тут не было повода: вывести онанизм из графики Чрекова не взялся бы ни один специалист. Из нее нельзя было вывести вообще ничего.

Это немного раздражало. Ватников решил помочь Анне Тарасовне и показать, как нужно рисовать. Взял мелок, изобразил домик с трубой и дымом из трубы. Автоматически отметил, что труба, тем более с дымом – яркий фаллический символ. Если прорисована, да еще распахнута входная дверь – пациент откровенен, доступен, доверчив к миру. А если окошки крест-накрест перечеркнуты рамами, то доступ закрыт.

Образец домика, предложенный Ватниковым, не вызвал в Чрекове никакого отклика. Мастер даже не взглянул на домик. Отодвинул лист и продолжил рисовать каракули.

«Так мне и надо», – подумал Иван Павлович, выдаивая из отчаяния капли сладости.

Его познания никому не нужны и никогда не были нужны. Польза, которую он старался принести обществу, обернулась бессмыслицей. Люди гибли, людей увольняли; он собственными руками уничтожил чудовище – и что получил?

Досада Ватникова была настолько сильна, что полностью заглушить ее не могли ни таблетки, ни капельницы. И чем активнее лечил его Метс, тем явственнее делалась горечь. Скрыть ее Ивану Павловичу становилось все труднее. И в один прекрасный день, на очередной репетиции в конференц-зале, он изменил своим уже вошедшим в привычку вальсирующим движениям, выдал нечто похожее на гопак.

В этой короткой пляске отразилось все: обида, печаль, возмущение, протест.

На излете танца он вдруг заметил, что музыки уже нет. Анна Тарасовна, как и до того, сидела за роялем, но не играла, а восхищенно смотрела на Ивана Павловича.

– Вы потрясли меня, Иван Павлович, – вымолвила она намного тише, чем имела обыкновение разговаривать. – Вы поняли меня. Вы самовыразились. Как вы себя чувствуете? Вам стало легче?

Ватников стоял, опустошенный взрывом чувств.

Он пожал плечами.

– Немножко получше, – сказал он застенчиво. Ему не хотелось расстраивать Анну Тарасовну. Та уже была сильно огорчена выступлениями остальных актеров. Ватников был последним в очереди, до него сплясали Михайлов и Неизвестный, Габидулин, Горкин и Брежнев; сплясали даже Демушкин, Никитин и Лавров, которые присоединились к труппе по разрешению Метса. Император просто погулял по сцене, будучи туда выведен.

Наградой им было обвинение в формализме.

– Это халтура, отписка, – выговаривала Анна Тарасовна. – Отпляска. Формализм в искусстве. Вы танцуете, чтобы отделаться от меня, а сами думаете о чем-то своем, вредном.

Примерно так, надо думать, когда-то клеймил формализм товарищ Жданов.

Шостаковичи внимали Анне Тарасовны с различной степени виноватостью на лицах.

И вот Ивану Павловичу удалось показать искусство, которого от него ждали. Правдоподобный танец, отражающий правду внутренней жизни.

Ватников прекрасно понимал, о каком формализме толкует Анна Тарасовна. «Критика формальная» – когда-то эти два слова были его любимой формулировкой. Ими он часто открывал запись, покончив с допросом больного. Лежит, например, особа. Отчасти неухоженная, но в пределах простительного. Уставилась в угол. На все вопросы отвечает по существу, но подозрительно быстро, отрывисто, как будто хочет, чтобы от нее отстали. Она, казалось бы, вполне правильно понимает действительность, но чувствуется, что правильно она отвечает лишь потому, что это ей совершенно не важно. Имеется нечто скрытое, куда значительнее, но о том – молчок. А доктор только мешает ей думать своими расспросами о дурацких вещах. Скорее бы он ушел.

И вот эта женщина-загадка ни с того, ни с сего вдруг высовывает фантастически длинный язык и быстро облизывает себе лицо, доставая до кончика носа, а то и до бровей.

Это и есть формальная критика. Два этих слова означают: за сей фигурой нужен глаз да глаз. Не верьте ей, не оставляйте ее без присмотра. Шостакович вел себя так же, считал Ватников. Язык он высовывал метафорически, но Жданов был опытным доктором.

И Ватников, прикинув в уме, решил не быть слишком уж откровенным с Анной Тарасовной.

Кое-что осталось невысказанным.

Всего одна вещь.

Ему действительно стало лучше, в некотором смысле. Искренний танец раскрепощения, исполненный Иваном Павловичем, вступил в волшебную реакцию с таблетками Метса. Наверное, те продолжали как-то действовать, но Ватников перестал это замечать.

8

Чрекову принесли передачу, и в ней среди прочего – апельсин.

Режим молчания не мешал Чрекову принимать пищу. Апельсин был бесстрастно ободран и съеден, а подкрепившийся Чреков углубился в прерванную графику. Толя Горкин претендовал на кожуру: вертелся рядом и подбирал ее. Собравши всю – красиво разложил на койке, и зернышкам тоже нашлось место.

Орнамент заинтересовал Императора.

– Вот кит, – Император притянул за рукав Ивана Павловича и пустился в объяснения. – А это его лучи.

Ватников не возражал. Он уже собирался отойти, но замер на полушаге. Что-то встревожило его воображение, какая-то мелочь. Он смотрел на узор, напрягался и никак не мог понять, в чем дело. Император продолжал рассказывать про кита, сообщая о нем удивительные вещи. Ватников глядел на Императора с мольбой. В императорской истории начала проступать логика. Во всяком случае, Иван Павлович почувствовал, что еще немного – и он поймет. Раньше бы такой оборот насторожил Ивана Павловича, но сейчас он ловил себя на желании прищемить Императору что-нибудь нежное и тем ускорить выводы..

Его выручил Горкин.

В очередной раз проходя мимо, тот раздраженно обронил:

– Да все понятно. Пять зернышек, чего еще.

Иван Павлович окаменел. Яснее не стало, но тревожная мелочь была обозначена. Пять апельсиновых зернышек – он что-то припоминал на их счет, знал о них что-то важное. Оставалось вспомнить, что именно.

Ватников еле дождался очередного сеанса танцевально-двигательной терапии. Сессии, как выражалась на западный лад Анна Тарасовна. Таблетки он проглотил с таким пренебрежительным безразличием, что Кира Кимовна не полезла к нему в рот проверять. Ажиотаж немного понизился, однако Иван Павлович пребывал в уверенности, что энергетика танца полностью нейтрализует действие метсовой химии.

Он даже сделал попытку сплясать свой гопак прямо в палате, но Демушкин предостерег его от этой опрометчивой вольности.

– Тихо, придурок, – Демушкин не ругался, только журил. – На цепь посадят. Ко мне вот крыса так и ходит, но я теперь молчу.

Ватников был вынужден согласиться. Глядя на Демушкина, который отлежался и теперь наполнял каждый свой жест деловитостью и сметливостью, Иван Павлович задавал себе вопрос: как часто случалось ему выписывать таких, как тот, притворившихся, что больше не видят крысу. На что были направлены сметливость и деловитость Демушкина, оставалось только догадываться. Ватников, благодаря боярышнику потерявший квалификацию, сознавал, что ему не хватит фантазии для догадок.

Правда, стоило ему станцевать, как фантазия расправила крылья.

Анна Тарасовна не скупилась на похвалы, и Ватников скромно кивал: да, он делает успехи. Правда, он хвалил себя совсем за другое, о чем Анна Тарасовна не подозревала.

В частности, за то, что вовремя связал зернышки с опасностью.

Чем они были опасны – оставалось загадкой, но всему свой срок. Единственная опасная ситуация, о которой Иван Павлович успел получить интуитивное представление, касалась важного гостя, ходившего с Мортенсоном. Может быть, апельсин предназначался ему? Чтобы гость подавился косточкой? Но как он в таком случае попал к Чрекову?

Ватников отвлекся от размышлений: Октябрь Брежнев заглядывал Чрекову через плечо и комментировал рисунок.

– Это доктор Гонон-Доил, – уверенно говорил Брежнев. – Он скачет на коне с мечом.

Иван Павлович не мог отказать себе в удовольствии поправить его:

– С мечом скачет варвар по имени Конан.

– Нет, доктор, – Октябрь обиделся. Он перестал быть унылым очарованием очей и больше напоминал следующий месяц, самые последние числа.

Имя доктора, оказавшего умозрительное покровительство Чрекову и Октябрю, неожиданно продвинуло Ивана Павловича в его построениях. Гость, явившийся с Мортенсоном на репетицию, допустил какую-то оплошность. Обнаружил некий недочет и позволил себе глупость открыто выразить неудовольствие. После этого кто-то прислал фрукт с предупреждением. Зернышки не связаны с опасностью напрямую, они предупреждают о ней.

Получивший зернышки погибает. Но почему должен погибнуть Чреков? Чем он провинился, если оплошность допустил гость?

– Да хотя бы своими рисунками, – послышался голос. – Вы приглядитесь к тому, что он рисует. Но вообще-то зернышки посланы вам, Иван Павлович.

Ватников скосил глаза, не поворачивая головы. Хомский сидел на койке, не выделяясь ничем и видом своим полностью соответствуя окружающей действительности.

По щеке Ватникова потекла слеза.

– Вы все-таки вернулись, Хомский, – пробормотал он. – Я думал, что мы больше никогда не увидимся.

– Но я же обещал, что не покину вас, дорогой друг, – утешил его тот.

Ватников продолжал умиляться:

– Надо же, внешний. Я и на внутреннего не надеялся.

– Мы обсудим это, – ответил Хомский уклончиво и не вполне понятно. – Опасность, Иван Павлович, грозит в первую очередь вам. Зернышки адресованы вам же.

– Но апельсин-то прислали Чрекову?

– Разумеется. Вам же никто не носит передачи.

– Чем же я провинился?

– Противник боится расследования, – внушительно сообщил Хомский.

– Расследование? Будет еще одно расследование?

– Обязательно, – Хомский кивнул. – Я же здесь. Поэтому без расследования никак не обойдется.

– Но что же мы будем расследовать?

– Злодеяние. Оно скоро произойдет.

9

Иван Павлович покрылся мурашками. Это было знакомое ощущение, жуткое и лакомое сразу. Оно не раз возникало в присутствии Хомского, предваренное негодованием по поводу той или иной несправедливости.

– Вы уверены, Хомский? Что такое рисует Чреков?

– Сами посмотрите, – Хомский пригласил его широким жестом.

Ватников почему-то подкрался к Чрекову, на цыпочках. Тот выводил нечто, похожее на арабскую вязь. Хомский остановился рядом и забрал подбородок в горсть. Иван Павлович снова взглянул на него украдкой. С последней встречи череп Хомского вытянулся раза в полтора, все больше уподобляясь надломленному батону.

– Что же это? – Иван Павлович терялся в домыслах.

– Да это же вы.

– Я? – поразился Ватников. – Почему – я?

– Ну, не вы один. Я имею в виду все ваше окружение. Вы танцуете. Это ваш Белый Танец – кажется, так он у вас называется?

Иван Павлович прищурился, присмотрелся внимательнее.