Текст книги "Собака Раппопорта. Больничный детектив"

Молодой сарказм оказывал на умудренного жизнью Ватникова самое благоприятное действие. Иван Павлович хорошо знал, насколько прилипчивым бывает помешательство. Отдав психиатрии многие годы жизни, он вместе с опытом приобрел и болезненные сомнения. Подчас ему казалось, что бреда не бывает вообще, что все его подопечные видят нечто потаенное, скрытое от здорового разума; что это потаенное не от мира сего, и видящие, принадлежа миру здешнему, оказываются в ситуации раскоряченности, половинчатости. Им не ужиться со своим новым видением здесь, но и в сопредельные сферы, где их видения будут вполне уместны, физически не переместиться. Поэтому-то они опускаются, перестают следить за собой, обслуживать себя, все больше соблазняясь иномирной действительностью. Соблазняясь помимо воли, даже если она ужасна и непривлекательна.

Допуская возможности иных сфер и пространств, где бред пациентов оказался бы ни каким не бредом, а единственно правильной линией поведения, Ватников исподволь разрушал свой личный рассудок. Готовность поверить в невозможное вызревала в нем давно; защитная пленочка, разделяющая ум и безумие, становилась все тоньше. Почему он так резво бросился служить и угождать спятившему Хомскому? Да потому, что ему самому, Ватникову, уже немного нужно было, чтобы из судящего превратиться в подсудимого. Общество Прятова, который твердо стоял обеими ногами на земле, успокаивало его, возвращало в мир привычных явлений. Домыслы Хомского представали теперь перед ним, какими им полагалось быть – смехотворными и нелепыми.

Блаженно внимая юному коллеге, Ватников не замечал примеси истеричности в его юмористических замечаниях; не обращал внимания на чуть дрожащую руку, которой тот наливал чай.

– И каковы же его дальнейшие планы? – поинтересовался Александр Павлович. – Он устроит на меня засаду с пистолетом? В сортире? Будет ждать, пока я не вернусь на место преступления и не убью очередного пациента? Скажите ему, что у доктора полно и других возможностей убить… Сделать укол, например…

Ватников так и поступил.

Уходя из отделения, он бросил через плечо Хомскому, который тенью крался рядом:

– У доктора, дорогой Хомский, есть и другие возможности убить… Сделать укол, например… – От себя Ватников добавил: – Или, допустим, на операции. Зачем доктору брать в руки бутылку?

Хомский хмыкнул в кулак:

– Это вам только так кажется. Элементарно, дорогой доктор! Врачи не делают уколов сами, для этого есть медсестры, и с ними придется вступать в сговор… И операции не делают в одиночку, всегда кто-то рядом стоит, помогает… А покойничку, не забывайте, ни уколов не назначили, ни операции. Здоровенький он был, как огурчик.

Он до того обнаглел, что позволил себе придержать психиатра за локоть. Тот гневно зыркнул на Хомского, но тот продолжил:

– Это вы, умники, думаете, что чем хитрее затея, тем труднее поймать. Книжек начитались. Особнячок, десяток гостей, покойник травится за столом и элегантно падает… Только чем это заканчивается для лиходея? Печально заканчивается.

Ватников слушал и не знал, что на это ответить.

– Чем проще лиходейство, тем оно загадочнее, – наставлял его Хомский, побрызгивая зловонной слюной. – Вот ударили человека кирпичем по голове, в темной парадной – поди-ка, найди виноватого! И не находят никогда. Наш доктор далеко не дурак! Он свою медицину в этом деле пустил побоку…

13

На следующий день была Мишина смена, и Ватников Мишу отловил.

Миша был красен и раздражен.

С утра пораньше затеяли учения по холере. Явилась старенькая бабушка-эпидемиолог, Анастасия Анастасовна. Она проработала в»«Чеховке»» лет пятьдесят и сделалась почти неотличимой от разных предметов больничного обихода. Странное дело: она, даже когда шла, сливалась с хозяйственным инвентарем, и ее не сразу замечали. Ведро, каталка, швабра с тряпкой – со всеми этими вещами Анастасия Анастасовна за давностью лет уравнялась в качестве и ценности. Никто не воспринимал ее всерьез, но все держались с ней ласково и почтительно. Николаев систематически намекал ей на пенсию, а та систематически отказывалась с радостно-озабоченным вздохом; это превратилось у них в приевшуюся, дежурную игру. Анастасия Анастасовна ничем таким уж особенным не занималась, вообще ничего нужного не делала. Правда, она ужасно любила устраивать зачеты и учения, посвященные самым ужасным болезням.

Когда где-то в стране, хотя бы на самых окраинах, возникал очаг какой-нибудь неожиданной дряни – птичьего гриппа или просто подозрительного поноса, – Анастасия Анастасовна расцветала сразу по получении сводок. Она не находила себе места в ожидании циркуляра от своей приятельницы, такой же бабушки, которая занимала должность повыше и день-деньской кипятила чайник в городской администрации, в отделе здравоохранения. И вот приятельница давала отмашку. Анастасия Анастасовна, мелко тряся головой, являлась в травматологическое, скажем, отделение и начинала всем мешать.

Память у нее была, как ни странно, отменная.

Холера, например, требует очень сложной последовательности действий, выучить которую до сих пор не сумел ни один нормальный человек из работников»«Чеховки»». Каждое движение сотрудника, угодившего в холерный очаг, имеет целью избежать соприкосновения с заразой. Надеть специальный халат и бахилы, снять халат и бахилы прямо в таз с дезинфицирующим раствором, перешагнуть через таз с халатом и бахилами, которые намокают в дезинфицирующем растворе, надеть новые халат и бахилы, налить новый раствор, взять белье больного, грязное от – в орфографии Анастасии Анастасовны – фекалиев, бросить белье с фекалиями в таз с раствором, встать над тазом с раствором и фекалиями, снять халат и бахилы…

Или как-то иначе, но принцип приблизительно такой.

Впрочем, большой заслуги Анастасии Анастасовны в том, что она все это помнила, не было. Противоэпидемические действия превратились для нее в автоматизм, наподобие бездумной ходьбы. Да и вообще пожилые люди лучше помнят давнишнее, а современное предпочитают быстренько забывать, не видя в нем себе места.

Миша, когда Ватников заглянул в сестринскую, как раз закутался в жуткое белое одеяние и сделался похож на мумию с жестокими глазами. Мозель, которого поймали в приемнике, не успел придумать отговорку и теперь принимал участие в учении на правах старшего товарища. Он сидел с секундомером.

Анастасия Анастасовна отбивала рукой такт:

– Так! Так!

Миша автоматически срывался на марш.

Одновременно ему задавались каверзные вопросы:

– Емкость таза для замачивания фекалиев? Длительность замачивания фекалиев? Периодичность замачивания фекалиев?

Миша манипулировал бельем и отрывисто гавкал из-под четырехслойной маски. По лицу его струился пот.

Ватников, понимавший, что допросить Мишу о шагах в коридоре будет труднее, чем казака и Прятова, придумал ловкий ход и сам себе улыбнулся. Не желая соваться в холерный очаг и задерживаться в нем, ибо мало ли что, он осторожно притворил дверь и стал прохаживаться снаружи.

– Так! Так! – летело из-за двери.

Судя по ритму, Миша раздевался над тазом.

Иван Павлович немного погулял по коридору – занятие, уже ставшее для него привычным. Стены отделения теплели, становились родными и виртуально продолжались в коридоры психоневрологического диспансера, где Ватников проводил основной рабочий день. На сей раз, впрочем, он хотя бы не караулил Хомского возле палаты, как будто в свидании нуждался он сам, а не Хомский.

Мишу выпустили минут через пятнадцать. Отфыркиваясь, взъерошенный медбрат пулей вылетел из сестринской. Он вертел в пальцах незажженную сигарету. На Ватникова он посмотрел мутно.

– Зачет? – подмигнул Иван Павлович.

Миша покрутил головой и коротко выругался. Он не стеснялся Ватникова. Приходящий консультант – невелика птица.

Ватников приобнял Мишу за плечи.

– Пойдемте, – пригласил он. – Спиртику мне нальете. А то мне с утра как-то не по себе. Вчера футбол смотрел, расслаблялся… И сами хлопнете, чтобы нервы успокоились.

Миша посмотрел на него с недоверчивой надеждой.

– Ну! – подтолкнул его Ватников и подмигнул еще раз.

Тот мрачно вздохнул.

– Ладно, пошли, – буркнул он, тронул доктора за локоть и быстро пошел впереди. Дверь в кабинет Марты Марковны была заперта, но Миша все равно хотел управиться побыстрее. То, что Ватников пригласил Мишу выпить его же, мишин, спирт, медбрата не смущало. Это было в порядке вещей. Спирт был, вообще говоря, общественный, но раз у Миши были ключи – то мишин.

14

Они вошли в процедурный кабинет, Иван Павлович встал возле двери. На шухере встал. Миша деловито отомкнул белый сейф и вынул полулитровую толстую медицинскую склянку, градуированную. Ватникова, не любившего пить спирт, передернуло.

«Наверняка теплый», – пронеслось у него в голове.

Но он, стараясь втереться в доверие, отказался разбавить спирт и выпил его залпом. Напиток и в самом деле оказался теплым, да еще и припахивал резиновой пробкой. Миша одобрительно кивнул, выдохнул и выпил тоже.

– Покурим? – предложил он, благожелательно окидывая доктора взглядом с головы до ног.

Ватников, не в силах согласиться словесно, что-то хрюкнул.

Они чинно вышли из кабинета, проследовали на лестницу. Переполненная урна стояла прямо под запрещающим курение объявлением, которое некогда повесил Кирилл Иваныч, в очередной раз тогда решивший начать новую жизнь.

– Тяжело вам приходится, – сдавленно молвил Ватников после второй затяжки.

Миша махнул рукой.

– Еще и убивают, – криво усмехнулся Иван Павлович. – Небось, на вас хотели повесить?

– С них станется, – ответил медбрат. И довольно быстро завелся: – Как будто я не человек! Будто я робот, следить за этой чумой!

Ватников сочувственно покивал.

– Да, да. Вы бы им сказали: дескать, слышали, как кто-то ходил по коридору. Пускай ищут…

Спирт освежил и обогатил мишины воспоминания.

– А ведь и вправду кто-то ходил! Вот черт! Я Ленке палку бросал, теперь припоминаю… Но хрен бы я следаку проболтался. Он бы сразу прицепился: почему не вышел, почему не проверил? Сейчас, разбежался…

Психиатр притворился взволнованным и серьезным:

– Как же так, Миша! А вы молчите! Вдруг это и в самом деле ходил преступник?

– Да и хрен с ним. Между нами говоря, убил – и правильно сделал. Я бы ему даже посветил свечкой.

Психиатр затянулся в третий раз и стряхнул пепел в ладошку.

– Тоже верно. Питомник какой-то у вас, рассадник. Может быть, это доктор ходил, Александр Павлович.

Миша покачал головой:

– Нет. Палыч ушел. Какая-то гнида развлекалась, дернула его в приемник. Не было Палыча. Он потом пришел, после казака. Того тоже разыграли. Поймал бы – отрубил руки, чтобы забыл, как набирать номер…

Ватников согласно хмыкал. Задание Хомского было выполнено. Совесть доктора была чиста. Но неспокойна.

15

– С Леной я беседовать не буду, – наотрез отказался Ватников, упреждая новое поручение. – Там, оказывается, была интимная ситуация. Я не могу приставать к женщине с такими расспросами.

– И не надо, – Хомский был учтив и покладист. – Мне и без Лены все ясно. Достаточно Миши.

– Хотите сказать, что вам все уже понятно?

– Как день, – отозвался сыщик. – Все было заранее задумано и подстроено.

Ватникову было странно и дико выслушивать из уст этого отребья разглагольствования о «задумано и подстроено».

– О чем вы говорите?

– Да о том, что следак думал, будто убийство произошло внезапно. Будто кто-то вошел в туалет, увидел Кумаронова и треснул его бутылкой. Александр Павлович или кто-то другой. По наитию.

– Зачем Александру Павловичу заходить в туалет для больных?

– Вот именно, – поднял палец Хомский. – На самом деле преступление было тщательно спланировано. Глупые звонки, раздававшиеся в ту ночь, подтверждают это совершенно очевидно. И не только они.

Хомский преобразился. Орлиный профиль, тонкие губы… Что там в анамнезе? Скрипка? Никакой огуречности в очертаниях черепа – всего лишь продолговатость, намекающая на тайный ум, как у древнего государственного деятеля Перикла. Ватников подумал о переселении душ. Чепуха. Не мог литературный герой переселиться душой… Или мог? Может быть, литературные герои, когда они выписаны талантливой рукой, обретают независимое бытие в общем информационном поле? И могут вселяться наравне с обычными душами? Ватникову часто приходилось выслушивать взволнованные рассказы об информационном поле. Он устрашился своих мыслей и крепко зажмурился. Но какой все-таки стройный, систематизированный бред! Ватников в очередной раз попытался оправдаться в своих глазах тем, что вовсе не помогает умалишенному вести какое-то расследование, а проводит лечение новаторским методом. Позволяет безумцу прожить воображаемую ситуацию в действительности и разрешить ее так или иначе. После чего психоз либо пройдет, либо сменится новым. Такой риск, к сожалению, был. Увы. И Хомский, изжив одну ситуацию, вполне мог переключиться на другую. Уже с откровенным фантастическим радикалом: прицепит летающие тарелки, космические лучи… Нет, это не по уму. У алкоголиков с распадом личности бред проще и понятнее. Или по уму? Ватников теперь и не знал. Он очень хотел этого фантастического бреда, ради сохранения собственного душевного равновесия.

Помолчали.

Оба сидели в холле перед выключенным телевизором.

Ватников вспомнил, как один темный и лихой человек включил этот телевизор, опустив вилку в стакан с молоком. В два часа ночи. И уселся смотреть, увлекательно провел полчаса. Потом его показали Ватникову, и Ватников так и не понял, чего тот наглотался. С утра был послушен и тих… Передачу, которой и в помине не было, запомнил хорошо…

Пауза затягивалась.

– Надо думать, – сказал, наконец, Иван Павлович, – что сейчас вы пригласите сюда всех участников действия. Как полагается в детективах. Рассадите по креслам и начнете мучить. А потом эффектно укажете пальцем на главного злодея. Которого никто и не подозревал…

– Вы, доктор, какой-то дряни начитались, – небрежно ответил Хомский. Он говорил скучным голосом. С выяснением дела он словно утратил к нему всяческий интерес. И походил уже на оцепенелое изваяние, сидящее прямо, наподобие Сфинкса. Руки положены на колени, остекленелые глаза глядят в одну точку. Ватников принюхался. Пахло очень сложной органической и неорганической химией. «Где-то вмазал уже», – сообразил психиатр.

– Почему же дряни? – усмехнулся Ватников. – Это классика.

Тот сделал пренебрежительную гримасу.

– Ни на кого я не буду указывать. Главный злодей давно известен. Я вам его называл, это Александр Павлович. Зачем мне собирать участников?

Психиатр откашлялся в кулак.

– Отлично. И что же вы… собираетесь делать с этой информацией? – спросил он осторожно.

Хомский еле заметно повел плечами.

– Это наше дело… Поживем – увидим. Зависит от обстоятельств.

– Шантажировать собираетесь? – сообразил Ватников.

– Можно и так сказать.

– То есть ваше молчание – в обмен на больничную кашу? И больничную койку?

– Ага, – Хомский нагло улыбнулся.

– Да кто вам поверит? Какие у вас доказательства? Сплошные домыслы, – Ватников, сам себе не отдавая в этом отчета, начинал горячиться.

– Мне наплевать, – сказал Хомский. – Мое дело маленькое. Расскажу следаку, что видел и что слышал – а дальше пусть власть решает… Мы люди мелкие.

Тут уже Ватников возмутился:

– Это же нахальное вранье! Вы ничего не видели! Видеть-то было нечего!

– Ну и что? У меня богатая фантазия. Все так и маячит перед глазами, как наяву.

– Видения появились? Давно пора! Говорящие животные не навещают?

Обвиняя Хомского в галлюцинациях, Ватников всячески оттягивал момент истины. Хомский это хорошо уловил. Он подался вперед и дотронулся до его колена. Психиатр отдернул ногу.

– Вам же, доктор, самому интересно узнать, как оно было? Могу рассказать.

– Для истории болезни, – раздраженно буркнул Ватников. – Берегитесь, Хомский. Выбирайте слова. Вы уже достаточно наговорили, чтобы я вас упек очень и очень далеко. Надолго.

– Не получится. Нет на то моего согласия, – осклабился тот.

Иван Павлович подавленно замолчал. Хомский говорил сущую правду. Процедура госпитализации психиатрических больных значительно усложнились.

– Не будем ругаться, доктор, – умиротворенно промурлыкал Хомский. В нем, очевидно, заработали какие-то внутренние алкогольные резервы, и ему стало хорошо. – Я вам все объясню. Вы же мне от души помогали, по велению сердца. А это дорогого стоит. Устраивайтесь поудобнее и слушайте.

16

– На самом деле и базарить-то долго не о чем, – Хомский сбился на привычный лексикон. Но быстро спохватился и вернулся к более или менее изысканному слогу. В нем словно поселилась другая личность, которая и приняла на себя власть.

«Демон из пузырька с овсянкой», – вдруг подумал об этой неустановленной фигуре Ватников.

– Все было до неприличия просто, – продолжал сыщик. – Покойник угрожал Александру Павловичу жалобой. Доктор у нас молодой, желторотый. Для него жалоба, да еще от блатного клиента, подобна смерти. Да и поднадоел тот ему, как я вам намекал… – Он вдруг приобрел трагический вид и постарел на десять лет. – Это ведь так понятно, как кто-то из нашего брата надоедает… Мы же не слепые, мы все это подмечаем. И болеем душой то за себя, то за вас, докторов…

– Намекали, да. По-вашему, этого достаточно – укокошить больного, если тот надоел? – перебил его психиатр. – Ну, если так… у меня руки давно были бы по локоть в крови…

– И тем не менее, – Хомский стоял на своем. – Наш брат умеет достать… Так что и эту причину я бы не скидывал со счетов. Психика у доктора податливая, неокрепшая… Он впечатлительный, удар не держит…

– Странно слышать рассуждения о психике от вас, – не удержался Ватников. Тон его был неприязненным.

– Не вредно и послушать, – отозвался тот. – Вы же специалист…

Иван Павлович не без труда взял себя в руки и вымученно улыбнулся.

– Продолжайте, Хомский. Пока я слышал одни слова и туманные намеки. Никаких версий, не говоря уже о фактах.

– Версия одна, – сказал Хомский. – Первая и последняя. Дело было так. Доктор Прятов хотел убить нашего соседа с самого первого дня. Между ними искры летали, вся палата чувствовала. Но хотеть – одно, а убить взаправду – другое. По моему разумению, замысел у него окончательно созрел после двух событий. Первое – жалоба. Наверно, доктор прямо-таки заметался, не зная, как быть. И тут подоспело второе событие: напился Кирилл Иваныч. И лег спать в ботинках.

Ватников ударил себя кулаком в ладонь:

– Я больше не могу слышать про эти ботинки! – воскликнул он. – Что они вам дались?

– Дело даже не в самих ботинках, – спокойно продолжал Хомский. Было, однако, видно, что его распирает от гордости и торжества. Голос его, недавно еще хриплый и надтреснутый, уже звенел, как натянутая струна. – Дело в том, что авторитетный доктор лежал на больничной койке. И кемарил, как последний алкаш в обезьяннике. Я думаю, что не ошибусь, если скажу: в это мгновение в мозгу Александра Павловича сверкнула молния. Он понял, что ему нужно делать. Риск был велик, но Прятов считал, что игра стоит свеч. Возможно, он малость рехнулся. Это уж вам проверять, – Хомский состроил озорную гримасу.

– Проверим, – отрезал Ватников. – Давайте дальше. До сих пор, повторяю, я слышал только бредовые построения. Боюсь, что дальше будет хуже…

– Угадали. Итак, Александр Павлович прекрасно знал, что к ночи мы от души накушаемся. Мы ежедневно накушиваемся – почему его дежурство должно было стать исключением? Прятов не стал нам мешать. В его интересах было, чтобы все упились в лежку. А покойничек был покрепче нас, помоложе. И доктор решил, что сумеет его разбудить и выманить из палаты. Довольно зыбкие надежды, но так оно все и вышло. Прятов позвонил в сестринскую, изменил голос. Потребовал себя самого в приемный покой. Спустился туда, прошел мимо дежурных, но дальше ничего не искал – вопреки своим уверениям. Вместо этого он быстро поднялся обратно на этаж. Вошел в палату, все спали. Забрал жалобу. Растолкал Кумаронова. Я не знаю, что он ему сказал. Может быть, сообщил, что явились военные и ищут его. И что ему надо бы пересидеть в туалете. Сосед, спросонья ничего не соображая, потащился за доктором. Тот усадил его на стульчак и врезал по кумполу бутылкой. Бутылок у нас там всегда полно, сами понимаете. Потом выбежал обратно в коридор. Он отчаянно рисковал, но на его счастье Мишка с Ленкой любились и ничего не слышали. Кроме шагов. Это те самые шаги и были. Доктор снова изменил голос и вызвал из приемника казака. Ему был нужен свидетель, показания которого сыграют главную роль. А сам побежал к нам в палату и лег на койку соседа. Укрылся с головой, и только ботинки торчали. Казачок заглянул и увидел, что все на месте, о чем потом и рассказал по простоте душевной… Когда он ушел, Александр Павлович встал и вернулся якобы из приемного… Вот как все было, доктор! Или почти так.

Закончив рассказ, Хомский перевел дыхание.

Воцарилась тишина.

Прогромыхала тележка: привезли обед.

Ватников нарушил молчание первым.

– Бред, – изрек он. – Как я и предполагал – восхитительный, фантастический, складный бред. Не в моих правилах, Хомский, говорить пациентам, что они помешались. Но вам, по-моему, ничего не сделается. От вас не убудет… Я скорее склонюсь к тому, что это все-таки вы сами убили. Поссорились, убили и забыли.

– Да неужто? А кто же звонил?

– Хулиганы, – упрямо сказал Ватников.

– А в ботинках кто лежал?

– Кирилл Иванович, – осенило психиатра. – Бродил по больнице, прилег. Он и звонил! Повышал дисциплину, как ему мнилось…

– Мои слова проверить легко, – смиренно отозвался Хомский. Высказавшись, он сдулся, словно воздушный шарик. Триумф остался позади. Расследование закончено. Впереди были серые будни, разбавленные овсянкой.

– Неужели? И как же?

– Спросите у самого Александра Павловича, – посоветовал Хомский.

17

Прятов встретил Ватникова широкой ухмылкой.

– Как дела? – осведомился он бодро. – Как поживает наш больной? Уже досочинил свою историю?

Иван Павлович и сам был не рад, что поощрял в Прятове подобную веселость. Здесь очень легко перешагнуть невидимую границу. Смеяться над убогими можно, но в меру, с оглядкой на свою медицинскую совесть. Когда остается одна насмешка – это очень нехороший симптом. Пусть даже речь идет о фигуре заведомо юмористической, какой был Хомский. Все-таки тот когда-то был человеком. Жизнь его покатилась по наклонной, и не врачам потешаться над чужим горем…

Но на попятный идти уже тоже было поздно. Если взял неверную ноту, да еще и неоднократно, то пенять приходится себе самому.

– Бред расцвел пышным цветом, – сухо ответил Ватников.

Александр Павлович рассмеялся неприятным, визгливым смехом. Его открытое, юное лицо покрылось сырыми пятнами.

– Не томите, – выдавил он сквозь смех. И вдруг воровато огляделся. Они были одни в ординаторской, без свидетелей.

Ватников, которому почему-то стало немного не по себе, пожал плечами.

– Схема простая. Якобы вы сами себя вызвали в приемное. Тихонько вернулись, выманили пациента, убили, вызвали охранника. И легли на койку больного. В ботинках…

Александра Павловича продолжал душить хохот. Получалось довольно ненатурально. Ни слова не говоря, Прятов выставил из-за письменного стола ногу, обутую в жесткий тапочек.

Ватников сокрушенно уставился на нее.

– Видите? – Прятов игриво покачал носком. – Я переобуваюсь на работе. Откуда взяться ботинкам?

Психиатр уныло кивнул.

Тапочек был совсем новый. Похоже было, что впервые надетый. Ватников скосил глаза в угол, где были свалены потрепанные, лохматые, уже не первый год отвратительные казенные тапки. Он крепко задумался. Нет, он не припоминал, чтобы элегантный Прятов когда-либо пользовался подобной обувью. Тогда Ватников напряг память.

– А давеча, – вымолвил он с виноватым звуком, не поддающимся описанию, – давеча ведь вы все-таки в ботиночках ходили…

Прятов вскинул руки, показывая, что сдается.

– Ваша взяла, – сказал он весело и вытянул худые запястья – будто бы для наручников. – Давеча, действительно, были ботинки. Не могу же я ходить в этом, – он дернул подбородком в направлении больничной обуви.– Я приносил сюда парадные ботинки, чистые. И в них переобувался. А сегодня с утра взял и купил тапочки. В переходе метро продавали…

– Вот так вот взяли и купили? – прищурился Ватников. – С чего бы это вдруг?

– Ну ясно, с чего. Чтобы последние подозрения рассеять.

Ватников улыбнулся шутке, но смешно ему не было.

– Иван Павлович, – Прятов перешел на тон укоризненный и просящий. – Вы же сами видите, что творится. Полная деградация. Заберите его от нас, а? Переведите куда-нибудь. Ведь он, не дай бог, зарежет кого-нибудь. Померещится убийца под одеялом, на соседней койке – и готово дело…

– Ну, этого не будет, – решительно возразил Ватников. – Я, дорогой коллега, в психиатрии не первый год. Я могу разобраться, когда больной представляет опасность, а когда – нет…

Последние слова он договаривал не очень уверенно.

Прятов следил за ним, поджав губы. Весь его вид говорил за то, что сам он уже считает Хомского опасным.

«Для других? Или для себя?» – осмелился предположить Ватников.

18

Иван Павлович давно покинул ординаторскую, а Прятов все сидел, глядя в одну точку. Пришел Васильев, обратился к нему с каким-то поручением. Прятов поддакивал ему и обещал все сделать, но действовал будто в полусне.

Заведующий что-то заметил.

– Вы сегодня дежурите, Александр Павлович, – напомнил он осторожно. – Не забыли?

Прятов встряхнул головой и, казалось, полностью пришел в себя.

– Нет-нет, Севастьян Алексеевич, я не забыл. Как можно!…

– Ну и добро.

Облегченно вздохнув, Васильев отправился к себе собираться домой. Александр Павлович остался сидеть за столом, руки его немного дрожали. День выдался напряженный, так что не удивительно. Отрезали одной старухе ногу. Старуха была толстая, огромная, с диабетом и сердечной недостаточностью; в ней было слишком много жира, чтобы хватило еще и на ногу, которая давно начала подгнивать. Васильев пригласил расстроенных родственников и объяснил, что шансы невелики. Ногу всяко придется отрезать, да только неизвестно, как перенесет эту процедуру хозяйка ноги… Те понимающе кивали и обреченно соглашались: делайте, доктор, чего уж там.

И начали шепотом обсуждать старухино завещание. Да еще жилищные вопросы.

Ногу отпиливал лично Александр Павлович. Пилой. Потея под маской и колпаком. Нога, отделенная от туловища, приобрела вполне свиной, гастрономический вид.

К общему изумлению, старухе здорово полегчало. Все показатели улучшились; кровь побежала резво и с огоньком. Оживилось сердце, которому больше уже не придется закачивать эту кровь в слоновью, бесполезную, невосприимчивую ногу.

Словом, бабушка приготовилась идти на поправку.

Мрачные родственники топтались в коридоре.

Александр Павлович понял, что вести с ними приятные переговоры заведующий предоставил ему, в качестве поощрения. Нести людям радостную весть полезно, в первую очередь, самому несущему. Прятов в последние дни выглядел нервным, издерганным; Васильев рассудил, что положительные эмоции ему не помешают.

Оживленный и приветливый, Александр Павлович вышел к старухиной родне.

– Все чудесно! – объявил он тоном заботливого педиатра. – Мы даже сами удивились! Очень неожиданный результат…

Речь его, однако, не произвела на слушателей должного действия. Напротив – они еще сильнее озаботились и помрачнели, а у старухиного сына задергалось веко.

Прятов понял, что повел себя немного бестактно. Он сменил восторг легкой озабоченностью:

– Конечно, на первых порах придется нелегко. Пожилой человек ее комплекции, да на одной ноге…

Тучи сгущались. Родственники смотрели на Прятова разочарованными волками. Он заозирался, гадая, куда бы сбежать.

И вдруг уперся взглядом в Хомского.

Тот как раз показался в коридоре, шел с лестницы. Двигался осторожно, мелкими шажками; руки он неестественно прижимал к груди.

– Вот, пожалуй, и все, – пробормотал Александр Павлович, не сводя глаз с Хомского.

Родственники никак не отреагировали на завершение беседы. Они безмолвно потянулись к выходу. Миновали Хомского и покинули отделение группой, объединенной неожиданным горем. Александр Павлович и Хомский остались в коридоре одни.

Сыщик, казалось, не замечал Прятова.

Он шел себе, прижимая к груди спрятанные под ужасной кофтой пузырьки с настойкой овса. Карманы штанов распирало от таких же пузырьков. Время от времени Хомский издавал приглушенный, ласковый звон.

Хомский неуклонно приближался к Прятову, глядя себе под ноги, а Александр Павлович поджидал его. Глаза Прятова нехорошо блестели, руки были скрещены на груди, ноги – широко расставлены.

19

Хомский затормозил в десяти шагах от Александра Павловича.

Тот улыбнулся, медленно сунул руку в карман халата, медленно вытянул резиновые перчатки. Встряхнул и так же медленно надел. Сыщик внимательно рассматривал облачко талька, поплывшее после встряхивания.

Ни слова не говоря, Прятов сделал шаг. Хомский немедленно отступил, тоже на шаг. Улыбка на лице Александра Павловича обозначилась яснее. Колпак, немного великоватый, съехал на лоб, и лоб исчез.

Хомский вскинул глаза и натолкнулся на колючий взгляд Прятова. Тот улыбался только ртом, а в остальном был страшен и становился все страшнее.

Тогда Хомский развернулся и побежал прочь с отделения. Он передвигался семенящим бегом, но удивительно быстро. Александр Павлович бросился за ним длинными скачками.

Позвякивая овсянкой, Хомский выбежал на лестницу. Там он ненадолго задержался, выбирая, куда податься дальше. Вниз было вернее, но Александр Павлович настигал, и Хомский рисковал очутиться в его власти, не добежав и до третьего этажа. Поэтому он выбрал второй путь, наверх. Проворно одолев пролет, Хомский вцепился в перила лесенки, которая вела на чердак. Пузырьки он каким-то волшебным образом исхитрился рассовать по карманам – уже, казалось, набитым под завязку. Дверь была приотворена, замок с раскрытой пастью болтался на щеколде. Хомский нырнул в проем и побежал между балок, пригибаясь и слыша позади тяжелое дыхание Александра Павловича.

Прятов, будучи ростом повыше, вынужден был пригибаться еще ниже и уворачиваться от всяких конструкций. Новые тапочки мешали ему бежать, один раз он споткнулся, упал на четвереньки и выпачкался в пыли. С колпака свисала оборванная паутина, и паучок лихо раскачивался на нитке.

Хомский, у которого и в котором все звякало, выбрался на крышу и затравленно огляделся. Он знал, что пощады не будет. Написать записку, пока Александр Павлович еще далеко? Писать было нечем, Хомский не привык носить с собой письменные принадлежности. Разболелась голова; давнишняя травма черепа напомнила о себе приливом бесшабашной и неразборчивой ярости.