Текст книги "Собака Раппопорта. Больничный детектив"

Метс понимающе кивал:

– Да, да, конечно. А в отпуск сначала можно, Наум Борисович?

Мортенсон фыркнул:

– Что за цирк? Как будто вы не сделаете по-своему! Идите в отпуск… А лучше – сначала на больничный, а уж потом в отпуск, и отгулы приплюсуйте, и донорские. Можете все изложить в одном заявлении, с увольнением вместе.

Тихон Лазаревич обиженно насупился.

– Вы как будто меня осуждаете, Наум Борисович. Вы же не считаете, что в ситуации, когда нам выкрутили руки, мы обязаны оставаться сознательными. Мои предки, волжские купцы, завещали мне брать от жизни все, если она сама жмется… Мне кажется, мы вправе ждать от вас хотя бы понимания.

Мортенсон устало ответил:

– Да все я понимаю, Тихон Лазаревич. Можно подумать, что я вас не поддерживаю. В других обстоятельствах – ушли бы вы в отпуск, как же, держите карман шире.

Метс лицемерно вздохнул:

– Так я пойду? – Он привстал.

– Конечно, Тихон Лазаревич, ступайте. Да поможет нам всем Бог.

Метс направился к выходу, но на полпути остановился, внезапно о чем-то вспомнив.

– Да! Чуть не забыл! К делу не относится – но заодно, пока не вылетело из головы. Вот, поглядите, – он полез в папку. – Помните Горкина? Разродился новым приказом.

Приказ лег на стол Мортенсона. Тот надел очки, состроил досадливую гримасу, прочел.

– И что вы хотите этим сказать? Зачем вы мне это показываете?

– Да просто забавно.

– Что тут забавного? – Главврач неожиданно рассвирепел. – Тихон Лазаревич! Чем вы занимаетесь, черт побери? У вас обострение процесса, продукция пошла, а вы веселитесь! Он вам голову оторвет через полчаса, а вы так и будете смеяться! Или мне! К тому идет!…

Метс пританцовывал:

– Все под контролем, Наум Борисович, не волнуйтесь!

– Под каким контролем? – гремел Мортенсон. – Не желаете ли выговор на закуску? И пойдете с ним в отпуск!

Тихон Лазаревич ощутил, что перестарался.

– Наум Борисович, да его уже закололи. Уже нет никакой продукции, он забыл, где находится…

– Это вы забыли, где находитесь! Если увольняетесь, так все дозволено, так у вас получается? Но у меня еще сохранились некоторые полномочия! С волчьими билетами уволитесь! Где доказательства? – Метс ткнул пальцем в Приказ.

Метс уже видел, что пошутил не к месту, наступил на мозоль.

– Наум Борисович, Бог с вами – какие доказательства? Это же Горкин.

– Вот именно! Он пишет, что у него есть доказательства. Откуда вы знаете, что у него на уме?

– Ничего, откуда ум?..

– Вот мы сейчас пойдем с вами вместе и поглядим, как вы справляетесь с обострением бредовой симптоматики, – зловеще произнес Мортенсон, покидая кресло.

– Да пожалуйста, – пробормотал обескураженный Метс. Он не верил в угрозы Мортенсона – какие, к черту, волчьи билеты. Но старик разошелся всерьез. Очевидно, он был на грани, хватило искры, чтобы занялся пожар. Выговор – чепуха, но эта скотина, глядишь, и в самом деле нагадит. Нашепчет своим дружкам, таким же сволочам, и хрен куда устроишься. И с чего он взбесился? Может быть, сам остался без тылов? Может, и у него не срослось, прокатили с должностью?

Горкина, естественно, никто ничем не колол, он вел себя тихо, и Метс не видел нужды в оказании ему неотложной помощи. Сейчас Мортенсон вцепится в этот факт.

Метс лихорадочно размышлял на ходу, как поступить. Но ничего путного не придумал.

9

В палате царило спокойствие. Все выглядело полинявшим и пыльным, несмотря на уборку.

Чреков, как заведенный, рисовал фигуры, похожие на маленькие пилы. Михайлов сидел рядом, опекал его, смотрел мимо и ворковал хрупким голубем. Император распустил корону и теперь не знал, что делать: он забыл, как сделать ее заново. Демушкин дремал, Неизвестный бодрствовал. Горкин, присев за тумбочку, писал приказы, вернувшись к привычной демо-версии, а Габидулин расхаживал в поисках общей гармонии и признаки ее обнаруживал повсюду. Брежнев сидел на кровати Горкина и развлекался, подпрыгивая на сетке и мешая тому писать.

Иван Павлович наблюдал за ним, тревожась за припрятанную пилу.

Члены Ватникова расслабились, когда на пороге обозначился Мортенсон. Иван Павлович не верил глазам. Он был готов к реакции, но к такому сногсшибательному подтверждению своей правоты не подготовился.

Главврач подслеповато всматривался в население палаты.

– Горкин! – громко сказал Мортенсон. – Я вас припоминаю… Подойдите сюда.

Горкин не двинулся с места.

– Врач пришел! – объявил Октябрь Брежнев.

Метс, посмотрев на общество секунды две, испарился, оставил Наума Борисовича в одиночестве. Он побежал к Кире Кимовне, отдать запоздалые распоряжения насчет уколов.

Недолгую тишину нарушало лишь шуршание письменно-рисовательных принадлежностей. Чреков и Горкин погрузились в творчество с головой.

Кто-то встал рядом с Иваном Павловичем. Ватников поднял глаза: из глубин Неизвестного на него глядел Хомский. Благодаря этому взгляд Неизвестного свидетельствовал о полной и безоговорочной вменяемости.

– Если сам не подсуетишься, то и вправду окажешься на улице, – шепнул Неизвестный Хомский, и речь его разительно отличалась от прежней, будучи трезвой и разумной. – На дядю рассчитывать нельзя.

Было что-то ужасное в диссонансе: наружность Неизвестного, всегда выдававшая беспричинную общительную радость, абсолютно не соответствовала трагической начинке в виде Хомского.

– Хрен они меня выпишут и выкинут, – закончил Неизвестный. – А вам всем крышка.

Он двинулся к Горкину.

Мортенсон уже стоял там и заглядывал пишущему через плечо, знакомясь с очередным Приказом. Чреков вдруг бросил рисовать и принялся рвать свои художества в клочья, но на него никто не обратил внимания.

– Ну-ка, вставайте, Горкин, – пригласил Мортенсон и взял Горкина за локоть. – Пойдемте, голубчик.

Главнокомандующий не возражал, поднялся с койки.

У Ватникова прорезался голос, пришло запоздалое раскаяние:

– Не трогайте его…

Главврач хищно оглянулся.

– Сидите тихо, Иван Павлович. Если за вас просили, это еще не повод влезать…

В коридоре раздавались призывы Метса:

– Кира Кимовна! Кира Кимовна, где вы?

Расправа над несчастным и ни в чем не повинным Горкиным приближалась. Ватников не знал, как остановить маховик. Он уже полностью утвердился в догадках, расследование завершилось, дальнейшее было излишним, хотелось все прекратить. И в этот момент он увидел, как Неизвестный Хомский откидывает матрас и тянет руку к пиле.

Неизвестный хотел остаться в больнице. Не в этой, так в другой. Черт их знает, его дела, которые водились за ним и которые он тщательно скрывал. И Хомский ему помогал, но услуга была медвежьей, потому что Хомским руководили иные мотивы. Хомский решил предъявить вещественное доказательство, ибо подошла его очередь жертвовать.

Иван Павлович опередил его.

Он метнулся к постели Горкина, схватил обнажившуюся пилу и позвал:

– Мортенсон, посмотрите сюда…

Главврач, все более уподоблявшийся злому сказочному карлику, обернулся в очередной раз и застыл, не сводя глаз с пилы. Кошмар, уместный в фильмах ужасов, стоял перед ним во плоти: пациент с пилой.

Ватников улыбался, поигрывая острым предметом.

– Вы Горкина припомнили – а это припоминаете?

Мортенсон стоял в ступоре.

Иван Павлович нажимал:

– Если не узнаете – может, ваш дружок из АХЧ подскажет? Как его самочувствие, кстати? Он не сильно ушибся?

На вопросительном знаке Неизвестный подскочил и выхватил у Ивана Павловича пилу.

– Хомский! – отчаянно вскрикнул Ватников.

Сверкая глазами и широко улыбаясь, Неизвестный шагнул к Михайлову, взмахнул рукой. Голубиное воркование пресеклось, из горла Михайлова брызнул кровавый фонтан. Неизвестный прошел чуть дальше и полоснул пилой по Императору, по плечу; тот зажал рану рукой и отбежал в угол. Демушкин уже проснулся, уже сел на постели, имея огорошенный вид; зубья пилы располовинили ему лицо.

– Кто-нибудь! Кто-нибудь! – беспомощно выл Мортенсон, не делая ничего для прекращения ужаса.

Вбежал Тимошук.

– Кит! – объяснял из угла Император. – Кит!

Тимошук заключил Неизвестного в объятия, и тот, благо руки оставались свободными, начал распиливать Тимошука сзади. Николай Андреевич стал кричать.

Кира Кимовна и Метс уже спешили на помощь. Метс выдернул окровавленную пилу; Неизвестный моментально отпустил Тимошука и закрылся локтями; Кира Кимовна принялась лупить его по чему попало, называя «окаянным». Тот не сопротивлялся, благо уже обеспечил себе госпитальное будущее.

Хомский наставил палец на Мортенсона:

– Выкуси! Суд и тюрьма, а никакое не повышение!

Наум Борисович тяжело дышал. Все вокруг было залито кровью, по коридору бежали сестры и санитары. Метс и Тимошук были заняты неотложной помощью, но это не помешало Мортенсону ответить Хомскому. Правда, он обратился к тому опосредованно. Отвлекая коллег от остановки кровотечения, он распорядился, и голос его дрожал:

– Вот этого – этого выписать первым. Пусть метет улицы. Умеет формулировать – научится и метлу держать…

10

Слова, брошенные Мортенсоном, выдавали вопиющий непрофессионализм, мелочную мстительность, несовместимую с высшим специальным образованием, и даже в бытовом рассмотрении вызывали некоторую оторопь. Метс и Тимошук, когда они в первом приближении одолели шторм, припомнили эти высказывания и расценили их как свидетельство слабоумия, обострившегося в недобрую минуту. Правда, в скором будущем им пришлось признать, что слабоумие, не слабоумие, а вышло так, как наметил Наум Борисович. Ватников пошел на выписку первым.

– Ничего не хочу слышать, – категорично заявил Мортенсон, пресекая возражения Метса. – Знаете, кто такой ваш Ватников? Это тихушник. Знаете такую категорию? Он тихий, чуть полноватый, невысокого роста, лет сорока пяти, с залысинами. Маленькие глаза, спортивный костюм. Я одного такого классического запомнил, когда сдавал посуду лет сорок назад. Там была страшная очередь, а он подошел сбоку к прилавочку, с сеточкой, и встал. И стоит. Голубые глаза, детсадовский взор. Никакого скандала. Правда, когда он рассвирепел, стало иначе… В глазах случилось что-то такое песчаное, от ящерицы, и губы поджались навсегда. Это и есть тихушник. Он распознается на второй-третий день. Все нарушают режим, скандалят, требуют уколов и процедур, а этот – нет. И еще у него вечно завязано не то ухо, не то зубы, платком с бантиком на макушке. Я секу таких с полуоборота. Та еще, сволочь. Ни разу не ошибся. Сколько я таких выписал ночью за растерянно-невменяемое состояние – не перечесть…

Собственно говоря, у Мортенсона не было оснований давать в этом смысле никаких новых распоряжений, тем более – читать лекции. Просто так получилось. Мортенсон собрал людей в последний раз, привел Богданова. Уже официально объявил о закрытии больницы, велел выписывать немедленно, а кого невозможно – переводить. Особо заметил, что лично изучит кандидатуры, потому что всем же понятно – стационары переполнены, и никто не в восторге от перспективы пополниться Императором или Горкиным.

Метс пожал плечами и разложил истории болезни на две стопки. Они были одинаковой толщины. Иван Павлович очутился в правой стопке, на самом верху. Ему составили компанию Демушкин, Брежнев, Габидулин. Предполагалось, что все они в состоянии освоить искусство подметания улиц. В левой стопке готовились к переезду Император, Михайлов, Чреков и Горкин. Она была бы толще за счет Неизвестного, но тот уже сгинул в буйном отделении и, когда его наспех провожали, всячески выражал удовольствие по этому поводу.

Демушкина выписали, невзирая на возвращение фауны, спровоцированное травмой.

– Я знаю, почему у вас тут котятки! Потому что мышка живет…

Немного позже он все отрицал:

– Нет-нет-нет, не было никого! Ни котяток не было, ни мышки! Это на меня наговаривают. Но собачка была…

«Собачка», – холодел Иван Павлович и задавался мыслью: не ошибся ли он? Может быть, за всем случившимся скрывался Д’Арсонваль?

Прибытие собачки подтвердил Брежнев.

– Как у кого горячка, так все заражаются, – бормотал Метс. – Один на днях все просил шашлыка с пивом, так на другой день вся палата хотела пиццу и гамбургер.

Михайлов не погиб, но ворковать временно прекратил. Приглашенный хирург туго перебинтовал ему шею, и лицо Михайлова раздулось до величины будки, даже обогатилось подбородком – так, что Метс, явившийся на обход, не сразу его признал, не понял, что за рожа выглядывает из-под одеяла, и даже предположил, что Михайлова перевели, а на его место положили кого-то нового, невзирая на скорое закрытие всего вокруг, это было в порядке вещей.

– Отмучались, Ваня, – обратилась к Ватникову Кира Кимовна, в последние дни чрезвычайно к нему расположившаяся. – А знаешь, за что тебя гонят?

Иван Павлович вопросительно поднял глаза.

– За правду, – ответила Кира Кимовна, и сказано это было с отчаянной лихостью человека, которому больше нечего терять.

Ватников смотрел, как проступает безумие, годами скрывавшееся под ее маской. По своему обыкновению, Кира Кимовна предпочла быть краткой. Она добавила непечатное слово и удалилась. А Ватников начал прощаться – мысленно. Вдруг окончательно выяснилось, что против больницы, отделения, палаты, Метса он ничего не имеет. Еще недавно он нет-нет, да и подумывал, что хорошо бы пожить на свободе в свое удовольствие; теперь он раскаивался в этих настроениях. К негодованию гражданскому добавилась обида личная, на Мортенсона. Чем Иван Павлович хуже Неизвестного? Да, он не применил пилу. Но он держал ее в руках. Он первый предъявил ее миру. Никто даже не поинтересовался, откуда он ее взял. Неизвестного заперли, Неизвестному обеспечили сытое и безмятежное существование, его куда-нибудь отправят. А Ватникову – шиш.

Ключ в тапке постоянно напоминал о себе.

Иван Павлович прятал его весьма ловко: ночью убирал под матрас, с утра совал в тапок. Он сам себя обманывал, когда объяснял соображениями конспирации свое решение не оставлять на ночь ключ в тапке, где его кто-нибудь мог случайно найти. Он не хотел признаваться себе в том, что прячет ключ от Хомского. Тот уже подпилил сцену ради момента истины – на что он пойдет, будучи загнанным в угол?

Хомский так просто не оставит этого дела.

Он напишет в газеты.

Мортенсон совершает большую ошибку, предоставляя Ивану Павловичу свободу действий. Если газеты не помогут, то Хомского хотя бы положат за письма в очередную больницу, и все злоумышления главврача пойдут прахом. Неплохо было бы довести это до его понимания.

Иван Павлович обратился к Метсу, выбрав момент, когда доктор показался ему особенно печальным.

– Что вам, Ватников? – уныло спросил Метс, натолкнувшись на Ватникова, который отирался возле ординаторской. – С чем пожаловали? С каким товаром? Еще одна пила? У вас у всех товар, а у меня – купец. Вам известно, что я из купцов? Покупаю и хаваю все, что вы мне сбываете…

– Тихон Лазаревич, – заговорил Ватников. – Я вас очень прошу. Мне очень нужно побеседовать с главврачом. Просто отчаянно нужно. Нельзя ли это устроить?

Увольнение лежало у Метса в кармане. Тихон Лазаревич рассудил, что черт с ним – почему, собственно говоря, нет? Гадина окопалась у себя в кабинете, выставила оцепление, уже давно никого не лечила, о медицине не думала – пускай соприкоснется лишний раз.

– А вы будете хорошо себя вести?

Ватников глотнул и ответил энергичным кивком.

– Будь по-вашему… Уговаривать собираетесь? Напрасные труды, я вас предупреждаю. Наум Борисович так на вас взъелся, что ничего не слушает, а я просил за вас. Я за всех просил. Я бы вас всех перевел, да в городе места нет. Деинституционализация, видите ли. Ах, вы же не знаете, что это такое…

– Отчего же? – возразил Иван Павлович. – Я в курсе. В свое время мне приходилось…

Метс раздосадованно замахал рукой:

– У меня голова пошла кругом от всех этих поветрий. Конечно же, вы знаете, я забыл, извините. Куда вы там намылились, к главврачу? Ну так ступайте. А я предупреждал: мы с ней хлебнем, с этой деинституционализацией. Вот, начинается, как в воду глядел. Так что идите, идите.

– Как же я пойду? Дверь заперта.

– А я вам отопру, вы и пойдете.

– Один? – Иван Павлович не верил ушам.

– Ну да. Вы же ничего страшного не выкинете, правда? Вы же не буйный. Я собаку съел на вашем брате…

От этого признания, которым Метс несколько злоупотреблял, Ватникова в очередной раз передернуло.

– Спасибо за доверие, – ответил он деревянным голосом.

– Мортенсона благодарите, – отозвался Тихон Лазаревич. От него начало распространяться злорадство. – Это вы ему спасибо скажите – так, мол, и так, когда бы не вы – доктору не было бы наплевать…

11

Когда за Иваном Павловичем захлопнулась дверь, он слегка растерялся. Он странно чувствовал себя на лестничной площадке, в одиночестве, бесконвойным. На секунду ему почудилось, что он вернулся в белый халат и вот-вот присоединится к общему белому танцу. Вообще, в этом событии не было ничего особенного, в таких больницах всегда есть свои вольнорежимные, которым разрешено свободно перемещаться и участвовать в мелкой хозяйственной жизни. Они не опасны ни для себя, ни для окружающих, как принято формулировать.

Ватников тряхнул коротко стриженой головой, взял себя в руки. Растерянность плохо сочетается с негодованием. В известной мере она полезна, так как снижает градус гнева, а Ватников не хотел пожара. Но пламя должно было гореть ровно, неугасимо, наглядно. Он отбросил сомнения и начал спускаться по лестнице.

Иван Павлович понятия не имел, где находятся административные помещения, но многолетний врачебный опыт ему содействовал, включилось безошибочное чутье. Ватников шел, ни о чем не задумываясь, уверенный, что он обязательно попадет в нужное место. Это какую-нибудь функциональную диагностику – ее да, ее иногда не сразу найдешь, а главного врача найти легко.

Так что его довольно быстро вынесло куда он хотел.

Возле двери с табличкой он немного постоял, после чего задержал дыхание и надавил на ручку. В приемной-предбаннике не обнаружилось никого, секретарша где-то шлялась. Из-за второй двери, ведшей в капище зверя, доносились приглушенные голоса. Проклиная себя за деликатность, Иван Павлович все-таки предварил свое появление стуком. Не дождавшись приглашения, он приотворил дверь и сунул голову в щель.

У Мортенсона сидел Богданов. Дородный вельможа на сей раз прибыл без сопровождения. Он сидел вплотную к Мортенсону, и оба о чем-то доверительно переговаривались, потеряв всякий стыд, всякое представление о приличиях. Они обсуждали раздел имущества, переводили его с баланса на баланс, обсуждали откаты и отступные, заметали следы.

– Наум Борисович, разрешите войти, – кашлянул Иван Павлович.

Мортенсон вскинул глаза, Богданов повернул лицо. Дымчатые очки придавали его лику дополнительное измерение и недвусмысленно указывали на склонность к злодейству. Рот, на секунду оставшийся без коркового контроля, растянулся в преступной улыбке.

– Очень хорошо, что вы оба здесь, – сказал Иван Павлович и вошел прежде, чем ему запретили.

Мортенсон нацепил очки.

– Как вы сюда попали? Кто вам позволил входить?

Ватников улыбнулся:

– Разве нельзя? Я здоров – вы сами сказали. Могу войти, куда захочу. Или нет? Тогда вы обязаны лечить меня дальше.

Богданов переводил взор с главврача на Ватникова. Он молчал, он решил не вмешиваться и с интересом следил за партией.

– Катя! – крикнул Мортенсон.

Иван Павлович покачал головой.

– Нет вашей Кати. Идите, убедитесь сами. Я отрезал ей голову. Не верите?

Богданов не выдержал:

– Как насчет милиции, уважаемый? Если вы здоровы, вы попадаете в сферу ее интересов. Потрудитесь убраться отсюда, у нас совещание. Алкоголик? – обратился он к Мортенсону.

– Ну, а кто же еще? – с горечью отозвался тот. – Раньше для таких существовали трудовые профилактории, а теперь с ними нянчатся.

– Я, кстати, подниму этот вопрос в Администрации, – сообразил Богданов. – Это было хорошее начинание, и нужно его продолжить. Нельзя же огульно охаивать прошлое, выплескивать ребенка вместе с водой.

– Идите отсюда! – Мортенсон встал, сверля Ивана Павловича взглядом. – Я вам устрою карательное освидетельствование! Совсем ополоумели!

– Я уйду, – ответил Ватников, с честью выдерживая взгляд. – И глуп же я был, когда надеялся пробудить в вас совесть. Но вас ничем не согнешь. Когда меня выпишут, я подниму прессу. В городе еще остались порядочные люди. Вы третий негодяй, которого я пытаюсь вывести на чистую воду; два раза я потерпел неудачу – терплю и сейчас, но никогда она не была такой унизительной. Напрасно я пришел, вы совершенно правы. Я буду действовать иначе.

Мортенсон внимал его речам и молча раздувался от ярости. Богданов снял очки и сунул дужку в рот. Глазки у него оказались микроскопическими.

– Я заблуждался, – сказал Иван Павлович. – Теперь я вижу, что Хомский не подпиливал сцену. Он вообще никуда не выходил из отделения. Это ваших рук дело, вы убийца, я читаю по лицу.

Ватников добавил про Хомского не для красного словца – что было на душе, то и высказывал. При виде королей преступного мира его охватывал жгучий стыд: как он мог подумать на Хомского? Какое, к черту, пожертвование?

Хомский всего лишь просил его раздобыть ключ, а дальше… дальше… Зачем? Зачем он просил ключ, если не собирался покидать отделение?

В голове у Ивана Павловича все перепуталось. Застигнутый новой мыслью, он забыл о Мортенсоне.

Зачем Хомскому понадобился ключ?…

Главврач снял трубку местного телефона.

Богданов остановил его:

– Не горячитесь, Наум Борисович. Отнесемся к нашему гостю с пониманием. Он расстроен выпиской – может быть, удастся ему помочь? Профилакториев нет, но есть, например, городская наркологическая больница. Там тоже интересно.

Мортенсон подмигнул Ватникову:

– Хотите в городскую наркологию? Там вы не соскучитесь. – Он повернулся к Богданову: – Есть серьезный минус: оттуда выписывают. Даже за нарушение режима, и это дикость, я считаю. Представьте, что мы принялись бы за это выписывать – кто бы остался?

– Я и этот вопрос подниму, – согласился Богданов, отнесшийся к доносу благодушно.

Негодяи куражились, издевались.

– Не затрудняйтесь, – Иван Павлович был воплощенное достоинство. – Я уже ухожу. Знаете, в чем я ошибся? Существует поверье, по которому труп, оказавшись в присутствии преступника, начинает кровоточить…

– Труп… – эхом отозвался Мортенсон. – Оказавшись в присутствии…

Ватников не обращал на него внимания.

– В каком-то смысле я надеялся, что здесь произойдет нечто подобное, хотя труп давно сожгли. Я думал, что под давлением неоспоримого факта вы дрогнете…

– Начнем кровоточить, – подхватил главврач.

– Иносказательно – да… Но в вас не осталось ничего человеческого. Такие неистребимы. Вы не свалитесь с крыши, оскользнувшись; вас не смутит свидетельство пятиногой собаки. Вы будете рассылать ваши зернышки в апельсинах, уничтожая свидетелей под соусом заботы…

– Соус заботы – это сильно, – ввернул Богданов.

– Поэтому я ухожу, – подвел итог Иван Павлович. – Время героических одиночек прошло, начался новый век. Чтобы бороться с вами, дедукции мало. Дедукции на вас нет. Наш старомодный тандем сдает дела в архив.

– Тандем? – Богданов вопросительно взглянул на Мортенсона.

– Это отражено еще при поступлении, – пояснил тот. – Он полагает, что действует в паре с кем-то. С напарником и уйдет. Медицина не всесильна. Алло, Тихон Лазаревич? – он снова был при трубке. – У меня ваш больной, который размахивал пилой. Он утверждает, что отрезал голову моей Кате. Если выяснится, что это правда, вы сядете в тюрьму.

Иван Павлович помолчал, затем по-военному развернулся и щелкнул бы каблуками, не будь обут в тапочки. Он ушел, не проронив ни звука в дополнение к сказанному. На выходе он услышал, что Мортенсон и Богданов, уже позабыв о нем, вернулись к своим делам.

12

Время года стояло неопределенное.

С новым веком Иван Павлович поторопился. Судя по улице, наступить мог как новый век, так и какой-нибудь старый. Туман расползался по тротуару, и каблуки невидимых прохожих цокали, как лошадиные копыта, но чаще их обувь шуршала и шаркала, как больничные тапки. Из тумана в туман, минуя светлый промежуток, образованный фонарем, перемещались лица. Их наглядное бытие длилось секунды и вновь сокращалось до звука.

Иван Павлович прохаживался у ворот больницы. Воротник старенького плаща был поднят, зимняя шапка наезжала на брови. Зимой не пахло, но череп Ивана Павловича, оголенный согласно стандартам стационара, страдал от недостатка тепла.

Руки Ватникова были глубоко погружены в карманы, и плащ натягивался так, что странным образом заострялся подбородок.

Иван Павлович испытывал приятное спокойствие.

Он знал, что где-то в городе бродит Демушкин, и что до Брежнева тоже рукой подать. Габидулин, скорее всего, пишет статьи. Судьба, направленная произволом, раскидала Императора, Горкина и остальных, кого куда, но и они где-то осели. Жизнь нисколько не повредилась, и даже в том, что Ивана Павловича предоставили себе самому, имелся смысл, чреватый животворящими последствиями.

Железные ворота были заперты на цепь, отягощенную огромным замком. Створки перекосились, цепь провисала, зияла щель, но ворота Ивана Павловича не интересовали. Его намного больше занимала проходная: неопределенного цвета будка с вертушкой внутри. Во внутренней каморке кто-то дремал, горела настольная лампа, стоял стакан с чаем, лежал кроссворд. Через эту проходную шли все, независимо от чина и жалованья.

Прохаживаясь взад и вперед, Иван Павлович думал, что в деинституционализации есть свои плюсы. Как всякое человеческое начинание, дурное или благое, она несет в себе семена собственной гибели.

В белом танце кружились не то снежинки, не то тополиный пух.

В голове у Ивана Павловича наступило полное прояснение.

На обочине стояли автомобили, штуки четыре или три. Ватников не знал, есть ли у Мортенсона машина, но это не имело значения. Ворота не отпирались уже лет пятьдесят; имел человек машину, или не имел – он всяко шел через проходную. Иван Павлович видел, как прошел Метс, как прошел Тимошук. Он отступил в туман, чтобы не смущать этих милых, если задуматься, людей, вынужденных оставаться орудиями в преступных руках.

Вышла Кира Кимовна, вышел завхоз. Вышел кто-то, похожий на Неизвестного. Иван Павлович никуда не спешил и терпеливо ждал. Больница чернела глыбой, напоминая тонущий корабль, капитан которого лицемерно уходит последним.

Общественное мнение целенаправленно смутили – корабль не тонул, здесь было слишком мелко. Его затеяли переделать в плавучий ресторан.

Но ни одно дело, худое или доброе, не остается безвозбранным.

Все, с машинами и без машин, идут в проходную и получают, что причитается.

Иван Павлович был доволен собой, усердие товарища не было тщетным. Ключ, остававшийся загадкой, если смириться с тем, что никто никуда не выходил и этим ключом не пользовался, перестал быть тайной. Стало понятно, как им пользоваться.

Продолжая держать руки в карманах, Ватников не выпускал ключа. Это был прочный железный предмет, разрешенный к хранению и ношению. Ничем не хуже камня. Действенность дедуктивного метода повергала в благоговейный трепет: и как же возможно было все это предусмотреть, угадать, рассчитать? Предвидеть, что логика неизбежно приведет Ивана Павловича к такому, и никакому иному применению ключа?

Если приложить известную силу, то ключ пробьет в голове дыру – есть ли машина, нет ли машины. Правда еще не сказала последнего слова. У нее остался еще один довод.

Вертушка провернулась, в дверном проеме нарисовался Мортенсон.

Хомский вынул ключ из кармана, отвел руку и шагнул вперед.

© октябрь – декабрь 2009