Текст книги "Собака Раппопорта. Больничный детектив"

Эндокринолог Голицын со своей любимой идиотской шуточкой однажды едва не попал в беду: проходил по отделу кадров в минуту такого застолья, сунулся, излыбнулся: гормоны, дескать, играют! К нему потянулись пухлые, окольцованные пальцы с острыми ногтями, ему уже готовили рюмку… Увидев на лицах диагнозы, с которыми он проработал всю жизнь, Голицын отшатнулся и пустился бежать, и долго еще слышал за собой неукротимый самоварный хохот…

…Поднялись в палату: Ватникову пришлось переодеться в белый халат и даже маску, оставшиеся при нем после недавней засады; он предложил раздобыть аналогичные предметы для Хомского, но тот остановил его и смутил насмешливой улыбкой.

– Хомский, а вы не можете проникнуть туда без меня? – жалобно спросил Ватников. – Ведь это же в ваших силах. Вы бесплотны…

– Мне и это запрещено, – понурился Хомский. – Только через вас, дорогой доктор. Но я подскажу вам одну неплохую идею…

Иван Павлович не стал прикрываться маской, он только повязал ее, спустивши на грудь. И нахлобучил колпак, как будто он – завсегдатай операционной, а пару резиновых перчаток, обнаружившихся в кармане, он там и оставил и даже немножко подвысунул.

– Откройте тумбочку, – распорядился Хомский, кутаясь в кофту.

Ватников повиновался и вынул большую коробку, обитую бархатом.

– Что здесь? – властно поинтересовался Хомский.

– Все мои документы. Я надолго покинул квартиру… было боязно оставлять, вот я и храню все при себе.

– И диплом тоже храните.

– Конечно, – расцвел Иван Павлович и предъявил Хомскому врачебный диплом: предмет своей неподдельной гордости на протяжении многих лет.

– Отлично, – похвалил его Хомский. – Берите диплом и отправляйтесь в кадры. Я буду с вами. Они вас не знают, они не пересекаются с диспансером – так что ведите себя понахальнее. Вам нужно выставиться безумным, но только в финале…

Ватников предупредил того, что это очень нелегко сделать: он вежливый, миролюбивый человек.

– Хана тебе тогда, лепила, – сменил тон Хомский. – Вот увидишь – зачехлят тебя здесь. Или спровадят на такие дурки, откуда не выберешься, и попалят тебе мозги… Ты уже засветился со своим интересом, и д’Арсонваль избавится от тебя при первой возможности. Поедешь переводом…

– Тогда я для храбрости выпью, – взмолился Ватников. – Все-таки в кадры идем!

– Немножко выпейте, – согласился Хомский. – Это еще никому и никогда не повредило.

5

Казалось, что события понеслись вскачь, хотя со стороны все выглядело покойно. Стояла больница, обдуваемая равнодушным ветром; дымилась кухня, бродили немощные, бодрым шагом маршировали здоровые. Жизнь продолжалась, не обращая внимания ни на кончину скончавшихся, ни на расцвет антисанитарии, ни даже на Медовчина. Больница стояла бы так же, пока не пришла бы в окончательную негодность, не стань в ней даже Дмитрия Дмитриевича, и д’Арсонваля, и прочих; и не было бы ничего, где не осталось бы нас – двусмысленная фраза для философов из породы Хомского, который некогда блистал и увлекался светом духовности, но соблазнился материей. Возможно, впрочем, что было и наоборот – он вышел на свет и на свет зашагал же, и продолжал идти.

Буря неистовствовала в душе Ивана Павловича.

Теперь он отважно взял Хомского под руку, и на них озирались.

Отдел кадров располагался особняком – то был особняк едва ли не в буквальном понимании: отдельное трехэтажное строение, на уровне второго этажа соединенное с основным лечмассивом прозрачным мостиком, где круглый год зеленели карликовые пальмы, ершились кактусы и распиналось радио, предусмотрительно спрятавшееся в кустах.

– Старайтесь не выдавать моего присутствия, – посоветовал Хомский. – Хотя бы на первых порах, иначе положение осложнится. Под конец делайте, что хотите – неплохо будет, если немножко побуяните…

Иван Павлович призвал на помощь все свое самообладание. Походка его стала, как ему мнилось, небрежной, на деле же – клоунской. Трость при врачебном халате смотрелась лишней, маска болталась туда-сюда, колпак съезжал на уши. Из кармана помимо перчаток высовывался краешек красного диплома.

– Ступайте сразу к начальству, – шепнул Хомский. – Не разменивайтесь на второстепенное. Бабы глупы, а уж когда во власти…

Начальница отдела кадров – Лариса какая-то, Иван Павлович сразу же позабыл ее отчество, едва прочитал табличку – сама отворила им дверь, отозвавшись на вкрадчивый стук.

– Входите, садитесь, – она отвернулась, направляясь к себе за стол и не особенно заботясь идентификацией гостей. Ватников сразу же озадачился: что означало это множественное число? Знак вежливости или…

– Знак вежливости, – прошипел в ухо Хомский. – Она меня не видит. Не любит, понимаешь, овсянку…

– Здравствуйте, – сдавленно каркнул Ватников. – Тут у нас вышло недоразумение. Ваш начмед… я психиатр ваш, приходящий, меня зовут Иван Павлович… Так вот у вашего начмеда – фальшивый диплом. У него цифры и буквы те же, что у меня, я видел сам. И серия, и печать, – трясущимися руками Иван Павлович выложил на стол документ.

Глаза у Ларисы, на время лишившейся отчества, недоверчиво округлились, сливаясь с оправой круглых очков.

– У д’Арсонваля – фальшивый диплом?…

В голосе ее звучало такое удивление, что визитеры не удивились дальнейшему: не задавая вопросов, не уточняя личности незнакомца, начальница вышла и вскоре вернулась, неся с собой личное дело д’Арсонваля. Иван Павлович задохнулся от возбуждения.

– Читайте все, что успеете прочесть… – завыл Хомский.

Двигаясь очень ловко, Ватников очутился по ту сторону стола, склонился над делом, тогда как начальница послушно, как первоклассница, читала по складам титульный лист.

– Смотрите прежнее место работы, – прошипел Хомский.

Тем временем начальница сравнивала дипломы Ватникова и д’Арсонваля, не находя между ними ни малейшего сходства.

«Академия, – быстро читал Иван Павлович. – Кафедра оперативной хирургии… заведующий… согласно статье…»

Дело захлопнулось, но Ватников успел увидеть все, что хотел.

– Что за шутки? – грозно спросила осиротевшая Лариса. – Что вам здесь нужно?

Она вдруг увидела пижамные штаны, торчавшие из-под халата Ватникова. Иван Павлович надул щеки и вытаращил глаза. Он чуть приподнял трость, и начальница в ужасе вжалась в кресло.

– Накладочка, недоразумение – а я гляжу, что буковки похожие вроде – а, бэ, вэ, глагол и добро, ибо какие у нас права? Лежим тут и ждем, пока отнимут квартиру и пустят на органы…

Он понес дикую околесицу, медленно отступая к дверям. Лариса Батьковна взялась за телефонную трубку; Ватников и без того знал, что их с Хомским карты раскрыты, а перчатки брошены. Они уходили, наверное зная, что ни одно убежище не будет теперь для них достаточно надежным.

Кадровичка следила за их уходом не бешеным – потрясенным взглядом.

Начмеду будет доложено через секунду, и д’Арсонваль, покамест не особенно потревоженный, почувствует жаркое дыхание в свою спортивную спину. Он подпрыгнет, будто ужаленный аспидом в пяту, либо как укушенный в зад своей же мерзкой собакой. Ватников, которого он опрометчиво прочил себе в союзники, отныне сделается опасным врагом, и всех придется зачищать, и в главном деле торопиться тоже.

– Нам предстоит еще один визит, – шепнул Хомский на ухо Ивану Павловичу. – Не столь уж и обязательный, но желательный. Хвала Создателю – пока вас еще выпускают отсюда…

Ватников шагал рядом с ним, сердце его бешено колотилось, трость была выставлена и вертелась пропеллером. Он хвалил Создателя, но не был уверен, что Тот изготовил все правильно и без изъяна, в том числе Хомского.

Едва он дошел до палаты, как обозначились перемены. Секундой позже явился Миша: он нес при себе стойку для капельницы; за ним поспешала Лена, которая несла две большие прозрачные банки.

– Что это? – слабо спросил Ватников, садясь на постель.

– Начальство распорядилось прокапать вас. Плохо лечим, долго держим, – и Миша недобро подмигнул.

– Начмед назначил? – убитым голосом спросил Иван Павлович.

– Если бы. Проверяющий распорядился!

Послышался слабый стон, услышанный только Ватниковым: стонал Хомский, ругая глупого Медовчина на чем свет стоит.

Ватников не сопротивлялся, игла впилась ему в руку. Он вскоре провалился в далекий космос, но перед сном слышал, как милый голос твердил ему, повторяя:

«Оперативная хирургия… заведующий… по статье… по собственному желанию… семейное положение – женат…»

Голос звучал недолго: сначала внутрь убрался внешний Хомский, а потом он и изнутри куда-то ушел.

6

Хомский объявился посреди ночи, помятый и злой, от него несло могильным холодом.

– Меня словно черти драли… там, – пояснил он неопределенно. – Живите, доктор, покуда живется. Живите… Там – льды, и они обжигают…

Иван Павлович лежал после капельницы вконец одурелый и ослабленный. Голова работала отвратительно, однако он помнил последние слова, услышанные прежде, чем он удалился в небытие.

– Вы говорили, – слабо пробормотал он, – о статье и семейном положении…

Хомский одобрительно улыбнулся:

– Молодчина, доктор! Пошарьте – не завалялся ли где-нибудь пузырек с боярышником… Вам надо восстановить силы.

Оглашая палату слабыми стонами, Ватников свесился с постели, запустил руку под кровать – пока полностью не перевалился на пол. Там он уже залез под нее совсем и отодрал специально пригнанный кусок плинтуса: да! Пузырек нашелся, он ждал Ивана Павловича…

Внутри Ивана Павловича зарокотал и заработал давным-давно убитый рвотный рефлекс, переработанный в кашлевой. И кашлял он до того, как выглотал пузырек, а не после, и слезы катились градом по его одутловатому лицу.

Хомский же восседал на пустующей койке совсем повеселевший и оживленный. Он ткнул кривым пальцем в пружинную сетку:

– Разгильдяйство у вас, бесхозяйственность! Платная палата, люкс – а место пустует. А другое по несовременной милости оставили за вами…

– Николаев блатного готовит, – предположил Ватников, утирая слезы.

– Да? А и верно. Подготовит, если усидит на месте – а мы и втроем заживем преотлично, правильно я говорю? – Сыщик посерьезнел. – Статья и семейное положение: спляшем от этого. Наш подопечный заведовал солидным, авторитетным отделением в Академии – и вдруг уволился по собственному желанию. Вы же уже не первый год варитесь в этом котле, дорогой доктор. Вы знаете, что так не бывает. Что-то произошло, и ему указали на дверь – по-хорошему. Униженный, разжалованный начальник – жуткая личность. Имейте это в виду. Он затаил камень за пазухой, он вынашивает месть и надеется возвыситься заново, но уже здесь. Женат? Конечно, мерзавец женат! Ставлю тысячу против одного – нет, против нуля – что он наплел вашей бронеславной секретарше сказочных небылиц. О его семье она, ручаюсь, не имеет ни малейшего представления. Она – увядающая дама, одинокая, она пойдет за ним на край света: шпионить за шефом, заманивать в ловушки почтенных и заслуженных стариков, деятелей науки… разбрасывать собачье дерьмо, собранное во дворе… Что вы на меня так смотрите? – Иван Павлович и впрямь слушал Хомского, как завороженный: откуда тот набрался такой риторики? – Все гадаете, кто запускает собак? Их никто не запускает – их никто и не видит! Это ложный след, отвлекающий маневр! Видят только одну… А остальных – к чему они здесь? Они бы и днем здесь вертелись, и тайна перестала бы оставаться тайной… Напрягите мозги, Иван Павлович! – здесь Хомский возвысил голос и затрубил: – Напрягите!

Воцарилось безмолвие как бы на полчаса. И Хомскому, набравшемуся паранормальных способностей, отчетливо было слышно, как скрипят у Ватникова мозги, а отдельные извилины, даже цельные мозговые тяжи прямо лопаются от избыточного натяжения.

– И что теперь? – прогремел Хомский, подобный второстепенному греческому богу. – Что теперь?

– Теперь… – мучительно соображал Иван Павлович. – Теперь… наш путь лежит…

– Так, – кивал Хомский. – Ну?

– В Академию! – осенило Ватникова.

– Правильно, – облегчение, испытанное Хомским было велико и откровенно, он вдруг утратил над собой власть и немного расплылся, поредел, заполнил пространства больше, чем требовалось заурядному индивиду. Но Иван Павлович отнесся к этой незадаче снисходительно: он был воспитанный человек и не дергался, когда в его присутствии рыгали, например, или выпускали газы – а здесь, как он догадывался, случилось нечто подобное, столь же непроизвольное и конфузное.

– Пойдемте сейчас! – Иван Павлович вскочил на ноги, но его зашатало, он повалился обратно.

– Куда, куда, – засуетился Хомский, плотнея с каждым слогом. – Еще ночь на дворе, какая может быть Академия!

– Тогда собаку… она разгуливает как раз сию минуту… вы слышите, как она воет?

Действительно: издалека донесся леденящий душу вой.

– Может быть, это вовсе не она, – поспешил возразить Хомский. – Может быть, это милиция или скорая помощь. Поехали кого-нибудь спасать. Возможно, они привезли кого-то спасенного…

Спор затянулся; вой длился себе, меняясь тональностью и временами действительно напоминая не то сирену, не то автосигнализацию; иногда он смолкал.

Было пять утра, когда Хомский и Ватников на свой страх и риск решили спуститься хотя бы в приемное – куда уж там ехать до Академии – и посмотреть.

Прав оказался Хомский: приехала скорая.

По коридору разгуливал ее сотрудник, старичок лет восьмидесяти, в фирменном облачении. Он посмеивался, чесал себе промежность, показывал гениталии.

Старичок интересовался сквозь смех:

– Где у вас тут пописать?

– Вот, – ему указали на ведро, он помочился.

Сыщики стояли в сторонке и сумрачно наблюдали за ним.

Вскоре вышел Васильев: сегодня выдалось его дежурство. Он сослепу не признал коллегу, задал вопрос:

– И что это дедок такой веселый? Ходит везде, членом трясет…

– Да он не веселый, он пьяный.

Доктор со скорой был до того стар, что позабыл не то умереть, не то уволиться. Хомский поводил за ним Ивана Павловича; со старичком за компанию они заглянули во все закоулки, осмотрели подсобные помещения – мерно стрекочущая тишина, рабочая обстановка. Разве только в одной смотровой Раззявина принимала инфаркт, который двумя часами раньше привез доктор Кузовлев. Доносился неприятный диалог:

– Ну, где у вас инфаркт?

– Да вот же он. Кашляю, горло болит, сопли из носа…

– Но почему же инфаркт?

Снисходительно:

– Сердце ведь слева?

Напряженная тишина.

– Ну, допустим.

– Так вот из левой ноздри сопля длиннее раза в два. Все тянется и тянется – это инфаркт!

7

– Вам надо остерегаться процедур, – посоветовал Ватникову Хомский. – Особенно капельниц. Я не думаю, что вас собираются убить, но вывести из строя могут. Вы будете лежать пластом до самого конца – Николаева или Медовчина. Медовчин, повторяю, вероятнее, потому что Дмитрию Дмитриевичу и без того конец. Его выпроваживают на пенсию. Я слышал, как разговаривали в узельной… в бельевой то бишь. Санитарки. Они говорили совершенно недвусмысленно.

Иван Павлович лежал неподвижно и смотрел в потолок.

– Надо прокатиться в Академию, – сказал он твердо. – Пока я еще полон… наполовину полон сил.

– Ну и поехали прямо сейчас! – воскликнул Хомский.

– И хорошо бы еще завернуть в аптеку…

– Не возражаю. Правда, это создаст помехи – в Академии вас унюхают, доктор.

Ватников отмахнулся:

– Это же вояки. Они и носом не поведут…

– Это верно, – согласился Хомский. – Вы выплюнули таблетки?

– Разумеется, – Иван Павлович даже позволил себе шутливо козырнуть Хомскому. К сожалению, это заметил Миша, и Ватникова смутило понимающее выражение его лица.

– Надо спешить, – проскрипел сыщик. – Держите себя в рамках, мой дорогой друг. Не надо этой бездумной удали, этого шапкозакидательства… И очень прошу вас: когда разговариваете со мной – не раскрывайте рот. Вы влипнете в какую-нибудь историю.

Иван Павлович, которого еще изрядно пошатывало после вчерашней капельницы, переоделся в выходное платье, взял трость. Он обратил внимание, что Хомский, вечно державший руки в карманах кофты, вытянул ее уже до пят и этим в какой-то мере уподобился настоящему призраку, каких рисуют.

– Академия – крепкий орешек, – рассуждал Хомский. – Это тебе не отдел кадров в сонном королевстве. Там нужен подход и маневр, то есть хитрость.

– Рыться в делах меня точно не пустят, – убежденно отозвался Ватников, спускаясь по лестнице и обессиленно держась за перила.

– Обойдемся без дел. Мы побеседуем с униженными и оскорбленными – такие всегда найдутся.

Вышли не сразу, предварительно заглянув к Бронеславе Виссарионовне. При виде их она встала из-за стола и повернулась спиной. Она глядела в окно, а Ватников, науськиваемый Хомским, безжалостно добивал ее, вколачивал гвозди куда придется:

– Вы поддались ему, но негодяй женат. Можете не отвечать нам… мне. Он обманул вас. Вы служили ему верой и правдой, и даже неправдой. Вы собирали по его указке собачье дерьмо, оставались в администрации на ночь и подло, подло разбрасывали… Женюсь! Вот что сказал вам этот мерзавец. Женюсь, когда усядусь в николаевское кресло. И вы, вы… Вы заманили заслуженного человека, по склеротичности своей падкого на сладкое, на лестницу, к запертой библиотеке… вы наплевали на его труды и доброе сердце… или было иначе? Вы попросили его о помощи, и старый добряк не мог отказать вам в пустяковой операции?…

Гоггенморг не сказала ни слова. При последних обвинениях она взялась за сердце и стала медленно оседать. Иван Павлович проворно подхватил ее, пересадил в кресло и щедро облил водой из графина. Он вышел молча, не требуя признаний – вид этой женщины был красноречивее любых слов.

– Молчит – значит, ответить нечего, – суетился рядом и приговаривал Хомский. – Соглашается…

До Академии было три остановки трамваем; денек выдался неплохой, и сыщики решили прогуляться пешком. Побывали в аптеке. Пока они шли, Хомский снисходительно посвящал Ивана Павловича в тонкости следствия.

– Начальник всегда остается начальником, особенно армейский. Ведь он заведовал кафедрой! Студентки стайками, вы представляете?…

– Это же Военно-Медицинская Академия, – смущенно напомнил ему Ватников.

– Хорошо – курсанты стайками… Тем острее потеря… Это же понижение – не иначе, как за какой-то проступок! Д’Арсонваль молод, честолюбив и абсолютно аморален. Посмотрите, как он использует людей!

– Я вижу, – медленно молвил Ватников, помахивая на ходу тростью и сладостно раздувая ноздри, обоняя ветер, и небо, и землю с водой. – Однако почему так мудрено и хитроумно? Нельзя ли было подловить Николаева на чем-то реальном? Зачем городить огород с санитарной службой… да и собака – что это за собака?

Хомский воздел обвиняющий перст:

– Собака чрезвычайно важна, мой друг! Она обнажает беспробудное пьянство, царящее в вашей богадельне… Она привлекает внимание… В ее реальности возникают сомнения – и хорошо! Смотрите, до чего допился наш контингент, господа проверяющие!

– А смерти? Зобов и Рауш-Дедушкин – к чему это?

– Лишняя смерть никогда не помешает… Что это за больница, где люди мрут на лестницах и в коридорах? Неважно, от чего… Здесь нужен новый руководитель, желательно из служивых, суровый пастырь с железным жезлом! Я даже, любезный, могу порассказать вам о Зобове, – Хомский перешел на таинственный шепот. – Недавно мне удалось побеседовать с ним лично…

– С Зобовым? – у Ватникова упало сердце.

– С ним. Контакт еще слаб, он желает лучшего – контакт желает, не Зобов… но кое-что мне старик успел нашептать… Вы знаете, зачем он поперся на физиотерапию в такую рань? Ему дали талончик! Начмед своей собственной рукой выписал ему талон на совершенно немыслимое время. Несчастный исправно потащился… Скажу еще страшное: от Зобова негодяй и узнал о собаке-волке… Зобов лечился очень давно, времени реализовать сатанинский замысел у начмеда было достаточно. Ему понравилась легенда о Каштанке…

– И где же талончик?

– Пропал, конечно! – с издевкой крикнул Хомский. – Потом, когда вокруг началась суета. И мне понятно, в чьем кармане он пропал. Зобов пришел в пустынный коридор, и там…

Они не заметили за беседой, как добрались до места. Академия молча раскинулась перед ними, неприступная и негостеприимная.

– И там… – в ужасе прошептал впечатлительный Иван Павлович.

– Да, там… – задумчиво проговорил Хомский. – Он умер, уверенный, что видит свою собаку-волка. Он бежал от нее… Что там было такое – именно это нам сейчас и предстоит выяснить. Вы уже слышите этот странный лай собак? Не слышите? Вот это и странно: они не лают… Их нету здесь…

8

Да, было на что посмотреть в холодном и величественном вестибюле Академии. В нем не было ни малейшего сходства ни с самой «Чеховкой» – невзирая даже на памятник-фонтан собаке Каштанке, который там подумывали установить в память о легенде на федеральные деньги – ни с ее отделом кадров. Огромное, пустынное, каменное пространство-мешок, где эхо караулит повсюду; входные ворота ада, куда не заходят, имея в сердце надежду. Широкая лестница уходила вверх, и только там, на крохотном пятачке, теплилась жизнь: стояла будка привратника-ключника, и тот склонился над чаем и журналом посещений, вооруженный пистолетом, свистком и бронированным стеклом.

Ватников и Хомский стояли внизу, ощущая себя ничтожными астероидами в глубинах недружественной вселенной – не сюда ли проваливались они после капельницы, не здесь ли скитались их неприкаянные души?

Давила лестница, давил потолок, давили в спину дубовые двери в полтора человеческих роста, а плиточно-мозаичный пол не принимал и отталкивал, гнал, понуждая скользить под взглядами маслянисто-черных людей с восковыми лицами – с исполинских портретов, среди которых все были одинаковы и едва ли не святы: Сеченов, Бехтерев, Павлов, Мудров, Пирогов и Луи Пастер. Это была страшная, препарирующая святость, наводившая на мысли об ужасных саквояжах и чемоданчиках со щипцами и крючьями, о скорбных тазах с нагретой водой, клистирах, полотенцах и почему-то – об усатых дореволюционных акробатах в полосатых трико, которые демонстрировали мускулы с афиш и последних страниц газет.

Иван Павлович устал от путешествия, но негде было присесть; Хомский шнырял по вестибюлю и хмурился.

– Мы не пойдем к вахтеру, – постановил он наконец. – Я говорил, что здесь нету собак – я ошибся… такая собака сидит, и это не просто пес, это цербер…

По опыту Ватников знал, что всякая напыщенность имеет свою изнанку.

– Надо искать, – сказал он просто. – Черный ход, заднюю дверь… Не ходят же здесь санитары, а ведь как-то они проникают в стационар…

Поскольку он был абсолютно разумен в своем рассуждении, такой ход нашли уже через десять минут. Отвратительная, будто измазанная вековой сажей лестница, вывела их сначала в один коридор, потом – в другой. Навстречу стали попадаться люди: в халатах и без халатов, в пижамах, костюмах, с бумагами, с костылями…

– Нам надо найти кого-нибудь мелкого и злого, но информированного, – посоветовал Хомский. – Спросите, дорогой доктор, где тут у них оперативная хирургия, а там поглядим.

Кафедра оперативной хирургии, что выяснилось довольно скоро, располагалась в другом корпусе за номером восемнадцать. Он, к счастью, стоял во дворе напротив, и не было надобности в его поисках миновать пятый, десятый, двенадцатый и так далее. Внутри товарищам продолжало везти: они наткнулись на словоохотливую уборщицу, которую покорили тем, что Ватников аккуратно перешагнул через свежую расстеленную тряпку и попросил тапочки.

Старуха расцвела, хотя и напустила на себя грозный вид.

Она буркнула, что тапочки в гардеробе, но можно пройти и так, потому что все едино насрут.

– Вы дамский угодник, доктор, – игриво заметил Хомский. – Не подумать ли вам о женитьбе? Шучу, мой друг – я не переношу женщин. Они вздорны и мешают воспринимать логику боярышника и овсянки…

– Мы, собственно, и не на саму оперативную, – приветливо молвил Ватников, – мы ищем одного человека, он тут заведует. Его фамилия – д’Арсонваль.

– Ну и ищите себе, – проворчала старуха, разглаживая складки на тряпке. – Сто лет будете искать. Его здесь давно нет, уволился. Его уволили – ушли, вы понимаете?

Иван Павлович изобразил несказанное изумление:

– Ушли? Но за что же? Как такое возможно?

– Да за то же, за что и всех. Оргии устраивал с девками, а с виду приличный человек. И опыты ставил зверские… тошнило даже наших докторов. Приманивал собак, развел их целое стадо, тренировался на них – и не только со студентами, а и в одиночку. Ему, видите ли, нравилось скотину истязать… От него остался музей – страх берет, какие уроды… Но собаки его любили – за ним и сбежали, небось, где он там сейчас обретается…

– Музей? – Ватников вцепился в это слово мертвой хваткой. – А можно нам посмотреть хоть на музей?

– Кому это – нам? – впервые удивилась уборщица. – Кто это – мы?

– Это я ради шутки, – Иван Павлович выстроил реверанс. – Я один. Посмотрите – со мной никого нет.

– Я и вижу, что никого – слепая, что ли? Пойдемте, – она загремела ведром и пошла прочь. Ватников тигром последовал за ней. Хомский бесшумно шел рядом, кутаясь в кофту.

Старуха привела их в кабинет, каких миллионы: во всех институтах, в любом университете существует такой кабинет с дверью без ручки, с дырой на месте замочной скважины, но странным образом запертый и никогда не используемый. Проводница, однако, завела в отверстие некий предмет, напоминающий фомку, и дверь отворилась. Внутри царил удушливый полумрак; шторы были задернуты, воняло формалином и какими-то другими лекарствами. Это был склеп, тихое место, но визги и вой как будто последовали сюда с операционного стола, впитались в стены, замерли на потолке, запутались в паутине.

– Лампочка перегорела, – посетовала уборщица. – Но и без нее видно. Ишь, душегуб, нехристь…

Она вышла. Ватников и Хомский медленно двинулись к застекленным шкафам красного дерева. На полках стояли старые, мутные банки, жидкое содержимое которых имело оттенки от ядовито-оранжевого до грязно-коричневого; иногда попадалось угольно-черное и мертвенно-бледное.

9

– Это какая-то дьявольщина, Ватников, – Хомский вцепился в руку Ивана Павловича, и тот на мгновение почувствовал стороннее прикосновение.

В отличие от Хомского, Ватников бывал в анатомических музеях, где видел анатомию нормальную и анатомию патологическую: людей. Сросшихся уродцев, скрюченных анацефалов – с выпученными глазами и лишенных лба; попадались ему и совершенные зародыши на стадии млекопитающих, рыб и просто какой-то плесени, биомассы; не привыкать ему было и к пуповинам, свернутым на манер пожарного шланга – но то были все-таки люди, печальные и наглядные примеры для обучения жизни вообще, плоды разгульной и неправедной жизни, жертвы досадного стечения обстоятельств – химических факторов, влияний лучевых и паразитарных, добыча инфекции, дань естественному отбору.

В этих же банках содержались собаки. Изредка попадались здоровенные баки с цельными экземплярами, чаще – сосуды поменьше, с фрагментами тел, и всякий фрагмент отличался каким-то привнесенным уродством, противным природе. Утроенные хвосты, расщепленные морды, понашитые добавочные уши, усеченные лапы, фигурные, лобзиком обработанные, черепа. Эти безмолвные монстры, забытые и ненужные никому, являлись образцовой историей болезни, составленной не на бумаге, а из одних вопиющих фактов безумия и садизма.

– Теперь, доктор, вас больше не удивляет существование пятой ноги? – негромко осведомился Хомский.

Ватников покачал головой.

Д’Арсонваль представился ему вурдалаком, отменным хамелеоном, оборотнем.

«Он сам вервольф – он, а вовсе не его собака», – подумал Иван Павлович.

– Уже неважно, за что его турнули, – снова заговорил Хомский. – По-моему, доктор, мы увидели достаточно. Но собаки любили его. Он кормил их, приваживал их, и они отправились туда же, куда и он.

Иван Павлович отошел и привалился к косяку. Его ноги мелко дрожали. Элегантный, улыбчивый, неизменно бодрый начмед отныне и навсегда превратился в помешавшееся кровожадное чудовище.

– Пойдемте отсюда, Ватников, – негромко позвал Хомский. – Пойдемте из этого скромного храма.

Уборщицы уже не было, и без нее им сделалось немного лучше. Они вышли во двор, но не воспользовались калиткой: Хомский потянул Ватникова обратно в вестибюль, в главный корпус.

– Я хочу вам кое-что показать, – пообещал он с сухой усмешкой.

Шаги Ивана Павловича отдавались гулким эхом, когда они с Хомским остановились посреди вестибюля. Кабинка вахтера по-прежнему светилась казенным светом, безразличная ко всему, что не пересекало невидимую черту.

– Посмотрите сюда, – церемонно пригласил Хомский, простирая руку к портрету Луи Пастера. – Вы ничего не замечаете?

Ватников с сомнением покачал головой.

– Напрасно, – осудил его Хомский. – Постарайтесь сгустить меня в умозрении, а я поднимусь повыше…

Он оттолкнулся от пола, взлетел, завис у портрета и перегородил его на уровне переносицы. Ватников присмотрелся и схватился за грудь. Второй раз за последние дни его вынудили припомнить небесные силы. Да, так он снова и сказал: силы небесные!

С портрета на него внимательно и кротко смотрел д’Арсонваль.

– Эти французы – великие шалуны, – заметил Хомский, приземляясь рядом. – Ну что же, пойдемте домой. Мы увидели все, что хотели.

Они уже приблизились к дверям, когда Иван Павлович на миг задержался.

– Постойте, – произнес он нерешительно. – Вот что, собственно говоря…

Хомский недоуменно ждал продолжения.

– Вы не могли бы… не могли бы прикрыть еще и Павлова?

Пожав плечами, Хомский воспарил и выполнил просьбу Ватникова. Тот долго, не отрываясь, смотрел на портрет, стараясь проникнуть за стеклышки нарисованного пенсне.

Хомский не спрашивал, а Ватников не стал объяснять. Но по пути к больнице он скорбно твердил про себя: «Бедный, бедный Дмитрий Дмитриевич!…» Иногда он, впрочем, сбивался и начинал жалеть Медовчина и почему-то – намного реже – Каштанова.

10

Хомский видел, как тяжело Ивану Павловичу, и не тревожил его понапрасну.

Он только со значением предупредил Ватникова:

– До первого ЧП…

И тот отлично понял, на что намекает сыщик. Вернее, приблизительно догадался, потому что ЧП могло касаться самого Ватникова и закончиться его выпиской или переводом, но также оно могло касаться больничной жизни: что-то произойдет, поднимется шум, и преступник, уже почти разоблаченный, не замедлит выпустить на тропу войны своего пса. Многие злодеяния совершаются под шумок и выдаются, к примеру, за несчастные случаи.

Иван Павлович сделался крайне внимательным и присматривался ко всему, что видел. Пощупал кружку для сбора пожертвований на будущий памятник Каштанке. Кружка была привинчена к закладному шесту, ибо не ставить же при гардеробе закладной камень, и Ватникова отогнал насупившийся охранник-казак. Он очень не любил, когда трогали кружку, и полагал, что долг его, главным образом, и заключается в ее охране.