Текст книги "Собака Раппопорта. Больничный детектив"

«Где же кружка?» – он неизменно просыпался в поту с этой мыслью и звал няню – какая поближе случится, санитарку.

Кружка оказывалась на месте, и казак шел умываться.

Иван Павлович поднялся к себе на этаж и затеял всюду ходить и вникать. Заглянул в процедурную к Мише, где тот подмигнул ему и показал шприц; навестил узельную, сунулся в ординаторскую. Васильев поднял на него глаза – «Я ничего, я просто так гуляю, работайте, простите», – залепетал Иван Павлович, пятясь.

Где же собака?

Его прошибла дрожь: конечно, она в библиотеке! Это наверняка д’Арсонваль специально запер библиотеку, чтобы держать там свою тварь… Что значит – некому работать? Ватников специально наводил справки, расспрашивал Оксану и Лену, да и Марту Марковну беспокоил: все они пребывали в полной уверенности, что дело в нехватке кадров. Нелепая отговорка… Прежняя библиотекарша страдала старческой тугоухостью – и Бог с ней! Многая лета… Любая санитарка на ее место, да на полставки, да за формуляры… плевать в потолок…

Ватников заметался по коридору, раздираемый острым желанием немедленно выломать к черту библиотечную дверь и расправиться с животиной. А заодно и с ее холеным хозяином…

– У вас нет револьвера, доктор, – глухо и скорбно напомнил ему Хомский, сочувственно плывший рядом.

…Из палаты, где лечили Лиду, доносился плач: она тоже оплакивала собаку, но уже не какую-нибудь прооперированную начмедом, а свою, готовую ощениться не сегодня завтра.

Ватников заглянул к ней и попытался утешить – старыми психиатрическими приемами, которых не мог забыть, ибо они въедаются в плоть и кровь и не страдают даже при болезни Альцгеймера. Но Лида нынче выглядела наглее и презрительнее. Помощь Ивана Павловича она бесцеремонно отвергла.

– Вы, доктора, не можете сделать простейшего дела!

Как пример неудачной психотерапии она нехотя, сквозь зубы рассказала ему историю своего детства, когда была еще девочкой– подростком.

Давным-давно ей снился слон – как он ее настигает и насилует, а она сначала ломается для виду, а потом уступает.

Девочка зачахла. Хотела яйцо вкрутую и всмятку, ей подавали, но она не кушала, а только думала о таких яйцах, желая из первых сделать вторые. Иссохла, изнемогла и перестала выходить на прогулки. И даже не ходила на каток резвиться со сверстниками. Тогда-то ее папа, известный в городе толстосум, договорился в зоопарке, и ночью девочке привели в комнату большого слона, устроив специальный настил. Этим доктор думал устранить причину симптома.

Но слон был безучастен. Он съел морковь, выпил воды, насрал кучу и задремал. Девочка пролежала всю ночь без сна. Утром она презрительно сказала:

– Все вы, даже самые большие – такие!

И поправилась за пару дней посредством мелких пиявок. А заодно приказала папаше уволить шофера и еще пару широкоплечих бодигардов.

– Вот и вся ваша психиатрия! – закончила Лида торжественно и безжалостно.

Иван Павлович не нашелся с ответом. «Сколько же ей лет?» Ему казалось, что он когда-то и где-то читал нечто подобное, но память капризничала и, словно леший в дремучем лесу, выводила его то на Маршака, то на Бианки.

Он симулировал приступ кашля и вышел от Лиды расстроенным, но не обиженным – еще один психиатрический навык, впитавшийся намертво: не обижаться на умалишенных.

Делать было решительно нечего, и он по уже укоренившейся привычке побрел в приемный покой караулить какой-нибудь интересный случай. Там он утешился возле незнакомой бабушки, мирной и мягкой, с сердечным приступом, которая ожидала кардиолога – второй час.

Она встретила Ватникова как родного и сразу пустилась рассказывать про врачей: «И сказал мне ушной: у тебе, Кудряшова, вся перепёнка хрящой затянувши. А камень обцапал желчный проток, и в кровь пошел белый рубин».

– А здесь меня приложили к стеночке. Я сознание потеряла, а народу было много, и вот соседка-то моя меня толкает локтем и булку в рот сует: на, на.

Иван Павлович вдруг осерчал:

– Зачем человеку с сердечным приступом совать в рот булку?

– А потому что булка – это Хорошо, – просто сказала бабушка. – Это Благо. Если ближний попал в беду, то ему надо чистосердечно помочь.

Ватников попробовал на вкус слово «Благо» и выплюнул. Ему было нужно «ЧП».

11

Не зная, чем заняться, Иван Павлович включил телевизор. В его палате-люкс такой стоял, но не работал по причине заползания таракана, который всегда создает проблемы – примерно одинакового порядка – для техники и для людей.

Но кстати вернувшийся Хомский, стараясь услужить приунывшему товарищу, повертел какие-то ручки, навел антенну на вентиляционное отверстие, и передача пошла.

Сначала Ватников, прихлебывая из пузырька, не следил за происходящим на экране. Он продолжал раздумывать о ЧП. Проникнуть в библиотеку? У него нет ключа, придется ломать. Поднимется шум, а от него будет пахнуть овсянкой… Нет, это слабое решение. В голове у него сверкнула идея: вот что ему надо сделать! Нужно пойти и предупредить Медовчина, и заручиться его поддержкой – как Хомский заручился поддержкой самого Ватникова в незапамятные времена. Наверняка д’Арсонваль отчаянно боится такого поворота событий – вот уже и Гоггенморг разоблачена, и в кадрах побывал этот въедливый мозговик: что дальше? Когти следствия подбираются к самому горлу злодея… Его могут опередить.

А если Медовчин послушает Ивана Павловича и насторожится всерьез, то д’Арсонваль, видя изменившееся к себе отношение, ударится в панику и поспешит нанести удар. Он выпустит чудовище и натравит на ревизора…

Постепенно успокаиваясь овсянкой, приправленной, будто специями, здравыми мыслями, Иван Павлович обратил внимание на телеэкран. Во всех больницах принято смотреть разные передачи – «Комната смеха», «Аншлаг», и еще сериалы. Это считается хорошим тоном и признаком скорого выздоровления. Он не особенно удивился, увидев там себя самого в роли Фокусника с аттракционом «Пестрая лента». Иван Павлович стоял на эстраде и выбалтывал врачебные тайны, и публика выла. Фокусник прохаживался и самозабвенно рассказывал:

– Была, значит, у одного, здоровая такая гуля под ухом…

Переполненный зал умирал от хохота.

А Фокусник ходил и гнул свое:

– Так вот у одного бомжа при вскрытии нашли поросячий хвост на заду, финский ножик и женскую грудь. Он из нее молоко доил и кашу себе варил, от каши и загнулся…

Визг и судороги. В зале дрожал потолок, а люстра тоже, конечно, подрагивала.

– А еще к одной у которой муж в командировке, явился этот… ну, вы его знаете, в первом ряду… мистер Мускул! с Проппером… и Триппером….

Дрожательный паралич.

– И теперь, под конец… знаменитый номер: «Пестрая Лента»!

Ватников вывел бабушку, недавно жевавшую булку. Он распилил ее в ящике пилой и вынул изнутри кроликов, голубей, воздушные шары и розовые букеты. А потом поднырнул рукой, завел ее по локоть в самое сокровенное и с проктологической сноровкой начал тянуть, тянуть и тянуть из бабушки бесконечную пеструю ленту….

Внезапно на сцене откуда-то появился д’Арсонваль. Начмед был красен от ярости:

– Вам никогда не снятся вещие сны? – закричал д’Арсонваль. – Мне вот сегодня приснилось, как вы на сцене фокусничали… вскрывали престарелую женщину и вынимали из нее ленту… Вот! – Начмед метнул в Ивана Павловича бумажный лист, исписанный мелким и противным почерком. – Жалоба на вас! Вы оперировали пожилую особу, которая в годы войны проглотила знамя полка, чтобы оно не досталось врагу. И с тех пор оно так и лежало внутри для чувства объемного насыщения. Вы знамя вынули, и без этой реликвии она теперь жрет в три горла. Она пишет здесь, что отныне это уже – переходящее знамя, и она передает его вам… в пожизненное пользование тем же макаром… Извольте войти в коленно-локтевое положение!

Начмед превратился в Медовчина, засунул руку в карман и начал разматывать бесконечную пеструю ленту, которая складывалась у его ног в кишечные краснознаменные петли…

Оказалось, что Иван Павлович уже давно спит перед заснеженным экраном, а Хомский нашептывает ему утешительные слова, от которых снится уже другое, не столь отталкивающее… Ватников сидит на приеме, в родном диспансере. Он не бесправен, он наделен полномочиями, на него не пишут жалобы и не кричит начмед. К нему явилась на консультацию женщина лет пятидесяти, сиамский близнец, хотя все у нее было одно, в единственном экземпляре. Однако стоило ей заорать на Ивана Павловича, как это самое все удвоилось: и рыло, и его выражение. Она вручила ему слепочек, макет своего рыла, размером с яйцо, и Ватников зачем-то откусил от него, оно было булочкой. Возможно, сей сон был отголоском чего-то реально пережитого…

12

Он проснулся вконец разбитым, и рот был шершав изнутри. Стеная, полез под кровать, за плинтус – боярышника не было. Телевизор был выключен – должно быть, позаботился Хомский.

В голове проигрывались недавние события, которые то ли были, то ли их не было вовсе. В иное время, давно, Иван Павлович назвал бы их конфабуляциями – возможно, ошибочно. Ему явилась плачущая Бронеслава Гоггенморг: «Я проклята, – рыдала она. – Негодяй подучил меня.. Я обещала отдаться этому доброму, святому человеку…» «Кому? – допытывался Ватников. – Рауш-Дедушкину?» «Нет, не ему… Зобову…»

– Хомский, – позвал Иван Павлович жалобно.

Но не было и сыщика. Был только Васильев, который стоял в дверях и мрачно смотрел на Ватникова, притоптывая ногой.

Глядя в сторону, заведующий осведомился о самочувствии Ивана Павловича, хотя ответ был очевиден. Ватников мужественно отвечал, что ему лучше, значительно лучше.

– Славно, – Васильев слегка подобрел. – Боюсь, Иван Павлович, что в самом скором времени нам с вами придется что-то решать. Вы лежите очень давно… мы не можем держать вас вечно. Вы сами понимаете. Может быть, мы выпишем вас, вы месяцок побудете дома, а потом мы устроим вас обратно…

– Сюда же? – хрипло спросил Ватников.

Подневольный Васильев отвел глаза.

– Вполне возможно. А может быть, и не сюда… Все зависит от показаний.

– Я понимаю, – сказал Иван Павлович.

Васильев было обрадовался достигнутому пониманию и повернулся, чтобы уйти, но ватниковский вопрос настиг его каленой стрелой:

– Это распоряжение начмеда, не так ли?

Заведующий остановился и вынужденно кивнул.

– Да, Иван Павлович. Но и не только его… Вы знаете, что Медовчин сейчас практически у руля… Боюсь, что его переведут к нам главным. Он просматривает истории болезни, высчитывает койко-дни, вникает во все… – В голосе Васильева проступило уже привычное в последние недели бешенство.

– Хорошо, – покорно сказал Ватников, щадя старого товарища, ибо что тот мог сделать, крепостной холоп? – Мне прямо сейчас собираться?

– Нет-нет, – запротестовал Васильев. – Не торопитесь. Это еще не сегодня, это на днях. Я просто по-дружески, по старой памяти предупредил вас.

– Спасибо, – искренне поблагодарил его доктор.

Когда заведующий ушел, Иван Павлович быстро оделся. Медовчин! Какая дикая, ужасная недальновидность, вопиющая слепота! Пока не поздно, надо идти к нему и выкладывать начистоту голые факты.

Ватников выбрал для этого не самый удачный день, потому что с утра пораньше вся больница стояла на ушах. Прошлым вечером, пока Иван Павлович смотрел телевизор в обществе Хомского, состоялось ЧП, которое он так старательно призывал.

Пьяная санитарка сослепу накормила пшенной кашей труп, и с утра в отделение – да и во всю больницу – полетели молнии, которые метал из морга доктор Величко.

Возмущение патологоанатома не имело границ. Всем и каждому, до кого он дозванивался – Медовчину в том числе – он исступленно орал:

– Весь рот забит под завязку! Но я же обязан разобраться, что там у него – может быть, рвотные массы или каловые! И мне пришлось микроскопировать пшенную кашу! Вы и понятия не имеете, какие я микроскопировал массы! У меня стаж сорок лет! Однажды забыли, зашили ножницы в слепую кишку, а клиент отрыгнул – я их тоже, сука, микроскопировал!

Многовековые традиции слетели с Величко подобно луковой шелухе; гипотетические портреты все тех же обязательных Пирогова, Мудрова, Сеченова и Бехтерева покачивались и озабоченно стягивались в консилиум-хоровод.

Величко визжал так, что у Медовчина заболели уши, и он пошел выяснить, что за притча.

К несчастью, на пути его оказался Иван Павлович – в полном облачении, то есть в костюме, в плаще и с тростью.

13

О трупе, накормленном кашей, имеет смысл рассказать особо, так как история эта поучительна и не так уж невероятна.

Некий мужчина пил и пил себе месяца два – не в одиночку, конечно, а с верным товарищем. И было это, разумеется, не в «Чеховке», ибо всему положен предел, а в быту, в какой-то квартире. Белая горячка проносилась мимо мужчины полуночным экспрессом, и он успел заскочить. Ему начали мерещиться необычные вещи, которые суть явления, ибо все, что явлено, есть вещь в себе.

Но эти явления отступили на второй план перед лицом события более грозного и неотложного. Что-то заподозрив, мужчина имел в себе силы позвонить в Скорую Помощь и пожаловаться на то, что его другу нехорошо.

Когда бригада приехала, выяснилось, что друг его умер два месяца назад. Примерно на первой неделе их возлияний, они только успели начать. Теперь он лежал на диванчике и медленно разлагался, пока не вызвал у напарника тревогу неадекватностью контакта. Ведь они же общались как-то все эти месяцы, беседовали, ссорились, чокались, братались. Ладили как-то, не вызывая друг у друга сомнений.

В чем-то они даже смахивали на братьев Гавриловых – с иной, конечно, судьбой, из другого пространства-времени.

Оставшегося в живых стали выносить и, как водится в анекдотах, уронили. Он приложился очень крепко, черепом, и пришлось отвозить его не в наркологию, как думалось поначалу, а в острую травму, в «Чеховку», где его продержали положенные пять дней и перевели к Васильеву реабилитироваться. Потому что можно было и выписать к дьяволу, но пациент был неприятный: сонный, неразговорчивый, без той задорной чертовщинки в глазах, которая именуется жизнью.

Вероятно, у него образовалась внутричерепная гематома, которую прозевала Вера Матвеевна. Ее, как положено, пригласили, и она прикатила тележку: прибор для ультразвукового исследования головы, на колесиках. Вера Матвеевна, когда занималась таким исследованием, подавала процедуру как некое священнодействие. Она торжественно восседала на крутящемся табурете и держала датчики прижатыми к тому или иному невезучему черепу, строго поглядывая на экран осциллографа, ответно посверкивая ему очками. Вера Матвеевна была уже в возрасте и не очень хорошо разбиралась в ультразвуковой диагностике, но это никому не мешало. Посидев какое-то время, она вставала и с чопорным видом удалялась, а на взволнованные вопросы чаще всего отвечала молчаливым показом большого пальца: во! Лучше и не бывает.

Итак, кровь подтекала, синяк разбухал, и клиент неуклонно загружался. Пока не умер, лежа на койке навзничь, с запрокинутой головой, выпирающим кадыком и разинутым ртом.

Как раз развозили кашу.

Миша и Лена не глядя поставили миску на прикроватный столик. Так было заведено: ходячие выходили с мисками сами, лежачим подавали ужин в постель. Равно как обед, завтрак и полдник.

– Каша! – громко сказал Миша трупу и покатил тележку дальше.

Живительное слово запоздало: клиент не шелохнулся.

Получасом позднее ковылявшая мимо палаты санитарка обнаружила непорядок. Она уже прилично выпила у Марты Марковны, которая была вынуждена поддерживать в ней алкогольную жизнь, иначе санитарка могла уволиться, а рук не хватало.

В палате было темно, половина личного состава отсутствовала, другая половина спала. Один же из спящих лежал запрокинутый и почему-то не ел, хотя стояла каша. Наверно, он просто не мог поесть – и санитарка не ошиблась в этом рассуждении. Люди вообще ошибаются очень редко, они просто не учитывают некоторые обстоятельства, и это приводит к роковым последствиям, но ведь нельзя же охватить все, выпить море, воздвигнуть башню до неба и уподобиться богам – человек ограничен и слаб, он видит только милостиво явленную часть бытия.

– Жрать хочешь, сука? – осведомилась санитарка, задерживаясь у палаты.

Не говоря больше лишнего, она подсела к постели и ловко, проворно заправила кашей разинутый рот. Алюминиевая ложка сноровисто порхала у нее в руке.

Санитарное дело было сделано, кормилица довольная отправилась восвояси и затерялась в коридорах и переходах, среди людей и теней.

Через час Марта Марковна, женщина опытная, зашла в палату и безошибочно констатировала смерть. Вызвали Мишу, и тот поднапрягся, перебросил перекормленное тело на каталку и накрыл простыней.

Он позвонил в покойницкую:

– Забирайте.

– Холодный? – уточнили там, потому что бывали накладки.

– Холоднее некуда.

Холодного отвезли, и вскоре разразилась гроза.

Медовчину, спешившему разбираться, Иван Павлович Ватников был нужен, как собаке пятая нога.

14

Сам Иван Павлович, абсолютно трезвый и хладнокровный, бродил по больнице, поигрывая тростью. Трость, если успеть вдуматься, неплохое оружие – запропастившийся где-то Хомский рассказывал как-то, что не однажды отделывал тростью разнообразных негодяев.

С третьего этажа Ватников перешел на пятый, с пятого – на второй, со второго – на четвертый, с четвертого – на первый. Лифтом он пренебрегал.

Пациенты, встречавшиеся по пути, жались к стеночке, а доктора здоровались подчеркнуто вежливо – ну, в шляпе, и ничего особенного.

Голицын при виде шляпы даже каркнул, что «играют гормоны», и пролетел мимо.

Вера Матвеевна, вооруженная молоточком, уступила перед тростью и посторонилась, хотя вполне могла постоять за себя. Молоточки бывают разные. Есть обычные, массового производства – палка да резиновая колотушка; есть и посложнее: со встроенными иголочками и кисточками, которые вывинчиваются – для проверки разной чувствительности. Эти инструменты делают на заказ. И Вера Матвеевна отчаянно хотела себе именно такой многофункциональный молоточек. Дело неожиданно решилось легко, так как зять Веры Матвеевны много лет проработал тюремным надзирателем. Радуясь редкому случаю удружить, он дружелюбно сказал ей: «Какие вообще проблемы, мама? Сделают вам молоточек прямо завтра. Задаром. Пара листов нембутала – не деньги. Только нужен подробный чертеж…»

Чертеж Вера Матвеевна выполнила сама под руководством покойного начмеда Кирилла Ивановича. Чертеж умельцы внимательно посмотрели, но не очень поняли, зачем это нужно. И сделали так, как видели этот предмет сами, так что изделие получилось добротное. Во-первых, молоточек был очень тяжелый. Им можно было по-настоящему убить. Во-вторых, у него была очень красивая рукоятка, фирменная, наборная. Ну, и наконец – иголка. Тюремные мастера сочли иголку предметом непрестижным, несоответствующим почетному статусу доктора. И встроили в молоточек нож.

Доктор Ватников, злоупотребивший тростью перед Верой Матвеевной, так никогда и не узнал, какой опасности он подвергался.

На первом этаже Ивана Павловича, как всегда, невидимым водоворотом затянуло в приемный покой. Он вспомнил о бабушке, которая ела булку и вполне могла еще лежать или сидеть там со вчерашнего? или позавчерашнего? дня. В приемном покое четыре минуты тому назад установился ад.

Доктор Кузовлев, одетый в свой неизменный рабочий комбинезон на голое тело, привез в своей знаменитой карете скорой помощи неприятную пациентку. Это была уже пожилая, подшитая женщина, которая выпила – о том, что ее подшивали, доктору Кузовлеву стало известно не сразу, и только потом ему подсказал это сын женщины, который пришел сильно пьяный и увидел, что мама выпила уже все; он бросил ее с пятого этажа в лестничный пролет. Дом их, надо отдать должное, оказался дружным, все знали друг друга, и соседи с первого этажа вызвали Кузовлева.

Мама вмонтировалась в решетку, которая перекрывала вход в подвал. (Никто никогда не задумывался, как именно летают хармсовские старухи и чем это для них заканчивается).

На третьем этаже она потеряла ногу на уровне колена.

Руку она потеряла на втором.

Винтом вошла в решетку.

Таз был разрезан на куски.

Но осталась жива.

Доктор Кузовлев, увидев живой еще обрубок, немедленно его вырубил сильнодействующим лекарством. Кисть второй руки торчала из плеча. Доктор собрал в мешок все детали от мамы, какие нашел поблизости. И надо было отрезать вторую ногу, она болталась на лоскуте. Спустившийся сверху сын попросил:

– Ой, только не при мне!

Кузовлев утерся рукавом:

– Ну, тогда неси еще один пакет, – приказал он.

Вдруг пострадавшая начала шарить по себе оставшейся рукой, и ее пришлось дополнительно выключать… в общем, очень сложное и нехорошее происшествие.

Достаточно было того, что Кузовлев, когда приехал в «Чеховку», лично связался по телефону с острой травмой и не показывал никаких акробатических номеров, до которых был великий охотник: не ходил на руках, не развлекал сестер карточными фокусами…

Правда, доехали не без песен. Доктор Кузовлев и фельдшер, чтобы не было скучно в пути, всегда сочиняли стихи и песни сами, так что у них в некотором роде складывалось веселое буриме: строчку один, строчку второй. Кому-то где-то плохо, и вот уже мчится спасение; фельдшер:

– На углу стоит аптека!

Доктор:

– У аптеки – два окна!

Фельдшер:

– Задавило человека!

Доктор:

– Много вылилось говна!

Дальше все повторялось хором, два раза.

…Теперь, глядя на маму, уложенную на каталку, Кузовлев сосредоточенно жевал морковку – такую же неизменную, как и его комбинезон. Он всегда носил при себе в кармане морковку, потому что жена выдавала ему ее на дежурство как завтрак: по мощам и елей, по зарплате и пища.

Иван Павлович остановился рядом с каталкой и мрачно воззрился на маму.

– Где же все остальное? – спросил он тихо. Неслышно приблизился Хомский и встал за спиной.

– Собаке скормили, – ответил доктор Кузовлев, пожимая плечами и похрустывая овощем.

– Ага, – понимающе кивнул доктор Ватников. – Началось…

– Что – началось? – с интересом осведомился Кузовлев.

– Сколько у нее было ног? – деловито спросил Иван Павлович вместо ответа.

– Пять, – беззаботно сказал Кузовлев. – Куда вы? Она бешеная, осторожнее с ней…

Но Ватников и Хомский уже позабыли про него. Они перешли на бег.

– В библиотеку, – задыхаясь, приказал Ватников.

– Зачем, Ватников? – спросил Хомский, не сбивая дыхания. – Ее выпустили, она бегает по больнице… Надо искать на этажах…

Но переубедить Ивана Павловича было нелегко.

– В библиотеку! – Впервые в жизни он повышал голос на Хомского.

Тот уступил довольно охотно, и доктор Ватников на полном ходу врезался в Медовчина.

15

Санитарный инспектор пошатнулся и возмущенно охнул.

– В чем дело, гражданин? Почему вы носитесь, как угорелый, по лечебному учреждению?

Ватников молча смотрел на него ясными, полными сострадания глазами.

Тощий хохолок на темени карьериста Медовчина встал дыбом, но этого никто не увидел вследствие колпака.

– Я знаю вас, помню вас, – проскрежетал ревизор. – Постойте, погодите… Вы лежите на реабилитации… отставной психиатр… куда это вы собрались, позвольте спросить? От чего же вас лечат, если вы уже носитесь, как бешеный конь? Не зря я распорядился подать вас на выписку!

Таким же тоном он мог бы распорядиться подать несчастного к столу.

Хомский вознамерился запальчиво возразить, но Ватников придержал его.

– Сергей… кажется, Борисович?

Медовчин медленно раздувался и ничего не говорил. То, что кому-то прославленное отчество «Борисович» может только казаться, явилось для него открытием и лишило его языка.

– Сергей Борисович – пожалуйста, выслушайте меня и не перебивайте. Вам угрожает серьезнейшая опасность. Смертельная. На вас готовится покушение, потому что вы, к несчастью, успели приобрести в нашей больнице приличный вес.

Вконец обескураженный ревизор понял Ватникова буквально и решил, что тот намекает на его брюхо, якобы разросшееся на казенных харчах.

– Как вы смеете… – простонал он, сжимая кулаки. – Кто дал вам право…

– Покушение, – упрямо повторил Иван Павлович. – Имейте в виду – д’Арсонваль не позволит вам перебраться в кресло Дмитрия Дмитриевича. Он специально развел здесь антисанитарию… он соблазнил секретаршу, чтобы та разбрасывала дерьмо… Это страшный человек, достаточно вам будет взглянуть на Луи Пастера. Он пришил собаке пятую ногу и выпускает ее по ночам пугать больных и сеять панику. У вас ничего не пропадало? Ботинки, носки, нижнее белье? Начмед мог украсть их и дать ей понюхать.. Он, знаете ли, безнравственный тип…

В этом пункте предостережения Медовчин затопотал ногами и заорал:

– В палату! Немедленно в палату! Охрана! Сюда, держите его!…

Имея сугубо санитарное образование, Медовчин, как мы уже знаем, совершенно не умел разговаривать с психически больными людьми, к которым он, естественно, причислил Ивана Павловича – и это простительно, ведь он ничего не знал даже о Хомском. Он воображал, будто на них, помешанных, можно кричать, тогда как правилами предписывается обратное: говорить мягко, успокаивать, убаюкивать, затягивать в паутину…

Трость Ивана Павловича опустилась на череп Медовчина. Тот зашатался, и начал оседать, лицо его исказилось от боли. Ватников схватил его за руку и рывком выпрямил.

– Простите, Сергей Борисович, – сказал он участливо. – Но это вынужденная мера. Я спрячу вас в библиотеке, сейчас это единственное безопасное место, потому что собака выпущена на свободу. Зло гуляет на воле… Вы побудете там, пока я с ней разберусь…

Он увлек Медовчина к лестнице и потащил вниз, к библиотеке. Тот слабо сопротивлялся, но Ватников, следуя совету Хомского, пригрозил ему тростью, и ревизор повиновался. Дверь в библиотеку была, как и ожидалось, заперта, но это только умножило силы Ивана Павловича. Он высадил ее одним ударом ноги – ну, не совсем высадил, а просто сломал замок, а дверь устояла.

Внутри подтвердились его худшие предположения.

– Срач-то какой, – прошептал доктор Ватников и толкнул Медовчина на кипы книг, зачем-то перевязанных. Воздух в библиотеке был действительно застоявшийся, удушливый; повсюду царило разорение. Иван Павлович потянул носом, пытаясь выделить запах псины, но не сумел сориентироваться в богатстве некогда полиграфических ароматов. – Побудьте здесь и никуда не выходите, а мы очень скоро вернемся, – пообещал Ватников, выходя за дверь, которую не стал запирать: он и не смог бы это сделать, потому что замок был безнадежно испорчен.

Уходя, он оглянулся: Медовчин сидел на книгах, потирал голову и провожал его благодарным, как почудилось Ивану Павловичу, взглядом.

Проводив Ивана Павловича признательным взглядом, Медовчин вынул мобильный телефон и набрал номер кабинета Васильева. Но тут же передумал, сбросил, и набрал новый.

– Алло, – произнес Медовчин сдавленным голосом. – Это Медовчин. Вас ожидают крупные неприятности, доктор д’Арсонваль. У вас по больнице разгуливает опаснейший псих… вы в курсе? ах, нет? тогда послушайте меня…

16

Иван Павлович быстрыми шагами шел по коридору первого этажа. Хомский едва за ним поспевал.

Они миновали приемный покой, где доктор Кузовлев сидел на каталке и бессмысленно разминал в пальцах зеленый морковный хвостик, как некоторые разминают папиросу.

Беготня вокруг не утихала, и на Ватникова не обратили внимания. Его заметил один лишь казак и неожиданно резво отскочил, освобождая дорогу.

Хомский и Ватников миновали притихший вестибюль. Суматоха осталась позади, впереди лежало мертвенно пустое пространство. Над дверью рентгенологического кабинета полыхал красный фонарь.

И тут Иван Павлович впервые увидел собаку.

Она бежала прямо перед ними, бодро перебирая лапами. Пятая торчала у нее из живота и царапала пол. Собака была не то что огромная, но довольно крупная – по субъективному мнению Ватникова. Не такса и не болонка, но и не волкодав. Она периодически оглядывалась на преследователей, и Ватников имел возможность увидеть вываленный лопатой язык. Вокруг не было ни души, и оба – Хомский и Ватников – вновь побежали.

Собака, словно того и ждала, припустила во всю прыть. Она немного светилась не пойми чем – во всяком случае, Иван Павлович отчетливо различал окутавший ее зеленоватый ореол.

– Стоять! – шепотом закричал Иван Павлович.

Собака бежала. Она направлялась к дверям пищеблока.

Не оставался в стороне и Хомский:

– Тоби! – крикнул он строго. – Тоби, к ноге!

Продолжая бежать, он полуобернулся к Ватникову:

– Она бежит по следу. Эта собака отправится на край света по запаху креозота…

Он говорил что-то лишнее, и Ватников знаком приказал ему замолчать.

Сзади послышалось:

– Иван Павлович! А Иван Павлович! Остановитесь на минутку, куда вы спешите? Нам нужно поговорить…

Ватников обернулся.

Вдали, на границе вестибюля и коридора, на грани света и полумрака, между собакой и волком, в сумерках стоял д’Арсонваль. Стоял там с широко расставленными ногами, со сцепленными за спиной руками. Безупречно одетый, в чистейшем халате с вышитой буквой «Д» и низеньком колпаке, похожем на тюбетейку.

Времени не оставалось, и Ватников побежал быстрее.

– Остановитесь, Ватников! – загремел д’Арсонваль. Из его лицемерного голоса улетучилось всякое дружелюбие.

Иван Павлович настигал собаку. «Я ее вижу. Я ее вижу!» – восторженно твердил он себе, подобно слепому, внезапно прооперированному по поводу катаракты.

– Конечно, видите, – приговаривал рядом Хомский. – Надо просто очень захотеть и набраться терпения. Я знал, что ваше время придет… Но чу! куда это она?

Собака налетела на двери пищеблока, остановилась и стала скрести лапой.

Эта псина оказалась чрезвычайно, удивительно сильной. Тяжелая створка подалась, и уродина скрылась внутри.

Ватников, до слуха которого долетал топот ног настигавшего его д’Арсонваля, издал победный клич и вскинул трость. Хомский ненамного обогнал его и задержался у двери, чтобы подождать и помочь.

17

Как ни странно, на пищеблоке было безлюдно.

Пылали жаром плиты, шипели огромные сковороды, гигантские котлы дымились паром: варился обед.

Очевидно, повара уже снимали пробу и заперлись в своей каморке, куда никто не смел заходить. Пробу снимало сразу много народа: поваров было человек пять, да две судомойки, а еще – водитель похоронного автобуса, лифтер и время от времени – казак.

Собака забегала между плитами, ожесточенно виляя хвостом.

Ватников пригнулся и побежал в этом неудобном положении, намереваясь ее изловить. Теперь у него в руках окажется живое доказательство, которое он предъявит легкомысленному Медовчину.

Предчувствуя недоброе, собака поджала хвост и теперь заметалась.

Позади распахнулись двери, сразу обе створки. Д’Арсонваль высился на пороге и встревоженно смотрел на Ивана Павловича.

– Ни шагу дальше, – приказал ему Ватников.