Текст книги "Собака Раппопорта. Больничный детектив"

– Ну, не переусердствуйте.

…Проводив комиссию, главврач вернулся в искалеченный конференц-зал и воззрился на сцену. Документы документами, а сцену он должен починить. Будет новое собрание, на сей раз окончательно траурное – и не только в связи с гибелью коллеги.

Он отправился к завхозу и распорядился приступить к ремонту.

– Два дня, не больше, – настаивал он. – Чтобы все было исправно, пока еще кто-нибудь не провалился. Мне собрание проводить, а пожить еще хочется.

Завхоз нахмурился.

Задача была не из легких. Рабочие, находившиеся в его подчинении, захворали. С ними случилось то же самое, что с Демушкиным, Лавровым и Никитиным. И не в первый раз. Правда, заботливых собак они не видели и на Смоленск не летали, но это был вопрос времени.

– Чтобы я этого не слышал! – загремел Мортенсон. – Всех под капельницу, сейчас же! Пригрозите стационаром. Скажите, что они не выйдут отсюда, даже если здание перепрофилируют в консерваторию..

– Все равно не раньше, чем завтра, – уперся завхоз.

– Ничего не знаю! Изыщите резервы!

Так завхоз очутился в тяжелом положении. В первую очередь исследованию сцены мешал рояль. Стоя перед роялем и взирая на эту громоздкую дрянь, которую всегда ненавидел, завхоз в очередной раз осознал смехотворность своего титула. Заместитель главного врача по АХЧ! Не хрен собачий! Сидит в президиуме, возвышается над образованными людьми. Но вот ему нужно передвинуть рояль – и декорация рушится. Он топчется перед махиной, и никакой он не исполин. Никакой не Магомет, чтобы призвать рояль катиться к нему – тот и не смог бы, даже если бы устрашился, одно колесико было сломано, о чем завхоз отлично знал. Он отличался неплохой памятью и мог перечислить, спроси его кто, сколько сломано ножек у больничных стульев и где какой стоит. Только никто его об этом не спрашивал, никому не было до этого дела.

Однажды он устроил пожар и сам до того перепугался, что отъехал от больницы на четыреста семьдесят километров. На служебной машине. Подробностей поездки, как и обстоятельств пожара, он не помнил. Осел на каком-то хуторе и в ужасе замер там, и дрожал, пока его не нашли, а когда был все-таки обнаружен, держался с отчаянной наглостью смертника. Но его простили. И когда он за то же самое поколотил больничного шофера – тоже простили. И за многое другое, потому что завхоз слыл незаменимой фигурой. История с побоями проливала свет на происхождение его административных способностей, но об этом не говорили вслух.

Разве что относились к нему свысока, без слов намекая, что карьера завхоза, как ни крути, остается в руках медиков.

Но он и в самом деле был мастером своего дела. Если с чем и не справлялся, то лишь в случае «неодолимой причины». Этот загадочный и жуткий фактор фигурировал, между прочим, во многих официальных документах больницы. На него ссылались, им оговаривались, о нем предупреждали.

Нынешнее состояние подшефных завхозу рабочих тянуло как раз на такую причину.

Но он не собирался сдаваться и отправился к Метсу за бесплатной рабочей силой.

– Дайте мне двух человек, – потребовал он грубо. – Нужно перекатить рояль.

Метс выругался.

– А если оступятся, ноги сломают? Отвечать-то мне!

– За кого отвечать? – презрительно отозвался завхоз. – Перед кем? Когда и за что вы ответили?

Тихон Лазаревич махнул рукой:

– Да берите. Вон, Ватникова возьмите. И Демушкина. Больше не дам никого. Ватников, Демушкин! Идите сюда, сейчас будет субботник.

Его родовая купеческая широкость диалектически оборачивалась прижимистостью. И странным образом сочеталась с командным стилем, противным рынку.

– Я хочу на субботник, – Октябрь Брежнев улыбнулся. Он никуда не хотел, просто услышал хорошее и правильное слово. Габидулин стоял рядом, заранее готовый обидеться, если его не возьмут.

– В палату! – удивленно ответил Метс. – Это что еще такое?

– Не укусят меня ваши ударники? – Завхоз отличался обывательским представлением о психиатрических больных. И не всегда ошибался.

– А вы им кулак покажите и проверьте, – посоветовал Тимошук, случившийся рядом.

Завхоз не заставил просить дважды и показал кулак. Но только не Ватникову и не Демушкину, а Тимошуку. И даже тот, находчивый, опешил. Выходка была настолько тупой, что высшее образование спасовало перед высшей простотой нрава.

4

Иван Павлович быстро сообразил, что другой возможности у него не будет.

Мечтая совершить вылазку, он в то же время предполагал действовать наобум, ибо понятия не имел, чего ждет от него Хомский. Он еще надеялся разобраться, но времени не осталось. Теперь приходилось рассчитывать на собственные смекалку и наблюдательность.

Ватников начал с того, что пристально изучил самого завхоза. Насчет лица – отечного, дряблого, с кругами вокруг глаз и мясистым ротовым отверстием – вопросов не было. Взгляд Ивана Павловича отправился ниже, задержался на дешевом галстуке, трижды пересчитал пуговицы на забавном коротком пиджаке – их было две. Халата завхоз не носил, хотя имел право и даже обязанность. Но завхоз правильно рассудил, что карнавал не поможет ему возвыситься до врачебной среды – наоборот, унизит. «Под одеждой все голые», – решил завхоз и демонстративно остался в костюме. В костюме он выделялся темным пятном, выглядел инородным телом и символизировал правду жизни, которая настигает надменное ученое племя.

Брюки завхоза чуть оттопыривались на коленях, намекая на тайную страсть к тренировочным штанам. Карманы были чем-то набиты. Их содержимое по своим очертаниям не напоминало оружие.

Внизу завхоз заканчивался носками навозного цвета и разношенными сандалиями.

«Рядовой исполнитель», – заключил Иван Павлович.

– Ты на мне дыру глазами проешь, – добродушно заметил завхоз. Пациенты нравились ему куда больше врачей – вероятно, по причине неосознанного сродства.

Ватников промолчал и отвел глаза. Он постепенно усваивал нехитрую истину: рта лучше не раскрывать. Он несколько запоздал с постижением этой простой и великой правды, но верно сказано: учиться никогда не поздно.

Застигнутый за следственным мероприятием, он слегка запаниковал, машинально сунул руку в карман и вдруг догадался, что делать дальше.

В кармане завалялась конфета. Карамель. Угостил его Демушкин, несколько дней назад; Иван Павлович был занят напрасными попытками установить контакт с Хомским, рассеянно поблагодарил, положил конфету в штаны и забыл о ней.

Сейчас этот неказистый предмет предстал перед ним отмычкой, пропуском в мрачный мир заговоров, умыслов и вещественных доказательств.

Ему с трудом удалось скрыть волнение. Если разобраться, то скрывать было незачем: Иван Павлович был вправе хохотать, плакать, хмуриться, возбужденно облизываться – и все сошло бы с рук, потому что мало ли что там в нем. Но Ватников старался работать на совесть и очень боялся подвести Хомского, у которого и без больницы было много дел.

А Демушкин держался деловито. Что-то поднять, перенести, передвинуть – это было ему понятно, привычно, в этом он мог себя показать с наилучшей стороны, без лишних разговоров, как настоящий мужчина физического труда. И всем своим видом он говорил с предельной небрежностью: ерунда идет побоку, всякие там видения и процедуры – это забава, пошутили и хватит, а когда доходит до дела, то шутки в сторону, способность подвинуть рояль у него врожденная, внутриутробная, ее не истребишь ничем, он просто снисходительно потакает суетливым ученым, позволяя им себя от чего-то лечить, но теперь пускай отойдут в сторонку, предстоит серьезная работа, и к ней он готов всегда, в любое время суток ему раз плюнуть, и в любом состоянии – ему плюнуть второй раз, когда нужно двигать рояль.

Демушкин был симпатичен Ивану Павловичу. Объяснялось это просто: его, как и Ватникова, перевели из «Чеховки», где Демушкин очутился после неудачного самоубийства. Инстинкт самосохранения временно изменил ему, и он решил свести счеты с жизнью. Пистолета нет, вешаться неохота, одна дорога – головой в стенку. Ну, и выломал себе височную кость.

В «Чеховке» Демушкин угодил в руки Мозеля. Нейрохирург его похвалил. «Трепанацию, сам себе сделал, – констатировал Мозель. – А иначе там натекло бы – и все. А тут – готовое фрезевое отверстие».

Слушая Демушкина, Иван Павлович слышал родную речь Мозеля и согревался душой.

…Завхоз вывел их на лестницу. Сердце у Ватникова превратилось в колокол. Демушкин шел так, словно запросто мог выйти сам, когда захочет. Иван Павлович оглаживал карман, убеждаясь, что спасительная конфета никуда не делась.

Оказавшись вне отделения, завхоз выкинул из головы особенности своих временных подчиненных. Они перестали отличаться от тех, что попали под действие неодолимой причины – хотя бы потому, что тоже побывали под ее игом, хотя завхоз этого не знал. Он мрачно, мелкой рысью спускался по лестнице, возглавляя маленький отряд, и ни разу не оглянулся.

Фантазия напрашивалась сама собой.

– По башке шарахнуть – и привет, иди куда хочешь, – негромко сказал Демушкин.

Ватников кивнул – слишком быстро и энергично, как сам заметил, и от этого сделалось немного неприятно. Согласие с намерением, объявленном в протоколе Демушкина, не имело никакого отношения ни к расследованию, ни к больнице вообще. Но дальше декларации дело не пошло. Напарники удовлетворились голой возможностью. А когда они вошли в осиротевший конференц-зал, мятежные планы сменились грустью, от которой у Ватникова заболел живот.

– Берите и катите, – завхоз остановился и дернул подбородком.

– Куда катить-то? – осведомился Демушкин с потомственной пролетарской ноткой в посерьезневшем голосе.

– Со сцены, – объяснил завхоз. – Вон туда.

– Это на руках нужно, – возразил Демушкин. – Мы вдвоем не поднимем.

– Втроем поднимем, – завхоз, похоже, знал какое-то волшебное слово. У него не нашлось и тени сомнения в том, что три человека способны снять со сцены рояль. – А пока давайте катите.

«Наш последний танец», – печально подумал Иван Павлович, вспоминая, как радостно тут бывало. А ведь они еще даже не притронулись к песенной терапии.

Он держал руку в кармане.

Они с Демушкиным впряглись, завхоз подошел поближе – руководить. Яма чернела, напоминая воронку от самонаводящегося снаряда, который аккуратно поразил намеченную жертву. Рояль со скрипом поехал мимо, Демушкин неутомимо пинал его ножку, грозившую окончательно отломиться. Поравнявшись с ямой, Иван Павлович остановился – якобы для того, чтобы вытереть пот. Рука взлетела, и он огорченно ахнул:

– Уронил! Стойте, я уронил…

– Что ты уронил? – завхоз сдвинул брови.

– Важную вещь. Подождите, я сейчас…

Не дожидаясь разрешения, Ватников сел на край ямы. Осторожно спустился, не слушая встревоженного завхоза. Исчез.

– Что ты там потерял, умная голова? – гремело сверху. Завхоз поднимался на сцену. – Шею свернешь!

Демушкин заглядывал в яму, готовый разрешать технические проблемы.

– Конфетку, – донеслось из-под ног.

Завхоз пришел в ярость.

– Какую, сука, конфетку?…

Но Ватников уже не слушал. У него были считанные минуты, чтобы найти то, что он искал. Что именно – он не знал. Но нашел.

5

Под сценой было темно, тесно, пыльно – как и положено в закулисье.

Конфета подвернулась сразу, Иван Павлович подобрал ее, положил обратно в карман. Фонарик бы сюда или хотя бы спичку. Он почти ничего не видел, а привыкать к темноте времени не было. Одно было ясно: здесь никто ничего толком не искал. Если и приезжала милиция, если даже и завели дело, никому, похоже, не пришло в голову искать в случившемся злое намерение. В лучшем случае – халатность, повлекшую, но негодяи наверняка оправдались и в этом. Предъявили письма с требованием сил и средств на починку всего вокруг, заручились поддержкой могущественных знакомых. Следствие будет тянуться годами.

Они даже не потрудились убрать орудие преступления, подумал Иван Павлович, нащупав пилу. Коленом. Он наступил на нее, пока полз, она была брошена в сторонке. Рядом валялись еще какие-то инструменты: молоток, гвозди, ветошь. Вообще разного хлама было очень много, и Ватников с трудом поворачивался.

Он быстро схватил пилу.

– Да вылезай же уже, – рычал сверху невидимый завхоз.

– Секундочку. Минуточку… – лепетал Иван Павлович, лихорадочно озираясь в поисках новых улик.

Как, интересно, они пилили? Горизонтальную поверхность, снизу? Удобнее долотом… Должны остаться надпилы. Края отверстия были так разворочены, что толком ничего не удавалось рассмотреть. Иван Павлович спешил. Он решил повременить с разъяснением технических тонкостей. Вот же она, пила, изобличающий предмет. В дьявольской изобретательности исполнителей сомневаться не приходилось; сам же Ватников даже в лучшие времена не умел вбить гвоздь.

Он сунул пилу под пижаму. Пила была маленькая, она спряталась под мышкой. Иван Павлович осторожно придерживал ее, чтобы не выпала, и это потребовало от него некоторой ловкости, когда он выбирался наружу. Он прижимал руку к боку и отдаленно напоминал не то пингвина, не то тюленя.

Завхоз ходил взад и вперед, вне себя от злости.

– Что ты там забыл? – набросился он на Ватникова.

– Конфету уронил, – Иван Павлович упрямо держался первоначальной версии.

– В рот тебе конфету!…

– Хорошо, – Иван Павлович не возражал.

Завхоз, раздуваясь целиком и по частям, стоял перед ним с расставленными ногами и упертыми в бока руками.

– Руку повредил, что ли?

– Ерунда, – заверил его Ватников. – Немножко ушиб. Я могу двигать рояль!

– Тогда становись, где был, – раздраженно велел завхоз, чрезвычайно утомленный всей этой суетой. – Катите к ступенькам, оттуда спускать будет удобнее.

Иван Павлович расположился сбоку, где у рояля естественная выемка; Демушкин встал с другой стороны. Когда рояль тронулся с места, Хомский сказал:

– Там инструментов много, под сценой. Наверняка нужные. Молоток, какой-то кабель.

Завхоз застыл, как вкопанный. Рояль продолжал медленно ехать.

– Кабель??… мать твою! Так вот он где! Я обыскался… точно кабель?

– Точно, точно, – сострадательно закивал Хомский.

– Он же нужен позарез, – завхоз, позабыв о деле, полез в дыру. – Вот сука, – бормотал он, исчезая под сценой. – Я его полгода ищу…

Демушкина все это не касалось, он делал свое дело. Хомский, якобы от неудобства, на миг устранился. Рояль, направляемый лишь с одного бока, вильнул и въехал сломанным колесиком в отверстие. Он провалился в яму по самые клавиши, закупорив ее наглухо. Снизу донесся сдавленный вопль завхоза, сменившийся безобразной бранью.

– Дебилы! Уроды, больные на голову! Уберите эту бандуру, дайте вылезти!

Хомский и Демушкин стояли и слушали.

– Не вытащим, – покачал головой опытный Демушкин. – Какого хрена ты отпустил?

– Рука болит, – пожаловался Хомский.

– Пойдем, скажем кому-нибудь, – Демушкин вздохнул. – Чего доброго, подумают, что мы нарочно.

– Точно, – согласился тот, придерживая пилу. – С них станется.

Не слушая больше завхоза, исступленно матерившегося, оба покинули конференц-зал и направились в отделение.

Хорошая возможность удрать. Но Демушкин никуда не спешил, а Хомский не мог позволить себе так вот запросто взять и бросить расследование. Тем более, что свет в конце тоннеля уже не просто наметился, а засиял вовсю, преображая ночь в день.

К известию о пленении завхоза Метс отнесся с пониманием. Он никого не выругал и даже по-своему похвалил.

– Вы идете на поправку, – сообщил он с преувеличенной серьезностью. – Адекватно реагируете на реальность.

Тимошук, вертевшийся рядом, не сумел воздержаться от дополнения:

– Не иначе, помогла танцевальная терапия. Осознанная пластика, приносящая пользу.

Они говорили так, будто перед ними стояли неодушевленные идолы. Хомский заискивающе улыбался, Демушкин выглядел тоскливо. Лишь в отделении он понял, что до свободы было рукой подать. Стремительный, да еще добровольный переход от воли к неволе подействовал на него угнетающе.

– Что с рукой, Ватников? – прищурился Метс.

– Немного ушиб, – отозвался Хомский с несокрушаемым равнодушием.

– Идите в процедурную, я посмотрю.

– Да ничего страшного…

– Идите в процедурную, вам сказано!

– Хорошо, – послушно кивнул Хомский. – Пойду куртку сниму.

Тем временем Тимошук остановил Киру Кимовну и за минуту откомандировал ее спасать завхоза.

– Не спешите особенно, – он произнес это, как подмигнул. – Соберите людей.

Та раздулась.

– Уж я ему скажу, безмозглому. Ай, хорошо. – Она пошла по коридору, качая головой и повторяя вскрикивать: – Ай, хорошо. Ай, хорошо.

Хомский юркнул в палату, быстро засунул пилу под матрац. Вещественное доказательство было спасено. Скинул куртку. Когда Метс приблизился к процедурному кабинету, там его уже поджидал Иван Павлович. Вид у Ватникова был слегка огорошенный.

– Ну, так что с конечностью? – Метс подтолкнул его, завел внутрь.

– Да вроде ничего. А что такое?

Тихон Лазаревич пожевал губами.

– Поторопился я вас похвалить, – сказал он горестно.

6

Лежа в постели, Иван Павлович впервые за время своего заточения не мучился, не досадовал на тощую подушку и тонкое одеяло. Он их не замечал. Мысленно он находился вовсе не здесь, он прятался под сценой и примеривался пилой. Приставлял ее так, приставлял ее сяк; пилить было неудобно, неуклюжие надпилы бросались в глаза. В темноте, конечно, они оставались невидимыми, но любой мало-мальски заинтересованный следователь обратил бы на них внимание после. Слишком быстро они объявили трагедию несчастным случаем. Кто-то могущественный и высокопоставленный распорядился замять дело. Так или иначе, но подпилить сцену снизу было возможно. Неудобно, однако осуществимо.

Пила лежала под матрацем. Рано или поздно ее найдут. Зачем она Хомскому? Почему он ее забрал? Для экспертизы? Иван Павлович не находил возможности провести экспертизу.

К чему забирать улику, если с ней нечего делать?

Улику. Иван Павлович взволнованно сел.

Улику. Зачем забирают улику? Кто забирает улику?

Его бросило в жар. Он вспомнил человечков и фразу, в которую они складывались. Он вновь увидел Хомского, выглядывающего из Чрекова.

Кто рисовал, кто писал? От чьего первого лица?

Хомский, ответил Иван Павлович сам себе.

Хомский выходил ночью, заполучив ключ. Хомский забрал пилу. Почему он не сделал этого в свою первую вылазку, предпринятую неизвестно зачем? Потому что это показалось ему чересчур. Он и так рисковал, бродя по ночной больнице. Если бы его схватили с пилой… то что тогда?

Решили бы, что он что-то пилил, с отчаянием сказал себе Ватников. А что он мог пилить?

Ужасаясь все глубже, он пришел к неизбежному выводу: Хомский воспользовался случаем, чтобы изъять улику против себя самого. Это он, Хомский, подпилил доски и убил Анну Тарасовну.

Иван Павлович сидел неподвижно и таращился в ночь. Невыносимо храпел Михайлов, посапывал Демушкин. Император не спал – тоже сидел и что-то перебирал. Остальные ворочались сами, лежа, как будто их самих кто-то перебирал.

Дверной проем без двери зиял прямоугольником мертвящего электричества.

– Хомский, – позвал Ватников шепотом. – Хомский, где вы? Зачем вы это сделали?

Ответа не было.

Иван Павлович ощутил упрек в этом молчании.

Надо взять себя в руки, подумал он. Нельзя так запросто винить друзей, попавших в безвыходное положение. Хомский мог пойти на преступление, чтобы предотвратить худшее злодеяние. Или раскрыть его. Иногда приходится идти на жертвы. Может быть, Хомский и не стремился убивать Анну Тарасовну. Что, если он приготовил ловушку для Михайлова или Брежнева? Или…

Черт побери, да он и сам рисковал. На месте Анны Тарасовны мог оказаться Иван Павлович. Или Хомский лично. Он мог занять место Ватникова в роковую секунду, когда бы тот изготовился выполнить пируэт на подпиленном пятачке. И не успел бы остановить разогнавшуюся физическую оболочку.

– Хомский – объясните же мне, зачем вам это понадобилось, – простонал Иван Павлович.

Тот молчал.

– Снова бредишь, Ваня? – в дверном проеме стояла Кира Кимовна. Вид у нее был непривычно участливый. Ватникову показалось даже, что она вот-вот расплачется.

Если бы кто – например, Чреков – решил нарисовать Родину-Мать и отнесся бы к этому делу честно, без пафоса, то у него бы получилась собирательная Кира Кимовна. В прошлой жизни Ватников высокомерно относил женщин ее типа к общей категории по имени Бухгалтерия. Таких шарообразно-кубических теток с грубоватой, но широкой душой можно встретить повсюду. Это старшие сестры, это продавщицы-ларечницы. Старшие бухгалтеры. Станционные дежурные в метро, дворники, начальники жилконтор. До сих пор Иван Павлович не замечал в Кире Кимовне способности распахнуть душу. Но сейчас чувствовал, что плотина готова рухнуть.

– И бредишь, и бредишь, – продолжила Кира Кимовна, и на глаза ей навернулись слезы. – Куда же ты такой подашься? Выставят тебя скоро. Всех выставят. И все вы замерзнете или околеете с голоду.

Скорби лились из нее; она стояла, чуть разведя руки и ноги; будь она помоложе – на пятьдесят лет, – ей впору было бы стоять на табуретке и читать новогоднее стихотворение. Лицо напряглось, и только старательно двигался рот. Она вбивала гвоздь за гвоздем.

– Пойдешь ты, Ваня, по улицам, никому не нужный. Будешь шариться по помойкам. А мы на пенсию. Вот и все.

Ватников выдохнул:

– Почему?

Голос Киры Кимовны наполнился предсмертным ликованием:

– Так продали нас Ваня. Город нас продал. Всех выгонят, а здесь поселят буржуев.

– Кому? – Способность Ивана Павловича поддерживать диалог не укладывалась в картину бреда, но Кира Кимовна не задумывалась над этим.

– Кому продал? Сам себе и продал. Сам у себя и купил. Здание двести лет простояло! И еще двести простоит! Но они решили, что оно рушится. Что надо его на ремонт… известно, какой это ремонт! Ему хорошо, он деньги сначала разграбил, которые на ремонт, а теперь его же и хвалят, жулье проклятое, но не при всех, запираются в кабинете. Он-то не пропадет! Ему за развал еще и доплатили, чтобы причина была все закрыть, ему уже и место готово в горздраве, он всех нас похоронит, а сам будет дальше медицину разорять…

Язык отказывался повиноваться Ватникову. Иван Павлович верил Киме Кимовне, зато не верил в свою удачу.

– Кто не пропадет? – спросил он хрипло.

– Наум Борисович, рожа нерусская, – рявкнула многонациональная Кира Кимовна и пошла себе прочь. На ходу она ругалась однообразной бранью и постепенно становилась неотличимой от своих подопечных, тоже имевших привычку разговаривать с невидимыми собеседниками.

Ватников стоял, пораженный громом.

Хомский приуготовил преступление, которое давно вынашивал Мортенсон. Хомский подтолкнул события и пожертвовал Анной Тарасовной, побуждая Мортенсона явить обществу истинное лицо. Теперь преступник решит, что дело в шляпе. История наверняка попала в газеты, вокруг больницы поднялся шум. Ее закроют вполне обоснованно. Начнется перепрофилирование под маской капитального ремонта. Мортенсон получит денежное вознаграждение – скорее всего, долю в какой-нибудь городской афере. С ним, вероятно, поделятся откатом от подрядчиков, Иван Павлович плохо разбирался в таких вещах. И новое кресло получит, мягче прежнего.

– Я правильно понял, Хомский? – прошептал Ватников. – Вы это имели в виду?

Ночь озабоченно колыхалась, издавая невнятные звуки.

7

К утру Иван Павлович утвердился в мысли, что Хомский вовсе и не метил в Анну Тарасовну. Не позволяя себе ждать, пока Мортенсон погубит кого-нибудь беззащитного, Хомский поставил капкан на себя самого. Ночью он подпилил доски; к несчастью, Иван Павлович ничего не знал о его замыслах и не удержал Анну Тарасовну, тогда как на ее месте он должен был танцевать сам. Почему Хомский не предупредил его – оставалось только гадать. Наверное, он не доверял Ватникову и опасался, что тот не пойдет на самопожертвование. А может быть, отвлекся на другие уголовные дела, вообще недоступные Ивану Павловичу по причине их эзотеричности.

Ватников почувствовал себя оскорбленным. Он помогал Хомскому верой и правдой, самоотрекался изо дня в день. Он провалился бы в яму, исполненный высокого стоицизма; он пошел бы на любую казнь и даже на инвалидность ради истины.

Но может быть, дело не в недоверии. Что, если Ватников был нужен Хомскому целым и невредимым, чтобы закончить дело? Кто, как не он, выведет негодяя на чистую воду?

Иван Павлович сосчитал пляшущих человечков и прикинул шанс угодить в ловушку. Выходило совсем немного. Очевидно, решение далось Хомскому тяжело, и он, как мог и в равной степени уменьшил шансы каждого.

Как бы оно не было на самом деле, но теперь пришла очередь действовать самому Ивану Павловичу. Он усвоил метод товарища и отчетливо видел, что без новых жертв не обойтись. Первая понадобилась, чтобы вскрыть дьявольский план Мортенсона, еще одна понадобиться, чтобы тот проявил себя, показал лицо.

Взгляд Ватникова блуждал по палате, сортировал кандидатов. Мортенсон все больше представлялся сущим демоном. Кто разрешил передавать апельсины с опасными зернышками? Только главврач. Вопиющее бессердечие, запредельное коварство.

Выбор пал на Габидулина.

Сначала Ватников хотел предпочесть Неизвестного, но тот славился выдумками, и его словам не придали бы значения. Габидулин тоже не особенно дружил с действительностью, однако мысль, которую собирался подкинуть ему Иван Павлович, была настолько неожиданной, что персонал неизбежно задумается: откуда он это взял?

И тот скажет, откуда.

В этом смысле Неизвестный казался куда надежнее. Он мог сослаться на кого угодно, и в этом не нашли бы ничего помимо фантазии. Ватников подумал, что слишком печется о собственной безопасности. Личный риск будет выше, если он выберет Габидулина, зато и результат окажется достовернее. Горкин тоже выглядел соблазнительно и писал категоричнее, но его приказы по армии, при всей заманчивости их жанровой принадлежности, по-прежнему пустовали; их больше не подшивали в историю болезни по причине единообразия, продиктованного единоначалием, и они скапливались на тумбочке, пока их не забирала санитарка-уборщица. Горкин именовал ее курьером.

Ватников поддался соблазну и решил взять лучшее от обоих, а заодно запутать следы.

Дождавшись удобного момента, когда никто не смотрел, он быстро перепрятал пилу. Сунул ее под матрац Горкина. А после этого подсел к Габидулину и озабоченно произнес:

– Можешь написать красиво? Очень серьезное дело, а у тебя здорово получается…

Габидулин отреагировал без огонька. Написание общественно-политических статей давно сделалось для него частью обыденного ритуала, вроде чистки зубов, в которой он, кстати, замечен не был. Он даже не спросил, о чем написать. Молча взял лист и стал выводить: «В современном мире единственной силой…»

– Нет-нет, – Иван Павлович отобрал у него лист и вручил другой. – Вот здесь. Горкин написал заголовок, а я продиктую остальное.

Габидулин ничуть не смутился, хотя Ватников откровенно противоречил собственному восхищенному отзыву о его таланте, намериваясь диктовать. Он разгладил лист. Заголовок гласил: «Приказ по армии номер два».

Ватников почесал подбородок.

– Пиши так: «Приказываю принять меры к врагу народа, врачу-убийце Мортенсону за то, что он подпилил сцену, чтобы закрыть и продать больницу частному капиталу. У меня есть доказательства».

Габидулин старательно выводил буквы, постепенно воспламеняясь. Он был разочарован, когда Ватников заявил, что этого достаточно.

– Надо же дать анализ обстановки! – напомнил Габидулин, болея за дело.

– Но это Приказ, это не статья. И кто тебе запрещает делать анализ? Садись и анализируй.

– А подпись? – Это было что-то новое. Габидулин не подписывался никогда.

– Горкин подпишет.

Горкин подписался Климом Ворошиловым.

– Иди, отдай доктору, – велел Иван Павлович.

Горкин безропотно отправился в ординаторскую. Ватников затаил дыхание. Вот сейчас все выяснится. Если Метс в сговоре с Мортенсоном, то к Горкину и Габидулину немедленно применят устрашение и запугивание. Если же нет… Тихон Лазаревич мог счесть это бредовым вымыслом. Но вымысел не укладывался в картину сдержанного бреда Горкина, не баловавшего разнообразием. Он не укладывался и в картину бреда Габидулина, который никогда не подписывался Ворошиловым. Поэтому существовал призрачный шанс заинтересовать Метса необычным развитием заболевания, так что тот, возможно, сочтет забавным ознакомить с письмом Мортенсона. Как с ярким образчиком индуцированного психоза, когда соседи заражаются галлюцинациями друг от друга. В обоих случаях написанту и подписанту несдобровать. Плох лишь один вариант: если Метс подклеит Приказ в историю и забудет…

…Метс подклеил Приказ, но не сразу.

8

– Полюбуйся, – скаля зубы, Тихон Лазаревич подсунул Тимошуку лист, врученный ему Горкиным. – Что скажешь?

Тимошук бегло просмотрел текст.

– Что я скажу? Я скажу, что даже умалишенному ясно, какая это старая сволочь.

Метс поцокал языком.

– Та-та-та. Вообще, странная история. Горкин раньше так не бредил.

– Ну и что? Мы же его все-таки лечим. Вот, он уже выражает мысли развернуто.

– Знаешь, что я придумал? Я это покажу Мортенсону.

Тимошук улыбнулся:

– И то верно. Что мы теряем? Нам уже хуже не будет.

– Я о другом… – Метс хотел что-то добавить, но замолчал. Тимошук смотрел на него вопросительно. Метс пересилил себя и ответил кривой улыбкой: – Сыграем ему несыгранного «Гамлета». Театр-то наш накрылся, так? Гамлет нанимает актеров, чтобы те разыграли сцену королевского преступления. Вот и мы, так сказать… довершим начатое. Белый Танец продолжается.

Тимошук сцепил пальцы, улегся на них подбородком.

– Ты не захворал, часом? – осведомился он участливо.

– Да что ты, в самом деле! Мелкая шпилька, не больше. Развлечься.

– Как будто твой месседж до него дойдет.

– Дойдет, будь спокоен! «Смотрите, – скажу ему, – какой удивительный клинический случай. Просится в научную статью. Необычная динамика бреда…»

Тимошук уже охладел к затее.

– Да плевать он хотел на удивительные случаи. Он же динозавр, ему все равно. Если он и удивится, то твоему приходу.

– Надо красиво обставить. Я пойду не за этим.

Какие бы купцы не поучаствовали в генеалогии Метса, но в их солидную компанию пробрался неустановленный мелкий пакостник. Тихон Лазаревич воодушевился и хорошо подготовился к визиту. Прихватил с собой папку с историями болезни – дескать, он с ней не расстается, он спит с ней и ест. Изобразил обреченную деловитость, скроил лицо тяжеловеса, достойно оправившегося после нокаута. Заявился к Мортенсону, сел и в течение некоторого времени плел какую-то чушь о сдаче дел. Главврач не выдержал:

– Тихон Лазаревич! Что вы как маленький? Есть куда податься – увольняйтесь, я подпишу; нет – работайте, как работали… Кому сдавать дела, о чем вы говорите? Больницу закрывают.