Текст книги "Собака Раппопорта. Больничный детектив"

Хомский выпрямился и встал во весь рост, овеваемый ласковым ветром. Плыли облака, кружили вороны.

Из оконца высунулась голова Прятова. Александр Павлович огляделся, увидел Хомского и не спеша ступил на кровлю. Он знал, что Хомскому некуда больше бежать. И Хомский это знал.

Лицо Прятова исказила зловещая усмешка. Впрочем, поручиться в этом было нельзя. Возможно, то была всего-навсего игра света и тени. К тому же через всю физиономию Александра Павловича, наискосок, шла жирная полоса, оставленная сажей.

Хомский уставился на руки Прятова. Пальцы, упрятанные в облегающие перчатки, совершали жуткие, червеообразные движения. Прятов сгорбился, одновременно вытягивая шею. Ступая по возможности осторожно, он начал приближаться к Хомскому.

Тот взялся за кофту, думая сбросить ее для последней схватки. Но кофта звякнула, и Хомский передумал. Копируя движения Александра Павловича, он присел, выставил корявые руки и стал ходить из стороны в сторону приставными шагами.

Где-то беззаботно журчала вода, срываясь в бездну.

Прятов поманил Хомского указательным пальцем. Тот покачал головой и ощерил редкие черные зубы. Улыбка слетела с лица Прятова. Он сделал еще два шага, встал на дыбы, как медведь, и бросился на Хомского.

Тот с честью выдержал первый натиск.

Вскинул клешни, удерживая руки Александра Павловича и стараясь их оттолкнуть. Они стояли, шатаясь и с ненавистью глядя друг другу в глаза. Халат на Прятове расстегнулся, и полы развевались на ветру. Колпак окончательно съехал на нос, мешая смотреть, и Прятов дул на него снизу, комически выпячивая нижнюю губу. Первая схватка закончилась ничем.

Александр Павлович попытался обнять Хомского и уложить его на кровлю, но тот вывернулся ловким приемом, весьма удивив доктора. Прятов никак не думал, что противник владеет азами японской борьбы. Впрочем, борьба могла оказаться и не при чем, а просто руки Александра Павловича скользнули по пузырькам, которыми Хомский, как оказалось, был набит с головы до пят, и даже на спине у него что-то бугрилось.

Тяжело дыша, свесив руки, они таращились друг на друга. Хомский, не в силах выдержать давящий взгляд доктора, невольно отступил, и его нога поехала. Прятов, не веря в удачу, сделал шаг навстречу, но Хомский уже бесповоротно удалялся к последнему рубежу.

На миг задержавшись на краю, сыщик отчаянно взмахнул руками, пытаясь вернуть равновесие. Соседние крыши качнулись в ужасе. Хомский оглянулся через плечо, увидел далекий асфальт. Его брови недоверчиво влетели, на лице написалось удивление. Очевидно, тайны загробного бытия подступили к нему вплотную. Там, за чертой, обозначилось нечто донельзя занятное и неожиданное. И Хомский, сорвавшись вниз, полетел знакомиться с этими чудесами.

В ушах Александра Павловича еще стоял прощальный вопль Хомского, когда он осторожно улегся на живот, не заботясь о халате, и пополз вперед, чтобы заглянуть вниз.

Сзади раздался крик:

– Прятов! Остановитесь, Прятов!

Александр Павлович перевернулся на спину и горестно воззрился на Ватникова, который уже неуклюже лез из чердачного окна.

– Одумайтесь, Прятов!

Александр Павлович, вдруг сделавшийся крайне осмотрительным, медленно поднялся на ноги. Казалось, что это не он, а кто-то другой минутой раньше балансировал над пропастью и не задумывался об опасности.

Ватников, красный от негодования, прохрипел:

– Где больной? Вы убили его, Прятов!

Александр Павлович протестующе выставил ладонь:

– Он сам виноват, Иван Павлович! Клянусь всем святым! Я погнался за ним, чтобы отобрать овсянку. Он купил ее столько, что мог отравить все отделение…

Психиатр немного смутился.

– Овсянку? Что вы такое говорите?

– Ну да! – взволнованно настаивал Прятов. – Крался в палату, нагруженный по самые гланды. Конечно, я не мог закрыть глаза. Он пустился бежать, я погнался за ним…

Ватников, не веря услышанному, переводил глаза с него на то место, где еще недавно боролся за жизнь Хомский, и обратно.

Александр Павлович смотрел на него затравленным взором.

Руки Прятова слегка дрожали.

Он явно был огорчен трагическим исходом дела.

Ватников подошел к краю крыши и боязливо посмотрел вниз. Даже отсюда было видно, что лужа, которая натекла из-под мертвого Хомского, была не вполне кровавой. Жидкости из разбившихся пузырьков вылилось столько, что сыщик лежал будто бы в маленьком алкогольном озере.

– Теперь по судам затаскают, – плаксиво сказал Прятов.

Ватников не знал, чему верить. Голова у него пошла кругом, он взялся за виски.

20

Дмитрий Дмитриевич сидел, откинувшись в кресле, и мерно постукивал карандашом по столу. Вид у Николаева был тюремно-исправительный.

Прятов сидел перед ним, напряженный и пунцовый от волнения. Чуть дальше, на диване, расположился Ватников.

Пауза давила и угнетала. Прятов шарил глазами по стенам, цепляясь за грамоты и дипломы.

– Александр Павлович, – Николаев сосредоточенно следил за карандашом. – Расскажите мне, что произошло на крыше. Все останется сугубо между нами.

– Я не хотел, – Прятов вложил в свои слова столько пафоса, что Дмитрий Дмитриевич невольно отшатнулся. – Я натолкнулся на него в коридоре. У него была при себе овсянка, очень много. Я, разумеется, потянулся, чтобы отнять, а он побежал. Конечно, я побежал за ним, а когда увидел, что он лезет на крышу – тем более подсуетился… Я же понимал, что он шею может сломить… Профилактика катастроф! – неожиданно выпалил он. – Я давно хотел действовать решительно… И отбирать эту овсянку заранее, лично, пока она не попала в палату! Главное – предотвратить беду!

Горячность Александра Павловича повысилась еще на градус.

– Незадолго до того самого убийства я стоял и говорил себе: все! теперь – только силой! отнимать, отнимать и еще раз отнимать!…

Ватников подал голос с дивана:

– Закрыли бы вы этот ларек, Дмитрий Дмитриевич, честное слово.

– У меня договор, – огрызнулся Николаев. – Дальше рассказывайте, – обратился он к Прятову.

– А дальше все! – воскликнул Александр Павлович. – Я хотел подойти, а он упал.

Дмитрий Дмитриевич посмотрел на руки Прятова.

– Вы так и ходите постоянно, не снимая перчаток?

Тот, не ожидавший такого вопроса, смутился.

– Понимаете, – пробормотал Прятов, – уж больно он… грязный. Был грязный, – с усилием выдавил он. – Я всегда старался подходить к нему в перчатках…

– Что же – педикулез у него был, вши? Или чесотка? Если да, то почему не отразили в истории? Не лечили?

– Вшей не было, – неуверенно ответил Александр Павлович. – Просто… брезгливость у меня.

– Наша профессия не позволяет такую роскошь – брезговать, – нравоучительно заметил Николаев. Вид у него сделался отсутствующий. Казалось, что он уже принял какое-то решение и тянет время. – Иван Павлович, – переключился он на Ватникова, – что вы там такое увидели, на крыше?

– Уже ничего, – отозвался Ватников. – Наш доктор лежал на животе и заглядывал вниз.

Дмитрий Дмитриевич тяжело вздохнул.

– Детский сад у нас, что ли… В общем так, господин молодой специалист. Двое ваших больных погибли при трагических обстоятельствах. Я готов согласиться, что вы здесь не при чем. И тем не менее… – Он старательно подбирал слова. – Я говорю с вами, как принято выражаться, без протокола, дружески… Бывают такие люди, которые притягивают несчастья. Назовите это бабкиным суеверием или как вам будет угодно. Я уже достаточно пожил и многое видел, чтобы многому, соответственно, верить. Во всяком случае, относиться с известным вниманием. И вот поэтому, Александр Павлович, всем будет лучше, если мы с вами расстанемся. По-хорошему. Оснований уволить вас у меня нет, это просьба. Поработайте еще недельку-другую – и сделайте милость, подыщите себе какое-нибудь другое место. Мне и без мистики тяжко…

Прятов, ранее сидевший ссутулившись, теперь выпрямился и смотрел на Николаева, не мигая. Вердикт вовсе не раздавил Александра Павловича – напротив, прибавил ему уверенности. Ватников сверлил взглядом его гордую спину.

Неожиданно для себя психиатр ощутил легкую дурноту. Ему вдруг показалось, что это он во всем виноват.

– Тут не обошлось и без моей вины, – подал он голос. Подал нехотя, преодолевая внутреннее сопротивление. – Погибший потихоньку бредил, а я чего-то ждал. Когда надо было переводить.

– Надо было, – жарко подхватил Николаев. – Согласен, Иван Павлович! Он и Кумаронова мог замочить, с этого фрукта сталось бы…

– Да, да, – поддакнул тот.

– Но теперь это уже не меняет дела, – продолжил Дмитрий Дмитриевич. – Мог, не мог… Все могли! Вы и сами, Иван Павлович, запросто – если вдуматься. Не пошли домой, спрятались где-нибудь, потом разыграли телефонную комедию… У вас могли быть с ним свои счеты – вы в призывной комиссии заседаете. Мало ли, что там между вами произошло…

Он умолк, и никто ему не ответил.

Прятов нарушил молчание через полминуты.

– Хорошо, – сказал он ровным, деревянным голосом.

…Александр Павлович не стал отрабатывать назначенный срок и уволился уже на следующий день. Сестры с Мартой Марковной во главе и усиленные Мишей, узнали об этом еще до того, как он написал заявление. Охая и качая головами, приступили к нему, требуя отвальную. Александр Павлович не нашелся с возражениями, а потому состоялся скромный пир.

Все желали Прятову успехов, пили за него, и даже Ватников пил вполне искренне.

Не чокаясь, помянули покойников. Вспомнили о них в разгар торжества. Прекратили на время птичий базар, который, пока длилась минута молчания, клокотал в глотках и рвался наружу. Потом он возобновился с утроенной силой.

Ватников время от времени скашивал глаза и внимательно изучал сверкающие ботинки Александра Павловича, начищенные по случаю.

Еще в углу сидел изваянием Кирилл Иванович и медленно наливался всем подряд. В его зрачках танцевали бледные черти.

И только Васильев сидел мрачнее тучи. Он оставался без помощника, один. Конечно, он моментально оформился на вторую, освободившуюся, ставку. Но легче от этого не было. Отвлекаясь от застолья, Васильев прислушивался к протяжному вою бездомной бабушки из коридора. Ее же перевели, разве не так? Конечно, так. Это выла другая бабушка.

«Как по покойнику, – тоскливо думал Васильев. – Себя отпевает».

Книга вторая Собака Раппопорта

Часть первая

1

Огромный, похожий на льва проверяющий, явившийся в «Чеховку» незаметно, с черного хода, воспользовавшись собственным ключом, присел на корточки и принюхался. Хрустящие полы его белоснежного халата разметались, как будто скрывали некое нелицеприятное действие. Высокого гостя от санэпидемстанции не ждал никто; обычно о таких посещениях докладывали заблаговременно, передавали эти секретные сведения из уст в уста, готовили столы с закусочкой, писали повсюду аршинными вишневыми буквами «Анолит» и «Пищеблок», да показательно распространяли запахи, для насекомых невыносимые настолько же, насколько и для людей. На сей раз визитер явился без предупреждения: он походил, поглядел, да сразу и склонился над неуместной и посторонней субстанцией.

– Дерьмо, – зловеще проговорил ревизор. Фамилия сего высокого чина была Медовчин, и быть бы ему в звании адмирала, когда бы водились в медицине погоны, лампасы, канты и прочие аксельбанты.

Тут же за дверью ближайшей палаты-люкс не ко времени гавкнуло.

Медовчин медленно выпрямился. Лицо его было изъедено то ли оспинами, то ли какими-то другими ямами и вообще походило на «львиную маску», типичную для прокаженных.

– Как это понимать? – спросил он вкрадчиво.

…В сестринской в это время под управлением старшей сестры Марты Марковны тоже происходило активное обсуждение излюбленной и всегда актуальной темы дерьма. Больница, по мнению Марты Марковны, постепенно богатела, дела шли на лад – как и во всем государстве.

– Уже у некоторых немощных, – напоминала она, – появляются личные ходунки на колесиках и памперсы.

И здесь она плавно перешла от этой ремарки к повестке дня.

Действительно: один такой немощный пациент по вечерам так и выходил из палаты на прогулку, страшно довольный: в памперсах и в ходунках. Больше ничего на нем не было. Разве что тапочки. Но с этими тапочками как раз и вышла показательная история. В палату к тому больному перевели соседа из реанимации, очень интеллигентного человека, который под вечер ему насрал в эти тапочки, в обе.

Тот понес тапочки санитарке. И та их выстирала! замочила в хлорке! вместе замачивали – так в детстве пускают бумажные и берестяные кораблики. Похоже, что в «Чеховке» и вправду намечался неуверенный, робкий гуманизм. Он делал первые шаги, тогда как известно много лечебных учреждений, в которых проситель моментально получил бы этими тапочками по роже.

А насравшего посмотрела невропатолог, Вера Матвеевна. «Что вы мне его показываете? Нормальный же мужик!» «Да он в тапки насрал». «А, ну тогда да, это дело житейское».

– Так что вот, – резюмировала Марта Марковна.

…Покуда в сестринской обсуждали эту острую тему на свой страх и риск, Анастасия Анастасовна, старушка-эпидемиолог, которая все суетилась вокруг санитарного начальника и норовила подсунуть ему новую модель какого-то очистительного шланга, тоже расслышала тявканье, хотя и была туговата на ухо. У нее затряслись руки, а Дмитрий Дмитриевич Николаев, главный врач «Чеховки», решительно шагнул вперед:

– В порядке исключения, Сергей Борисович. Это палата-люкс, расширенного режима – телевизор, отдельный санузел… Мы сделали некоторые поблажки… за больную лично просил начмед.

– Я только передал пожелание, – незамедлительно поправил его сам начмед: новый в «Чеховке» человек, писаный красавец – усатый, плечистый, охочий до женского пола, любитель выпить и сыграть на гитаре. Его только недавно перевели в «Чеховку», и мало кто понимал пока, насколько опасен сей фрукт и вообще – хорош ли он или вовсе дурен. Он сменил Кирилла Ивановича, ветерана «Чеховки», с которым пришлось расстаться по пьяному делу – не то по его собственному, уже легендарному, не то по чужому, то есть пьяному делу тех, кто подписывал приказ, будучи не в себе, в ответ на заявление об уходе, написанное тоже, вероятно, не в себе. Кирилла Ивановича теперь уж не было в живых.

Медовчин подошел к двери и распахнул ее ногой. В угол кровати забилась тщедушная дамочка со следами недавнего гипноза на заплаканном лице; она даже подвернула под себя загипсованную ногу, а в руках держала карликовую собачку, которая моська немедленно затеяла рычать и лаять на величественного ревизора.

– Я ж ему мамочка… он мне сыночек… – расстроенно и жалобно подвывала хозяйка.

Медовчин обернулся к заведующему травмой, Васильеву.

– Что она у вас делает?

– Проживает, товарищ… – Васильев, уже выстоявший на трех операциях, в изнеможении застрял на подобающем обращении. Генерал? Секретарь? Следователь? – В целях психотерапии, для благотворного воздействия на сознание и скорейшего заживления…

– С песиком все понятно. Я про больную спрашиваю, – зашипел ревизор и склонился над ухом Васильева. – Она ненормальная. Ей место не в травматологическом отделении, а в клинике неврозов или вообще в дурдоме. За деньги взяли – палата-люкс, говорите? Прошу пригласить к ней психиатра, пусть осмотрит и напишет официальное заключение.

Тут все замялись. Дмитрий Дмитриевич кашлянул в кулак, Анастасия Анастасовна с преувеличенной сосредоточенностью занялась шлангом, а начмед, звавшийся французской фамилией д’Арсонваль, повелел Васильеву молчать – разумеется, тайным знаком.

Но тот – обычно немногословный – проговорился.

– Видите ли, Сергей Борисович, наш приходящий психиатр – иным не располагаем – Иван Павлович Ватников… он сам того-с… он лег на лечение по причине расстроенных нервов… работа-то сами знаете, какая, с каким контингентом приходится…

Внутри Васильева закипало несвойственное ему бешенство. Он был из тех, кого медленно запрягают, зато потом… И ему не понравилось вырвавшееся у него неожиданное холуйское «того-с». Медовчин обозначился в его уме как фигура недружественная и вредная.

– Понятно, – Медовчин безапелляционно щелкнул себя пальцем по горлу.

Начмед многозначительно промолчал.

– Тоже, небось, у вас приютился, в каком-нибудь люксе?

Всеобщее молчание оказалось красноречивее слов.

– Тогда проводите меня к нему, и мы – если только он еще не нарушил режим и как свинья не напился – совместно решим судьбу этой барышни. Полюбовно. Собаке в отделении не место.

– Он на больничном и не вправе давать заключения…

– Я выпишу его с больничного, если он не даст заключения! – загремел Медовчин.

– Тебя отнимают у мамочки! – взвизгнула пациентка. Глаза у нее налились кровью, волосы встали дыбом.

Не считая нужным ей отвечать, ревизор выплыл в дверной проем. Вышли и остальные; в коридоре вся процессия еще раз задержалась над оскорбительными экскрементами.

– Странно это как-то, – пробормотал Васильев, сдвигая колпак и почесывая в затылке.

– И что же здесь странного? – надменно усмехнулся посланец с далекой санэпидемстанции – такой удаленной, что временами она казалась космической, пересадочным узлом между непохожими цивилизациями, порядок для которых, однако, един и обсуждению не подлежит.

– Больно много дерьма, – объяснил заведующий. – Посмотрите, какая калабаха. Вы же видели собачку – разве в ней этакое поместится? Да она лопнет!

– Голова у вас лопнет, глупостями какими-то забита, – пробормотал Медовчин и разрешил проводить себя ко второму люксу, где медленно, с обострениями и ремиссиями, приходил в себя приходящий психиатр Ватников. Но про дерьмо запомнил – да и не забывал.

2

Уже миновали многие месяцы, оставив события, уложившие Ивана Павловича Ватникова на больничную койку, далеко позади, а он все лежал и никак не мог уцепиться за утраченное душевное равновесие. Оно парило рядышком, на расстоянии вытянутой исхудавшей руки, но стоило протянуть руку, как последнее оборачивалось расстоянием вытянутой реки с неисследованными истоками и страшным устьем. Река впадала в океан помешательства, глубины которого пронизывались то жаркими, то ледяными течениями. Душевное равновесие, когда к нему не тянулось, напоминало воздушный шарик с глупенькой нарисованной бабочкой. Шарик, меняя цвета и форму, висел посреди палаты и напоминал Ивану Павловичу о счастливых временах, когда он прочно стоял на земле и не имел несчастия связаться с доморощенным сыщиком Хомским. Хомский, завсегдатай «Чеховки», был горький пьяница и бомж; за всеми следил, обо всех доносил, все и повсюду вынюхивал, пока не взялся расследовать убийство одного неприятного пациента и мало того – втянул в расследование самого Ватникова, который, напротив, должен был вылечить его, Хомского, от необычной тяги к следственным мероприятиям. В итоге Хомский при загадочных обстоятельствах трагически свалился с больничной крыши и погиб, а у Ивана Павловича, впитавшего детективные умопостроения Хомского, свалилась сама крыша. Его насильно выпроводили в отпуск, приплюсовав какие-то донорские дни и сверхурочные часы, да еще припомнили совместительство и заместительство, но Ватников вернулся из отпуска совсем невменяемым, еще больше больным, чем перед отъездом. Убийство отныне занимало все его мысли, он ничего не понимал, и вот в такие минуты ему являлся в мыслях покойный Хомский: весь искривленный, в обязательной своей кофте, заросший, с лукавинкой в глазах. «А вы, доктор, выпейте, и многое прояснится», – советовал Хомский. Ватников послушно выпивал, и фантазии разрастались; Хомский доказывал ему свою версию случившегося, а дополнительно рассказывал о других, не менее темных и запутанных делах, которые ему и поныне приходится разбирать в потустороннем мире – в чистилище. «Там самое следствие и творится, – внушал вдохновенный Хомский. – Надо же разобрать – кого на Небеса, а кого – в Преисподнюю. Меня зачислили в штат, я теперь в капитанском чине…»

После этого, как было промеж ними заведено, заговаривали о демонах. Ватников рассказывал Хомскому о том, как знаменитому Сведенборгу было открыто, что каждому продукту питания и питья соответствует свой демон. Мясной демон, рыбный демон, пивной демон и так далее.

«Ведь не случайно, – воодушевлялся Иван Павлович, – Светящееся Существо, которое ему явилось, добродушно и с юмором посоветовало: не ешь так много. Да и посты, наверное, церковники придумали неспроста.»

Хомский полностью соглашался с Ватниковым и напоминал, что человек состоит из того, что он съедает, полностью обновляясь физически через каждые девять лет. Ему просто больше не из чего состоять.

«Откуда вы это знаете, Хомский? – дивился Ватников. – Ведь вы лицо далекое от медицины…»

Тот уклонялся от прямого ответа и гнул свое: «…А это означает, что все демоны, повелевающие съеденным, тоже никуда не деваются, живут себе. Демон говяжьих сарделек, демон селедки в винном соусе, демон пельменей и Сатана настойки боярышника. Все они поселяются в образовавшемся доме и командуют, требуя, стало быть, то пельменей, то настойки.»

Оба надолго задумывались. Бывает же иногда, что человека поражают совершенно обыденные факты. Они, каждый сам про себя, рассуждали: вот идешь ты себе, несешь за горлышко бутылку пятизвездочного коньяка. Он покачивается вне тебя, ты покачиваешься вне его. И неожиданно то, что ты держишь вне себя, сейчас перейдет в тебя и сделается тобой. А ты сделаешься им. Ведь это две разные идеи, два прообраза – до поры неслиянные. Не так ли и все остальное? Фабрика Звезд, честное слово. По их количеству. Она же Звездная пыль. Ах, уже на сапогах…

«Но если так, – взволнованно спрашивал Ватников, – то где же человеческая воля?» На это Хомский снисходительно отвечал, что воля такая существует и даже способна победить демона сосисок. Тому есть примеры – Серафим Саровский, Симеон-столпник… Но перед демонами воды и хлеба она вынуждена склониться.

Однако Ватников сомневался: она ли это? Может быть, склоняется лишь совокупная воля остальных демонов?

Хомский сворачивал разговор, сообщая, что в мире загробном вся эта веселая компания разлетается кто куда, так что к Создателю отправляется непознанный человеками чистый экстракт. И сам, в свою очередь, задавал Ивану Павловичу вопрос: «Стоит ли о нем беспокоиться, об этом экстракте, если его родниковое журчание теряется в демонической многоголосице?»

– Да не может такого быть, – упорствовал Ватников и в сомнении тряс головой.

– А ты еще накати и увидишь, что может быть все, – уговаривал Хомский.

И Ватников накатывал, и пил все больше, постепенно переходя на овсянку – недоброй памяти настойку овса, и еще на боярышник, который в капельных дозах укрепляет сосуды и сердце, а в дозах стаканных – дотла выжигает мозги.

Приходила сестричка Лена, делала Ватникову укол, и Хомский исчезал из головы. Через пару дней насильственной абстиненции болтливый покойник-напарник возвращался, и приходил медбрат Миша, с новым уколом, от которого Хомский либо лопался внутричерепными брызгами, либо ненадолго перемещался вовне и разрастался до колоссальных размеров и занимал собой всю палату, едва оставляя место для Ивана Павловича. Потом Иван Павлович забывал, что Хомский оказывался вовне.

Ватникова жалели. Васильев сочинил ему сложный диагноз: распространенный остеохондроз и спондилоартроз в стадии стойкого обострения с синдромом вегето-сосудистой дистонии и астено-невротическим состоянием на фоне частых синкопе, что позволяло оставить Ивана Павловича в отделении, в палате-люкс для своих. Начмед Кирилл Иванович к тому времени уже не интересовался коммерческими вопросами и вообще ничем не интересовался, а только спал в местах, где застигал его сон, а потому ему было решительно наплевать на то, что роскошная палата простаивает и не приносит доход. Пригласили ворчливую, медленно из ума выживающую Веру Матвеевну – невропатолога. После бесед с Хомским под боярышник и овсянку личность Ивана Павловича изменилась настолько, что это следовало как-то обосновать. Вера Матвеевна обнаружила у Ватникова расхожий диагноз: хроническое поражение головного мозга смешанного генеза – тут тебе и давление, и склеротичные сосуды, и вероятные в детстве травмы черепа, да и водочка, разумеется. Но опытная Вера Матвеевна не стала писать водочку на первом месте, и вышло, что коллеги разумно подстраховались: с такими делами вполне позволительно находиться в отделении общего профиля, то бишь в реабилитационном-травматологическом, и вовсе не обязательно звать санитаров, вязать Ивана Павловича и везти его в другую, страшную больницу с решетками, где Хомского заставят убраться из головы такими жесткими и грубыми методами, что от драгоценной личности Ватникова не останется ничего.

Сейчас Иван Павлович – осунувшийся, заросший, изможденный и опустившийся – лежал на койке и слушал, как маленький телевизор, используя канал Дискавери, рассказывал ему о бригаде чернокожих специалистов-мусорщиков, которые только что расстреляли помойку из хитроумной пушки. Он и помыслить себе не мог, что вот-вот его призовут к освидетельствованию и составлению заключения. Послышался гул, смешавшийся с шарканьем ног; Иван Павлович начал медленно поворачивать голову, чтобы посмотреть, кто пришел, а пришли, как уже окончательно и бесповоротно понятно, санитарный инспектор Медовчин, Васильев, Дмитрий Дмитриевич, д’Арсонваль, и только Анастасия Анастасовна замешкалась, потому что сначала распутался, а после запутался шланг.

3

Можно было и заартачиться Васильеву, и настоять на своем – больной он и есть больной, он недееспособен, а потому не стоит беспокоить Ивана Павловича и обратиться лучше в учреждение, с которым у них заключен договор… но это было чревато высоким гневом, на голову владелицы собаки в угоду вельможному Медовчину могли обрушиться какие угодно диагнозы, а Ватникову все-таки можно было пока еще подмигнуть, намекнуть, он еще оставался своим, увязшим одним сапогом в мире естественной природы… да и сам Ватников, не напиши он Медовчину заключения, мог пострадать, а санитарный лев происходил из военных, ему было достаточно того, что вот перед ним психиатр, специалист, зачисленный в штат; неважно – больной или здоровый, зато обязанный и присягнувший…

Сколько шума из-за несчастного, будь он неладен, куска дерьма в обшарпанном коридоре!

Медовчин остановился посреди палаты, в непосредственной близости от невидимого ему воздушного шарика вменяемости, и доктор Ватников ужасно боялся, что грозный посетитель проткнет эту непрочную сферу откормленным пальцем или слишком сильно дернет за веревочку. Медовчин, остановившись, еще больше возвеличился и надулся, так как был не просто представителем санэпидемстанции, но и занимал видный пост в горздраве, а потому имел право соваться во все, дабы обеспечить Порядок.

– Здравствуйте, – произнес Медовчин с откровенной принужденностью в голосе. – Как вы себя чувствуете?

Ватников беспомощно посмотрел на Васильева. Тот поднял брови и сделал удивленное лицо.

– Ну, довольно прилично, – промямлил Иван Павлович. – Позавтракал вот… каша сегодня удалась.

Медовчин пристально смотрел на Ватникова и ощущал себя затягиваемым в бездонное болото. А ведь ему говорили, его предупреждали остерегаться здешней трясины. Его недавнее намерение освидетельствовать собачницу при содействии Ватникова, перевести ее в дневной стационар и тем избавиться от дерьма в коридоре стало ослабевать, потому что он видел, что ничего же не выйдет, что увязнуть ему тут всему целиком и навсегда, среди бидонов с растворами, в атмосфере безумного климакса с поисками спасения в декоративных собаках… что Ватников напишет что угодно, но это обжалуют, а пациентка отправится, прихвативши собачку, в тот же горздравотдел, как называл его по старой памяти Медовчин – и неизвестно еще, к кому на прием запишется… Что вся эта шобла повязана круговой порукой до последнего санитара и не позволит постороннему человеку хозяйничать в отделении.

Он еще слаб, он еще не укоренился…

Сигнал, однако, поступил, пускай и анонимный. В больнице царит антисанитария, в больнице гадят собаки – а может быть, и не собаки, и в этом он был обязан если не разобраться, то хотя бы отреагировать, не теряя лица. Одновременно укореняясь и прорастая сквозь бетонные перекрытия.

И что там такое сказал заведующий насчет объема фекалий?

– Вас собаки не беспокоят? – спросил он вдруг у Ватникова.

Иван Павлович поморщился.

– Собаки? – переспросил он тихо. – Вы о каких говорите?

Медовчин нетерпеливо топнул ногой.

– Например, о той, которую держит здесь ваша соседка. В нарушение всех правил и норм.

На лице Ватникова наметилась светлая улыбка.

– Ах, эта, – пробормотал он умильно. – Да Господь с вами, кому же она помешает, такая мелкая? Она только сердце радует и душу согревает… Это очень правильно, что разрешили оставить собачку – она ведь и не выходит почти, и не слышно ее, и кушает, как птенчик. В плане психотерапии – очень даже полезно…

Ревизор повернулся, намереваясь покинуть палату.

– Я думал, вы о других толкуете, – сидел и бормотал Иван Павлович.

Тот замер с поднятой ногой.

– О каких других? – осведомился он голосом настолько проникновенным и ужасным, что все, кто его сопровождал, уверились в начале и развитии самого страшного.

Доктор Ватников вскинул голову. В глазах его сверкнул огонь.

– Я – простите, не знаю, как вас звать-величать («Сергей Борисович», – отрывисто бросил гость) – так вот, Сергей Борисович, здесь каждая – простите за каламбур – собака знает, что по ночам… В общем, это местная легенда, но сложилась она не так давно. Некоторые из наших утверждают, что действительно видят по ночам некую собаку… нет-нет, не ту совсем, на какую вы думаете, наша любимица тут не при чем…

Васильев счел своим долгом вмешаться:

– Это местный фольклор, Сергей Борисович, – заявил он решительно. – Скучно людям сидеть и болеть, они и выдумывают.

– Выдумывают? – улыбнулся Медовчин. – А как же в этом случае кал?

– Какой-такой кал?

– Который на полу кал?

– Кал на полу – результат случайного, досадного недосмотра и стечения форс-мажорных обстоятельств, – пропел Медовчину в ухо Дмитрий Дмитриевич.

Тот, однако, снова принялся за Ватникова, уже понемногу возвращавшегося в прострацию.

– Вы говорите, что утверждают «некоторые из ваших». Кого вы понимаете под «вашими»? Коллег? Или уже пациентов?

«С кем вы, гражданин Ватников?» – читалось в прокурорских глазах ревизора.

– А разве есть разница? – недоуменно спросил Иван Павлович. – Ее и дежурная смена видит, и те, кому не спится… Мельком, урывками видят…

Медовчин вздохнул и пошел к выходу – беседовать с дежурными и лунатиками.

Но удар ему все-таки нанесли.

– Она, говорят, огромная, эта собака, – уточнил ему в спину Ватников. – Ночами воет – ужасно, протяжно, заливается. Она стелется по полу, когда бежит, и у нее пять ног. Спросите кого угодно, и вам ответят, что это чистая правда.