Текст книги "Собака Раппопорта. Больничный детектив"

– А ведь и правда! Что-то есть. Действительно, человечки.

– Пляшущие, – со значением уточнил Хомский.

– И что они означают?

– Мы попробуем в этом разобраться, – пообещал Хомский. – Наш друг погружен в безмолвие, уста его замкнуты. Но у него есть для нас послание.

– Эти человечки?

– Конечно. Это шифр. Не зря ему прислали апельсин с косточками. Ангел-хранитель не дал ему подавиться.

– Но вы же сказали, что косточки предназначены мне, – деликатно напомнил Ватников.

– В самом деле? Ну, это неважно. Вам, ему – разницы никакой. Будем считать, что вам обоим. Вы ведь не против, вам не жалко?

– Ни капли, – покачал головой Иван Павлович. – Я – за справедливость и на чужое не зарюсь. Вот только… – Он замолчал.

– Продолжайте, – Хомский доброжелательно кивнул.

– Тогда, если делить по справедливости, наша компания увеличится. Ведь мое внимание привлек узор из корок и зернышек, а его сложил Горкин. А их величество – истолковал. А Демушкин удержал от несвоевременного анализа.

– Приятно слышать столь разумные речи, – одобрил его слова Хомский.

– А Брежнев припомнил доктора с мечом на коне, – продолжил Ватников, окрыляясь. – Немного, по-моему, фамилию переврал, но намек очевиден.

– Так, отлично, – Хомский загибал пальцы.

Иван Павлович осекся.

– Это все, – признал он, подумав еще немного. – Остальные не участвовали. Им ничто не грозит.

– Напрасно вы так считаете, – Хомский сделал ему замечание. – Грозит.

– Почему? За что?

– Они не мешали. И этим способствовали.

– Верно, – Ватников облегченно вздохнул. – А я уж было решил, что взял ложный след.

– Ни в коем случае.

– Получается, любой из нас может вот-вот погибнуть. Или все сразу…

– Боюсь, что так, – голос Хомского был полон сочувствия и печали.

– Но кто будет первым? И почему? И главное – кто за этим стоит?

– Мы все скоро узнаем, – Хомский был сама уверенность. – Но прежде нам, как я уже намекнул, следует разобраться с моим внутренним и внешним существованием.

Они оживленно беседовали, и никто не обращал внимания на этот диалог. Кира Кимовна с поджатыми губами сидела на стуле у входа. Сиденье терялось в межполушарном пространстве, и Кира Кимовна симметрично свисала с него заслуженными напластованиями.

– Мне приятнее наблюдать вас снаружи, друг мой, – с чувством признался Ватников.

– А мне это неудобно, – парировал Хомский с некоторой, как показалось Ивану Павловичу, бесцеремонностью. Ватников решил не обострять отношения.

– Я не настаиваю, – сказал он поспешно. – Как вам удобнее, дорогой Хомский. Можете оставаться внутри.

– Но меня и это не устраивает, – вздохнул тот.

Иван Павлович растерянно развел руками.

– Чем же я могу вам помочь? Третьего не дано.

– Ну, как это не дано. Дело в том, Иван Павлович, что вы мне мешаете. Я пришел к такому выводу.

Ватников не нашелся с ответом. Возникла неловкая пауза. Хомский стоял с независимым видом, великодушно позволяя Ивану Павловичу осмыслить услышанное.

– Могу я узнать, как и чем я мешаю?

– Вы только себя не вините, – дружески ответил Хомский. – Но двоим в одной голове тесно. А существование в эзотерической форме, одному вам и видное, надоедает и обременяет. Возникает иллюзия ущербности, она тормозит сыск.

– Сыск? Вы кого-то разыскиваете?

– Да есть тут некоторые, – нехотя поделился Хомский. – Вам это не нужно. Преждевременно. К нашему общему дельцу это не имеет отношения.

– Ну, допустим, – согласился Ватников. – Но мне-то как быть?

– А вовсе не быть. Ну, временами. Мы установим график телесных дежурств. И вам отдых, и мне солиднее. Вы будете то мной, то собой. Пересекаться нам незачем. Если честно, мне несколько наскучило растолковывать вам очевидные следственные мероприятия. Беда уже на пороге, и медлить нельзя.

Хомский был настолько дорог Ватникову, что Иван Павлович, не раздумывая, простил ему недостаток учтивости. Вошел в положение и простил. Правда, это не означало заведомого согласия на предложенный вахтовый режим.

– Милый Хомский, вы хотите невозможного. Как, помилосердствуйте, вы собираетесь это проделать?

– Элементарно, дружище. Вот так. Смотрите. Раз, два, три – и вас не стало.

Иван Павлович открыл рот, желая что-то сказать, и в ту же секунду исчез. Мыслю – значит, существую. Так выразился Декарт. И Хомский выразился точно так же, полностью разделяя мнение Декарта.

Он похлопал себя по бокам, сунул руки в карманы.

– Ватников, на укол, – на пороге палаты выросла Кира Кимовна. Она отлучалась, но этого никто не заметил.

Покорно кивнув, Хомский побрел в процедурный кабинет.

10

На следующий день отделение обезглавилось. Ненадолго. Было назначено собрание, куда и ушли Тимошук, Метс и Анна Тарасовна. Власть перешла в руки Киры Кимовны, чуть тронутые экземой, а та уже поделилась полномочиями с остальным сестринским, братским и санитарным персоналом. Обезглавленность ни в малейшей степени не повлияла на внутренний быт, за многие годы отлаженный до точности хронометра. Мелкие несуразности были заранее учтены по принципу «все включено».

Метс и Тимошук в самых общих чертах представляли, о чем пойдет речь. Для Анны Тарасовны повестка дня оказалась новостью. Когда она устраивалась на работу, никто и не подумал предупредить ее, что скоро, может статься, ей придется искать новое место.

То, что перед ней маячит такая перспектива, открылось не сразу.

Сначала тянулись привычные разглагольствования на мутные темы. Конференц-зал скучал. Мортенсон всем давно опостылел, и выступи вместо него художественный коллектив Анны Тарасовны, обстановка могла бы оживиться. Наум Борисович стоя бубнил что-то возмущенное, одесную с непроницаемым лицом восседал завхоз – к медицине отношения не имевший, но воображавший себя академиком среди доярок.

Врачи не слушали Мортенсона, переговаривались.

– Ну, что у тебя веселого?

– Да что веселого… Десять человек лежат, и все веселые. Один с домофоном разговаривает. Это у него выключатель – домофон… Колем ему пять галоперидола и пять феназепама. Не знаем, как называется…

– Что называется?

– Укол… Два и два – это квадратик. Три и три – пирамидка. Четыре и четыре – кубик. А пять – не знаем…

Тоска чуть сошла на нет, когда Мортенсон приступил к разбору жалобы, поступившей на десяти листах, аккуратно отпечатанной через один интервал, с пронумерованными страницами. Времена изменились. Если раньше люди жаловались на то, что их сажали в сумасшедший дом за передовые убеждения, то теперь им не нравилось обратное: когда их по той же причине выписывали.

Все присутствующие безоговорочно поддерживали жалобщика. Сочувствовал ему и Мортенсон. Стиль изложения, аргументация и общая связность сделали бы честь любому здешнему постояльцу. Выписка автора не имела ничего общего с медицинскими показаниями. Она объяснялась тяжелой ситуацией в стране; не помогло даже то, что транспортная торговля – по мнению жалобщика – завербовала его в ручки-шпионы. И письмо позволило Мортенсону грациозно перейти к главному, чего все давно ждали.

– Уважаемые коллеги, – главврач откашлялся. Он уже много раз повторил это обращение, превратив его в мантру, но сейчас оно окрасилось в новый цвет. Аудитория, хорошо знакомая с интонациями Наума Борисовича, примолкла. – Уважаемые коллеги, – Мортенсон сунул в рот дужку очков. – Имейте в виду, что в обозримом будущем ситуация повторится. И дело не обойдется одним выписанным, затронуты будут все. И вы в том числе.

– Нас тоже выпишут? – крикнули из последнего ряда.

– На все четыре стороны, – Мортенсон сгорбился, нагнетая трагизм.

– Сначала пусть положат, – Тимошук бодрился. Сказав это, он огляделся по сторонам, молчаливо призывая всех держать голову выше пистолета и обязательно по ветру. Шутки его надоели, никто не откликнулся.

– Завтра я иду на прием к Губернатору, – Мортенсон произнес это так, что сразу увиделся многим плачущим виде, поливающим сернокислой слезой бесчувственный камень. И героически гибнущим по нарушении кислотности. Безмолвный завхоз напоминал робота, который пока еще свой, но скоро сменит хозяев и, никуда не деться, начнет выполнять чужие команды по истреблению бывших владельцев.

– Я постараюсь убедить Губернатора, – продолжил Мортенсон. – Но предчувствия скверные. Госпиталь уже распустили, здание отдали под офисы. Потеснили Академию, она лишилась трех строений – между прочим, они считаются архитектурными памятниками. Там умерли многие писатели и поэты. Ко мне тоже пришли люди из Администрации. Они хотят объявить здание аварийным, передать на баланс топливному королю, а нас выгнать.

Анна Тарасовна слушала и мало-помалу начинала негодовать. Она была равнодушна к памятникам, но против больницы ничего не имела. И вовсе не собиралась ее покидать. Она желала писать диссертацию. Она только наладила новое начинание, и вот оно уже угодило под удар.

– Наум Борисович! – С места поднялся бывалого вида доктор, зачем-то одетый, как и главврач, в хирургическое платье, но уже современное, салатное. Короткий рукав, широкий вырез, в нем – голые волосы. – Скажите прямо: нам паковать чемоданы? Ведь все уже решено, никто не сомневается.

Скорбь Мортенсона была так велика, что средств выражения у него не осталось. Скорбь сочеталась с огорчением другого рода. Науму Борисовичу было больно видеть и слышать такой цинизм. Такую бестактность. Некоторые вещи неприлично называть вслух. Главврач вообще отличался роскошной мимикой. Отвечая хаму, он ухитрился соединить в гримасе горечь, безнадежное осуждение, беззащитность и в то же время – отвагу, позволявшую противостоять всесокрушающим обстоятельствам. При полном понимании неизбежности поражения.

– Сядьте, – приказал Мортенсон. – И разрешите мне закончить. Вы, Роман Алексеевич, постоянно высказываетесь в том духе, что руководству ни до чего нет дела. А мы сделали все, чтобы здание признали годным к эксплуатации. Наши высокие гости ушли разочарованными. Они не нашли, к чему толком придраться, никаких серьезных дефектов, кроме крысы в подвале. Это мой ответ еще и тем, кто в прошлый раз интересовался освоением средств. Все, друзья мои, ушло в косметический ремонт. И только благодаря этому у нас еще остается призрачная надежда. Но мы должны быть готовы ко всему.

Беспардонный Роман Алексеевич уже сидел с видом обаятельного пакостника и понимающе улыбался всем окружающим. После каждого слова Мортенсона он кивал, словно впитывал мировой заговор, звено за звеном, и ни одно не было для него новостью.

Осадив хроническую оппозицию, Наум Борисович предался социологическим умствованиям.

– Прогресс, коллеги, вещь обоюдоострая. Это палка о двух концах. Вместе с плюсами до нас докатились и минусы. Нам предстоит на собственной шкуре испытать все прелести деинституционализации…

– Плюсы-то где? До кого они докатились? – донеслось из зала. У Романа Алексеевича нашлись сочувствующие, он был не одинок. – Деинституционализация – вчерашний день, там уже спохватились!

– Это для них вчерашний день, – не уступил Мортенсон. – А для нас – самый что ни на есть сегодняшний. Там капитализм построили давно, а у нас – сами знаете.

В первом ряду не выдержал Метс.

– Какая нам еще деинституционализация? – Он поджал губы от негодования и втянул голову в плечи, нахохлился. – Как будто мало психов гуляет по улицам! Выписать остальных? Ну, давайте.

– Их все равно не на что содержать, – главврач теперь говорил ровно, спокойно, довольный возможностью уйти от неприятной темы и завести бессмысленный разговор о хорошо знакомых материях. Так заканчивались все совещания.

Анна Тарасовна внимала этому со смешанными чувствами. Падкая на все цивилизованное, она, конечно, готова была обеими руками голосовать за деинституционализацию – пока читала про нее, не соприкасаясь. Она считала, что это правильно – выписывать безобидных, особенно если их нечем кормить и лечить. Но вот обожаемая цивилизация изготовилась привиться в сфере, которую обслуживала сама Анна Тарасовна. И это не радовало. День сегодняшний, день вчерашний – все это показалось полной ерундой. На первом месте должно стоять личное счастье. Вот и весь гуманизм.

Анна Тарасовна успокаивала себя тем, что счастье никогда не бывает сегодняшним. В попытке осознать сиюминутное счастье оно всегда сравнивается с моментами, когда счастья либо еще нет, либо уже не будет. Это мешает и отвлекает. Полнота сиюминутного счастья претерпевает ущерб.

Счастье возможно лишь в прошлом. Через год ей покажется, что сегодня все было хорошо.

Однако она не была в этом уверена.

И приготовилась сражаться.

Анне Тарасовне пришла в голову неприятная мысль: деинституционализация уже началась. Исподволь. Накануне Метс нанес ей удар: взял и выписал Лаврова и Никитина, сократил труппу. Лавров уже покинул авиацию, но по старой памяти прекрасно изображал на сцене самолеты и вертолеты, исполняя их танцы. Никитин проснулся. Этого, по мнению Анны Тарасовны, было слишком мало, чтобы выпустить в мир обоих сразу.

Правда, Никитина не то чтобы просто выписали. Проснувшись окончательно, он трахнул трубу парового отопления, и весь биокомплекс вместе с вентилем отвезли в травматологию. Но все равно – умысел администрации был очевиден. Эта выписка сыграла решающую роль.

Лечебная драматургия наполнилась новым смыслом. Поднявшись на высоту, коллектив мог прославиться и спасти учреждение. Когда о Белом Танце заговорят, никакая Администрация не посмеет посягнуть на передовую больницу.

11

Пробудившись утром, Иван Павлович обнаружил в изголовье бумажный листок.

Он не помнил, чтобы клал его туда накануне. Да и весь вчерашний день представлялся черным квадратом, где вместо Малевича прятался ухмыляющийся Кандинский.

Ватников настороженно оглянулся по сторонам. Действительность как будто не изменилась. Габидулин сидел вплотную к Михаилу Михайловичу Михайлову, обнимал его и гладил по голове; Михайлов таращился перед собой и время от времени ворковал, как горлица. Кира Кимовна стояла перед Егоркиным и чем-то его поила из стаканчика. Горкина не было видно за ней, только руки и ноги, и они вздрагивали, подпрыгивали с каждым глотком. Император свободно гулял и улыбался своим мыслям. Неизвестный рассказывал сам себе фантастическую историю о своей поездке на велосипеде. Октябрь Брежнев с высунутым языком наблюдал, как рисует Чреков.

Иван Павлович перевел взгляд на листок.

Там были человечки. С пояснениями.

Хомский трудился весь день, пытаясь расшифровать криптограммы Чрекова. Труды его, похоже, увенчались успехом. К сожалению, Хомский переоценил догадливость Ватникова и поскупился на комментарии. Ивану Павловичм. аращился перед собой и время оу не оставалось ничего другого, как разбираться в его открытиях самостоятельно.

Он начал с того, что пересчитал человечков. Набралось восемь душ. Откровенно говоря, они не очень-то напоминали человечков, эти каракули, но Ватников не сомневался в интуиции Хомского. Тот знал, что говорит.

После этого Иван Павлович пересчитал танцоров. Все сходилось, в танцах участвовало восемь человек. Девятым был Чреков, но он оставался в партере и был, как выяснилось, самым благодарным зрителем.

И, наконец, он сосчитал буквы, старательно выведенные Хомским. Семь штук. Двух не хватало – почему? Наверное, Хомский устал. Оставалась безделица, и он предоставил Ватникову докончить начатое. Думать, что он забрел в тупик, не хотелось – тем более, что буквы складывались в осмысленное высказывание.

Иван Павлович и так, и сяк переставлял эти буквы: П, З, Е, И, Д, Ц. Оставалась еще одна, Я. Логика подсказывала поставить ее в начало строки, отчего получалось, что некто высказывался о своей особе. Лаконично. Представлялся или выступал с декларацией. Может быть, предупреждал. Может быть, сокрушался и каялся. Расположив остальные буквы в единственном возможном порядке, Иван Павлович силился угадать чувства, скрывавшиеся за этой короткой фразой.

Смущали оставшиеся человечки. Им не досталось букв. Эта парочка тревожила и напрягала воображение Ватникова. Взволнованный, он встал с постели и присоединился к Императору в его прогулках.

Мимо палаты прошел Метс.

Ватников, хотя был очень занят, поклонился:

– Доброе утро, Тихон Лазаревич.

Метс остановился.

– Вспомнили, как меня зовут?

Он внимательно смотрел на Ивана Павловича, и это было неприятно.

– Я и не забывал, – опрометчиво брякнул Ватников.

– Разве? А давеча не вспомнили.

Иван Павлович прикусил язык. Хомский уже неплохо ориентировался в новой среде, но мог и не знать имени Метса. Не иначе, отвлекся на что-то сопредельное, когда тот представлялся при первом знакомстве. Для пользы дела Ватников, вопреки желанию доктора, не спешил их знакомить – да и не мог при нынешнем посменном существовании.

– Я, должно быть, еще не успел толком проснуться…

– Скорее всего, – сочувственно закивал Тихон Лазаревич. – Бородулин, как дела? – Он переключился на Императора.

– Точка, точка, запятая, – охотно ответил тот. – Ворона полетела, видели?

– Ну и о я том, – Метс не стал спорить и пошел дальше. А Ватников застыл, осененный догадкой.

Пунктуация! Вот оно что. Один человечек, наверное, точка. А второй, если поместить его после Я – тире. Иван Павлович был очень грамотным человеком и поначалу усомнился в правильности постановки тире после местоимения, но кстати вспомнил из школьного курса, что это допускается, когда местоимение заслуживает акцента. Тире становится средством, усиливающим выразительность, насыщает бесстрастный текст эмоциональными красками.

И даже если это не верно, то Чреков может и не знать о таких художественных особенностях.

А точка… Возможно, не точка, а твердый знак? Для большей значимости? Нет, решил Ватников. Маловероятно, чтобы Чрекова занесло в такие стилистические дебри, несмотря на мутим.

Итак, текст расшифрован.

Иван Павлович вернулся на койку, взял листок, повернул его так и этак. Сомнений нет. Теперь нужно выяснить, от чьего лица это сказано.

Напрашивались три варианта.

Возможно было, что о себе заявлял Чреков. Это означало, что в его голове бродили черные мысли.

Это мог быть и Хомский. Может быть, он странным образом разгадал буквенные аналоги человечков и составил для Ивана Павловича послание, означавшее, что всем злодеям отныне придется плохо.

И в третьих, нельзя было исключить, что через Чрекова – или Хомского – или через них вместе – к Ивану Павловичу обратилась сама та сущность, что была названа в документе. Иван Павлович не сбрасывал со счетов возможность паранормальных явлений. Такие случаи известны. Вполне могло статься, что фигура, обычно скрывающаяся под личинами полтергейста, призраков, ангелов и демонов, на сей раз отказалась от масок и псевдонимов, откровенно явившись в своей натуральности.

Подстегиваемый последним соображением, Иван Павлович не стал откладывать и подсунул листок Чрекову. Он дополнил графику расшифрованной фразой, написав ее собственноручно.

Чреков, не оставляя занятия, мельком глянул на листок и продолжил рисовать человечков. Трудно было разобрать, как он отнесся к прочитанному. Иван Павлович постоял еще немного, пока не обнаружил, что Чреков не выводит никаких человечков кроме уже известных, воспроизводя их все в новых и новых комбинациях. Главное при этом не менялось. Ватников подумал, что сущность, назвавшая себя, овладела существом Чрекова, как медиумом, и теперь вещает изнутри.

Вдруг Чреков перестал рисовать и повернулся к Ивану Павловичу. В этом застывшем положении, вне времени, он оставался совсем недолго, но достаточно, чтобы Ватников покрылся мурашками. Так смотрел только Хомский. Иван Павлович не мог ошибиться, и Хомский обнаружился в Чрекове. Очевидно, он скитался – а может быть, рядился в разные телесные платья, выказывая незаурядное актерское мастерство.

Естественно было предположить, что он и других не обходил вниманием.

И с этого момента приходилось считаться с тем фактом, что Хомский мог объявиться в ком угодно. Это открытие значительно расширило и обогатило представления Ватникова о возможностях человеческой психики. Разум поистине безграничен и всепроникающ.

Убедившись, что сменный носитель воспринял посыл, Чреков вернулся к рисованию. Он сделал несколько смелых штрихов, и Ватников моментально опознал в них вагонный ключ.

Из тех, которыми здесь запирали двери.

Сигнал был понятен. Хомский ждал от Ватникова действий – по крайней мере, советовал к ним приготовиться. Или, что вероятнее, просил обеспечить свободу ему, Хомскому, когда он заступит на дежурство. Иван Павлович годился для этого дела. Для чего понадобилась свобода Хомскому, он понятия не имел и затаил обиду. Друг временами держался заносчиво, не удосуживаясь посвятить Ватникова не только в свои планы, но даже в суть происходящего. Преступление назревало, а где, против кого и в чьем исполнении – оставалось загадкой.

Но дружба есть дружба, а дело вообще превыше всего. Ватников проглотил обиду и быстро забыл о ней. Если Хомскому понадобился ключ, то Иван Павлович постарается его раздобыть. Хомский прав, бывшему доктору это легче сделать.

12

Выполнить поручение Хомского оказалось, однако, труднее, чем можно было надеяться.

Где хранят такой ключ?

В кармане, где еще. В кармане халата. Но никто из врачей, переодеваясь в уличное, не оставлял на вешалке халат с ключом. Ключ перебирался в штаны или еще куда. Да если бы и оставался висеть – никто не позволил бы Ивану Павловичу проникнуть в ординаторскую.

Выкрасть с живого тела? Ватников не находил в себе таланта карманника. Он пошел бы на преступление не задумываясь, позови его Хомский, ибо там, где бессилен закон, но все же должна восторжествовать справедливость, хороши любые методы. Но он обязательно попадется при первой попытке.

Медсестер, у которых тоже имелись ключи, Иван Павлович сразу исключил из числа объектов. Кира Кимовна наводила на него такой ужас, что это впечатление распространялось на весь средний и младший персонал. Только врачи. Выбор невелик: Метс, Тимошук и Анна Тарасовна.

И последняя показалась Ватникову самой удачной кандидатурой. Конечно, он испытал угрызения совести. Никогда, ни за что, окажись он в других обстоятельствах, не стал бы Ватников обворовывать эту замечательную женщину, свято верившую в сохранность здорового начала даже у Чрекова, даже у Демушкина. Но выхода не было.

На очередной репетиции Ватников, заливаясь румянцем, изъявил желание танцевать в паре. С Анной Тарасовной. Танец переставал быть белым, но Иван Павлович, особо заострив на этом обстоятельстве внимание, попросил сделать для него исключение.

– С удовольствием, Иван Павлович! – жизнерадостно откликнулась Анна Тарасовна. – Вы возвращаетесь к жизни, и я очень рада. Только как же без музыки? Я ведь играю на рояле.

От Ватникова не укрылось некоторое облегчение в ее тоне. Толика торжества. Не такая уж она, получается, и замечательная, не так уж ей и приятно его оживление.

– А можно магнитофон, – подсказал Иван Павлович.

– Но у нас, к сожалению, нет магнитофона.

– Тогда пусть нам кто-нибудь напоет. Вот хотя бы Демушкин.

Демушкин радостно оскалился и встал. Анна Тарасовна невольно содрогнулась, представив его внутренний репертуар.

Чтобы покончить с этой нежданной неприятностью, она решительно сказала:

– А давайте без музыки, Иван Павлович! Что нам музыка? Музыка должна быть внутри нас!

Сказала излишне бодро, преувеличенно вдохновенно. Анна Тарасовне казалось, что Ватников, от которого она никак не ожидала такой прыти, раздевает ее глазами. Взгляд Ивана Павловича и в самом деле гулял по ней, задерживаясь на выпуклостях и пытаясь проникнуть глубже. Того, что выпуклости совпадали с карманами, Анна Тарасовна не учитывала.

Демушкин, ибо команды «отбой» не было, затрубил нечто настолько народное, что тошно сделалось всем. Хриплая песня уголовного содержания расползлась по залу.

– Стойте, Демушкин! – вскричала Анна Тарасовна. – Песенной терапией мы займемся потом, это следующий этап. Иван Павлович, начинайте. А все остальные пусть смотрят! Мы с Иваном Павловичем покажем мастер-класс.

Эта идея пришлась ей по душе. Мастер-классы под ее руководством – вопрос времени.

Ватников когда-то умел танцевать, но жизнь отучила его от этого занятия. На миг он задумался. Как ему взять Анну Тарасовну, чтобы вышло удобнее? Он положил руки ей на талию. У Анны Тарасовны не осталось выбора, и она положила свои ему на плечи. Началось перетаптывание.

– И-раз-два-три, – негромко приговаривала Анна Тарасовна, пытаясь склонить Ивана Павловича хоть к какому-то художественному ускорению, но тот не поддавался: вместо этого взял и притиснул ее крепче, немного изогнув. Халат напрягся, и Ватников различил очертания ключа в нагрудном кармане. Он мысленно обругал себя за неправильную хватку. Отнял одну руку, приглашающее поднял. Анна Тарасовна не противилась, взялась за нее, и они стали двигаться в большем или меньшем согласии с общепринятым шаблоном.

Стараясь вести себя непринужденно, Иван Павлович приветливо заглянул ей в глаза, выпустил руку и схватился за ее левую грудь. Задержался на ней. Анна Тарасовна резко отпрянула и остановилась. Иван Павлович неуклюже продолжил якобы только начатое, имевшее другую направленность движение.

– Я хотел штаны поправить, – объяснил он смущенно.

– Конечно, поправьте, – Анна Тарасовна лучилась любовью, но держалась на расстоянии. – На сегодня, Иван Павлович, вполне достаточно. У вас освободилось очень много тайной энергии, больше пока нельзя, это вредно для здоровья.

Секретные силы, которые благодаря танцевальной терапии выделялись из Ивана Павловича, свернулись в невидимый смерч и понеслись по конференц-залу. Неудача ввергла его в прострацию. Только в палате он кое-как пришел в чувство и примирился с неизбежным: придется придумывать что-то другое.

Анна Тарасовна ошиблась. Она неправильно истолковала намерения Ватникова, она не поняла, что он хотел похитить ключ. Высшее специальное образование не спасло ее от видовой женской дури. Иван Павлович, невзирая на гуманизм и прогресс, виделся ей уродом, умственным инвалидом, с которого станется положить, допустим, в ботинок кашу и оттуда поесть, или постирать в борще трусы, или устроить еще что-нибудь в том же духе. Но при этом ее неистребимое естество оказалось польщенным вниманием со стороны пусть даже такого субъекта. Она автоматически уверовала в его очарованность, и не в ее силах было помыслить какие-либо иные мотивы. А потому он мог и дальше продолжать охотиться за ключом.

Но теперь Анна Тарасовна отпадала.

Конечно, Ватников мог точно так же прихватить Метса или Тимошука. Корневой дури им тоже не занимать, они бы поняли действия Ивана Павловича точно так же, разве что не были бы тайно польщены. А может, и были бы. Но в любом случае – не удивились бы, потому что мало ли что приходит в головы пациентам. К сожалению, препятствием к успеху становился сам Иван Павлович. Он не мог заставить себя прихватить Метса, да еще с неизбежными эротическими выводами в своем отношении. Метс, возможно, и мог такое вообразить, а вот Ватников – ни в коем случае.

Здравый смысл подсказывал ему не связываться с Метсом. Лечащий доктор остается лечащим доктором, даже если все варятся в общем котле.

Иван Павлович выбрал Тимошука.

После долгих раздумий он нехотя заключил, что прямое нападение будет самым надежным способом. Но если напасть лично, то можно все погубить. Понадобится сообщник.

Ватников очень устал, однако заставил себя додумать замысел. Не будучи уверен вполне, он все же остановился на Октябре Брежневе.

13

Брежнев отличался хорошим характером и всегда был открыт общению. Он увлекался любой идеей, если его просили, ни с кем не спорил, благо не о чем и незачем; никому не перечил. Любое мнение встречало с его стороны полное понимание. Обмануть его было легко и потому – особенно стыдно, никто и не обманывал, исходя хотя бы из того, что это еще было и попросту неинтересно.

Ивану Павловичу пришлось пересилить себя. Он утешал себя тем, что в заблуждение Брежнева он все равно не введет, так как тот постоянно в нем пребывал. Чтобы ввести кого-то в заблуждение, сначала нужно оттуда вывести, а это не удавалось даже Метсу.

Ватникова беспокоило лишь одно: не окажется ли обоснование, заготовленное им по такому случаю, чересчур сложным для Октября. Он начал разговор, подбирая самые примитивные выражения, слова и даже звуки.

– Октябрь, – сказал Иван Павлович, – давай, сделаем Анне Тарасовне подарок.

И подозрительно замолчал, гадая, не слишком ли заковыристо.

Брежнев просиял:

– Хорошо! А что мы подарим?

– Мы ее порадуем. Она из нас делает артистов, правильно?

Октябрь кивнул, окончательно заинтригованный. Он стоял перед Ватниковым, широко расставив ноги, рыхлый и беззащитный. Рот приоткрылся. Либо рот, либо мысли, а вместе – никак.

– Давай покажем ей спектакль. Сюрприз.

Эта идея пришлась Брежневу по душе.

– Балет, – продолжил Иван Павлович. – Коротенький. Про спасение доктора.

– Отлично! – Октябрь радостно улыбался. Доктор – хороший. Не спасти его – предельное свинство.

– Только нужно порепетировать, – добавил Ватников. – Ты нападешь, а я спасу.

– А на кого я нападу?

– На Тимошука. На Николая Андреевича, – уточнил Ватников, видя, что Брежнев не понимает.

– На Николая Андреевича? – усомнился Октябрь. – А он не обидится?

– Ничуть не обидится. Он веселый. Ему понравится.

Больше вопросов у Брежнева не возникло. Он и так узнал слишком много.

…Веселость доктора Тимошука у человека чуткого могла вызвать, скорее, ужас, нежели смех. Конечно, это не относилось к закаленным сослуживцам. Брежнев этого юмора понять не мог, зато Иван Павлович воспринимал его во всей полноте и немного сомневался в правильности своего выбора. Метс мог оказаться меньшим злом. Впрочем, Брежневу не грозило ничего серьезного. Лишний укол ничем не мог на нем отразиться. Ватников предупредил его, что укол возмездия очень возможен, и принять его надлежит безропотно, не раскрывая замысла. Иначе сюрприз не получится. Октябрь не боялся уколов, напротив – относился к ним уважительно и вырастал в собственных глазах, так считал, что уколы не делают кому попало.

– Как пойдет, так и хватай, – научил его Ватников. – И держи.

Все пошло бы насмарку, покажись Тимошук десятью минутами позже. Брежнев попросту забыл бы о своей миссии. Но Тимошук показался. Маленький, костлявый, до синевы выбритый, он куда-то летел по коридору – целеустремленно, не глядя по сторонам. Октябрь Брежнев отделился от стены и заключил его в объятия.

Реакция Тимошука была мгновенной. Он слишком давно работал в психиатрии, чтобы озадачиваться соразмерностью ответа. Брежнев получил два быстрых удара: один был из восточного единоборства, а второй – из западного. Однако лекарственное отупение противника, в сочетании с врожденным и приобретенным на воле, сыграло с Тимошуком злую шутку. Брежнев обхватил его еще крепче и вопросительно оглянулся на Ивана Павловича.