Текст книги "Здесь, в темноте"

– Я знаю, что ты хороший. Лучше, чем хороший. Ты, наверное, мог бы носить нимб, если бы он сочетался с твоими рабочими ботинками. Но, Чарли, я не хочу хорошего. Никогда не хотела.

– Я понимаю, – говорит он. – Просто подумал, что, может быть, ты захочешь меня.

Я хотела. Я хочу.

– Прости, Чарли, – взвываю я.

Но он уже ушел.

* * *

Я боюсь возвращаться в свою квартиру, пока не узнаю, где находится камера. Поэтому я заставляю себя вернуться к файлам, щелкая до тех пор, пока не нахожу видео. Первое, на которое случайно наткнулся Диего, и несколько мгновений все, что я могу видеть, – это лицо Чарли, то, как его волосы, кажется, светятся рыжим и золотым даже в серой гамме, как они похожи на солнечный свет.

Я закрываю глаза, а когда открываю их, то сосредотачиваюсь на ракурсах. Камера направлена на правую сторону кровати. Но Чарли ошибается. Там нет тумбочки. Тумбочка напротив. Я пытаюсь представить себе эту часть комнаты, но там ничего нет – только старый плакат с изображением переосмысления Миддлтона и Роули. Больше ничего, кроме радиатора.

И окна.

Окно. Я держу его открытым всю зиму, чтобы было не так жарко из-за отопления. Камера находится в окне.

Неожиданно управляющий кафе оказывается позади меня, его лицо пунцовое, голова трясется.

– Никакого порно! – возмущается он. – Что я говорил? Никакого порно!

Я могла бы сказать ему, что это не порнография, что это искусство, что это театр, что это материальные доказательства и документальные подтверждения того, что кто-то пытается разрушить мою жизнь лучше, быстрее и основательнее, чем я когда-либо смогла сама. Но, кажется, проще просто закрыть вкладку и положить флешку обратно в карман пальто.

– Ты не возвращаться, – кричит он, когда я поднимаюсь, чтобы уйти. – Ты уходи. Ты плохая девчонка.

– Я знаю, – соглашаюсь я.

* * *

Вернувшись на улицу, я сворачиваю в забегаловку – пристанище дневных пьяниц, которое соизволило открыться ночью, – и выпиваю водку, как только обхватываю стакан пальцами. Затем следует еще одна порция, которую я переношу на стол в самом темном углу бара, и пью медленнее. Несмотря на то, что я так онемела от лоразепама, что мне грозит обморожение, я не хочу подниматься в свою квартиру одна.

Поэтому я звоню Дестайну. И даже после всего ужаса и катастрофы вечера, в его грубом, приглушенном приветствии есть что-то такое, от чего у меня подкашиваются колени.

– Привет, солнышко. Уже поздно. Ты укуталась поплотнее, как хорошая девочка?

– Пол, мне нужна твоя помощь. Я понимаю, это звучит безумно, но кто-то шпионил за мной. Следил за мной. Снимал меня на фото и видео. Они даже установили камеру в моей квартире. Мне нужно ее убрать, но я не хочу возвращаться туда одна. Ты можешь встретиться со мной?

– Сколько ты уже выпила?

– Нисколько. Я ничего не пила.

– Ты в баре, мисс Пэрри. Я слышу музыкальный автомат.

– Ладно. Я выпила. Две. Но, Пол, эти видео настоящие. Они связаны с той записью, которую я включала тебе. Тот человек, которого я пыталась найти, Дэвид Адлер… Он следил за мной, фотографировал меня. Я все еще не знаю, кто он или почему он это делает. Но у меня есть доказательства. Гарантирую, что есть. Флешка, полная файлов. Файлов, которые создал он. Ты понимаешь?

– Понимаю, – отзывается он. И меня захлестывает облегчение. Но затем он продолжает. – Я понимаю, что сегодня был на ранней смене. И что сейчас я дома. И что я устал. Я не собираюсь тащить задницу через мост из-за того, что какая-то маленькая девочка слишком сильно приложилась к бутылке. Если какой-нибудь большой злой волк все еще будет фотографировать тебя утром, тогда позвони мне в участок.

– Пошел ты, Пол, – огрызаюсь я. – Это не сказка. Это на самом деле. С тобой тоже есть видео. Камера снимала квартиру в течение нескольких месяцев, и она нацелена на кровать. Так что поздравляю. Ты снял свое собственное секс-видео. – Я беру паузу, чтобы сделать еще глоток. – Держу пари, твоей жене не понравится, если видео появится где-нибудь в Сети.

– Моей жене? – спрашивает он. – Моей жене? Закрой свой поганый шлюший рот. Я не знаю, чего ты добиваешься, но не сваливай это на меня. Я парень со щитом, милая, а ты болтливая маленькая сучка. Так что какую бы историю ты ни придумала, прекрати ее придумывать. Позволь мне объяснить на языке, который ты сможешь понять, сколько бы виски ты в себя ни влила: если разместишь что-нибудь обо мне в Интернете – видео, фотографию, забавную шутку, то пожалеешь, что родились на свет.

Я уже жалею. Постоянно. И все же этот звонок кое-чему меня научил. Я уже рассудила, что он не мог установить там камеру, не мог организовать наблюдение. Его угрозы, страх, стоящий за ними, подтверждают это.

– Прощай, Пол, – говорю я.

Когда я заканчиваю разговор, стакан с водкой выпадает из моей руки, проливаясь на бедро и разбиваясь об пол. Судя по выражению лица бармена, меня больше не обслужат. Я соскальзываю со стула, убирая ноги подальше от осколков и опираясь на стойку. Затем я пробираюсь сквозь толпу и выхожу обратно в ночь. Уже одиннадцать. Нормальные винные магазины закрыты, их тонкие металлические решетки опущены. Я проскальзываю в первую попавшуюся открытую винную лавку, мои глаза обжигает свет флуоресцентных ламп. Я хватаю первую попавшуюся упаковку пива и бросаю ее на стойку, вместе со стопкой батончиков инжира в шоколаде. Не помню, когда в последний раз ела. Не помню, когда в последний раз хотела есть.

Пиво давит на меня, когда я поднимаюсь по лестнице. Я открываю замки – один, два, три – и затем, оказавшись в квартире, не пытаюсь включить свет. Вместо этого я подхожу к окну. Даже в темноте мне не требуется много времени, чтобы нащупать камеру, маленький прямоугольник, чуть больше моего указательного пальца, расположенный прямо под подоконником и прикрепленный к серебряному шнуру, который тянется вверх, к крыше, к полосе ломкого рубероида, усеянной голубиным пометом и сигаретными окурками. Никто в здании не выходит на крышу, но до нее достаточно легко добраться по ржавой лестнице, которая висит прямо за моим окном. Я помню ту ночь, когда проснулась от топота людей, двигавшихся надо мной. Должно быть, это было, когда человек, которого я знала как Дэвида Адлера, или один из его помощников поднялся по этим перекладинам и установил камеру. Отправляет ли камера свои данные автоматически или ему пришлось вернуться, чтобы достать карту памяти? Как часто он или кто-то из его сообщников останавливался у моей двери, когда нас разделяла только эта деревянная перегородка, на расстоянии вздоха?

На кухне я нахожу свой единственный приличный нож. Настоящий нож. Я поднимаю окно, открываю его шире, подпирая плечом, и сажусь на подоконник. Требуется всего несколько секунд пиления, прежде чем я перерезаю шнур и кладу камеру на колени. Крошечная вещица, легче и миниатюрнее тюбика губной помады. Такая маленькая и такая ужасная. Я беру ее за конец обрезанного шнура и бью о стену со всей силы, снова и снова, пока осколки пластика не усеивают пол вокруг меня, и внезапно я чувствую себя такой уставшей, что у меня подкашиваются ноги. Я падаю на кровать и подтягиваю колени к груди, позволяя проводу и камере выскользнуть из моих рук. Я бы заплакала, если бы могла. Если бы таблетки и выпивка не убили все части тела, способные плакать.

Я достаю первую банку пива из пакета, с щелчком открываю ее и быстро проглатываю жидкость, словно лекарство. За ней следует вторая, а затем и третья, направляющая меня в сторону сна или ступора, в зависимости от того, что наступит раньше. Я закрываю окно, хлопая рамой с такой силой, что стекло дрожит. Потом ложусь в темноте, полностью одетая, кухонный нож – серебристый, острый – все еще крепко зажат в моей руке. В руке, которая кажется чужой.

Глава 17
Raw Space

Меня одолевает мутное, слишком жаркое забытье, обрекающее на один и тот же повторяющийся кошмар о том, как я бегу по театральному району, спектакль скоро начнется, и я в отчаянии от того, что пропущу представление. И когда сон отпускает меня – мой разум взбешен, а мышцы болят так, словно эта пробежка была настоящей, – я вспоминаю, что сегодня вечером должна пойти на прогон Жюстин. Кажется абсурдной сама мысль о том, что я могла бы вежливо предъявить свой билет, свернуться калачиком на своем месте и уйти в темноту, позволив шоу завладеть мной. Это то, чего я раньше жаждала – больше, чем любви, больше, чем секса, больше, чем ледяного шока от первой выпивки за день, больше, чем увидеть свое имя напечатанным, такое резкое и выразительное на белом фоне страницы. Но сейчас я не испытываю такого желания. Эта работа главного критика, о которой я так страстно мечтала, что ощущала ее вкус – во рту, в горле, – я почти не думала о ней в последние дни. Дэвид Адлер погубил меня из-за моей работы? Я погубила себя?

Эта мысль поднимает меня с кровати, и я наступаю на осколок черного пластика. Он оставляет тонкую и острую царапину на моей левой ступне, еще одно доказательство того, что ужасы прошлой ночи мне не приснились. Что все было по-настоящему. Или около того. Но хотя я вижу порез, я его не чувствую. Одеваться самостоятельно – все равно что наряжать манекен.

В винной лавке я беру кофе и бутерброд с яйцом, от которого сквозь фольгу идет пар. Я больше не боюсь выходить на улицу. Эти люди, которые наблюдают за мной, которые наблюдали за мной так долго, что такого они могут увидеть, чего они еще не видели? Затем я возвращаюсь в свою квартиру, где теперь еще жарче – я закрыла окно и накинула на него наволочку. Что касается сэндвича, я не могу сделать больше нескольких укусов, но присасываюсь к отверстию в крышке стаканчика, пока не скатываются последние серо-коричневые капли.

Остается одна задача. Та же самая, которую я поставила перед собой полтора месяца назад: найти человека, которого я знала как Дэвида Адлера. Есть дюжина слов, которые я могла бы использовать, сотня вступительных строк. Но я начну с самого начала, с неловкого интервью в кондитерской. С прикроватной тумбочки я беру свой блокнот и перелистываю страницы назад, назад и назад, прошлые пьесы, мюзиклы, монологи и танцевальный театр, пока не нахожу его, номер Дэвида Адлера. Скорее всего, он связался со мной через какую-нибудь одноразку, вроде той, что я купила для Норы. Но, хотя я знаю, что это не сработает, я набираю цифры. Телефон звонит и продолжает звонить, а затем спокойный, бесцветный женский голос сообщает мне: неправильно набран номер. Но что именно неправильно? Ведь столько всего произошло.

На номере Ирины отображается аналогичное сообщение. Когда я набираю номер Джейка Левитца, полученный из моего списка звонков, он гудит с полдюжины раз, а затем издает пронзительный звуковой сигнал, как факсимильный аппарат с техническим сбоем, который почему-то кажется очень странным. Я вспоминаю, что его офис не был похож на кабинет детектива. Скорее на чью-то темную квартиру. Может быть, Джейка? Или ее арендовали? У кого? Я рассасываю таблетку на языке, натягивая шарф, шляпу и пальто – слабая защита от дождя, который быстро полил с неба, такого серого, что оно кажется черным. Мой зонт ломается за три квартала до пункта назначения, его выворачивает наизнанку, металлические спицы болтаются, как паучьи лапки. Я тащусь дальше без него, едва ощущая дождь и ветер, пока не добираюсь до малазийского ресторана с его запотевшими окнами и пряными ароматами, от которых у меня в желудке становится кисло. Толкая плечом протестующую стеклянную дверь, я обнаруживаю, что промокла насквозь, ботинки хлюпают при каждом шаге по зеленой дорожке. Добравшись до кабинета Джейка, я вежливо стучу, а затем, когда на мой стук никто не отвечает, начинаю колотить в дверь более яростно, пока мне не кажется, будто что-то – дерево или кость – вот-вот расколется.

– Чувак, все, остынь.

Дверь открывается. Это не Джейк. Этот мужчина по меньшей мере на сорок лет моложе, даже моложе меня. К тому же худее, что требует усилий. Выцветшие джинсы болтаются на его бедрах, футболка с изображением дельфина свисает с плеч. Запах элитной травы, похоже, сочится из всех его пор. Убирая с глаз светлые волосы, он произносит:

– Ты подруга Сэйди? Ты могла бы, типа, позвонить сначала.

– Да, – говорю я. – Извини. – Он такой тощий, что заглянуть в квартиру за его спиной несложно. Я вижу ту же комнату, тот же ковер, тот же антисанитарный футон, хотя письменного стола теперь нет, как и фикуса.

– Здесь еще кто-нибудь живет? – интересуюсь я. – Сосед по комнате?

– Нет, – отвечает он, слабо взмахивая рукой. – А что? Она думает, что у меня здесь девчонка? Это не так. Тур есть тур, вот что я ей сказал. Это ничего не значило. Я, черт возьми, клянусь.

– Нет. Я ищу парня постарше. Лет шестидесяти пяти, вьющиеся седые волосы, заядлый курильщик. Я была здесь, – объясняю я. – В этой квартире. Конец ноября или начало декабря. Парень, он сказал, что он частный детектив, тут его офис.

– Детектив? Это чертовски странно. – Он достает из кармана упаковку мармеладок и кладет одну в рот. – Хочешь?

Я качаю головой.

– Так ты никогда не встречал этого человека?

– Не-а, подруга. Типа, перед нашим отъездом в тур я сдал эту хату онлайн. Снял какой-то молодой парень. Я познакомился с ним, когда вручал ему ключи. Он ничего не говорил о том, что ведет гребаный бизнес. Кем, ты сказала, он был? Детективом? Домовладелец мог бы выгнать меня за подобное.

– Молодой парень… как он выглядел? Вьющиеся темные волосы? Очки?

– Не думаю, что у него были очки. Возможно, у него были вьющиеся волосы. Это было давно, я слабо помню.

– Он назвал тебе имя? – спрашиваю я. Я просунула ногу в дверной проем, так что он не может отбиться от меня, пока нет.

– Дэвид какой-то. Ты его знаешь?

– Можно и так сказать. Он дал тебе номер кредитной карты? Или контакты?

– Не-а. Просто наличные на руки. Там был чек на что-то вроде страхового депозита или что-то в этом роде, но я порвал его, когда вернулся и увидел, что он не разгромил квартиру.

Так, по его мнению, выглядит не разгромленная квартира?

– У тебя есть номер его телефона? Адрес электронной почты? Может, он что-нибудь оставил?

– Дай мне подумать. – Он закрывает глаза так надолго, что я начинаю беспокоиться, что он не откроет их снова. Но потом он открывает их. – Было кое-что. Кажется, на спинке унитаза лежала пара журналов. Central Stage? Что-то вроде этого?

– Backstage?

– Может быть, – мямлит он, разводя руками. – Но я сдал их в макулатуру примерно месяц назад.

– Хорошо, – киваю я. – Спасибо. Если вспомнишь что-нибудь еще, позвони мне пожалуйста, ладно?

– Да, хорошо. – Он протягивает мне свой телефон. Я ввожу свое имя, номер и возвращаю его обратно. Он изучает экран, затем поднимает голову. – Так ты, типа, не подруга Сэйди?

– Не-а.

– Да, хорошо, я понимаю. Но если ты увидишь ее, скажи, что я сожалею, хорошо? Ничего не было. – В его глазах – мольба и вина, как у собаки, ожидающей, когда ее ткнут носом в собственное дерьмо.

– Конечно, – говорю я. Он закрывает дверь, и я начинаю спускаться по лестнице, но, сделав всего несколько шагов, я поскальзываюсь, ноги подкашиваются, и секунду, целую вечность, я лечу, а затем падаю, а затем оказываюсь на земле, прижатая к лестничной площадке, сначала бездыханная, а затем хрипящая, когда воздух возвращается обратно в легкие. Я осторожно подношу руку к лицу и резко вдыхаю, когда палец касается пореза, который возник чуть ниже моей правой брови. Боль далеко. Однако на руке капли крови.

Сверху я слышу, как открывается дверь.

– Подруга, ты в порядке?

Я не отвечаю. У меня нет ответа. Дверь закрывается.

Я поднимаюсь, сначала на четвереньки, а затем в согнутую версию вертикального положения. Пробираясь теперь более осторожно, держась за перила там, где они целые, я выхожу на улицу и сворачиваю в малазийский ресторан, где кассирша отступает от прилавка, когда видит меня. Я покупаю бутылку воды и беру стопку салфеток, вытирая кровь с лица. Прижимая последнюю салфетку ко лбу, я выхожу обратно под дождь.

* * *

Когда подходит поезд Q, я нахожу свободное место, но женщина в шальварах-камиз, сидящая рядом, краем глаза замечает меня и соскакивает со своего места, цепляясь за центральный столб для поддержки. Через одну остановку я пересаживаюсь на L, затем на A, потом выхожу на Тридцать девятой улице и направляюсь к зданию Luck Be a Lady. Я опускаю голову и показываю охраннику свое удостоверение. Мое настоящее удостоверение личности.

– Сильный там дождь? – спрашивает он, не поднимая глаза, затем смотрит на меня и понимающе отводит взгляд.

Я прохожу через охраняемые ворота, мои ботинки оставляют серебристый след на полу. В лифте я отражаюсь в полированной латуни дверей. Даже с поправкой на поверхностные искажения картинка не из приятных – волосы вяло прилипли к голове, по щеке размазана кровь, правый глаз заплыл и наполовину закрыт.

Двери открываются, и я протискиваюсь по устланному ковром коридору в офис Luck Be A Lady. Вывеска исчезла, и, заглянув под дверь, я понимаю, что свет выключен, но, когда я поворачиваю ручку, она без усилий открывается. Щелкаю выключателем. В главной комнате осталась большая часть офисной мебели – мой стол, стул, картотечные шкафы, телефон. Но кофеварка исчезла, как и плакаты. И хотя я бы поспорила – даже поставила бы деньги, – что именно это я и найду, мой желудок сжимается, как будто он поднимался на лифте без меня, когда я вспоминаю свое первое впечатление от этого места, выглядевшее как наспех собранная декорация. Так оно и оказалось. Но я была слишком поглощена собственной ролью, чтобы заметить это. Меня, мою тщеславную и аналитическую часть, сокрушает мысль обо всех подсказках, которые я пропустила: о телефонах, которые так и не зазвонили, о встречах, которые так и не состоялись. Все это было поставлено для моего бенефиса, и поставлено очень плохо. И все равно я в это поверила. Тоже мне критик.

Были ли мои бывшие коллеги друзьями Дэвида? Или просто актеры, нанятые для странной и необычайно захватывающей работы? Что делали Джей и Лана за закрытой дверью? Учили реплики? Обменивались мемами? Что они делали в день, когда я сбежала из офиса? Даже сейчас, осознавая, что все это было игрой, постановкой – трудно принять визит Сирко как просто часть спектакля. Мое тело хранит память об удушающем и сильном ужасе, который я испытала, когда он вошел в комнату вместе с Ириной. Сейчас он здесь, со мной, в офисе, сжимает мои легкие, когда я думаю о мясистых руках Сирко, вылезающих из кожаных перчаток и тянущих к моим волосам подушечки пожелтевших пальцев.

Эти пальцы. Такие желтые.

Я видела их раньше: короткие пальцы Джейка Левитца, когда он нащупывал еще одну сигарету, те же желтоватые подушечки. Дайте Джейку побриться, надеть солнцезащитные очки, пальто получше, и он снова появится в роли Сирко – совсем как посыльный в первом акте, который появляется в роли лорда в четвертом, когда у вас катастрофически мал репертуарный бюджет и нужно экономить на актерском составе. Дэвид Адлер сдвоил роли. А я и не заметила. Этот последний пример моего идиотизма поражает как удар, и я натыкаюсь спиной на картотечный шкаф, который издает ответный лязг. Я закрываю глаза, желая упасть в обморок, но вместо этого неуклюже опускаюсь на пол, как марионетка, у которой оборвались все ниточки.

Я не знаю, свет или шум привлекают его, но внезапно я не одна. В дверях маячит долговязый мужчина в синем комбинезоне уборщика, с редеющими волосами, едва прикрывающими покрытую возрастными пятнами кожу головы, и лицом таким угрюмым, что даже лошадь диагностировала бы ему депрессию.

– Вам нужна помощь, мэм?

Очевидно, я не знаю, что мне нужно. Возможно, я никогда не знала.

– Я в порядке.

– Я видел порядок, – сообщает он, прислоняясь к ручке своей тележки для уборки. – Он выглядит по-другому.

– Правда. Я в порядке. Спасибо.

– Мэм, возможно, это не мое дело, но вы выглядите так, словно вас, возможно, избили, а это далеко не нормально. Если вы не возражаете, что я это говорю, я знаю приют на углу Восемьдесят шестой и Амстердамской, в подвале церкви. Там некоторое время жила моя племянница. Сказала, что люди, управляющие им, очень милые. Хотите, я отвезу вас туда? Хотя бы помогу подняться?

Он делает несколько шагов ко мне, но я поднимаю руку, останавливая его:

– Нет. Не надо. Пожалуйста.

– Приношу свои извинения, мэм. Наверное, вы не хотите, чтобы к вам прикасался какой-то незнакомый мужчина.

– Дело не в этом. И спасибо вам. Правда. Вы очень добры. Понимаю, как я, должно быть, выгляжу, но никто меня не бил. Честно. Со мной произошел несчастный случай. Я упала с лестницы. В многоквартирном доме в Чайна-тауне. Приложилась лбом.

Он качает головой, будто не верит мне.

– Хорошо, мэм. Что ж, если вы передумаете…

– Послушайте. Вы можете кое-что для меня сделать. Я работала здесь некоторое время. Около двух недель назад. Вы знаете людей, которые арендовали это помещение?

– Они пробыли здесь недолго. Разговаривал с ними всего один раз. Что-то вроде драматического кружка, сказали они. Арендодатель предоставляет комнату таким людям, когда невозможно сдать офис. Типа пожертвования. Делает налоговика счастливым.

Я знаю эту компанию. Она называется Raw Space. Его сотрудники раньше открывали кинотеатры на Таймс-сквер, еще до того, как мэрия сделала эти кварталы безопасными, дорогими и стерильными. Они также организовали офисные помещения для компаний, которые в этом нуждались. Я писала статью об организации много лет назад. Я и не подозревала, что она все еще работает.

– Спасибо, – киваю я. – Очень помогли.

– Извините, что говорю вам это, но, если хотите пойти и привести себя в порядок, женская комната дальше по коридору. Ключ не нужен.

– Да, я помню. Пожалуй, действительно надо. Спасибо. Но раз уж вы упомянули ключи, этот картотечный шкаф… – Я указываю на шкаф позади меня, тот, который я не смогла открыть в тот последний день. – У вас есть ключ от него?

– Нет. Но я и не знал, что он заперт. Дайте-ка я попробую. – Я отползаю в сторону, как краб, который уже учуял консервы «Олд Бэй». Он бочком подходит ко мне и обхватывает пальцами ручку и тянет. Ящик не поддается. Он снова тянет.

– Дело не в замке, – говорит он. – Ящик заржавел. Может быть, если я просто поверну его так… и вот! – Скрипя, ящик с содроганием открывается.

Я, спотыкаясь, поднимаюсь на ноги, моргая, чтобы прогнать нависшую черноту.

– Спасибо, – шепчу я. – Большое.

– Рад служить. Теперь, может быть, вы тоже сделаете одолжение. Вы говорили про какую-то лестницу. И, возможно, так оно и было. Но мне кажется, что моя племянница много чего говорила о лестницах и дверях, прежде чем уйти от этого человека. Итак, я скажу вам еще раз, на углу Восемьдесят шестой и Амстердамской есть приют, и он все еще будет там, когда вы будете готовы. И не важно, что он говорит – ему жаль, он любит вас, – вам просто нужно уйти. Разобраться с собой, с Богом, и просто уйти.

Я думаю о Дэвиде Адлере, о тех временах, когда я обещала себе, что больше не буду искать его, о том, как я все равно совершила ошибку, как даже сейчас – в синяках и крови, когда алкоголь прошлой ночи все еще играет в моих венах – я все еще совершаю ошибку.

– Не думаю, что смогу, – вздыхаю я.

– Ну, дальше лучше не станет. – Он указывает на мой глаз. – В следующий раз он сделает еще больнее. Настолько, что вы не сможете встать.

– Я знаю. Но я должна довести дело до конца.

– Нет, мэм. У вас нет причин доверять мне. Вы впервые меня видите. Но я все равно скажу: не должны. Идите дальше и берегите себя. – Он выходит за дверь, волоча за собой швабру, оставляя меня наедине с картотекой.

Я не знаю, чего я ожидаю – больше средств наблюдения, больше любительской порнографии, моих табелей учета рабочего времени за время моего недолгого пребывания в должности LBAL. Но вот что я нахожу: стопка театральных афиш. Мюзикл Росмерсхольм, мюзикл Старый Брехун, переосмысление Продавец льда грядет, секс-комедия. Разбирая стопку, я заново знакомлюсь с каждым мюзиклом и пьесой, которые я разнесла на бумаге за последние три месяца.

* * *

Два часа спустя я нежусь в горячей ванне, изо всех сил стараясь держать здоровый глаз открытым, не совсем понимая, как я добралась до дома. Все три наружных замка открыты. Замок на двери ванной тоже. Рядом со мной стоит водка, в стакане потрескивает тающий лед. Я тоже должна была бы растаять, вода обжигающая. Но я этого не чувствую. Хотя действие утренней таблетки уже закончилось, я онемела. Промерзла насквозь. Как легко было бы перевести дыхание и просто снова опуститься на дно, как тогда с Офелией.

Но мне нужно сделать несколько звонков. И посмотреть спектакль. Поэтому я вытаскиваю себя из воды, словно пойманную в сеть рыбу, и вытираюсь полотенцем, прежде чем вернуться к своему ноутбуку, окруженному афишами спектаклей. Ответ лежит где-то в этой стопке, у пострадавшей стороны, которая нашла более креативное средство, чем травля в социальных сетях. Я нахожу номер Raw Space и звоню туда, спрашивая Марианну, женщину, у которой я брала интервью много лет назад.

– Привет, Вивиан, – говорит она. – Давно не слышались!

Я не знала, как будет звучать мой надтреснутый голос, но он звучит расслабленно, тепло, слова вырываются без особых раздумий.

– Я знаю! Целую вечность. Я даже не была уверена, что вы все еще работаете.

– Некоторое время у нас были проблемы, но взлеты и падения в сфере недвижимости и некоторый переизбыток предложения означают, что многие объекты не продаются – некоторые даже не сдаются в аренду, – так что цены снова выросли. Мы работаем с несколькими новыми застройщиками, ищем помещения за пределами района. Ты хочешь еще одно интервью? У меня есть потрясающие фотографии, которые я могу тебе показать.

– Вообще-то я звоню, чтобы спросить о конкретной компании, – говорю я, выпрямляясь на подушках. – Кто-то на благотворительном вечере рассказал мне о них. Что они новые и захватывающие и что вы заметили их раньше всех. Единственная проблема в том, что я не могу вспомнить название компании. Чертов безлимитный бар, да? Парень сказал, что вы разместили их в здании на Тридцать девятой улице в западном направлении? Практически в Джерси?

– Позволь мне открыть базу данных. Тридцать девятая… Тридцать девятая… Адрес Шесть тридцать две?

Именно так.

– Может быть!

– К нам на пару недель приезжала румынская компания. Они сказали, что им нужно офисное помещение, но я думаю, что на самом деле они там жили.

– Я почти уверена, что это местные ребята.

– Хорошо. Дай-ка подумать… Ага! Держу пари, ты имеешь в виду вот этих. И да, это новая компания. По крайней мере, для меня новая. Они называются «Моя жизнь в искусстве». Наверное, им просто надо было как-то похвастаться своей степенью по гуманитарным наукам. На самом деле с ними работала не я, а Сьюзи. Она сказала, что им нужно место для какой-то офисной работы, проведения встреч дизайнеров и тому подобного. Мы сняли помещение на пару недель. И да, они стали локальной шуткой в нашем офисе, потому что они продолжали разбрасываться всеми этими терминами – постперформативный, ультрамиметический – и ты спрашиваешь: «Что это за проект такой? Может вы просто, ну, сделаете спектакль?» Сьюзи подумала, что, возможно, с небольшим пространством и временем они придумали бы что-нибудь менее претенциозное. Это та группа, которую ты ищешь?

– Думаю, да. Спасибо. И хоть «ультрамиметический» звучит не очень, я бы с удовольствием с ними связалась. У тебя есть их контакты? Номер телефона? Адрес электронной почты?

– Дай-ка я проверю. – На другом конце провода я слышу, как ее ногти стучат по клавиатуре. – Извини, почти ничего. У Сьюзи может быть больше информации, но на этой неделе она в отпуске. Все, что у меня есть в общей базе данных, – это адрес их веб-сайта. Такой же, как и название: mylifeinart – все одним словом, без заглавных букв —.org.

– Отлично, Марианна. И спасибо за совет по новым помещениям. Присылай фотографии, и я посмотрю, смогу ли я уговорить Роджера одобрить интервью.

Положив трубку, я ввожу адрес сайта в строку поиска и нажимаю на первую ссылку. Загружается страница. На черном экране по одной появляются буквы, написанные ледяным сапфировым шрифтом, составляя название компании. Затем появляются две вкладки белого цвета: «Миссия» и «Афиша». Я нажимаю на первую.

Материализуется цитата, которую я узнаю из оригинала мемуаров Константина Станиславского «Моя жизнь в искусстве»: «Любите искусство в себе, а не себя в искусстве». Затем она исчезает, и на ее месте появляется новый текст:

Театр – это ритуал. Театр – это необходимость. Слишком долго мы скрывали его за ненужными атрибутами – электрическим освещением, записанным звуком. Эти излишества отвлекают нас от катарсиса, от общения. И они скрывают жизненно важный факт: все мы исполнители и все мы зрители, все взаимно вовлечены в великую драматическую работу, которая является нашим общим миром.

«Моя жизнь в искусстве» исследует, как театр зарождается в каждом из нас, во всех нас, в ролях, которые мы играем на протяжении всей нашей жизни, как сознательные актеры и как незаменимые зрители. Это не фальшивое и вынужденное представление написанной по сценарию драмы – это правда бытия.

Восстанавливая, перевоспитывая и изобретая заново театральную форму, «Моя жизнь в искусстве» переносит театр из зрительного зала на улицу, в зал заседаний, в спальню. Без сценария, без режиссера мы разыгрываем театр нашей жизни. Театр – это жизнь, и мы живем с искусством, через искусство, в искусстве.

Требуется сопричастность.

Это не самое эзотерическое заявление о миссии, которое я когда-либо читала, и даже не самое самодовольное. В нем заимствованы идеи Театра угнетенных, с вкраплениями Арто и изюминкой Гротовски. Множество других групп смешивают этот коктейль из современной драматургии. Но что-то в его тоне – едкое, самодовольное – подсказывает мне, что я нашла свой ответ.

Я нажимаю «Афиша». Появляется надпись «Скоро», и когда она исчезает, появляется фотография. Изображение нечеткое и тусклое, вероятно, слишком тусклое, чтобы зритель рассмотрел лицо и фигуру, но я узнаю себя, погрузившуюся в кресло в театре, склонившую голову над репортерским блокнотом и набрасывающую комментарии. Под фотографией надпись «Крритик!»

Я уже видела подобное написание раньше. «В ожидании Годо» Беккета, из сцены, где Диди и Гого коротают время, играя в оскорбления. «Придурок!» Начинает Диди. «Паразит!» Отвечает Гого. Они обмениваются оскорблениями на протяжении всей страницы, пока Гого не восклицает: «Крритик!», а Диди, как говорится в тексте, никнет, побежденная, и отворачивается. Назвать кого-либо критиком – ультимативное оскорбление, настаивает Беккет. Какая-то ненавидящая себя часть меня соглашается.