Текст книги "Здесь, в темноте"

Глава 7
Маленькие стеклянные глаза

В первые дни после того, как я обнаруживаю записку, начинаются массовые премьеры шоу, предпраздничная суета, а это значит, что я могу занимать себя каждый вечер. Если не считать случайный выход за кофе, я провожу немногие солнечные часы в помещении, прижавшись спиной к подушкам, пристроив ноутбук на бедрах. Рецензии занимают весь день – я занимаюсь ими весь день, – что избавляет меня от мыслей о чем-либо еще. Например, о записке. Или о теле. Или человеке, которого, возможно, вообще никогда не существовало. Пока курсор мигает, я превращаю в абзацы крутящиеся у меня в голове изображения. Я отслеживаю линии аргументации, вращая их, как скакалки, прыгая то в одну, то в другую сторону, пока они не перестают сбивать меня с толку. Я позволяю описанию густеть и густеть, пока оно не превратится в крем. Ничто из того, что я пишу, не является добрым, ничто из этого не утешает. Но это вина искусства, говорю я себе, не моя. Я не могу притворяться доброй, искать гениальное или искреннее там, где его нет. И все же что-то скупое закрадывается в мой текст, что-то жестокое, что я не могу смягчить, сколько бы правок я ни делала. Несмотря на мое стремление стать главным критиком, мой инстинкт критика не позволяет мне щадить кого-либо.

Бесчувственность. Это мой стиль. И modus vivendi[21]21
  Образ жизни, способ существования (лат.).


[Закрыть] тоже. И все же каждую ночь я надеюсь на этот щелчок, на это мимолетное объятие, на этот прилив настоящих эмоций. Я не отрываю взгляда от арки авансцены. Я смотрю и смотрю. Но только в темноте. Там, где меня никто не видит. Я не ищу Дэвида Адлера.

* * *

В холодную субботу – день без дневного спектакля – в дверь звонит Жюстин, и я впускаю ее. Она появляется, держа в каждой руке по кофе, и протискивается мимо меня, когда я отмечаю ее странную способность заставлять даже шерстяные колготки и пуховик казаться сексуальными. Устраиваясь на кровати – она знает, что лучше не пытаться сесть в кресло, – она срывает зубами крышку с кофе. Я тянусь к другой, но она отдергивает ее.

– О, ты хотела кофе, детка? – тянет она, невинно хлопая накладными ресницами. – Прости, оба мои. – Она делает глоток из одного, а затем открывает другой и делает глоток из него. – О, уже начал работать. М-мм, нектар. Но если тебе действительно нужен кофеин, надень свою воскресную одежду и притворись, что тебе нравится моя распрекрасная гребаная компания.

– Сегодня суббота, – замечаю я.

– Я цитировала «Привет, Долли!», придурочная. А теперь, красавица, будь добра, приведи себя в приличный вид, максимально приближенный к нормальному человеку и оденься.

– Отлично, – говорю я, снимая пижамные штаны и тянусь за парой джинсов. – Мне нравится твоя распрекрасная гребаная компания. Я обожаю ее. Я не смогла бы любить ее больше, даже если бы к ней прилагался пожизненный запас водки тройной фильтрации и двойное свидание с молодым, подтянутым Эдмундом Кином. Могу я теперь получить свой кофе?

– Конечно, – отвечает она.

Я пробую его, затем морщусь.

– С сахаром! – возмущаюсь я.

Жюстин улыбается.

– Я же говорила, что они оба мои, детка. Если хочешь чего-нибудь попить, выйди и составь мне компанию. Я хочу сходить на блошиный рынок.

– Слишком холодно для блошиного рынка.

– Значит, там будет меньше народу. – Принимая неизбежное, я натягиваю свитер и ботинки. – Я не спала всю ночь, – говорит она, тыча в валяющуюся афишу носком ботинка. – Вчера днем у меня было прослушивание для новой постановки. В «Зимней сказке» на Stage Right.

– В чьей группе?

– У Паулины. Шекспировская сучка, в моем вкусе. Но потом они попросили меня почитать за Гермиону. Я ненавижу Гермиону, жертву, которая проводит буквально полтора десятилетия в бегах, а затем воссоединяется со своим обидчиком. Типа, ура, счастливый конец! С другой стороны, у нее дохрена реплик. Читка прошла хорошо, так что я решила отпраздновать. Я звонила тебе, – говорит она, надув губы, – но твой телефон был выключен. Мне пришлось идти одной.

– Я уверена, ты недолго оставалась одна.

– Да, ну… – Она подталкивает меня к двери. – Я познакомилась с несколькими парнями, которые делают инсталляции из случайных строительных материалов, и они затащили меня на какую-то лофт-вечеринку в Квинсе.

– Мне послышалось? – говорю я, потянувшись за своим пальто. – Ты что, сказала Квинс?

– Прикинь? Я провела ночь в отдаленном районе и выжила, чтобы рассказать тебе. Сначала мы пили, но около двух все превратилось в какую-то танцевальную вечеринку, и когда мне наскучило, мы поднялись на крышу, развели костер и наблюдали восход солнца, а потом один из парней пригласил меня отведать черничных блинчиков. Я чертовски люблю блинчики.

– Встретишься с ним снова?

– Конечно нет. Он же живет в Квинсе.

Я запираю все замки, затем направляюсь прямиком к уличной тележке за кофе, который не вызовет у меня инсулиновый шок. За парком горстка продавцов установила прилавки на заброшенной парковке, столы завалены одеждой и безделушками, страницы винтажных журналов трепещут на зимнем ветру. Мои пальцы немеют от холода, и пока Жюстин разглядывает ночнушку здесь, камею там, я засовываю их в карманы и позволяю остальному телу оцепенеть, позволяю прилавкам, продавцам и диковинкам отступать, пока мне не начинает казаться, что я снова в темноте театра, смотрю сцену через освещенный занавес. Это то «я», которое мне нравится больше всего, – холодное, отстраненное, нелюбящее и нелюбимое.

В конце концов Жюстин находит платье, которое хочет примерить. Она снимает куртку и собирается расстегнуть рубашку, когда мои переживания по поводу обморожения и публичной наготы требуют, чтобы я отвернулась. Внезапно волосы на моих руках встают дыбом, когда я чувствую устремленные на меня взгляды. Я оборачиваюсь и вижу белого мужчину с обвислыми светлыми усами, сидящего за столиком справа от меня. Это не он наблюдает за мной. Это его коллекция чучел животных. Их маленькие стеклянные глазки пристально смотрят на меня, и в оскаленном еноте я вижу отражение своих собственных глаз – блестящих, бесстрастных. Я протягиваю руку и касаюсь когтей какого-то грызуна, ощущая пронзительный всплеск боли, когда острие вонзается в мой палец.

– Вам нравятся хорьки? – спрашивает мужчина.

– Конечно, – отвечаю я.

– Я делаю их сам, – говорит он. – Прямо в своей гостиной. Тщательно отмываю, замачиваю в спирте, набиваю и зашиваю. Держу пари, вы не заметите ни единого шва. Хорек стоит шестьдесят баксов. Но с вас всего пятьдесят. Я поймал его в ловушку прямо здесь, в Вилледж.

Я кладу животное обратно на стол.

– Спасибо, – говорю я. – Все нужные хорьки у меня уже есть.

Я направляюсь на другой конец рынка, к карточному столику, заваленному книгами в мягких обложках. Я провожу пальцем по зеленым корешкам некоторых старых изданий детективов, когда снова ощущаю покалывание в задней части шеи – предупреждение о том, что за мной наблюдают. Потом чья-то рука ложится мне на плечо, и я чуть не кричу, безразличие разбито вдребезги, но это всего лишь Чарли, закутанный в темно-синий бушлат с блестящими пуговицами, улыбающийся своей ослепительной улыбкой.

– Приветствую, – говорит он. – Не хотел вас напугать. Просто хотел поблагодарить за статью. Онлайн-версия была великолепна, и я купил печатную копию вчера, которая была еще лучше. Моя мама купила штук восемь. Мы уже получили пару звонков по поводу нашей продукции.

– Я рада. – Я силюсь восстановить самообладание. – Фотограф проделал хорошую работу. – Снимок Чарли занял почти страницу. На нем видно, как он направляет противотуманный шланг в камеру, напрягая бицепсы. Если кто-то закажет календарь «Мужчины театра», полагаю, стоит ожидать это фото на страничке марта.

– Вы проделали хорошую работу. Правда. Наш специалист по маркетингу хочет использовать некоторые цитаты на нашем сайте. – Он указывает на книгу в моей руке. – Вам нравятся детективы?

– По настроению, – говорю я, откладывая книгу обратно. – Вы живете где-то рядом?

– Да, на Шестой улице, между C и D. Я и пара парней из мастерской восстанавливаем это здание…

Он мог бы рассказать мне больше, но рядом со мной появилась Жюстин, и его речь застопорилась. Именно так большинство мужчин реагируют на мою подругу.

– Я купила это платье, – говорит она. – Не так ужасно, если укоротить подол. – Она поворачивается к Чарли. – Мне нравится носить слишком короткие юбки, чтобы весь мир был моим гинекологом. Меня зовут Жюстин.

– Чарли, – представляется он. – И вы заставляете меня пожалеть, что я не решился остаться в меде.

– Чарли создает театральные эффекты, – вступаю я. – Я брала у него интервью. Жюстин – актриса.

– Вы сейчас над где-нибудь играете? – спрашивает он.

– Готовлюсь к роли в «Зимней сказке».

– Великолепно. У меня всегда была идея, как они могли бы сделать статую…

Я собираюсь уйти, предоставив им обмениваться мыслями о трагикомедии, но Чарли делает шаг ко мне.

– Эй, я просто хотел спросить, не хотите перекусить или что-нибудь еще? Когда вы освободитесь?

– О, спасибо, – отвечаю я и уже собираюсь наплести о куче грязного белья, которое отчаянно нуждается в деликатной стирке, когда Жюстин прерывает меня.

– Безусловно, – говорит она. – С удовольствием. Мы умираем с голоду.

– А как же блинчики, которые мы ели? – спрашиваю я, сжав губы, как натянутую струну.

– Это было несколько часов назад. И в другом районе.

Жюстин говорит, что она рада, что Чарли выбрал это место, и что мы едим все подряд, хотя мы мало что едим. Чарли ведет нас к зданию на Второй авеню, а затем по покрытому линолеумом коридору, освещенному жужжащими лампами дневного света. Он распахивает тяжелую стеклянную дверь, и мы оказываемся в восточноевропейском кафе, где пахнет укропом и компотом. Похожая на бабушку женщина в крестьянской блузе проводит нас в кабинку с залатанными скамейками сомнительного оттенка сливы. Жюстин садится, отодвигается в сторонку, а затем кладет свою сумку рядом с собой, так что я вынуждена делить скамейку с Чарли. Мы только получили меню и стаканы с водой, когда Жюстин внезапно встает.

– Боже мой! – восклицает она. – Я совсем забыла. У меня же запись и я, черт возьми, точно опоздаю, если не сяду на поезд прямо сейчас.

У меня сразу возникают подозрения. Жюстин редко бывает забывчивой. Или пунктуальной.

– Что это за запись?

– В салон красоты.

– Но ты недавно подстриглась.

– Эпиляция. Эпиляция воском.

– Могу я с тобой поговорить секунду? – Я протискиваюсь из кабинки, и мы шушукаемся у двери ресторана. – Не хочешь объяснить эту незамысловатую уловку?

– Ты тупая, или малолетка, или все еще совершенно охренительный ангедонист? – говорит она, делая свое «ой-я-не-могу» лицо. – Детка, все, чего хочет этот парень, – это страстно смотреть на тебя за тарелочкой тушеного мяса или чего-то еще. Я мешаю.

– Меня не интересует страсть. Или тушеное мясо.

– Может, ты просто попробуешь хоть раз хорошо провести время, нахрен?

– Я не люблю хорошо проводить время.

– Тяжелый случай, – стонет она. – Поэтому я стараюсь, чтобы ты это полюбила. Я ухожу.

– Подожди! – требую я. – У тебя есть способ раздобыть еще этих снотворных таблеток? Мой психиатр не выписывает мне рецепт. Очевидно, моя история не выдерживает критики.

– Сегодня вечером я встречаюсь с «плохим доктором». Я спрошу.

Затем она выходит через стеклянную дверь и исчезает. Возвращаясь к кабинке, я обдумываю аналогичную отговорку, но вижу, что там сидит Чарли, выглядящий по-мальчишески милым и немного несчастным. Какой-то призрак милой девушки, которой я когда-то была, всплывает на поверхность, и я сажусь напротив него на винил, такой жесткий и рифленый, что он напоминает долгоиграющую пластинку. Затем я делаю то, что должна. Я притворяюсь, что это сцена. Я девушка на свидании – немного нервная, немного легкомысленная. Я смеюсь. Я улыбаюсь. Я делаю вид, что мне нужны его рекомендации по меню. Я стараюсь не думать о том, что именно такой я могла бы быть в другом спектакле, в другой жизни.

Притворяясь, я вожу капустой по тарелке так, что это напоминает поедание, и занимаю Чарли веселыми вопросами о его работе, на которые он отвечает между откусываниями сосисок. Представление проходит хорошо, по крайней мере, до тех пор, пока я не требую еще больше подробностей о конфетти-пушках. Чарли качает головой и улыбается мне, в уголках его глаз появляются добрые морщинки.

– Эй, – протестует он. – Я пригласил тебя на ланч не для того, чтобы ты брала еще одно интервью. Первое было отличным. Но на этот раз я подумал, что мы могли бы просто расслабиться.

Если он хочет, чтобы я расслабилась, мне нужно что-нибудь покрепче капусты.

– Извини, – говорю я. – Сегодня утром у меня передозировка кофеина. Может быть, я немного взвинчена.

– И не очень голодна, – сказал он, указывая на мою почти нетронутую тарелку. – Ты хочешь взять это с собой?

– Не слишком.

– Ты не возражаешь, если я возьму это мясо домой для своих кошек?

– Конечно, я не возражаю. У тебя есть кошки? – Конечно, у него есть кошки.

Он оплачивает счет и настаивает на том, чтобы проводить меня домой, с легкостью протискиваясь сквозь толпы, укорачивая свой длинный, размашистый шаг, подстраиваясь под мой. Когда его плечо мягко соприкасается с моим, я чувствую его тепло на своей коже, даже через пальто, свитер и рубашку.

Мы находимся на авеню А и приближаемся к моему дому, когда проходим мимо магазина волшебных принадлежностей под названием «Таинственная шкатулка». Логотип на витрине изображает две бестелесные руки, держащие носовой платок и волшебную палочку. Чарли отступает назад.

– Ты знаешь это место? – спрашивает он.

– Я много раз проходила мимо него. Но никогда не была внутри.

– В детстве я был фокусником, – говорит он. – Занимался этим годами: шоу талантов, дни рождения, вечеринки. Потом мне исполнилось шестнадцать. Девушки стали важнее. Повесил цилиндр. Но мне все равно нравится время от времени разглядывать ассортимент. Ты не возражаешь?

Прежде чем я успеваю отказаться, Чарли нежно кладет руку мне на поясницу и подталкивает меня к открытой двери, мимо бархатной занавески, которая висит за ней, погружая в комнату, напоминающую бордель для мертвых: черные стены, витрины, обитые фиолетовым плюшем, красные абажуры, отбрасывающие кровавый свет.

Чарли болтает с владельцем, приземистым мужчиной с яркими глазами и неестественно розовыми щеками, в кособоком парике. Я прохаживаюсь вокруг, останавливаясь перед стеклянным шкафом, в котором хранится смирительная рубашка, из которой якобы выбрался Гудини. От этого зрелища у меня скручивает живот, навевая смутные воспоминания о ремнях во время моего пребывания в палате, и я отступаю, опускаясь на складной стул, стоящий напротив, прижимаюсь к его спинке и хватаюсь за края сиденья. Все в порядке, говорю я себе. Это твои пальцы. Это твоя рука…

Чарли снова появляется рядом со мной, заложив одну руку за спину.

– У меня для тебя сюрприз, – улыбается он.

Я возвращаю комнату в фокус и складываю губы во что-то похожее на улыбку.

– Кролик? – спрашиваю я.

– Нет, – говорит он. – Взгляни.

Он резко поворачивает руку и показывает маленький нож. Лезвие тускло поблескивает в полумраке магазина. Прежде чем я успеваю остановить его, он вонзает нож себе в грудь, на уровне сердца. Я бы закричала, но у меня перехватило горло, рот свело, и когда я попыталась встать, темнота накрыла меня. Волна. Стена. Глубокая ночь. Я падаю, как будто меня тоже ударили ножом.

* * *

Когда я снова открываю глаза, я нахожусь в кресле, Чарли стоит на коленях у моих ног, а владелец магазина, чей парик теперь еще больше съехал набок, наклоняется ко мне и протягивает мутный стакан воды.

– С вами все в порядке, мисс? – спрашивает он голосом, который скрипит, как новые теннисные кроссовки.

Нет. Но я киваю и делаю маленькие, ровные глотки.

– Прости, прости! – умоляет Чарли. – Это была глупая шутка. – Он поднимает нож, и я резко вдыхаю, отворачивая голову, не желая смотреть. – Вивиан, пожалуйста. Посмотри на меня. Все в порядке. Правда. – Я неохотно перевожу взгляд обратно. – Это складывающийся нож, – говорит он. – Театральный реквизит. Сценические боевые штуки. Вот почему я подумал, что тебе понравится. Это только выглядит как металл. На самом деле это пластик. Лезвие вдавливается в рукоятку.

Он осторожно прижимает острие ножа к ладони, и я наблюдаю, как лезвие медленно, бесшумно входит в рукоятку.

– Это просто уловка, – говорит он. – Иллюзия.

Я неуверенно тянусь к ножу. Моя рука дрожит; я успокаиваю ее. Чарли кладет его мне на ладонь, и я накрываю его пальцами, затем направляю вниз и прижимаю к бедру, как Порция в «Юлии Цезаре». Разреза нет, боли нет, только мягкое, тупое давление, когда ручка вонзается в мою ногу. У основания ручки я замечаю маленькую защелку.

– Для чего это?

– Сценическая кровь. Наполняешь резервуар, и когда нож полностью опускается, выделяется жидкость. Таким образом, не понадобятся пакеты с кровью.

Я смеюсь не совсем весело.

– Хороший трюк.

– Нет, это было глупо. Прости. Сейчас уберу его.

– Нет, я хочу его купить.

* * *

На улице я беру Чарли под руку, и мы проходим последние два квартала до моего дома. Он продолжает поглядывать на меня, озабоченно нахмурив брови.

– Не выгляди таким встревоженным, – говорю я. – Я в порядке. Правда. Меня слишком легко напугать.

– Но ты упала в обморок.

– Я первая девушка, которая упала в обморок в твоих объятиях, Чарли? Не верю.

Он выглядит ничуть не менее обеспокоенным. Я пытаюсь оставить его у двери, но, когда я упоминаю, что живу на пятом этаже, он настаивает подняться со мной. И я соглашаюсь. Потому что я снова хочу заглушить себя, забыть обморок, испуг, ужас от того, что я считала еще одной потерей. Действие таблетки занимает тридцать минут, а алкоголь – если только это не самогон, который может ослепить вас, – не действует быстрее. Секс – это самый быстрый способ обрести спокойствие, который я знаю.

– Входи, – говорю я. – Хочешь чего-нибудь выпить? Тут где-то есть бутылка вина.

– Для меня немного рановато. – Он улыбается, когда замечает плакат «Подменыш» возле моей кровати.

– Но сегодня суббота. Мы могли бы начать в десять утра с яиц «Бенедикт» и «Кровавой Мэри». Если подумать, мы даже опаздываем.

– Хорошо. – Он падает в кресло прежде, чем я успеваю предупредить его. – Убедила.

Я нахожу пино нуар в ящике своего комода, уютно устроившегося среди свитеров, щедро разливаю в два бокала и протягиваю один Чарли. Осторожно, чтобы не расплескать, я устраиваюсь на подушках на кровати.

– Не мучайся в этом кресле, – говорю я. – Я купила его в винтажном магазине на Ладлоу, и как только я принесла его домой, все пружины покончили с собой. – Я указываю на подушки рядом со мной. – Кровать гораздо удобнее.

Он выглядит неуверенным. Что ожидаемо, но в то же время очень скучно. Поэтому я расширяю глаза, превращая их в пару идеальных мигающих глазниц, и пытаюсь изобразить что-то, что сойдет за страдание.

– Чарли, та штука в магазине. Я чувствую себя так глупо из-за того, как я себя вела, но, по правде говоря, я все еще немного напугана. Ты не обнимешь меня?

– О-оо, – говорит он. – Типа… конечно, да, конечно. – Он ставит свой бокал, и я делаю то же самое, хотя сначала осушаю его. Скинув туфли, он осторожно опускается на подушки, раскрывая объятия так, что я могу скользнуть между его руками, прижаться к его груди и почувствовать биение его сердца, такое ровное и уверенное. Уже наполовину успокоившись, я поднимаю лицо и накрываю его губы своими, целуя сначала нежно, а затем более глубоко, прижимаясь к его бедрам и чувствуя твердость сквозь джинсы.

Я тянусь к его ремню, но он останавливает меня.

– Вивиан, я…

Я не даю ему закончить.

– Пожалуйста. Я этого хочу. – В этом есть жестокость. В разрушении его представления о женщине, которой он меня вообразил. Чарли – первый мужчина, которого я встретила за долгое время, которому не нужна дерзкая поза, ему нужно то, что под ней. Но, конечно, под ней ничего нет. А Чарли слишком джентльмен, чтобы отказать. Поэтому я расстегиваю его ремень и молнию на джинсах. Затем снимаю свои. В квартире тепло – слишком тепло, – но я натягиваю на нас одеяло и заставляю его замолчать еще одним поцелуем, одновременно беря его член в свои руки, а затем направляя внутрь себя.

Этот момент я люблю больше всего, как ту странную паузу, когда огни зала гаснут, а сцена горит, и я балансирую – на мгновение – между одним миром и другим.

Он нависает надо мной, перенося свой вес на колени и локти, чтобы не раздавить меня при движении. Но я хочу чувствовать его близко, вдавливающего меня в матрас так яростно, чтобы мои легкие опустели и мне приходилось ловить ртом каждый вдох. Я обхватываю его руками, чтобы прижать к себе.

– Вивиан, – говорит он, – посмотри на меня.

И я смотрю, слишком широко открывая глаза, размывая фокус, так что его лицо размывается, превращаясь в бесформенное пятно. Затем я позволяю им снова закрыться и улетаю куда-то за пределы мыслей, пока не остаются только кожа, губы и его пальцы между моих ног, и наши содрогающиеся тела.

Как только мое дыхание успокаивается, я вылезаю и проскальзываю в ванную, где смачиваю тряпку и вытираюсь, затем снимаю с крючка халат.

Завязывая пояс, я возвращаюсь в комнату. Чарли протягивает руку, чтобы затащить меня обратно в постель.

Золотистые волосы на его руках и груди мерцают даже в слабом декабрьском свете. Шоу сказал, что до тех пор, пока больше людей будут платить, предпочитая увидеть обнаженное тело, нежели обнаженный мозг, театр будет угасать. Но даже Шоу, возможно, заплатил бы, чтобы увидеть Чарли. В дуге его плеча, в мышцах груди есть материал для дюжины пьес. Но я сопротивляюсь этому, присаживаясь на край матраса, скрестив лодыжки.

– Чарли, – говорю я, – я знаю, что сейчас неподходящее время, абсолютно неподходящее, но у меня горит статья – прям полыхает – и мне нужно поработать остаток дня.

– О-о-о, – говорит он, – ну, у меня в сумке есть несколько счетов, которые я могу…

Я улыбаюсь со всей любезностью, на которую способна, хотя это все еще очень мало.

– Нет, извини, я могу работать только в одиночестве. Просто здесь слишком тесно.

– Конечно, – кивает он и тянется за джинсами. – Но спасибо тебе за обед и… ну…

Я складываю губы в печальную улыбку.

– Мне больше не страшно.

– Что ж, думаю, это хорошо. – Сейчас на нем пальто, и он выглядит так, будто ему хотелось бы рассердиться на меня, но он не уверен за что. Или как.

Я встаю на цыпочки и снова целую его.

– Очень хорошо. – Затем я провожаю его к двери. – Еще увидимся.

– Но у меня даже нет твоего номера, – говорит он с порога. – Твои сообщения приходят анонимно.

– Все в порядке. У меня есть твой. Я позвоню. Или напишу тебе свой. Обязательно. – С этими словами я захлопываю за ним дверь, закрывая каждый из замков с тройным щелчком. Когда я поворачиваюсь обратно к кровати, мой взгляд натыкается на красный пакет из «Таинственной шкатулки». Я беру его и вынимаю нож, затем тычу в руку, колено, горло, удивляясь, что каждый раз я остаюсь не окровавленной, невредимой. Я мельком вижу себя в зеркале, висящем на дверце шкафа, – растрепанные волосы, полуголая, в руке нож. Я выгляжу опасно.

Может, так и есть.

Потому что я помню, что сказал Чехов. Если ружье висит, оно обязательно выстрелит.