Текст книги "Здесь, в темноте"

Глава 19
И гаснет свет

Теперь я знаю настоящее имя Дэвида Адлера. И я знаю, где он живет. Или, по крайней мере, место, которое один из его коллег называет домом. Оглядываясь назад на месяцы, прошедшие с того первого интервью, я понимаю, что квартира Раджа была тем редким местом, где не чувствовалось, что декорации собраны наспех. Я помню, как Радж медлил, когда я предложила ему отвезти меня домой, как он убежал в мужской туалет, а затем настоял на том, чтобы заказать бургер и еще один напиток, которого, похоже, не хотел. Я могу представить, как он прислоняется к стене рядом с писсуаром, тычет пальцами в экран смартфона, пишет сообщение, что план выполняется с опережением графика, обещает, что выиграет Грегори Пейну ровно столько времени, чтобы тот распихал свои мирские блага по картонным коробкам, приклеил флешку к задней стенке ящика стола. Был ли Грегори в квартире той ночью? Или рядом с ней? Наблюдал ли он за мной с какого-нибудь затененного участка тротуара? Если бы я искала усерднее, если бы я действовала умнее, если бы я не отравляла себя таблетками, выпивкой и буквально сексуальной паникой, если бы я была первоклассным театральным критиком, а не детективом четвертого порядка, нашла бы я его тогда?

У Грегори Пейна были месяцы, чтобы организовать «возмездие». У меня есть день с хвостиком. Часы обратного отсчета на сайте «Моя жизнь в искусстве» недвусмысленно намекают на это. И возникает ощущение, своего рода сверхзвуковой гул, когда спектакль подходит к концу. Я чувствую тяжесть занавеса, готового упасть. Эти мгновения – мои последние.

Поднимаясь с кровати, я начинаю. Сперва принимаю ванну. А затем вытираюсь полотенцем, осторожно, чтобы не повредить ушибленные места. Достаю таблетку лоразепама и проглатываю половинку. Действует быстро, но сейчас действует не только таблетка. Я чувствую себя отстраненной, беззаботной, будто наблюдаю за собой издалека – скажем, с заднего ряда бельэтажа. Так, костюм. Надеваю колготки и черную юбку. Затем черный мохеровый свитер, который когда-то принадлежал моей матери, и агатовые бусы, которые она подарила мне, когда мне исполнилось восемнадцать. Мои волосы блестят и собраны в низкий шиньон. Из бутылочки на моем ночном столике на каждую точку пульса капают Je Reviens.

Мой телефон ноет и ноет снова. Жюстин, как обычно, беспрерывно пишет:

Иду в театр.

Не смей желать мне «сломать гребаную ногу», с твоим везением, я буквально получу сложный гребаный перелом.

Видишь, я, черт возьми, знаю, что означает буквально.

И я спросила Крейга об этом человеке Дэвиде, и он сказал, что не знает никакого Дэвида, но он отнесся к этому странно.

Некоторое время назад он расспрашивал о тебе, о нас, о всякой ерунде в колледже или о чем угодно, я даже на секунду подумала, что его хотя бы раз интересует что-то, кроме моих сисек.

Возможно, это ничего не значит.

Кроме того, я чертовски зла на тебя, и как только я закончу эту неделю из семи шоу, я собираюсь буквально убить тебя.

Так что не умирай, потому что я должна убить тебя, поняла?

Это способ Жюстин сказать: «Пожелай мне удачи. И прости меня. И, пожалуйста, будь в порядке».

«Прости, – отвечают мои пальцы. – За все. Буквально».

Этого недостаточно. Или, наоборот, слишком много. Я часто думала о нас с Жюстин как о жалком спасательном плотике друг для друга – дрейфуем по воде, но каким-то образом все еще держимся на плаву. Теперь я задаюсь вопросом, не были ли мы просто двумя барахтающимися пловцами, тянущими друг друга ко дну. Но это проблема для другого дня. Если он вообще случится. По крайней мере, я теперь знаю, как Грегори Пейн выяснил о моем прошлом, как он догадался поискать в моей студенческой газете мое прежнее имя. Я убираю телефон в сумочку.

В ванной комнате дверца аптечки широко распахнута, зеркало отвернуто к стене. Извлекается тюбик консилера, за которым следуют другие компакты и тюбики. Макияж наносится на ощупь – нанести, похлопать и размазать. Шкаф закрывается, и мои глаза хотят метнуться прочь, но вместо этого они натыкаются на мое лицо, синяки все еще багровые, яркая помада и пудра никого не обманет. Будто это не мое лицо. Затем костюм: ботинки, шарф, пальто, перчатки и шляпа-клош, низко надвинутая на мой опухший глаз. Флешка Дэвида Адлера лежит в сумочке вместе с другим реквизитом.

Только внизу, у входной двери здания, я осознаю, что оставила свою дверь незапертой – акт невероятной беспечности, невообразимый еще неделю назад. Я поворачиваюсь, чтобы подняться обратно. Но потом останавливаюсь. А что там? Сдохший ноутбук, немного недопитого ликера. Я уже все потеряла. Не осталось ничего, что стоило бы украсть. Кроме моей жизни, как говорил Гамлет. Кроме моей жизни. Кроме моей жизни.

* * *

На улице темно. Может быть, темно уже несколько часов. И холодно – я знаю это, даже если я этого не чувствую. Когда я смотрю вниз, я вижу, как двигаются мои ноги, слышу, как подошва каждого ботинка шлепает по тротуару, но они выглядят как чьи-то чужие ботинки, чьи-то ступни и голенища. И вот я стою перед домом Раджа. На этот раз дежурит швейцар, который теребит свою фуражку, листая сегодняшнюю Post, газету, из которой Роджер изо всех сил пытался убрать мою фотографию. Я встаю под углом в три четверти, фиксируя взгляд швейцара своим периферическим зрением.

– Я к Грегори Пейну, – произносит чей-то голос. Я понимаю, что это мой.

– Ваше имя? – спрашивает швейцар.

– О, – говорю я с перламутровой трелью, – он ждет меня.

Швейцар снимает трубку и набирает код. Раздается приглушенный разговор, хотя он прикрывает рот рукой, так что я не могу разобрать слов. Он кладет трубку.

– Поднимайтесь, – разрешает он. – Одиннадцать Е.

Я захожу в лифт, пригибаясь, чтобы избежать камер слежения и зеркал, и издалека чувствую, как у меня в животе что-то екает, когда двери закрываются и лифт набирает скорость. Затем я возвращаюсь в тот безупречно чистый холл с ковром приглушенного цвета. Мои ноги движутся к двери, которую Радж когда-то придерживал для меня, теперь она уже приоткрыта на дюйм или два. Я прижимаю ладонь к дереву, открывая дверь в ту же гостиную, где тот же диван, та же картина. Под ней сидит человек, которого я знала как Дэвида Адлера, его волосы стали короче, очки исчезли, глаза по-прежнему черные. Он отрывает взгляд от экрана изящного ноутбука и холодно ухмыляется. Он похож на кота, который только что съел миску сливок. А потом и миску тоже.

Я слышу, как мой голос произносит:

– Привет, Грегори. Видел что-нибудь стоящее в последнее время? – Я удивлена, насколько низко звучит моя речь, насколько звучно и чисто.

– Вивиан, – говорит он, ставя ноутбук на стол, – добро пожаловать. Я не ожидал тебя так скоро. Или вообще, если быть честным. Мы подумали, что ты никогда не догадаешься, раз ты не догадалась в первые две недели. И даже когда ты нашла флешку и сайт, мы не были уверены. Итак, привет. Отличная работа. И, пожалуйста, зови меня Грег.

– О, как только я не хочу тебя назвать.

– Забавно. Кстати, слышал об инциденте на шоу. Эти проблемные постановки действительно могут навредить леди, да? Я вижу синяк под глазом под всем этим макияжем. Не хочешь сказать мне, где болит? – В его голосе веселье, темное удовольствие.

– Я ничего не чувствую, – говорю я. – Мы одни?

– Вивиан, – восклицает он, его смех похож на рычание. – С места в карьер! Конечно, это было ясно и после просмотра записи, но… Ладно, давай приступим к делу. Или тебе сначала нужна какая-нибудь прелюдия?

– Отвечай на мой вопрос.

– Да, мы одни. Колби уехал на ночь.

– Колби?

– Колби Гупта. Мой сосед. И директор-постановщик нашей скромной труппы. Ты, конечно, знала его как Раджа. Он не играл в течение многих лет, но я думаю, мы оба можем согласиться, что он неплохо справился со своей ролью. Передать какие-нибудь комплименты? Я уверен, он сожалеет, что разминулся с тобой. В конце концов, вы стали так близки.

– Не настолько близки.

– Да, в этом плане пронесло. Когда ты настояла на том, чтобы поехать с ним домой той ночью, он позвонил мне из мужского туалета в истерике. Наверное, обоссал свои ботинки. Я сказал ему, что подготовлю сцену и что он должен просто согласиться. Импровизировать. Потому что мы действительно хотели, чтобы ты оказалась здесь. Но он подумал, что ему, возможно, действительно придется переспать с тобой. Он был ошеломлен. Сказал, что не готов к такому. Но, эй, если это тебя хоть немного подбодрит, Колби сказал, что твои навыки приема звонков были на высшем уровне.

– Спасибо. Очень мило. Может, он напишет рекомендательное письмо? – Мое тело, теперь почти невесомое, перемещается к креслу из гнутого дерева и балансирует на его краю. Страшно, но я слишком оцепенела, чтобы по-настоящему его чувствовать. Это то, что они сказали об Офелии, что она была «неспособна справиться со своим горем». Вот я, уже наполовину в ручье, пою, когда тону.

– Итак, Грегори, – продолжаю я, – если мое знание драматургической структуры не подводит меня, не тот ли это момент, когда ты раскрываешь весь свой план? Расскажи мне, как именно ты это спланировал и осуществил?

– О, Вивиан. Всегда такая старомодная. Мелодрама? Правда? И, кроме того, – ухмыляется он, небрежно указывая на свой ноутбук, – у меня есть работа. Проект почти готов к запуску в эфир. Так что с монологами придется подождать, хорошо?

Хотя влага сбежала из моего рта, тот же самый холодный голос заговорил снова.

– Конечно, но ты же можешь ответить на несколько вопросов о процессе, – говорю я. – Ты же не хочешь, чтобы ваша аудитория подумала, будто некоторые моменты – просто случайность, не так ли?

– Ладно, – соглашается он, устраиваясь поудобнее на диване и сплетая пальцы в какой-то сложный стежок. – Справедливое замечание. С таким же успехом можно поставить себе в заслугу то, что причитается. Какие моменты ты имеешь в виду?

– Винни Мендоса. Тело, которое я нашла в парке. Я не понимаю, какое отношение он имел ко всему этому. Что он делал на той фотографии на столе Раджа? – Я поправляю себя: – Столе Колби.

– О да. Винни. Это было здорово. Тогда мы уже следили за тобой. Некоторое время. Блейк – он сыграл Джея, и он также тот, кто оставлял записки под твоей дверью, когда мы подумали, что твоей истории нужно немного больше напряжения, – он видел, как ты разговаривала со «скорой», а затем с копами, задержался после того, как ты ушла, чтобы спросить, что случилось. Затем мы день или два наблюдали за полицейскими сводками, пока не нашли нужную статью. После этого был просто быстрый поиск в его Инстаграме и немного магии дипфейка. Тебя это напугало, не так ли?

Глазами и голосом он прощупывает мои слабые места. Но я переборола слабые места. Синяки по всему телу. Мое лицо ничего не выдает.

– Ты использовал смерть человека, чтобы придать перчинки своему выступлению? – спрашиваю я. – Тебе не кажется, что это немного нездорово?

– Вивиан, эти случайные элементы составляют основу всего упражнения. Они внедряют реальное в вымышленное.

– И эта камера. Ты заходил, чтобы загрузить отснятый материал? Ты был у меня дома?

– Только для того, чтобы установить ее. Потом все делалось удаленно. Только лучшие технологии для тебя, Вив. Что-нибудь еще?

– Да, – киваю я. Теперь мои глаза встречаются с его, глядя в эти пустые черные радужки. – Почему я? Зачем идти на все эти хлопоты и заботы? Да, я дала Жизни/Уроку подробный обзор. Но не я одна.

– Большинство отзывов были действительно хорошими, – надувается Грегори. – Хвалебными.

А вот и его синяк.

– Большинство? Может быть, несколько критиков, которые поверили вам на слово и не поняли, что вы позаимствовали все хорошие идеи из книжного магазина при колледже, из книги «Театр угнетенных» и документального фильма Гротовски. Я имею в виду то, что сказала в той рецензии и на интервью. Семидесятые закончились давным-давно. Что ты, должно быть, знаешь, – говорю я, указывая рукой на четкие линии квартиры. – Тогда на Сан-Марко не строили роскошных небоскребов. Кстати, как именно художественный руководитель экспериментальной театральной труппы может позволить себе такую квартиру? – Он не отвечает, но кошачья ухмылка исчезла, он морщит лоб. – О, отлично, – фыркаю я, – как раз то, что нужно театру. Еще один ребеночек с трастовым фондом под задницей. – Морщина становится глубже. – Это также объясняет первоклассное оборудование для наблюдения. Итак, что касается моего вопроса: да, я написала нелестный отзыв, но я была не одинока. И кроме того, я публикую несколько таких статей в месяц. Люди пишут угрюмые письма редактору. Они оставляют злые комментарии в Интернете. Они не проводят тщательно продуманных мультимедийных вендетт. Объяснись.

– Потому что ты была неправа, – восклицает он, и его мелодичный голос, который я сначала узнала как голос Дэвида Адлера, срывается на визг. – Это был отличный спектакль. Все в комнате прочувствовали его. Люди плакали, смеялись, обнимали друг друга и оставались в театре на несколько часов после того, как мы закончили, просто чтобы обсудить произошедшее. Но некоторые критики жестоко обошлись с ним, и ты была хуже всех. Ты назвала его ювенильным и вторичным.

– Потому что так оно и было.

– А потом, две недели спустя, ты написала эссе о том, как наше шоу убедило тебя в том, что авангард мертв. Шоу уже закрылось, а ты мочилась на его могилу. Так что я подумал, что покажу тебе, – говорит он. Теперь он еще больше наклоняется вперед, его черные глаза сияют, как падающие звезды. – Покажу тебе, как ты ошибалась. Покажу тебе, что авангард жив и здоров. В твоем квартале. Внутри твоей квартиры. И, честное слово, это было даже не так дорого и сложно – кусок пирога с заварным кремом, аренда, несколько дешевых костюмов и реквизита, дневная ставка для Брайана в роли частного детектива и Сирко. Все остальные добровольно предложили свои услуги. Похоже, у тебя много поклонников, Вивиан. И, откровенно говоря, я один из них. Потому что мы с тобой очень похожи. Не во всем, конечно. Я не алкоголик. Я не отдаю свое тело так, словно это пароль от Wi-Fi. Но мои самые значимые отношения связаны с искусством, которое я создаю, с искусством, которое я вижу. Как и ты. Ты сказала, что театру нужны новые формы. И вот я создал ее – мультимедийный перформанс, который стирает границы между искусством и жизнью, созданный для одного зрителя, вокруг него. Для тебя, – говорит он ласково, мягко, как будто шепчет на ухо любимому человеку. – Конечно, по итогу, его увидят все. И, скорее всего, ты больше никогда не будешь работать. Не для какого-либо законного издания. Но это твое шоу, Вивиан. Я сделал его специально для тебя. Тебе не нравится?

Теперь я понимаю, что для Грегори это представление никогда не было просто местью. «Крритик!» задуман как подарок в отравленной упаковке, подношение, предназначенное для той, кто любит театр всем своим разбитым сердцем. Кому-то вроде меня. И теперь я понимаю, чего он хочет от меня: похвалы от единственного человека, который заботится об этих эстетических категориях так же сильно, как он, кто отдал им всю свою рахитичную жизнь, кто смог признать то, что он создал, по-настоящему, нечто захватывающее и новое. В этом смысле мы так близки друг к другу, мы – темное зеркало друг друга. Он хочет, чтобы я увидела его тем, кем он себя считает – гением, новатором. Таким, какой он видел меня, какой почти никто другой не видел, со всеми моими ранами и шрамами, искалеченной и маленькой, и все еще выживающей.

Но я слишком хороший критик, чтобы терпеть плохое искусство. Это подарок, который я не могу принять.

– О, Грегори, – говорю я. Теперь я стою, твердо стою на ногах, которые утонули в плюшевом ковре. – Это так мило. Правда. Но ты действительно думаешь, будто то, что ты сделал, радикально, что это считается инновацией? Потому что я могу проследить историю от дадаистов и ситуационистов до хеппенингов шестидесятых и более поздних сольных выступлений для публики в Европе. Твое произведение не оригинально, оно даже не…

– Заткнись! – кричит он, его голос снова становится высоким. – Откуда тебе знать? Ты попалась на все наши уловки. Веря, что какой-то аспирант потрудился взять у тебя интервью для диссертации. Полагая, что девушка Колби, Зои, была какой-то бедной беспризорницей с Брайтон-Бич. Она из Висконсина и научилась этому дерьмовому русскому акценту, изучая Горького. Полли? Это соседка Зои по комнате, Мэйв, в контактных линзах. В основном она играет в детском театре. А Брайан? Гребаный Брайан? Мы заполучили Брайана по объявлению в Backstage. Он провел годы в индустрии. Не сможет убедительно сыграть, даже если от этого будет зависеть его жизнь. Мы думали, что нам придется найти другого парня для Сирко, но потом подумали, эй, а зачем беспокоиться? Держу пари, она слишком тупа, чтобы заметить. И мы были правы. Ты могла бы остановить это так быстро, Вивиан. Если бы ты извинилась в кафе. Если бы ты увидела меня насквозь. Если бы ты видела хоть что-нибудь насквозь. Но этого не произошло.

Я качаю головой, ожидая, пока комната не придет в порядок.

– Грегори. Ты все неправильно понял. Доверчивость не делает меня плохим критиком. В моей профессии это называется добровольным прекращением неверия, и это профессиональная необходимость. Я должна верить, что золотые гели и звуковой эффект волны означают, что я на берегу моря, или что между первым и вторым действием прошли годы, потому что так написано в программке, или что несколько дешевых стульев означают настоящую комнату, настоящий дом, что угодно. Это великодушие. Это надежда. Это любовь. Каждый раз, когда я вхожу в театр, каждый раз, когда я сажусь на бугристое плюшевое сиденье, я делаю выбор верить.

– Но то театр. А это жизнь.

– И ты попытался размыть границы.

Улыбка снова медленно и зловеще появляется на его лице.

– Да? И что ты при этом почувствовала?

Я никогда не скажу ему. Не покажу. Я идеальный актер Дидро, спокойный в центре вихря. Так далеко, что я даже не чувствую дуновения ветерка.

– О, – говорю я, отражая его усмешку. – Так вот как ты представлял сцену? Я ломаюсь, рыдаю, умоляю тебя остановить все это? Я падала ниц, Грегори? Я становилась на колени? Предлагала ли я трахнуть тебя, чтобы ты не доводил дело до конца? На сайте написано, что ты работаешь без режиссера, но ты сам себе режиссер. Мне очень жаль, Грегори, я просто плохо воспринимаю режиссуру. И это не то, как я хочу сыграть.

– Ты будешь играть так, как я тебе прикажу, – цедит Грегори. – У нас есть фотографии, видео, все. Просто радуйся, что ты поняла. У нас был запланирован совершенно другой этап. Повышение градуса. Следить более очевидно. Заставляя тебя думать, что русские вышли на тебя. Но если быть откровенным, все почувствовали некоторое облегчение, когда ты нашла флешку. Было не так уж много ночей, когда мы могли наблюдать, как ты усыпляешь себя наркотиками, сжимая в руках пьесы Ибсена, прежде чем это просто стало довольно скучным для всех участников. Итак, мы завершили и установили дату запуска. Хочешь увидеть шаблон?

Не дожидаясь ответа, он снова открывает ноутбук и поворачивает экран ко мне. Под баннером «Моя жизнь в искусстве» я вижу заголовок «Крритик!», а под ним мое новое изображение – я выхожу из бродвейского театра, с губами, скривленными в гримасе отвращения. Под ним две вкладки, одна с надписью «ЖИЗНЬ», другая «ИСКУССТВО».

– Вкладка «ЖИЗНЬ» знакомит посетителей с историей так, как ты ее пережила, дополняя ее фотографиями, аудио– и видеозаписями. Не волнуйся. Никакого секса там нет. Это было просто для развлечения. Или мы сделаем его по платной подписке. Но выпивка, таблетки, срыв шоу твоей подруги – все доступно. Вкладка «ИСКУССТВО» показывает закулисный процесс того, как мы собирали все это вместе – костюмы, декорации. Красиво, правда? Все это выглядит как искусство – я имею в виду, что это и есть искусство, – но это также позволяет каждому посетителю сайта узнать, какая ты в самом деле тупая шлюха. После этого ты никому не понадобишься в качестве рецензента. Даже для блога. – Он откидывается на спинку дивана, скрестив руки на груди, глаза прищурены.

Не хуже, чем я себе представляла. Но и не лучше. Крушение жизни, которую я создала. Я больше не могу быть критиком, только не после этого. И без этого особого доступа к искусству – причастного к работе и отдельно от нее, настоящего и отстраненного – я могла бы с таким же успехом вообще не жить. Пресмыкающаяся человеческая часть меня должна сейчас закричать, должна броситься на Грегори, или на его ноутбук, или на то и другое вместе. Но он, должно быть, давным-давно загрузил все в облако. Поэтому мой голос остается тихим. Мои руки неподвижны.

– Разве ты не рискуешь? – слышу я свой голос. – Я могу подать в суд.

– Можешь. И проиграешь. Мы консультировались с адвокатом, когда только начинали набрасывать этот план, и она сказала, что законы о неприкосновенности частной жизни, как известно, неопределенны в их применении. Большинство судов легкомысленно относятся к Первой поправке. Особенно суды Манхэттена. А диффамация? Это почти невозможно доказать. В конечном итоге нас могут оштрафовать. Возможно, нам даже придется снести сайт. Но к тому времени у каждого продюсера и театрала будут скриншоты этого, и ты больше никогда не сможешь показаться южнее Шестьдесят шестой улицы. Но самое интересное, – продолжает он. – Ты всего лишь бета-версия. Мы пообщались с инвесторами, и план состоит в том, чтобы расширить «Мою жизнь в искусстве», возможно, даже по франшизе, чтобы каждый мог приобрести «Мою жизнь в искусстве» для себя, не зная, когда и как это начнется. Или они могут создать уникальный опыт для друга. Происходят замечательные вещи, Вивиан. Новая форма театра, что бы ты ни говорила. И все из-за тебя.

– Неплохо для тупой шлюхи, – говорю я. У меня во рту течет кровь – должно быть, порез на губе открылся снова, но я не двигаюсь, чтобы остановить кровотечение, потому что я сейчас где-то в другом месте, сижу в проходе, наблюдая за собой и тем, как улыбается Грегори Пейн, экран ноутбука придает его лицу болезненный оттенок.

– Так почему бы просто не сдаться, Вивиан? – спрашивает он. – Почему бы тебе не признать, что ты маленькая сучка, которая не разбирается в великом искусстве, даже если оно нагнет тебя над бельэтажем в «Лирике»? Ты не нужна театру. Никогда не была нужна.

В этом он не ошибается. И нужен ли мне театр? Я была своим лучшим «я» в его объятиях, но это «я» такое непрочное, такое тонкое, растворяющееся, как только в зале зажигался свет. Театр, говорила я себе, – это лаборатория человеческой жизни. Сидеть там – слышать, видеть, чувствовать – означало практиковаться в жизни. Но эксперимент провалился. Практика так и не сделала меня совершенной. Я так и не стала человеком, я только играла его. Спектакль никого не обманул. Даже меня. Больше нет. Театр подвел меня. И я подвела его в ответ.

Но некоторые люди не выносят критики.

Я одна из таких людей.

– О, Грегори, – говорю я голосом, похожим на шелковую ленту. – Ты неправильно подобрал актеров. Я отошла от амплуа «маленькой сучки» много лет назад. Давай попробуем другую роль. – Я открываю сумочку и достаю кухонный нож. Хороший. Он блестит в тусклом свете. Я указываю на него.

– Эй, – говорит он, слегка откидываясь на диван. – Эй! Ты же не серьезно. Убери это.

– Еще как серьезно, Грегори. – Я делаю шаг к нему, потом другой. Пока я не оказываюсь прямо над ним, мои икры касаются края дивана, мои колени касаются его. – Я люблю сцену откровения, правда люблю. Великое изобретение Ибсена. Но если мы честны сами с собой и здесь нет драматурга, который мог бы нас отругать, то разве мы не можем признать, что убийство в пятом акте намного интереснее, чем беседа?

Он сглатывает и кивает в сторону ножа.

– Ты не посмеешь.

– Правда? Почему-то думаю, что посмею. По сюжету ты не кладешь нож в сумочку, если не планируешь им воспользоваться. Чехов писал что-то такое. Кроме того, у меня было несколько учителей по сценографии, которые говорили мне, что человек должен страдать за свое искусство. Давай сделаем так, чтобы это случилось с тобой.

– Не делай этого, Вивиан. Колби знает, что ты здесь. Я написал ему, когда швейцар сказал, что ты поднимаешься.

– Я так не думаю. Ты был слишком занят, приглушая свет и устраиваясь поудобнее на диванных подушках, чтобы возиться со своим телефоном. – Он поджимает губы, и я знаю, что угадала правильно. – Я никогда не называла швейцару своего имени, и, хотя я уверена, что в вестибюле есть камера наблюдения, все, что покажет запись, – женщина в темном пальто, шляпе и шарфе, закрывающем большую часть ее лица, женщина, которая может быть кем угодно. Я не снимала перчаток, так что в лифте тоже никаких отпечатков. – Говоря это, я наблюдаю, как его пальцы медленно скользят к карману брюк. Я замахиваюсь на него ножом. Струйка крови появляется прямо над его ключицей.

– Ай! – восклицает он. – Ты порезала меня! Поверить не могу, ты, черт возьми, порезала меня!

– Потому что ножи режут, Грегори. Не пытайся снова тянуться за телефоном. Руки на колени, чтобы я их видела. – Он соглашается. Он напуган. Теперь я чувствую его ужас, покалывающий и острый, как привкус металла во рту. – Вот. Не так уж трудно, – хвалю я и отодвигаю лезвие от его горла. – Делай, что я говорю, и, может быть, я оставлю в покое все эти красивые артерии.

Он готовится к ответной реплике. Затем силы оставляют его, и он откидывается на подушки.

– Ладно, – угрюмо бурчит он. – Хорошо. Чего ты хочешь? Ты хочешь, чтобы я закрыл сайт?

– Можем начать с этого.

Я присаживаюсь на край дивана и наблюдаю, как его пальцы нервно двигаются по клавиатуре, набирая строку команд. Затем экран «Крритик!» гаснет.

– Вот, – говорит он.

– Молодец. Снимай штаны.

Его лицо – пазл, который складывается в картину полного ужаса.

– Не волнуйся, Грегори. Ты не в моем вкусе. И если бы у тебя встал в подобной ситуации, я была бы абсолютно шокирована, а также, по всей вероятности, крайне не впечатлена.

Он расстегивает пряжку и стягивает брюки, которые падают на пол возле дивана, обнажая пару серых трусов.

– И нижнее белье тоже… А теперь твоя рубашка.

И вот он стоит передо мной, это голое, если не считать носков, животное, руки скрещены впереди. Если бы я что-нибудь чувствовала, я могла бы ощутить укол сострадания, проблеск жалости. Но ничего.

Я лезу в сумку за телефоном, затем кладу его на журнальный столик и включаю функцию видеосъемки, убедившись, что на экране видно нас обоих.

– Я хочу, чтобы у меня была запись. Задокументировать. Так что улыбнись в камеру, Грегори. Я не настолько глупа, чтобы поверить, что ты не запустишь сайт повторно, как только я уйду, поэтому у меня для тебя сюрприз. Мне предстоит сыграть еще одну роль. Мстителя? Не совсем я. Я училась на актрису – ты это знаешь, – и у меня всегда был типаж такой женщины, которая никогда не доживает до финального занавеса. Офелии, Гедды, мисс Джули, леди Макбет. Я сыграла их всех. А знаешь, кого еще я играла? Еще в старших классах? Джульетту. Итак, Грегори, кратко: «О счастливый кинжал! Это твои ножны».

Прежде чем он успевает понять, что происходит, я быстро встаю, слишком быстро, и как раз перед тем, как мир погружается во тьму, я вонзаю нож в собственную грудь, прямо под сердце.

Когда опускается тьма, я могу представить, что он видит. Нож, кровь, улыбка, которая мелькает на моих губах, а затем исчезает, когда мое тело падает боком на диван, а оттуда на пол, где я лежу, кровь, расползаясь цветком, делает мой черный свитер еще чернее и стекает на ковер внизу.

Грегори Пейн с трудом сглатывает, с трудом дышит, с трудом сдерживает рвоту. В роли Дэвида Адлера он был лучшим актером, которого я когда-либо видела, но мое тело лишило его всего этого притворства. Сейчас он не играет.

– О боже, – кричит он. – О нет. Черт. Черт. Черт. Черт. Черт. Черт. Я, черт возьми, не могу в это поверить. – А потом не остается никаких слов, потому что он плачет, плачет уродливо, по-звериному воет, настолько переполненный жалостью и ужасом, что не видит, как моя рука ползет вверх по столу и тянется к телефону.

Но затем он чувствует, как диван двигается, когда я сажусь обратно, и проходит по меньшей мере минута, прежде чем он перестает кричать, чтобы я смогла вставить слово. Конечно, я записываю и это, делая паузу только тогда, когда его сопение утихает и он снова натягивает штаны.

– Трюковой нож, Грегори, – сообщаю я. – Реквизит для сцены. Эффектно, не находишь? Я подменила его, пока ты снимал рубашку. Конечно, вблизи выглядит неубедительно, но в контексте сцены – что ж, в этом и заключается магия театра. – Грегори не отвечает. – Никаких оваций? Прекрасно. – Я беру телефон и кидаю взгляд на экран. – Мы оба знаем, что у меня есть запись твоего восторженного отклика на шоу, запись, которую я только что отправила нескольким коллегам и друзьям. Если ты когда-нибудь решишь восстановить сайт из облака, я позабочусь о том, чтобы это видео моментально появилось в Сети. Да, это дешево, чрезмерно эмоционально и в очень дурном вкусе. Бесплатная обнаженка. Однозначно станет хитом в Нью-Йоркском театре. И, Грегори, просто чтобы ты знал: если вдруг ты все равно попытаешься упорствовать, я вернусь за тобой. Но уже с ножом не из латекса. – Я возвращаю телефон в сумочку, достаю флешку и кладу ее на стол. – Полагаю, это твое. Спасибо, что одолжил. А теперь, если ответной речи не запланировано, я, пожалуй, пойду.

Я оставляю его без рубашки на диване, все еще хватающего ртом воздух.

Я проскальзываю в лифт, выхожу из вестибюля на улицу, мимо парка, суши-баров и панк-рок-трибьют-баров. Кухонный нож падает в канализационную решетку. К ней присоединяется трюковой нож. Мое тело движется без моего руководства, подпитываемое знойным жаром удовольствия где-то глубоко внутри. Впервые за месяцы – годы – мне насквозь тепло.

Потому что примерно час назад, когда я поймала свое отражение в зеркале в ванной, я ожидала увидеть ужас, который показал мне Роджер. Но деперсонализация зашла так далеко, что вместо нее я увидела кого-то другого, девушку, преследуемую и наполовину сломленную, которая потратила годы, пытаясь устроить себе жизнь единственным известным ей способом, превратив свое лицо в маску, свое сердце в абзацы, занимаясь любимым искусством с безопасного места у прохода.

И там, в той ванной, я почувствовала тот странный подражательный щелчок, ту невидимую нить, которая соединяет меня с каждым персонажем на сцене. Я увидела ту девушку, девушку, которую раньше видела моя мать. Я хотела помочь ей, спасти ее каким-то нелепым, безумным и реальным способом. Удалось ли мне это? Скоро узнаю. Когда вернусь к дневному свету. К лечению. К Роджеру, если он примет меня. И Жюстин, если она примет меня трезвой, неприкрытой. И, может быть, однажды, через месяцы или годы, я позвоню Чарли и поинтересуюсь, создал ли у он какие-нибудь новые эффекты, которые он мог бы мне показать. Может, мне тоже будет что показать ему. Себя. Дочь своей матери. Пальцы, кисти, предплечья, все. Женщину, которая знает, как найти свой свет.