Текст книги "Здесь, в темноте"

Глава 8
Размотанный

В городе играют все. За исключением очень богатых и очень сумасшедших, люди не могут просто ходить по Манхэттену как некое воплощение нужды и удостоверений личности. Городская жизнь требует внешнего вида, позы. Эстебан – вихрь гиперкомпетентности, таланта и уравновешенности – более опытен, чем большинство. Стажеры боготворят его. Помощники редактора – боятся. На прошлогодней рождественской вечеринке он, казалось, держал в своем плену весь отдел продаж. Он защищает меня (я время от времени балую его хорошими кремами для тела), что означает, что он передает только те сообщения, которые, по его мнению, важны. Или забавны. Или от подходящих мужчин.

Поэтому, когда он звонит поздно вечером в среду, за две недели до Рождества, я отвечаю.

– Здесь какая-то леди ищет тебя, красотка, – говорит он пронзительным театральным шепотом. – И она начинает выводить меня из себя, так что приезжай скорее.

– Какая леди? – спрашиваю я.

– Не хочет называть имени. Говорит, у нее есть кое-что для тебя. Я показал ей корзину для посылок – галантно, как умею, – но она говорит, что должна отдать ее в твои красивые ручки. Они красивые, бебита? Ты ходишь в тот маникюрный салон, который я посоветовал? Ты начала практиковать элементарный уход за собой?

– Конечно, – отвечаю я. – Я попросила их наклеить твою фотографию на оба средних пальца. Но, Эстебан, она, наверное, просто привезла кое-какие промоматериалы. Кстати, можешь ими воспользоваться. Ты не в состоянии избавиться от нее?

– Думаешь, я не пытался? Ты знаешь, как усердно я работаю, чтобы сохранить сексуальность в этой приемной. Я сделал сучье лицо номер шесть. El ultimo[22]22
  Ультимативное (исп.).


[Закрыть]. Никакой реакции. И служба безопасности здания не заставит ее уйти только потому, что «плохой стиль режет мне глаза», так что тащи свой плоский зад сюда, поняла, любовь моя?

– Ладно. Буду через пятнадцать минут.

– Купишь по дороге комбучу для этого унылого, пересохшего существа?

– Через двадцать минут.

* * *

Когда я прихожу с выпивкой для Эстебана, он сидит один.

– Где она? – спрашиваю я.

Он выхватывает у меня комбучу и берет соломинку своими ухоженными ногтями.

– В дамской комнате. Может, вкидывает очередную дозу. – Он наклоняется ко мне. – У нее зрачки меньше, чем у моего приятеля, и это было заметно невооруженным глазом, бебита.

Я помню приятеля Эстебана, вышибалу в клубе в районе мясокомбината, размахом плеч он мог соперничать со средним бипланом. Но как раз в тот момент, когда я готовлюсь пробормотать что-нибудь утешительное, в приемную входит молодая белая женщина, ее волосы – блондинистый спутанный сальный комок, а лицо – несовпадающие ракурсы какого-то кубистического мультфильма. Складки черного пуховика подчеркивают ее фигуру, но шея и лодыжки предполагают телосложение, при котором палочка для коктейля показалась бы пухленькой. И, как сказал Эстебан, ее зрачки сузились до булавочных головок, на которых не многие ангелы могли бы станцевать.

– Ты, типа, Вивиан? – спрашивает она. Когда она произносит мое имя, ее голос разбивается, как зеркало, и это уже сулит неудачу.

– Типа. А ты?

Ей нужно немного подумать.

– Полли, – отвечает она. – Я Полли.

Я пытаюсь подвести ее к дивану в приемной, но за ее спиной Эстебан делает серию все более непристойных жестов, прогоняя меня. Потребуется несколько роскошных процедур для ног, прежде чем я снова попаду в его список хороших девочек.

Поэтому я приглашаю Полли пройти вперед.

– Проходи, – говорю я, набирая код безопасности. Мы входим в офис, пробираемся через лабиринт столов, пока не достигаем одного из самых безжизненных конференц-залов, который используется, чтобы вручить вам салфетку и обсудить ваше выходное пособие. Я сажусь за матово-белый ламинированный стол. Она опускается на стул напротив и занимается заусенцем на большом пальце правой руки. Наконец, она вытаскивает его зубами, и я вижу каплю крови, выступающую бисеринками из разорванной кожи. Прежде чем она успеет изувечить себя еще больше, я начинаю.

– Я так понимаю, ты искала меня, Полли? Сразу скажу, если речь о каком-нибудь шоу, лучше всего написать по электронной почте. А еще лучше отправить пресс-релиз моему редактору. Он занимается такими вопросами. У тебя есть его адрес?

– Нет. – Она смотрит на меня затуманенным взглядом, как будто между ней и остальной частью комнаты натянута стена из ваты. Затем, наконец, оживает одна из ее извилин. – Шоу? Ты имеешь в виду, типа, фильм, или пьеса, или что-то в этом роде? А-аа. Точно. Театр?

– Да, – говорю я. – Театр. Разве ты здесь не за этим?

– Нет, – отвечает она, раскачиваясь взад-вперед на своем стуле. – Вовсе нет. Разве тот парень у входа не объяснил? У меня есть твоя вещь. Я нашла ее как раз перед Днем благодарения. И типа того, я знаю, что должна была вернуть ее тебе раньше, но мне пришлось, типа, съездить домой на некоторое время. – Она бросает взгляд в сторону двери, затем начинает раскачиваться еще сильнее. – У меня были кое-какие проблемы. – Проблемы, которые приходят в зип-пакетах. – Но я снова поступаю в колледж. Типа, у меня только что была встреча с деканом. И пока я здесь, я подумала, что должна найти тебя, но я не знала, как именно. И тогда один мой друг сказал: «Попробуй онлайн», а я такая: «Онлайн – это так долго». Но я ввела твое имя и нашла тебя очень легко, так что вот она я.

От ее мельтешения меня затошнило.

– Молодец. И спасибо тебе. Но что значит «моя вещь»? Я ничего не теряла. – Не считая моей эмоциональной жизни, целостного «я», способности спать всю ночь без таблеток. Но это не те вещи, которые девушка роняет на платформе метро на Второй авеню.

Каким-то смутным, отдаленным образом это, кажется, расстраивает ее.

– Теряла. Я имею в виду, оно твое. Точно. На нем, типа, твое имя.

Я никогда не увлекалась нашитыми вручную этикетками или монограммами.

– Полли, – говорю я, чуть не щелкая пальцами. – Сосредоточься. Просто скажи, пожалуйста, что я, как предполагается, потеряла?

Она лезет в потертую армейскую сумку и достает черный прямоугольник, похожий на пульт для гаражных ворот. У меня никогда не было пульта для гаражных дверей. Или гаража.

– Мне очень жаль, – говорю я. – Но что бы это ни было, это не мое.

И я права. Но, опять же, и она права. Потому что она переворачивает это. И я вижу, что это мини-кассетный магнитофон, такими больше никто не пользуется. Никто, кроме Дэвида Адлера. Это его, конечно. Его материальный артефакт. Полли нажимает кнопку, и появляется крошечная кассета.

– Смотри, тут твое имя, – показывает она. – Вот здесь.

Надпись мелким почерком, витиеватым и почти женским, я могу разобрать только свое имя и дату нашего интервью. Полли, кассета и комната внезапно куда-то уплывают. Она все еще говорит, но ее надтреснутый голос начинает звучать отдаленно, отдаваясь эхом.

Я тянусь за устройством. Протянутая рука ощущается как чья-то чужая, но все равно сжимает пластик.

– Спасибо. Это не мое. Не совсем. Но я знаю, чье оно. Где ты это нашла? – спрашиваю я.

– Возле общежития на Третьей авеню. Того, что возле заведения с фалафелями. Там на улице есть эта штука, разделяющая дорожки, вроде этого треугольника с травой? Я увидела это там. И я взяла его, потому что, типа, не злись, но я подумала, что, может быть, я могла бы его продать. Потом я проверила онлайн, и оно, типа, даже ничего не стоит. Но я подумала, что ты была бы действительно рада получить его обратно. Например, может быть, ты отблагодаришь меня?

– Да, конечно. Спасибо, что занесла это. Я прослежу, чтобы его вернули. – Я бросила диктофон в сумку. А затем, чтобы избавиться от нее, достаю из бумажника двадцать долларов, которые, как раненая птица, порхают к той стороне стола, где сидит Полли. – Купишь на это принадлежности для учебы, – говорю я.

– Ты хоть знаешь, сколько стоят такие принадлежности? – Она сминает купюру и засовывает ее в зияющий карман своего пальто.

– Извини, я отойду на минутку. – Я отворачиваюсь от Полли и достаю свой телефон, затем ищу в журнале вызовов примерный день, сразу после Дня благодарения, когда я звонила Ирине. Я нахожу неизвестный номер – ее, я полагаю – рядом с тем, который, должно быть, принадлежит Левитцу.

Я набираю для нее сообщение: «У меня диктофон Дэвида. Тот, которым он пользовался во время интервью. Студентка нашла его с моим именем на кассете. Могу я вернуть его вам?»

Нажав «отправить», я выдыхаю и поворачиваюсь обратно к Полли.

– Хорошо, все готово. Позволь мне проводить тебя.

Я собираюсь встать, но Полли остается сидеть, словно бледная лань в свете фар.

– Есть еще кое-что. – Она растягивает последнее слово на три пронзительных слога. – Кое-что, что ты должна знать. Я послушала – и мне, типа, очень, очень жаль, прости.

Возможно, мне тоже следует извиниться. Ни один студент не должен слышать моего мнения об авангарде. Но в ее голосе нет ни скуки, ни смущения. В ее голосе слышится испуг. Поэтому я стараюсь говорить как можно более строгим тоном декана.

– Полли, – говорю я, – что ты имеешь в виду? Ты прослушала запись моего интервью, прекрасно. Что такого ты там услышала?

– Нет, – выдыхает она. – Я не могу. Это как… Нет. Тебе действительно стоит просто послушать. – Всю вату сдуло, и Полли смотрит на меня незамутненным взглядом, с неприкрытым страхом. Затем она, спотыкаясь, выходит из комнаты, как стрела, выпущенная из какого-то неисправного лука. Я вижу, как она сворачивает не туда возле производственного отдела, затем она корректирует курс и проносится через редакторские кабинки и выходит за стеклянную дверь, прежде чем я успеваю опомниться и догнать ее.

Я смотрю на диктофон в своей руке. Тупой, инертный. Я пытаюсь убедить себя, что Полли, должно быть, страдает какой-то наркотической паранойей или склонностью студентов к чрезмерному драматизму. Но я не уверена, что верю в это.

Я сажусь обратно в кресло. Нажимаю кнопку воспроизведения. Качество звука ужасное, словно разбивающаяся волна, штормовой ветер. Но я могу различить только звон столового серебра и тихий стук чашек о блюдца. Шум, доносящийся из кондитерской. Затем я слышу дрожащий голос Дэвида Адлера – зернистый, далекий от мира – спрашивающий: «Для начала, как вы стали критиком?» Я прокручиваю пленку еще несколько минут, съеживаясь, когда слышу свой голос – слишком быстрый, слишком высокий – и свой безудержный смех. Я не понимаю, почему запись так сильно напугала Полли. Или напугала ее вообще.

Я перематываю и проигрываю вступительные минуты снова и снова, изучая их так, как раньше изучала сценарии для занятий по актерскому мастерству, разбирая каждый слог, слово и фразу. Ни одно из них не звучит угрожающе. Но что, если на пленке есть что-то еще вокруг слов и за ними, что-то, что не предназначалось для записи? Я слушаю снова. Но плохое качество звука – не говоря уже о вероятных помехах от слишком большого количества музыкальных автоматов – означает, что я ничего не слышу за нашим диалогом. Я останавливаю пленку.

Приглаживая волосы и придавая лицу дружелюбное выражение, я выхожу из конференц-зала и иду по коридору. Я прохожу мимо темной кухоньки, где в микроволновке мрачно вращается чей-то замороженный ужин, затем прохожу через производство и попадаю в редакцию. Я проверяю кабинет Роджера, но он, должно быть, ушел на ранний ланч. Поэтому я снова задумываюсь и направляюсь в небольшой офис, где работает Джесси, музыкальный редактор. Я нахожу его развалившимся в рабочем кресле. Его ноги, обутые в импортные кроссовки японского производства, лежат верхом на клавиатуре, голова прислонена к подписанному постеру хайр-метал-группы восьмидесятых. Он в наушниках, глаза закрыты, лицо пустое. Спит.

Джесси бессовестно воспользовался мной под чертежным столом на рождественской вечеринке два года назад. Или, может быть, я воспользовалась им. В том году был очень странный пунш.

Я прочищаю горло, и когда это не помогает, я обхожу стол и шлепаю его по руке, надеясь, что он сочтет это игривым.

– О, привет! – Он спускает ноги на пол и садится прямо. Он пытается выглядеть непринужденно, однако у него это явно не получается. – Давненько тебя не видел, Вив.

– Я знаю. – Я поджимаю губы в сочувствии. – Прошла целая вечность. Эй, могу я попросить тебя об одолжении?

– Какого рода одолжение? – Возможно, мне почудилась тревога в его голосе.

Может быть, и нет.

– Могу я одолжить твои наушники? – Я поднимаю диктофон. – Я пытаюсь прослушать интервью, а встроенный динамик воспроизводит звук, как будто он доносится через десять слоев пенополистирола и асбеста.

– Да, конечно, – соглашается он. – Они Bluetooth, но у меня где-то есть проводные. – Он роется в ящике стола, а затем передает все мне так быстро, как только может. Суккуб, которым, по мнению Джесси, я являюсь, может прийти за его телом или душой. Так что он не возражает, если я возьму только наушники.

Вернувшись в конференц-зал, я подключаю наушники к магнитофону и снова проигрываю кассету. На этот раз большая часть шума стихает, и за голосом Дэвида, за моим собственным я могу разобрать разговор за соседним столиком. Что-то о платье на распродаже. У Бендела? У Блумингдейла? Я также слышу перезвон старомодной кассы и чей-то рингтон. Ничего секретного. Ничего опасного.

Я слушаю так внимательно, что прокручиваю пленку дальше, чем раньше, вздрагивая, когда слышу сильный шум, похожий на звук пластинки, поцарапанной бормашиной дантиста.

А потом я больше не слышу кафе.

Шум уличного движения наводит на мысль об улице или тротуаре. Я слышу женский визг, смех и звуки регги из дверей магазина. Затем мужской голос, густой и резкий, как молочный коктейль из колючей проволоки, говорит:

– Давай, Дэйви. Мы знаем, что оно у тебя.

И затем другой голос, Дэвида Адлера, но теперь пикколо, более раздраженный, какого я не слышала вживую, говорит:

– Не понимаю, о чем ты говоришь.

– Не играй со мной в игры, Дэйви.

– Я не играю. Я не… Послушай, просто оставь меня в покое.

– Я не могу этого сделать, Дэйви. Но, эй, я хороший парень, так что я собираюсь предоставить тебе выбор. Мы можем сделать это легким способом, а можем и жестким. Если спросишь меня, Дэйви, я думаю, тебе понравится простой способ. Мне он тоже нравится. Трудный путь утомляет. – А потом раздается звук, как будто кто-то разрывает рулон пузырьковой упаковки. Или, может быть, хрустят костяшки пальцев мужчины.

– Я не понимаю, о чем ты, – повторяет Дэвид Адлер.

– Все ты понимаешь, Дэйви. Просто дай нам то, что у тебя есть. Легко и непринужденно. Если у тебя этого при себе нет, просто покажи нам, как к этому подступиться, и ладно, все готово, тебе больше никогда не придется видеть мое потрясающее лицо.

– Но я не могу! Мне нечего давать! Я ничего не делал! Я даже не знаю, что ты… Нет, перестань. О боже мой! Боже! Пожалуйста, не надо. Пожалуйста!

Потом он кричит. Я слышу один глухой стук, потом другой, как будто выбивают тесто в задней комнате какой-то грязной пиццерии. Затем голос Дэвида затихает, сменяясь сальным урчанием уличного движения и певцом регги, настаивающим, несмотря на все доказательства обратного, что все образуется.

Я слушаю еще десять минут, мои руки сжимают край стола так крепко, что ногтевая ложа становится белой, затем красной. Но слов больше не слышно. Наконец, омертвевшими и дрожащими пальцами я переворачиваю кассету и снова нажимаю «воспроизвести». Другая сторона девственно чиста, безмолвна. И все же я включаю ее, пока обдумываю запись. Мужчина на кассете, должно быть, один из головорезов, нанятых Luck Be a Lady. Джейк упомянул каких-то громил, которые обыскали стол Дэвида Адлера и избили его. Похоже, один из них решил быть немного грубее. Может быть, тот самый, кто позже вошел в мой дом и подсунул записку под мою дверь.

Искал ли человек программу, написанную Дэвидом Адлером, которая снимала деньги с сайта? Хранил ли он их на каком-то внешнем диске? Передал ли он программу после предполагаемого избиения? Он отказался? И если он отказался, что с ним стало потом? Мои мысли невольно уносятся к цементным заводам вдоль Говануса, к разрушающимся опорам у Вест-Сайдского шоссе, к сгоревшим зданиям Южного Бронкса. Даже в таком многолюдном городе, как Нью-Йорк, есть очень много мест, где можно спрятать тело, если вы не хотите, чтобы его нашли.

Без тела, без ответов я остаюсь с этой записью. Теперь я понимаю, что не могу рисковать, отдавая ее Ирине. Она могла бы передать ее своему отцу, и запись наводит на мысль о том, что ее отец делает с людьми, у которых есть вещи, которых у них не должно быть, которые знают то, чего им знать не следует. Зря я написала ей, не подумав. Мог ли человек, напавший на Дэвида Адлера, знать, что его записывают? Мог ли он рассказать отцу Ирины? Что эти люди сделают со мной, если обнаружат, что у меня есть эта запись?

Так что Ирина не может получить кассету. То же самое касается Джейка. Но я не могу уничтожить ее. Пока нет. Я должна Дэвиду Адлеру. И я должна себе. Услышав свой голос на пленке, найдя ту записку под своей дверью, я понимаю, что мне предстоит сыграть в этом еще какую-то роль. И какая-то ужасная, нуждающаяся часть меня хочет сыграть ее. Однако пока эта роль совсем небольшая.

Я звоню в полицию.

– Здравствуйте, – говорит секретарша. – У вас чрезвычайная ситуация?

– Больше похоже на трагикомедию, – отвечаю я ей. – Или, возможно, просто фарс.

Оказывается, администраторам плевать на жанр. После краткого изложения ситуации, она предлагает мне просто прийти в участок. Поспешно попрощавшись с Эстебаном, я выбегаю из здания в яркий день, сжимая диктофон обеими руками, шагая достаточно быстро, чтобы мне не пришлось думать о том, куда ноги несут меня.

Глава 9
Уголовный кодекс

Мне нравятся ритуалы. Мне нравится рутина. Продавец в китайской забегаловке на углу знает, что я закажу. Несколько барменов смешивают мне водку гимлет, прежде чем я переступаю порог. Так что это небольшое утешение – снова оказаться в том же полицейском участке, в той же обшарпанной комнате для допросов, уставившись через стол на Пола Дестайна, который выглядит еще более ястребиным, чем когда-либо. На этот раз к нему присоединяется напарница, которая с сокрушительным рукопожатием представляется детективом Луцки. Она на фут ниже Дестайна, с крашеными светлыми волосами, собранными сзади в низкий хвост, и широкими плечами, обтянутыми фиолетовым свитером. Ее тональный крем на тон светлее, чем смуглая кожа ее шеи; тонкая полоска розовой помады словно запачкала ее рот. Я видела кирпичные постройки с более явными женскими атрибутами.

– Приятно видеть вас снова, мисс Пэрри, – говорит Дестайн.

– Обстановка, атмосфера – я не могла оставаться в стороне.

– Пол ввел меня в курс дела, – вставляет Луцки. – Вы та девушка, которая обнаружила передознутого на Томпкинс-сквер. Вы здесь из-за этого?

– Нет, совсем по другому поводу. У меня есть доказательства. – Я кладу диктофон на стол с тихим пластиковым звоном. – Это связано с делом о пропавшем без вести. Том самом, о котором я спрашивала вас на прошлой неделе, – говорю я Дестайну. – Риторически.

– Риторически, – вторит он. – Как я мог забыть. – Он опускает взгляд на диктофон. – Что это за улика, мисс Пэрри? Что все это значит?

– Я надеюсь, вы мне расскажете, – отвечаю я.

Я делаю глубокий вдох, впуская воздух через нос, а затем выдыхая через рот точно так же, как я это делала раньше, по кругу в начале каждой сцены учебного занятия. Я заставляю свои задранные, напряженные плечи опуститься, затем начинаю.

– Я журналист, – говорю я, – театральный критик. Месяц или около того назад аспирант по имени Дэвид Адлер попросил взять у меня интервью для статьи, которую он писал. Я согласилась. Мы встретились. Пару недель спустя женщина, назвавшаяся его невестой, позвонила мне и сказала, что он исчез и что, возможно, я последняя, кто его видел. Она попросила меня поговорить с частным детективом, и тот сообщил мне, что Дэвид Адлер также работал на сайте азартных игр в Интернете и что его босс уволил его ранее, в тот же день, когда он встретился со мной, потому что босс думал, что он написал программу для снятия денег с сайта. Это было последнее, что я слышала о нем до сегодняшнего дня, когда девушка принесла мне диктофон, которым он пользовался во время нашего интервью. На этикетке кассеты, все еще находившейся внутри, было написано мое имя. Я прослушала кассету. Думаю, вам тоже стоит.

Я вижу, как Луцки бросает на Дестайна раздраженный взгляд, говорящий о том, что она пошла на государственную службу не для того, чтобы иметь дело с такими наглыми чудачками, как я. Губы Дестайна растягиваются, обнажая зубы.

– Хотите, чтобы мы послушали интервью с вами?

– Там не только интервью. Там кое-что еще. Полагаю, нападение, а может, и что похуже. – Пока я говорю, я чувствую, что моя челюсть сжалась, слышу, как мои зубы стучат друг о друга, как стопки костяшек домино. – Просто послушайте, прошу вас.

Луцки вздыхает, качая головой. Но Дестайн кивает. Я переворачиваю кассету и нажимаю кнопку воспроизведения. Звук моего собственного голоса, дребезжащий из дешевых динамиков, заставляет меня прокручивать кассету вперед, пока я не слышу яростный треск. Я нажимаю «стоп», затем «воспроизведение». Луцки хмурит брови, пока лента разматывается; Дестайн выпрямляется в своем кресле. Когда остаются только движение и регги, я останавливаю запись.

– Так продолжается до самого конца, – говорю я. – Только музыка и уличный шум. И на другой стороне ничего нет. Я прослушала до конца.

Луцки достает из кармана маленькую записную книжку на спирали, копию моего собственного репортерского блокнота, и говорит:

– Как, вы сказали, звали того парня? Того, кто брал у вас интервью?

– Дэвид Адлер.

– И сколько, вы сказали, ему было лет?

– Точно не знаю. Думаю, примерно моего возраста. 28–35.

– Были ли у него какие-либо отличительные признаки?

– Типа сильная хромота или шесть пальцев на правой руке или шрамы от удара ножом в детстве?

Она выжидающе кивает.

Я качаю головой.

– Каштановые волосы. Белая кожа. Среднего роста. Среднее телосложение. Все среднее. Темные глаза. Очки.

Луцки отодвигает свой стул и поднимается.

– Я пробью по базе, – говорит она Дестайну, распахивая дверь так, словно она только что задела ее свитер.

– Итак, мисс Пэрри, – говорит Дестайн, когда мы остаемся наедине. – Мертвый мужчина и пропавший без вести. Кажется, вы притягиваете к себе массу неприятностей.

– Похоже, это мой профиль, – говорю я. – Что делает ваша напарница?

– Вводит имя и описание в нашу базу данных. Смотрит, выясняет. Вы сказали, этого парня уволили из какой-то онлайн-компании?

– По-моему, она называется Luck Be a Lady. Из того, что рассказал мне частный детектив, невеста, которая первой связалась со мной, она также является дочерью босса, так что…

– Так, может быть, он действительно написал эту программу или, может быть, папа решил изменить свадебные планы дочери?

– Да, это приходило мне в голову. Это он платит частному детективу, но частный детектив показался мне таким парнем, которого нанимают, когда, возможно, не хотят, чтобы пропавший человек был найден.

– Вы умная девочка, когда хотите ею быть, не так ли? – Его улыбка затухает, глаза прищуриваются.

– Меня называли и похуже.

Луцки торопливо возвращается в комнату.

– Я проверила базу, – сообщает она. – На этого парня ничего нет.

– Что значит «ничего»? – спрашиваю я.

– У него нет ни судимостей, ни приводов. В системе есть некий Дэвид Адлер с парой судимостей за фальшивые чеки. Но если этот, – она жестом указывает на диктофон, – не выглядит действительно хорошо для своих пятидесяти восьми, он не наш парень. Все, что я получила, когда ввела предоставленные параметры – куча пустых полей.

– Я и не говорила, что он преступник. Я сказала, что он пропал без вести. А может, и того хуже, в зависимости от того, что означает «трудным путем». Разве вы не могли бы попытаться найти его? Или найти того, кто хотел причинить ему вред?

– Мы не сможем найти его, если он не пропадал. – Она плюхается обратно на стул со злобной гримасой. – А он не пропадал. Не согласно системе.

– Но как это возможно? – Затем я вспоминаю тот первый разговор с Ириной. Как она сказала мне, что полиция прогнала ее до того, как она смогла подать заявление. – Нет, он пропал, – настаиваю я. – Его невеста сказала, что пыталась зарегистрировать его исчезновение, но дежурный полицейский заявил, что она не может, что она не член семьи, и что, когда мужчина такого возраста пропадает, это происходит намеренно, и что, вероятно, он не хотел на ней жениться. Она все еще плакала по этому поводу несколько дней спустя. Чем еще вы здесь занимаетесь, чтобы повеселиться? Толкаете старушек под машины? Кидаетесь камнями в кошек на деревьях?

– Может быть, он и не получит награды за сочувствие, – говорит Дестайн, растопырив пальцы на столе, каждое сухожилие словно заточено острием, – но офицер сказал ей правду. Как я уже говорил, мужчины в таком возрасте просто так не исчезают. Либо они исчезают намеренно…

– Либо они мертвы, – перебиваю я. – Эта запись допускает такую возможность. Разве не стоит изучить этот вопрос?

– Здесь нет никакого дела и нет пропавшего человека, по крайней мере официально, – встревает Луцки. – Тут нечего расследовать.

Меня так и подмывает напомнить ей, что из моих налоговых долларов ей платят зарплату. Но я начинающий критик. На мои налоговые отчисления ей едва хватает на сухие сливки.

– И если он мертв, – продолжает она, – мы чертовски мало что можем сделать, пока какой-нибудь счастливчик не найдет тело. Но не волнуйтесь, – говорит она, улыбаясь так, что видна полоска розовой помады на ее верхних зубах, – тела имеют свойство находиться. И когда это найдется, мы выясним, кто несет за это ответственность. До тех пор Дэниел Адлер – не наша проблема.

– Дэвид, – поправляю я. – Его зовут Дэвид. – Я указываю на диктофон на столе. – Что мне с этим делать?

– Все, что захотите. – Луцки захлопывает блокнот. – Оставьте это себе, выбросьте, используйте как чертову открывашку для бутылок. Тут нет преступления. Это не улика. Мы закончили. – С этими словами она выходит из комнаты.

Дверь захлопывается за ней, как винтовочный выстрел.

Я остаюсь наедине с Дестайном.

– Вежливость, профессионализм и уважение?

– Она хороша в своей работе. – Он поднимается со стула. – Но не так хороша в связях с общественностью. Раз уж вы здесь, почему бы мне не взять заявление о Мендосе. Вы можете подписать его и идти своей дорогой. Не хотите позвонить своей подруге, чтобы она приехала и забрал вас?

Конечно, он помнит Жюстин. Почти любой мужчина помнит ее.

– Сегодня я не планировала падать в обморок, – говорю я. – Так что я могу сама добраться до дома. Кроме того, она на репетиции.

– Актриса, значит? Как и вы, своего рода.

– Не-а, уже много лет не актриса.

– Не в этом смысле. Вы даете прямой ответ, может быть, один раз из десяти. Возможно, мой напарник этого не заметил, но я заметил. Вы притворяетесь.

– Я никогда не притворяюсь. – Я скрещиваю руки на груди. – Это дает мужчинам ложное представление о компетентности.

– Вы умны, забавны, но вы просто продолжаете отпускать шутки, чтобы никто не увидел, что стоит за ними.

– И что же? – спрашиваю я.

– Вы просто потерявшаяся маленькая девочка, – улыбается он все той же хищной улыбкой. – Напуганная.

– И чего же я боюсь? – спрашиваю я. Но без убежденности.

– Это то, что я хотел бы выяснить. – Он нависает надо мной, окутывая меня своей тенью.

Я придаю своему лицу что-то вроде высокомерия и засовываю диктофон обратно в сумку.

– Как сказала ваша напарница, мы закончили. – Но прежде чем я полностью встаю, Дестайн кладет руку мне на плечо, поднимая меня со стула.

– Успокойтесь, мисс Пэрри. Вы сказали, что вам нельзя резко вставать. – Неохотно я позволяю ему помочь мне подняться на ноги. – И все-таки мне не нравится, что вы пойдете домой одна, – говорит он.

– Я живу не очень далеко. Я почти уверена, что справлюсь. Даже если мне придется остановиться, чтобы упасть в обморок.

– Моя смена заканчивается буквально через минуту. Если вам не нужен эскорт, то как насчет выпить?

– Разве об этом ничего нет в уголовном кодексе? Брататься с свидетелями?

– Вы слышали, что сказал мой напарник. Никакого дела. Никакого преступления. – Он смотрит на меня по-птичьи, голубизна его радужек так поразительна на фоне его кожи. – Никаких свидетелей.

Мне не нравится этот взгляд. Или, может быть, нравится слишком сильно.

– Хорошо, – говорю я, – но недалеко. И только если ты платишь.

Он подводит меня к своему столу, где я быстро пишу свои свидетельские показания, затем ведет меня в бар за углом, заплесневелое, унылое заведение, освещенное музыкальным автоматом и рождественскими гирляндами, мерцающими над стойкой. Я заказываю порцию бурбона. Дестайн просит то же самое, и мы ставим напитки на маленький столик с шатающимися ножками. В комнате для допросов я заметила золотое обручальное кольцо на его левой руке. Сейчас его нет.

Я допиваю напиток.

– Еще? – спрашивает он. Не дожидаясь моего ответа, он направляется обратно к бару. И когда он протягивает мне стакан, я не говорю «нет».

– Как давно ты работаешь детективом?

– Несколько лет. Некоторое время работал в отделе нравов, а до этого был просто патрульным.

– А леди нравятся мужики в форме?

– Скорее наоборот. И я не уверен, что назвал бы их леди. И как такая милая девушка, как ты, вляпалась во все эти неприятности?

– Милая? – переспрашиваю я, удерживая его взгляд. – Приятно. Каждому нужно хобби. Макраме никогда особо не помогало. Но давай поговорим о моем не-деле и об этом не-исчезновении. Если Дэвид Адлер не исчез, если он не пропал без вести, тогда что, по-твоему, с ним случилось?

– Ты не можешь просто забыть обо всем этом?

– Нет, – говорю я. Я не рассказала ему о записке под дверью. Угроза, которую она подразумевает. Угроза, которую запись сделала более реальной. Потому что, если бы я и призналась в хрупкости или опасности, то точно не Полу Дестайну. – Давай скажем, что я не могу. Риторически.

– Что ж, давай посмотрим. Может быть, он действительно устал от своей невесты.

– И, возможно, Кристофер Марло написал все пьесы Шекспира, некоторые из них посмертно. Ты слышал запись. Что ты на самом деле думаешь?

Он пожимает плечами.

– Возможно, его босс поручил кому-то убрать его. Более вероятно, что он по-настоящему испугался того, что может натворить кто-то из людей его босса, и поехал на первом же поезде из города на север. Но я не могу сказать наверняка. Недостаточно, чтобы действовать.

– Что бы ты сделал дальше? Если бы это было реальное дело. Если бы тебя действительно назначили им заниматься.