Текст книги "Соглядатай"

Коммивояжер продолжил свой монолог еще быстрее. Было не слишком удобно спускаться по таким скалам, особенно в тяжелых ботинках. У вершины обрыва камни часто срывались из-под ног. Тем не менее он и не подозревал, что это так опасно; иначе он не отважился бы на такое. Потому что он не знал, что это именно то место… Но никто ничего подобного и не говорил; то, что пальто принадлежало Жаклин, еще не значило, что несчастье произошло именно здесь. Только что, говоря о конфетной обертке, Матиас уже выдал себя, признавшись, что точно знает, где девочка пасла своих овец. Этих слов теперь уж не вернешь… Во всяком случае, учитывая то, где находился жакет, он не мог предполагать, что тот был сорван во время падения… и т. д.

– Это тоже не так, – сказал Жюльен.

Матиаса охватила паника, и он продолжал говорить, не обращая внимания, потому что слишком боялся объяснений. Он говорил в таком темпе, что возразить что-либо – или раскаяться в собственных словах – стало совершенно невозможно. Зачастую, чтобы заполнить пустоты, он повторял одну и ту же фразу по несколько раз. Он даже поймал себя на том, что рассказывал наизусть таблицу умножения. В каком-то воодушевлении он вдруг порылся в кармане и достал оттуда маленькие позолоченные часики:

– Послушай, поскольку у тебя день рождения, я сделаю тебе подарок: посмотри, какие красивые часы!

Но Жюльен, не отрывая от него глаз, все дальше отступал по заросшей ложбине, отходя от края обрыва в глубь лошадиной подковы. Боясь, как бы тот не стал убегать от него еще быстрее, коммивояжер не смел сделать ни малейшего движения в его сторону. Он стоял на месте, держа в протянутой руке браслет из сплетенных звеньев, как будто приманивал птиц.

Дойдя до подножия насыпи, которая отделяла ложбину от центральной части острова, молодой человек застыл на месте, по-прежнему неотрывно глядя на Матиаса, стоявшего так же неподвижно в двадцати метрах от него.

– Бабушка подарит мне часы еще лучше, – сказал он.

Потом он сунул руку в комбинезон и вытащил в пригоршне самые разнообразные предметы, среди которых коммивояжер узнал перепачканную смазкой плотную веревочку, полинявшую, как будто она побывала в морской воде. Остальное было трудно разглядеть издалека. Жюльен достал оттуда сигаретный окурок – уже на три четверти скуренный – и вставил между губ. Веревочка и другие мелочи вернулись в карман. Он снова застегнул ветровку.

Вместе с тем же окурком в правом углу губ – не зажженным, – стеклянными глазами все так же уставившись на коммивояжера, бледное лицо выжидающе смотрело из-под фуражки с козырьком, немного сдвинутым на ухо с левой стороны. В конце концов глаза опустил Матиас.

– Новый велосипед из табачной лавки, который вы взяли напрокат, – послышался голос – Я хорошо его знаю. У него нет сумки под седлом. Инструменты находятся в коробке позади багажника. – Разумеется. Накануне коммивояжер сразу же это заметил: прямоугольная коробка из никелированного металла, которая является частью несъемных деталей велосипеда; на ее задней стенке была красная фара, которая обычно крепится на крыло. Разумеется.

Матиас снова поднял голову. Он был теперь один на холме. Перед собой в траве, в середине небольшого углубления, он увидел короткий окурок сигареты – который Жюльен бросил, наверное, убегая, – а может быть, тот, который он сам с утра искал – а может, и тот, и другой. Он подошел. Это был всего лишь камешек цилиндрической формы, гладкий и белый, который он уже подбирал, когда пришел сюда.

По таможенной тропе, проходящей вдоль по самому краю обрыва, Матиас тихо побрел к большому маяку. Вспоминая, на какое почтительное расстояние пришлось удалиться его собеседнику, чтобы сообщить о своем открытии, он не мог удержаться от смеха: металлическая коробка, установленная позади багажника… Коммивояжер никогда не утверждал обратного! Неужели важность этой детали была столь велика, что когда Жюльен сказал о сумочке, то можно было ожидать, что Матиас станет его поправлять? Если у него не было более серьезных доказательств…

С равным успехом он мог бы сказать, что серый шерстяной жакет висел не «на скалах», а «на выступе скалы» – или что на отцовской ферме начинала цвести только одна из магоний. Он мог бы сказать: «Дорога между поворотом на втором километре и развилкой, ведущей на мельницу, не является абсолютно гладкой и не совсем лишена изгибов»; «Рекламная доска расположена не точно перед дверью табачной лавки, а немного справа и не мешает проходу»; «Небольшая площадь на самом деле не совсем треугольная: ее вершина срезана садиком перед административным зданием, так что она скорее представляет собой трапецию»; «Эмалированная шумовка, торчащая из ила на дне порта, не в точности такая же синяя, как та, что в скобяной лавке»; «Мол имеет не прямолинейную форму, а изогнут посередине на сто семьдесят пять градусов».

Точно так же и промежуток времени, пропавший на перекрестке Мареков, был меньше сорока минут. Коммивояжер приехал в этот пункт своего маршрута не раньше без четверти двенадцати или без десяти двенадцати, если принять в расчет длинный крюк, который он сделал, заехав на мельницу. С другой стороны, перед тем как повстречаться в двадцать минут первого с деревенской старухой, около четверти часа он провел, ремонтируя переключатель скоростей велосипеда – с помощью инструментов, которые находились в коробке… и т. д. Оставалось как раз достаточно времени, чтобы проделать путь до фермы и обратно – включая ожидание во дворе, рядом с единственным кустом магонии, и две первые попытки устранить ненормальное трение цепи: сначала на проселочной дороге, а потом перед домом.

Наконец, таможенная тропа не шла вдоль по самому краю обрыва – во всяком случае, не постоянно, зачастую удаляясь от него на три-четыре метра, а иногда даже и гораздо дальше. В общем, точно определить местоположение этого «края» было непросто, потому как помимо тех участков, где отвесная стена нависала над морем на всю высоту берега, встречались также и поросшие травой, и усеянные гвоздичником склоны, которые спускались почти к самой воде, и нагромождения каменных обломков, более или менее вторгающихся на территорию холмистых лугов, а также невысокие откосы из слоистой породы, с каменистыми и земляными округлыми вершинами.

Иногда берега становились более изрезанными, скалистый обрыв прорезали глубокие жилы, островки песка становились все больше. Коммивояжер шагал уже довольно долгое – как ему казалось – время, когда вдруг перед ним возник маяк, вздымающийся высоко к небу посреди массы служебных построек, состоящих из стен и башен.

Матиас свернул налево, к деревне. Вот уже некоторое время перед ним по дороге шел человек в одежде рыбака. Вслед за ним он снова вышел у первых домов на шоссе и вошел в кафе.

Там было очень людно, накурено и шумно. На потолке неверным голубоватым светом горели электрические лампы. Из общего гомона порой доносились почти бессвязные обрывки фраз; то там, то тут в туманных отсветах на несколько мгновений возникали чей-то жест, чье-то лицо, чей-то оскал.

Все столики были заняты. Матиас направился к стойке. Остальные посетители сдвинулись теснее, чтобы освободить ему место. Утомленный от целого дня ходьбы, он предпочел бы сесть.

Седая толстушка узнала его. Ему пришлось снова объяснять: опоздал на пароход, велосипед, комната… и т. д. К счастью, хозяйка была слишком занята, чтобы слушать или задавать ему вопросы. Он попросил у нее аспирин. Аспирина не оказалось. Он взял абсент. Впрочем, головная боль немного отпустила, превратившись теперь в какое-то глухое гудение, которым была охвачена вся голова.

Стоявший рядом с ним совсем дряхлый старик что-то рассказывал нескольким рабочим с маяка. Эти рабочие – молодежь – смеялись и толкали друг друга локтями или же, притворяясь серьезными, вставляли какие-нибудь насмешливые замечания, что вызывало новые взрывы смеха. Тихий голос рассказчика тонул в общем гаме. До Матиаса долетали только некоторые фразы, некоторые слова. Тем не менее благодаря тому, что старик говорил медленно и бесконечно повторялся, а также благодаря саркастическим замечаниям слушателей он понял, что речь идет об одной старинной местной легенде – о которой он, однако, никогда не слышал в детстве: каждый год весной одна молодая и невинная девушка должна быть сброшена с обрыва, чтобы задобрить бога штормов и чтобы море было милостиво к путешественникам и морякам. Возникавшее из пены гигантское чудовище с телом змеи и головой собаки заживо пожирало жертву на глазах у жреца. Этот рассказ без всякого сомнения был вызван смертью маленькой пастушки. Старик рассказывал о том, как проходила церемония, с большими подробностями, большинство из которых были доселе неизвестны: «ее заставляют встать на колени», «ей связывают за спиной руки», «ей завязывают глаза», «в бурлящей воде показываются липкие кольца дракона»… Между Матиасом и рабочими к стойке протиснулся какой-то рыбак. Коммивояжер отодвинулся. Теперь ему были слышны только возгласы молодых людей.

– …малыш Луи тоже ее ненавидел… его помолвка… высказывал угрозы в ее адрес… – Этот голос говорил громко и наставительно; он раздался с противоположной стороны через головы трех или четырех клиентов.

За спиной Матиаса другие люди тоже разговаривали о событии дня. Весь зал, весь остров страстно обсуждал трагическое происшествие. Толстушка налила новоприбывшему, справа от коммивояжера, стакан красного вина. Бутылку она держала в левой руке.

На стене, над самой верхней полкой с аперитивами, висел, прикрепленный четырьмя кнопками, желтый плакат: «Покупайте часы у часовщика».

Матиас допил абсент. Не чувствуя больше под ногами своего чемодана, он посмотрел вниз. Чемоданчик исчез. Матиас сунул руку в карман куртки, чтобы обтереть испачканные в смазке пальцы о веревочный моток, поднимая при этом взгляд на коммивояжера. Хозяйка подумала, что он ищет мелочь, и крикнула ему стоимость напитка; но он собирался заплатить за стакан абсента. Тогда он повернулся к толстушке, или к женщине, или к девушке, или к молодой официантке, затем поставил чемодан, чтобы взять чемоданчик, а тем временем моряк и рыбак вклинивались, встревали, протискивались между коммивояжером и Матиасом…

Матиас отер рукой лоб. Было уже почти темно. Он сидел на стуле посреди улицы – посреди дороги – перед кафе в Черных Скалах.

– Ну что, вам лучше? – спросил стоящий рядом человек в кожаной куртке.

– Спасибо, мне лучше, – ответил Матиас. Этого типа он уже видел где-то раньше. Ему захотелось оправдать свое недомогание и он сказал: – Накурено, шумно, столько разговоров… – Он не находил больше слов. Тем не менее он поднялся без труда.

Матиас поискал глазами свой чемоданчик, но тут же вспомнил, что с утра оставил его в комнате. Он снова поблагодарил, схватил стул, чтобы отнести его обратно в зал; но человек взял его у него из рук, и коммивояжеру ничего не оставалось, как уйти – дорогой, которая вела к маленькому уединенному домику, стоящему в камышовой долине, в глубине узкой бухточки.

Несмотря на полумрак, Матиас уверенно шел вперед. Когда дорожка стала идти над морем вдоль обрыва, он не испытал никакого страха, хотя едва различал, куда поставить ногу. Уверенным шагом он спустился к дому, единственное окно которого – без занавески – было освещено и красновато светилось в синих сумерках.

Он приблизил лицо к оконным стеклам. Несмотря на то что они были мутными от налипшей пыли, сквозь них можно было видеть, что происходит внутри. Там было скорее темно, особенно в углах. Матиас – который стоял на достаточном удалении, чтобы оставаться незамеченным, – отчетливо видел лишь те предметы, которые были расположены совсем близко к источнику света.

Вся сцена освещена керосиновой лампой, стоящей посреди длинного стола из темно-коричневого дерева. Кроме того, на столе между лампой и окном стоят рядом – бок о бок – две белые тарелки и неоткупоренная литровая бутыль, через темное стекло которой нельзя понять цвет наполняющей ее жидкости. На остальной части стола нет ничего, кроме лежащих на ней нескольких теней: огромная и бесформенная тень от бутылки, темный полумесяц, подчеркивающий ближайшую к окну тарелку, большое пятно вокруг ножки лампы.

Позади стола, в правом (самом дальнем) углу кухни, у стены, стоит большая печь, ее присутствие выдает лишь оранжевое свечение, пробивающееся через приоткрытую дверцу топки.

Друг напротив друга стоят два человека: Жан Робен – которого зовут Пьер – и (гораздо ниже его ростом) очень молодая безымянная женщина. Оба они находятся по другую сторону стола (относительно окна): он – слева, то есть лицом к окну, она – с противоположной стороны стола, у печки.

Между ними и столом – во всю его длину, но закрываемая им от взглядов – стоит скамья. Таким образом, вся комната оказывается состоящей из сети параллельных элементов: прежде всего это дальняя стена, у которой справа находятся печь и затем ящики, а слева, в полумраке, какой-то более внушительный предмет обстановки; затем, на неопределенном расстоянии от этой стены, линия между мужчиной и женщиной; затем, все ближе, идут: невидимая скамья, длинная ось прямоугольного стола – которая проходит через керосиновую лампу и непрозрачную бутылку – и, наконец, плоскость окна.

Если эту систему разрезать перпендикулярными линиями, мы получим, по мере удаления: среднюю стойку оконного переплета, полукруглую тень от второй тарелки, бутылку, мужчину (Жана Робена или Пьера), вертикально стоящий на полу ящик; затем в метре от него справа – зажженную керосинку; еще примерно в метре оттуда – край стола, очень молодую безымянную женщину, левый бок печки.

Таким образом, мужчину и женщину разделяют два метра – или немного более. Она поднимает к нему испуганное лицо.

В этот момент мужчина открывает рот, его губы двигаются, как будто он говорит, но ни один звук не доходит до слуха наблюдателя, стоящего за квадратным окном. Окно очень плотно заперто; или звуки из комнаты недостаточно различимы из-за моря, бушующего и накатывающего на скалы у входа в бухту. Мужчина артикулирует слова недостаточно энергично, чтобы можно было сосчитать количество произносимых слогов. Он говорит – медленно – в течение примерно десяти секунд, что должно соответствовать трем десяткам слогов, а может, меньше.

В ответ молодая женщина что-то кричит ему – пять или шесть слогов – похоже, во весь голос. И на этот раз сквозь оконный переплет не проникает ни звука. Затем она делает шаг вперед, к мужчине, и одной рукой (левой) опирается на край стола.

Теперь она смотрит в сторону лампы, произносит еще несколько слов, не так громко, черты ее лица постепенно искажает гримаса, отчего глаза ее превращаются в щелки, углы губ растягиваются, а крылья носа приподнимаются.

Она плачет. Видно, как слеза тихо скатывается по щеке. Девушка садится на скамью; не убирая ноги под стол, она поворачивается к этому столу грудью и кладет на него руки, сложив ладони. Наконец она роняет голову на грудь и прячет лицо в ладони. Ее золотистые волосы поблескивают в свете пламени.

Тогда мужчина не спеша подходит к ней, встает сзади, какое-то время смотрит на нее, протягивает руку, кончиками пальцев долго поглаживает ее по затылку. По одной дуге выстраиваются: большая рука, светловолосая головка, керосиновая лампа, край первой тарелки (справа), левая стойка оконного переплета.

Лампа сделана из желтой меди и бесцветного стекла. На квадратной подставке стоит цилиндрический стержень с продольными бороздками, на котором покоится емкость – полусфера, обращенная выпуклой частью вниз. Эта емкость наполовину заполнена коричневатой жидкостью, совершенно не похожей на керосин, продаваемый в магазине. Ее завершает резной металлический ободок высотой в два дюйма, внутрь которого вставлено стекло, – простой, без выпуклости, чуть расширяющийся книзу. Лучше всего во всей комнате виден как раз этот ярко освещенный изнутри ажурный ободок. Он состоит из двух рядов переплетенных кружков – точнее, колец, поскольку они пустые внутри – каждое кольцо верхнего ряда расположено над кольцом нижнего ряда, с которым оно также спаяно на расстоянии трех-четырех миллиметров.

Виднеющийся профиль самого пламени, возникающего из круглого фитиля, имеет форму треугольника с сильно изрезанной вершиной, у которого таким образом получаются два кончика вместо одного. Один из этих кончиков гораздо выше, чем другой, и гораздо тоньше; между собой они соединены вогнутой дугой – две восходящие ветви по обеим сторонам от округлой выемки.

Ослепленный долгим созерцанием света, Матиас наконец отвел глаза. Чтобы дать им отдохнуть, он направил взгляд на окно – четыре одинаковых стекла, ни штор, ни занавески, за которыми видна ночная темнота. Несколько раз он сильно зажмурился, сдавливая глазные яблоки, чтобы прогнать огненные круги, оставшиеся на сетчатке.

Он приблизил лицо к окну и попытался посмотреть сквозь стекло; но ничего не было видно: ни моря, ни холмистых лугов, ни даже сада. Никаких следов луны или звезд. Темнота была полная. Матиас вернулся к своему ежедневнику для расчетов, открытому на сегодняшней дате – среде – и лежащему на массивном столе, задвинутом в оконную нишу.

Он перечитал только что законченную запись событий, в которой подводил итог своим последним передвижениям. В целом, что касается этого дня, из него мало что приходилось вычеркнуть или добавить. И к тому же у него было слишком много свидетелей.

Он открыл предыдущую страницу, нашел вторник и снова принялся последовательно прокручивать в воображении минуты между одиннадцатью часами утра и часом пополудни. Он удовольствовался тем, что кончиком карандаша подвел плохо прорисованный завиток цифры восемь. Теперь все было в порядке.

Однако он улыбнулся при мысли о бесполезности этой работы. Разве подобная – необычная, излишняя, подозрительная – забота о точности отнюдь не служила его оправданию, а, наоборот, изобличала его? Так или иначе, было уже поздно. Вероятно, молодой Жюльен Марек выдал его сегодня вечером. В самом деле, после этого разговора на краю обрыва сомнения мальчика безусловно рассеялись; слова и глупое поведение коммивояжера теперь, бесспорно, все для него прояснили, вне зависимости от того, что ему, возможно, уже было известно, потому что он видел это собственными глазами. Завтра рано утром старый жандарм придет арестовывать «бесчестного гражданина, который… и т. д.». О том, чтобы бежать на каком-нибудь рыбацком судне, нечего и думать: когда он будет высаживаться, во всех мелких портах на противоположном берегу его будут ждать жандармы.

Он подумал, имеются ли на острове наручники и какова будет длина цепи, соединяющей оба кольца. В правой половине ежедневника располагались подсчеты выручки, а также списки проданного товара. По крайней мере, в этой части не было никаких исправлений или слабых мест, потому что Матиас снова стал владельцем наручных часов, которые накануне оставил в подарок. Он решил закончить рассказ о своем воображаемом дне: в верхней части страницы, относящейся к среде, он аккуратно вывел карандашом два слова: «Хорошо выспался».

На пока еще девственно чистой странице четверга он заранее написал ту же фразу. А потом закрыл черную книжку.

Он поставил керосиновую лампу на столик в изголовье кровати, разделся, по очереди развешивая одежду на стуле, надел ночную рубашку, одолженную у хозяйки, завел часы и положил их у лампы, возле ножки, немного убавил фитиль и дунул сверху внутрь стекла.

Пока он на ощупь искал край одеяла, чтобы под него забраться, вспомнил об электрической лампочке. Когда та внезапно погасла, он несколько раз пощелкал кнопкой выключателя, предполагая, что свет погас из-за ее неисправной работы, в чем он уже много раз имел возможность убедиться. Свет тем не менее не загорался, и вскоре в дверь, держа в каждой руке по зажженной керосиновой лампе, постучала (ногой?) квартирная хозяйка. Аварии сети, сказала она, случаются очень часто и иногда длятся подолгу; поэтому жители острова сохранили старые лампы, которые они, как и прежде, содержат в рабочем состоянии.

– Не стоило поднимать такой шум из-за этого их прогресса, – заключила женщина, унося с собой одну из двух ламп.

Матиас не знал, в каком положении он оставил кнопку выключателя. Если она была выключена, ток, возможно, уже давно восстановился без его ведома; в обратном случае лампа могла зажечься сама посреди ночи. В темноте он подошел к двери, попутно нащупав руками стул, на котором висела одежда, и мраморную крышку большого комода.

Он снова пощелкал выключателем, расположенным возле дверного косяка. Тока по-прежнему не было. Матиас попытался вспомнить, каким было положение выключения; но не смог и на всякий случай в последний раз нажал на металлический шарик.

Вслепую отыскав кровать, он скользнул меж простыней, которые показались ему холодными и влажными. Он лег на спину, вытянувшись во весь рост, сомкнув ноги и раскинув руки крестом. Левая рука наткнулась на стену. Все предплечье другой свешивалось в пустоту. Квадрат окна справа от него начинал выделяться своим неясным свечением очень темного синего цвета.

Только тогда коммивояжер почувствовал всю свою усталость – очень большую, огромную усталость. Последние четыре километра, от Черных Скал до поселка, которые он шел быстрым шагом в ночи, исчерпали его силы. За ужином он едва прикоснулся к блюдам, которые ему подавал хозяин гостиницы; к счастью, тот на это ничего не сказал. Матиас быстро покончил с едой, чтобы поскорее вернуться к себе – в дальнюю комнату с высокой и темной мебелью, выходящую окном на холмистые луга.

Итак, он снова оказался один в этой комнате, где провел все свое детство – впрочем, кроме самых ранних лет, после смерти матери, которая умерла чуть спустя после его рождения. Отец его быстро женился опять и сразу же забрал маленького Матиаса у тетки, которая воспитывала его как собственного сына. Ребенок, которого, естественно, усыновила новая супруга отца, долгое время мучился вопросом, которая из двух женщин была его матерью; еще больше времени ему понадобилось на то, чтобы понять, что у него ее не было вовсе. Эту историю ему часто рассказывали.

Ему стало интересно, по-прежнему ли стоящий в углу, между окном и дверью, большой шкаф закрыт на ключ. Именно туда он складывал свою коллекцию веревочек. Теперь все было кончено. Он даже не помнил уже, где находится дом.

Сидя в ногах кровати, на стуле, спинка которого была прислонена к стене (на обоях виднелся горизонтальный след потертости), Виолетта боязливо подняла личико. Ее детский подбородок упирался в деревянную спинку кровати, за которую цеплялись две ее маленькие ручки. Позади нее стоял еще один шкаф, затем справа – третий, потом туалетный столик, два других не похожих друг на друга стула и, наконец, окно. Он снова был один в этой комнате, где провел всю свою жизнь, глядя на незавешенные стекла маленького квадратного окошка, глубоко посаженного в стене. Оно выходило прямо на холмистые луга, не отделяемое от них ни двором, ни даже самым маленьким клочком сада. В двадцати метрах от дома возвышался большой деревянный столб – несомненно, оставшийся от чего-то; на его скругленной вершине устроилась чайка.

Было пасмурно; ветрено; слышно, как ветер задувает порывами. Однако чайка совершенно неподвижно сидела на столбе. Возможно, она находилась там уже очень давно; Матиас не видел, как она прилетела.

Она сидела в профиль, повернув голову вправо. Это была большая светлая птица без капюшона с довольно темными, хотя и неяркими крыльями – из разряда крупных чаек.

Это большая серо-белая птица с белой головой без капюшона. Окрашены только крылья и хвост. Это крупная чайка, весьма распространенная в этих местах.

Матиас не видел, как она прилетела. Должно быть, она неподвижно сидит на этом столбе уже очень давно.

Она видна точно в профиль, голова ее повернута вправо. Острые концы длинных сложенных крыльев скрещиваются над хвостом, который сам по себе очень короткий. Клюв горизонтальный, толстый, желтый, немного кривой, но с отчетливо загнутым кончиком. Нижний край крыла, а также его острый конец подчеркиваются более темными перьями.

Правая, единственно видимая лапа (за которой прячется вторая, в точности такая же) – тонкий вертикальный стебелек, покрытый желтыми чешуйками. От низа живота сначала отходит сустав, согнутый под углом сто двадцать градусов, который вверху соединяется с мясисто-перьевой частью ноги, от которой виднеется лишь краешек. На другом конце лапы можно различить перепонки между пальцами и заостренные когти, вцепившиеся в закругленную вершину столба.

На этом столбе подвешена решетчатая калитка, соединяющая холмистые луга с садом, огороженным забором из железной проволоки, натянутой на деревянные столбики.

Сад, искусно устроенный в виде параллельных бордюров, разделенных между собой ухоженными дорожками, усыпан разноцветными венчиками цветов, переливающимися на солнце.

Матиас открывает глаза. Он в своей постели, лежит на спине. В полусне яркое (но расплывчатое) изображение окна, которое оказывается на сей раз слева, начинает равномерное, неумолимое, хотя и без резких толчков, движение вкруг комнаты, медлительное, как течение реки, последовательно переходя таким образом через места, которые должны быть заняты стулом у изголовья кровати, шкафом, вторым шкафом, туалетным столиком, двумя стульями, стоящими рядом. В этом месте окно останавливается справа от Матиаса – там, где оно находилось вчера, – четыре одинаковых стекла, разделенные темным крестом.

На улице давно рассвело. Матиас прекрасно спал, не просыпаясь и даже не шевельнувшись. Он чувствует себя бодрым и спокойным. Он поворачивает голову к переплету окна.

На улице идет дождь. В его сне, который внезапно на мгновение всплывает в памяти и тут же исчезает, на улице было солнце.

На улице идет дождь. Все четыре стекла усыпаны крохотными блестящими капельками, расчерчивающими косыми – но параллельными – штрихами длиной в один-два сантиметра всю поверхность окна в направлении одной из его диагоналей. Слышно – едва-едва, – как стучат капли дождя, разбиваясь о стекло.

Полосы ложатся все чаще. Вскоре капельки сливаются меж собой, нарушая стройность рисунка. Когда Матиас стал смотреть в эту сторону, начинался ливень. Теперь почти всюду образуются крупные капли, которые в конце концов стекают по стеклу сверху вниз.

По всей картинке, контуры которой превращаются в устойчивую серию извилистых линий, в целом направленных вертикально и равномерно распределенных – на расстоянии примерно одного сантиметра друг от друга, – струятся ручейки воды.

Эти вертикальные струйки в свою очередь также исчезают, на этот раз уступая место россыпи крупных, беспорядочно и неподвижно застывших капель, более или менее равномерно усеивающих все поле. Если приглядеться повнимательнее, каждый из этих элементов обладает какой-то непохожей на другие – хотя и переменчивой – формой, в которой сохраняется лишь одна постоянная черта: выпуклое, округлое основание с черной каймой и светлым бликом посередине.

В этот момент Матиас обнаруживает подвешенную к потолку (в самой середине комнаты, то есть между окном и кроватью) на конце провода под матовым абажуром с волнистыми краями электрическую лампочку, которая горит ярким желтым светом.

Он встает и идет к двери. Подойдя к двери, он нажимает на хромированную кнопку выключателя, расположенную на дверном косяке. Лампочка гаснет. Значит, чтобы выключить ток, надо опустить полированный шарик вниз – что логично. Матиасу надо было подумать об этом вчера вечером. Он смотрит на пол, потом на керосиновую лампу, стоящую на столике.

Он чувствует холодный пол под босыми ногами. Решив лечь обратно в кровать, он поворачивается, подходит сперва к окну и склоняется над столом, задвинутым в оконную нишу. Водяные крупинки, покрывающие стекла снаружи, мешают смотреть через окно. Несмотря на то что Матиас одет только в ночную рубашку, он открывает раму окна.

На улице не холодно. Дождь еще идет, но совсем чуть-чуть; ветра нет совсем. Небо равномерно серое.

От резкого бриза, который несколько минут назад швырял о стекла гроздья капель, не осталось и следа. Установилась очень тихая погода. Моросит мелкий, слабый дождик, который застит горизонт, однако на близком расстоянии видимость из-за этого не ухудшается. Напротив, кажется даже, что в этом промытом воздухе самые близкие предметы обретают дополнительный блеск – особенно если они такие светлые, как, например, эта чайка, прилетевшая с юго-востока (оттуда, где обрывистый берег спускается к морю). Когда она, снижаясь, теряет высоту, ее полет – и без того медлительный – кажется, замедляется еще больше.

Сделав напротив окна крутой поворот почти на одном месте, чайка легко взмывает вверх. Но затем без единого взмаха крыльев падает до самой земли, медленно и уверенно описывая кривую в форме гигантского самолетного винта.

Вместо того чтобы сесть, она без усилий, лишь слегка изменив угол наклона крыла, снова взмывает вверх. И вновь делает круг, словно высматривая добычу или место, чтобы сесть – в двадцати метрах от дома. Затем несколькими широкими взмахами крыльев набирает высоту, описывает последний виток и устремляется в сторону порта.

Матиас возвращается к кровати, начинает одеваться. Наскоро приведя себя в порядок, он надевает все остальное: пиджак, а также куртку, потому что идет дождь. Машинальным жестом он засовывает руки в карманы. Но сразу же вынимает правую руку.

Он идет к большому шкафу, стоящему в углу, рядом с окном между стульями и секретером. Обе его створки накрепко закрыты. Из замочной скважины ключ не торчит. Он без всякого труда кончиками пальцев открывает дверцу. Шкаф не был заперт на ключ. Матиас распахивает его настежь. В нем абсолютно пусто. На всей поверхности его просторных полок, расположенных регулярными рядами, нет ни одной завалявшейся вешалки, ни одной завалявшейся веревочки.

Секретер, стоящий справа от шкафа, тоже не заперт на ключ. Матиас откидывает столешницу, один за другим открывает многочисленные ящички, осматривает все углубления. Здесь тоже все пусто.

Пять больших ящиков комода, стоящего с другой стороны от двери, также поддаются без усилий, хотя у них нет ручек, а только расширенные отверстия от бывших – отсутствующих – замков, куда Матиас засовывает кончик мизинца и, как-то цепляясь за дерево, вытягивает ящик на себя. Но, обшарив комод сверху донизу, ничего не находит: ни одного клочка бумаги, ни крышки от старой коробки, ни кусочка веревки.