Текст книги "Соглядатай"

Для начала можно было принять за время первой остановки одиннадцать часов пятнадцать минут ровно, так как дорога до нее почти не заняла времени.

Речь шла о последнем доме на выезде из поселка. Мадам Ледюк открыла ему почти сразу же. Сначала все происходило очень быстро: брат, который работает в пароходной компании, наручные часы по ценам вне конкуренции, коридор, разделяющий дом посередине, дверь направо, просторная кухня, овальный стол в центре кухни, клеенчатая скатерть в ярких цветочках, нажатие пальцев на замок чемодана, откидывающаяся крышка, черный ежедневник, рекламные проспекты, прямоугольная рамка, стоящая на буфете, подставка из блестящего металла, фотография, спускающаяся тропинка, ложбинка над обрывом – укрытая от ветра, потайная, тихая, как будто отгороженная от внешнего мира самыми толстыми стенами… как будто самыми толстыми стенами… овальный стол в центре кухни, клеенчатая скатерть в ярких цветочках, нажатие пальцев на замок, откидывающаяся, словно на пружине, крышка, черный ежедневник, рекламные проспекты, рамка из блестящего металла, фотография, на которой… фотография, на которой… фотография, фотография, фотография, фотография…

Треск кофемолки внезапно прекратился. Женщина поднялась с табурета. Матиас сделал вид, будто допивает остатки вина со дна стакана. Слева от него один из рабочих что-то сказал своему коллеге. Коммивояжер прислушался; но опять никто больше ничего не говорил.

В конце довольно короткой фразы было слово «суп»; а может, еще и слово «возвращаться». Похоже на «…возвращаться домой на суп», а начало могло звучать как «Пора…» или «Скоро надо…». Вероятно, это было такое выражение; сами моряки на протяжении уже многих поколений не ели суп на обед. Женщина забрала у обоих мужчин пустые стаканы, погрузила их в раковину для посуды, быстро вымыла, прополоскала под краном и поставила на сушилку. Тот, что стоял ближе к Матиасу, сунул правую руку в карман брюк и вынул оттуда пригоршню мелких монет.

– Не хватало еще опоздать на суп, – сказал он, пересчитывая монеты, лежащие перед ним на оловянной крышке стойки бара.

Впервые с тех пор, как он выехал из поселка, коммивояжер взглянул на часы, которые носил на руке: прошел час – точнее, час и семь минут. Со времени его высадки на остров прошло уже три часа без одной минуты. А он продал всего две пары наручных часов по сто пятьдесят пять крон каждая.

– Мне надо спешить, – сказал второй рабочий, – а то детишки сейчас придут из школы.

Хозяйка быстрым движением, которое она сопроводила улыбкой и словами «Спасибо, месье!», собрала деньги. Она снова взяла кофемолку и убрала ее в шкаф. Перемолов кофе, она не стала высыпать его из ящичка.

– Да, с детьми столько горя, – снова повторил Матиас.

Оба рабочих с маяка вышли, махнув на прощанье всем собравшимся. Матиас с запозданием подумал, что было бы естественнее предложить им часы. Но ему еще предстояло получить сведения по двум пунктам. Куда отправилась Мария Ледюк после Черных Скал? Почему она говорила о нем? Он начал подыскивать выражение, которое бы придало его вопросу оттенок безразличия.

– Но и радости порой тоже, – сказала толстушка. Коммивояжер покачал головой:

– Да, конечно! – И, помолчав, добавил: – Что одним – горе… – начал он.

Но не стал продолжать. Эта фраза была явно не к месту.

– Мария поехала обратно, – продолжила женщина, – по тропинке, которая идет вдоль обрыва.

– Не самый короткий путь, – уверенно сказал Матиас, чтобы узнать, действительно ли это так.

– Если идти пешком, это короткий путь; но на велосипеде она будет дольше ехать, чем по дороге. Она хотела посмотреть, может, Жаклин пошла играть среди скал, где-нибудь возле Чертовой Ямы.

– Может быть, она была неподалеку. Из-за ветра не услышала, что ее зовут. Скоро ее найдут тихо пасущей овечек на обычном месте.

Смирненько. Тихо, в тихой ложбинке.

– А еще может быть, – сказала женщина, – что ее найдут гуляющей где-нибудь здесь, у маяка. Может быть, она будет даже не одна. Это в тринадцать-то лет – а? Стыдно сказать!

– Да ладно! В этом наверняка нет большой беды… Она хоть не собиралась играть слишком близко к краю обрыва, там, где опасные скалы? В таких местах иногда бывают обвалы. Надо быть очень внимательным, когда ставишь ногу.

– Об этом не беспокойтесь: она у нас живенькая!

Живенькая. Была. Живая. Живехонькая. Сожженная заживо.

– Оступиться может кто угодно, – сказал коммивояжер.

Он достал из внутреннего кармана пиджака бумажник и вынул оттуда купюру в десять крон. Этим он воспользовался, чтобы заправить на место газетную вырезку, которая слегка выступала из-под других бумаг. Затем он протянул купюру хозяйке. Когда она возвращала ему сдачу, он увидел, что она поочередно выкладывает на прилавок монеты левой рукой.

Потом она схватила его стакан, который на полной скорости прошел через всю серию помывочных процедур: раковина, круговые движения мочалки, кран, сушилка. Таким образом, три одинаковых предмета снова оказались на сушилке в одном ряду – так же, как до этого они стояли на стойке бара, – но на этот раз гораздо ниже и, кроме того, гораздо ближе друг к другу, пустые (то есть прозрачные и бесцветные, а не темные от бурой жидкости, которой они наполнялись с таким совершенством) и перевернутые. Однако благодаря своей форме – расширяющиеся посередине цилиндры без ножки – эти стаканы практически одинаково смотрелись как в нормальном, так и в перевернутом виде.

Положение Матиаса оставалось прежним. Ни собственные рассуждения, ни слова собеседницы так и не просветили его по части главного: почему Мария Ледюк в связи с исчезновением своей сестры упомянула о его присутствии на острове? Это было единственное, что следовало узнать, однако, рассуждая о существовании более или менее выигрышных коротких путей в запутанной сети тропинок, которые во всех направлениях бороздили поросший карликовым терновником скалистый берег над обрывом, он не продвинулся ни на шаг в своих знаниях по этому вопросу.

Не оттого ли девушка заговорила о нем, что заметила, как он едет через холмистые луга – «у» поворота, – там, где она никак не могла проезжать? Тот факт, что сам он ее не видел, объяснялся проще простого. Две тропинки, по которым они ехали, были разделены между собой весьма значительными волнообразными изгибами местности, так что два наблюдателя могли увидеть друг друга только в отдельных редких местах. В какой-то момент они оба – он и она – оказались в таком благоприятном положении; но только она одна посмотрела тогда в желаемом направлении, так что обмен взглядами не состоялся. Достаточно, чтобы именно в этот момент Матиас смотрел в другую сторону – например, на землю, или на небо, или в каком угодно другом направлении, кроме нужного.

Девушка же, напротив, едва увидев человека, сразу же узнала сверкающий велосипед и коричневый чемоданчик, которые описала ей мать. Перепутать было невозможно. Теперь она надеялась, что он, возможно, знает, где прячется ее сестра, потому что, как ей показалось, он ехал из тех самых мест, куда отправили девочку. А если предположить, что мать неправильно передала ей слова коммивояжера относительно его маршрута, то Мария, вполне вероятно, была даже уверена, что он возвращается с обрыва. Ему и в самом деле припомнилось, что, пока он старался повежливее распрощаться с болтливой мадам Ледюк, та говорила о возможности встречи между ним и младшей из ее дочерей. Конечно, это была нелепая мысль. Что ему делать на этой неудобной и лишенной всяких домов дорожке, которая никуда не вела?…кроме как к морю, отвесным скалам, узкой ложбине, укрытой от ветра, и пяти овцам, пасущимся на привязи, под бесполезным присмотром тринадцатилетней девочки.

Он сразу же узнал Виолетту в деревенском костюме, в который она была одета на фотографии. Ее легкое ситцевое черное платьице – то же, что и на фото – было скорее летним, однако в этой ложбинке было жарко, как будто на дворе был август. Виолетта ждала в траве на солнышке – полусидя на земле, полустоя на коленях, – подогнув под себя ноги, выпрямившись и слегка изогнув туловище вправо, в несколько напряженной позе. Правое бедро, лодыжка и ступня были вытянуты в сторону; другая ее нога ниже колена была совершенно не видна. Она сидела, подняв руки локтями вверх, сложив ладони за головой – как будто поправляла прическу на затылке. Рядом с ней на земле лежало серое шерстяное пальто. Платье было без рукавов; поэтому виднелись впадинки подмышек.

Повернувшись к нему, она не сдвинулась с места при его приближении, два ее широко раскрытых глаза встретили его взгляд в упор. Однако по некотором размышлении Матиас начал сомневаться, смотрела ли она на него или на что-то другое вдали – что-то очень большое. Зрачки ее были неподвижны; ни один мускул не дрогнул на лице. Не опуская глаз и не меняя своего неудобного положения, она повернула плечи и грудь влево.

Во что бы то ни стало ему надо было что-то сказать. Три стакана на сушилке почти высохли. Женщина взяла их один за другим, быстрым взмахом полотенца обтерла и спрятала под прилавок, туда, откуда достала их вначале. Они снова заняли свое место в конце длинного ряда других таких же предметов – как и они, невидимых для посетителей.

Но поскольку располагать серии стаканов рядами было неудобно для дела, их сдвигали на полках в четырехугольники. Три стакана для аперитивов были поставлены рядом с тремя такими же, завершая первый ряд из шести стаканов; за ними располагался второй, точно такой же ряд; за ним третий, четвертый и т. д. Самые дальние ряды терялись где-то в темной глубине шкафа. Справа и слева от этой серии предметов, а также сверху и снизу, на соседних полках, были прямоугольно выставлены и другие серии, различавшиеся размерами, формой некоторых своих деталей и изредка цветом.

Тем не менее то тут, то там замечались мелкие нарушения. В последнем ряду стаканов, предназначенных для большинства винных аперитивов, отсутствовал один предмет; кроме того, два стакана были не такими, как остальные, их отличала легкая розоватость. Таким образом, этот неоднородный ряд включал в себя (с запада на восток): три единицы, соответствующие типовому образцу, два розовых экземпляра и одно свободное место. Стаканы этой серии напоминали в миниатюре слабовыпуклый бочонок. Из одного из них – бесцветного – только что пил коммивояжер.

Он поднял глаза на седовласую толстушку и увидел, что она смотрит на него – и возможно, уже давно.

– Значит, Мария… Что ей от меня было надо? Вы сейчас сказали… По какому поводу она заговорила обо мне?

Хозяйка по-прежнему не сводила с него глаз. Она подождала с минуту, прежде чем ответить:

– Просто так. Она только спросила, не видели ли мы вас. Она надеялась, что найдет вас в деревне. В какой-то мере и ради этого она ехала сюда.

Снова помолчав, она добавила:

– Думаю, ей хотелось взглянуть на ваш товар.

– Так вот в чем все дело-то! – произнес коммивояжер. – Да вы и сами можете убедиться, что он стоит того, чтобы ради этого проделать путь в несколько километров. Наверное, мать ей сказала. Если вам еще не доводилось видеть такие прекрасные часы, дамы-господа, приготовьтесь…

Не переставая говорить в той же полупародийной манере, он взял стоявший у него между ног чемоданчик, повернулся и отнес его на соседний столик, рядом с тем, за которым выпивали три моряка. Моряки обратили к нему свои взгляды; один из них передвинул стул, чтобы лучше видеть. Женщина обогнула стойку и подошла поближе.

Щелчок замка из фальшивой меди, крышка, черный ежедневник, все шло нормально, гладко и без отклонений. С речью, как всегда, получалось немного хуже, чем с жестами, но в целом ничего такого из ряда вон выходящего. Хозяйка захотела примерить несколько моделей, и их пришлось снимать с картонок, а затем кое-как надевать обратно. Она по очереди нанизывала их на запястье и, чтобы посмотреть, насколько эффектно они выглядят, поворачивала руку разными сторонами, демонстрируя при этом неожиданное кокетство, которое никак нельзя было заподозрить, судя по ее внешности. В конце концов она купила массивные часы с богато изукрашенным циферблатом, на котором время обозначали не цифры, а мелкие непонятные рисунки из сплетающихся завитков. Может быть, изначально художник и вдохновлялся формой первых двенадцати чисел; но теперь от них оставалось столь немногое, что узнать по ним время было практически невозможно – во всяком случае, без углубленного изучения.

Двое из моряков, которые хотели сначала узнать мнение своих жен, попросили коммивояжера зайти к ним после обеда. Они жили в деревне, расположение которой было совсем несложным; тем не менее они пустились в долгие объяснения, давая точные указания, где находятся дома каждого из них. По всей видимости, они сообщали ему массу ненужных или излишних подробностей, но так дотошно и так настойчиво, что Матиас растерялся. Даже намеренно ошибочное описание местности не могло бы сбить его с толку больше, чем это; в действительности он не был уверен, что в их многословные объяснения не замешана добрая доля противоречий. Несколько раз у него даже возникало впечатление, что один из этих двоих почти наобум и как будто не делая никаких различий употребляет слова «налево» и «направо». Все прояснить мог бы приблизительный набросок селения; к сожалению, ни у кого из моряков не было при себе ничего пишущего, женщина была слишком поглощена своим только что сделанным приобретением, чтобы предложить им листок бумаги, а коммивояжеру не хотелось давать им малевать в ежедневнике, куда он заносил свои расчеты. А поскольку он наметил себе цель – обойти все дома в деревне, то вскоре решил с понимающим видом кивать головой, даже не слушая дальнейших пояснений, тем не менее перебивая их иногда уверенными «Хорошо» и «Да».

Так как их жилища располагались в одной и той же стороне относительно кафе, моряки сперва говорили по очереди: тот, что жил дальше, начинал рассказывать с того места, на котором остановился его товарищ. Как только один доходил до конца, второй, для вящей надежности, начинал все рассказывать сначала. Между последовательно изложенными версиями относительно одной и той же части пути были, разумеется, расхождения – и, похоже, существенные. Но затем произошли разногласия по поводу того, откуда начать путь, и оба стали говорить одновременно, причем каждый пытался навязать Матиасу свою точку зрения, тогда как тот даже не понимал, в чем состоит различие. Этот спор мог бы продолжаться до бесконечности, если бы не обеденное время, которое заставило их временно положить этому конец: позже коммивояжер разрешит спор, указав дорогу, которую уже на месте он сочтет наилучшей; поскольку вся жизнь его проходила на дорогах, он наверняка специалист в этой области.

Они расплатились за вино и вышли в сопровождении третьего – по-прежнему молчаливого. У Матиаса, который не мог показаться к клиентам раньше чем без четверти двух или двух ровно (потому что распорядок дня на острове существенно отставал от континентального), было предостаточно времени, чтобы съесть свои два бутерброда. Он бережно убрал содержимое в чемодан, закрыл его и, желая заказать себе выпить, сел за стол, ожидая возвращения хозяйки, которая ушла куда-то в глубь магазина.

Оставшись теперь один в зале, он стал смотреть прямо перед собой через стекло на дорогу, которая пересекала деревню. Она была очень широкая, пыльная – и безлюдная. По другую ее сторону возвышалась глухая каменная стена, высотой больше человеческого роста, за которой, несомненно, находились какие-то служебные постройки маяка. Матиас закрыл глаза и подумал, что ему хочется спать. Он встал очень рано, чтобы не опоздать на пароход. От его дома до порта не шел ни один автобус. На небольшой улочке в квартале Сен-Жак в одном из домов на первом этаже было окно, через которое виднелась уходящая вглубь комната, довольно темная, хотя давно рассвело; свет от маленькой лампы у изголовья светлым пятном падал на смятые простыни; на стене и потолке лежала огромная тень поднятой руки, освещенной снизу и сбоку. Но ему нельзя было опоздать на пароход: этот день, проведенный на острове, мог все спасти. Его продажи вместе с первыми часами, которые он утром продал в городе прямо перед отплытием, ограничивались пока только четырьмя парами. Потом он запишет их в ежедневник. Он подумал, что устал. Ни в кафе, ни на улице ничто не нарушало тишину. Тут же он заметил, что как раз наоборот – несмотря на расстояние и закрытую дверь – слышался мерный рокот волн, обрушивающихся на скалы у маяка. Их шум доносился до него так сильно и явственно, что Матиас удивился, как он не заметил этого раньше.

Он поднял веки. Разумеется, отсюда моря было не видно. За стеклянной дверью стоял рыбак – одной рукой держась за ручку, а в другой держа за горлышко пустую бутылку, – и заглядывал внутрь. Матиасу показалось, что узнает в нем одного из трех собутыльников, который вернулся обратно, – того, который сидел молча. Но когда человек вошел в зал, коммивояжер увидел, что ошибался. Кроме того, он понял, что радостное выражение на лице новоприбывшего было вызвано его, Матиаса, присутствием. Моряк действительно направлялся в его сторону, громко восклицая:

– Неужто это ты? Мне не мерещится?

Матиас приподнялся на стуле, чтобы пожать протягиваемую ему руку. Он как мог быстро завершил это рукопожатие и убрал руку, сжав пальцы в кулак, чтобы ногти спрятались в ладонь.

– Ну да, – сказал он, – это я.

– Старина Матиас! Давненько, черт возьми, а?

Коммивояжер опустился обратно на стул. Он не знал, как себя повести. Сначала он заподозрил обман: человек притворялся, будто знает его. Но поскольку ему было непонятно, какую выгоду мог извлечь из этой хитрости рыбак, он отказался от подобной мысли и согласился не отпираясь:

– Ну да, можно сказать, давненько.

Между тем толстушка вернулась; Матиас был даже рад доказать ей таким образом, что он не посторонний, что у него на острове действительно много друзей и что ему можно доверять. Призывая ее в свидетели, моряк продолжал:

– Бегу сюда за литровкой и нос к носу встречаюсь со стариной Матиасом, с которым мы уж не помню сколько не виделись. Чудеса!

Коммивояжер тоже не помнил, сколько они не виделись; и ему это тоже казалось странным. Однако напрасно он рылся в памяти, поскольку даже не был уверен, что именно там надо искать.

– Такое случается, – сказала хозяйка.

Она забрала пустую бутылку и принесла вместо нее полную. Получив ее, моряк заявил, что «лучше всего» записать ее на его счет «вместе с остальными». Женщина сделала недовольное лицо, но возражать не стала. Тогда моряк, рассеянно глядя в стену, высказал мнение, что, если бы у него был еще литр, он мог бы позволить себе пригласить на обед «старину Матта». Он не обращался ни к кому конкретно. Никто и не ответил.

Матиасу наверняка следовало вмешаться. Однако тут человек повернулся к нему и как-то преувеличенно ласково начал расспрашивать о том, что с ним «сталось с тех пор». Сообщить ему что-то по этому вопросу казалось затруднительным, поскольку заранее было неизвестно, с каких таких пор имелось в виду. Коммивояжеру недолго пришлось беспокоиться по этому поводу, так как никто, по-видимому, не собирался выслушивать его ответ. Его новый бывший приятель говорил в постоянно ускоряющемся темпе, так широко и мощно жестикулируя обеими руками, что возникали опасения за полную бутылку, которую он держал в левой руке. Вскоре Матиас уже не пытался разобраться в беспорядочном потоке слов и обрывочных указаний на их общее прошлое, которое якобы связывало его с этим человеком. Всего его внимания едва хватало, чтобы следить за то расходящимися, то сходящимися, а то и вовсе бессвязными движениями рук – одна из которых была свободна, а в другой находилась бутылка красного вина. Первая, более подвижная, увлекала за собой вторую; если бы ее нагрузили такой же ношей, как та, что стесняла движения левой руки, суетливость обеих рук была бы почти сведена к нулю – к незначительным смещениям, более медленным, более упорядоченным, менее размашистым, без которых, быть может, не обойтись – и за которыми, во всяком случае, легко мог проследить внимательный наблюдатель.

Но прежде всего необходимо было некоторое затишье, которое позволило бы прервать этот поток речей и путаных жестов, который, наоборот, с каждой минутой тревожным образом набирал все большую силу. Небольшие промежутки, еще попадавшиеся то там, то тут, было невозможно использовать, так как они становились заметны чуточку спустя, то есть слишком поздно, когда поток уже вновь становился прежним. Матиас пожалел, что не предложил купить вторую бутылку вина в тот момент, когда такая возможность предоставлялась ему с очевидностью. Чтобы вернуться теперь к этому отправному пункту, от него требовалась некоторая живость реакции, к которой он чувствовал себя совершенно неспособным. Он закрыл глаза. За спиной моряка, по ту сторону грозной – или освободительной – бутылки вина, по ту сторону стеклянной двери, дороги и каменной стены, возвышавшейся на ее противоположной стороне, море мерно продолжало биться о скалистый берег. После того как волна ударялась о рваные бока слоистого камня, раздавался шум водяного обвала, глыбой обрушивающегося со всех сторон, а за ним – журчание бесчисленных пенных каскадов, которые по выступам и впадинкам сбегали вниз с утеса, и их затихающий шепот не умолкал до следующей волны.

Солнце совсем исчезло. Стоило взгляду оторваться от берега, и море представало перед ним единообразно зеленым, тусклым, непрозрачным и как будто застывшим. Волны, казалось, возникали где-то совсем неподалеку, а затем внезапно вздымались, одним рывком захлестывали отстоящие от берега исполинские скалы, молочно-белым веером обрушивались позади них, устремлялись дальше, бурля в расселинах стены, вырывались из потайных щелей, сталкивались друг с другом посреди протоков и гротов или вдруг нежданно взметали к небу высокие султаны – которые с каждой новой волной, однако, снова возникали в тех же самых местах.

В углублении, скрытом за наклонным выступом скалы, где, по прихоти накатывающих волн, вода плескалась спокойнее, накопился толстый слой желтоватой пены, от которой ветер отрывал куски, вихрем взметая их к самой вершине обрыва. С чемоданчиком в руке и в наглухо застегнутой куртке, отставая на несколько метров от рыбака, Матиас быстро шагал по тропинке, идущей вдоль края. Рыбак, у которого из каждой руки свисала полная бутылка, наконец замолк из-за грохота волн. Время от времени он оборачивался к коммивояжеру и кричал ему несколько слов, сопровождая их неясными локтевыми движениями – недоразвитыми зародышами более размашистых экспозиций. Матиас не имел возможности восстановить их развитие во всей полноте, поскольку, чтобы прислушиваться к его словам, он был вынужден смотреть в другую сторону. Он даже на мгновение остановился, чтобы попытаться лучше расслышать. В углу узкого коридора между двумя почти вертикальными стенами вода, нагоняемая волнами, попеременно то вздымалась, то опадала; в этом месте она не приливала и не отливала обратно; подвижная масса, поднимаясь и опускаясь у камня, оставалась гладкой и синей. Расположенные вокруг скалы направляли в этот коридор внезапный приток воды, поднимавший ее уровень на высоту, намного превышавшую величину исходной волны. Тотчас же начинался спад, благодаря которому за несколько секунд на том же самом месте возникала столь глубокая яма, что было странно не обнаружить на ее дне песка или гальки, или волнующихся концов водорослей. Поверхность воды, напротив, сохраняла свой ярко-синий цвет, вдоль стен отливающий фиолетовым. Но стоило взгляду оторваться от берега, и море под облачным небом представало перед ним единообразно зеленым, тусклым, непрозрачным и как будто застывшим.

Более дальний риф, который находился уже в тех местах, где волнение, казалось, было почти незначительным, несмотря на свою приземистость, избегал периодического затопления. Его контуры были лишь едва очерчены пенной каймой. На его небольших возвышениях неподвижно сидели три чайки, одна чуть выше двух остальных. Они сидели в профиль, все втроем одинаково обращенные в одну и ту же сторону и настолько похожие между собой, как будто их нарисовали на холсте по одному трафарету: напряженные лапы, горизонтальное тело, вытянутая шея, неподвижный взгляд, клюв, направленный в сторону горизонта.

Затем дорога спускалась вдоль маленькой бухточки и выходила на небольшой пляж, которым оканчивалась совсем узкая прибрежная полоса, заросшая камышом. Весь песчаный треугольник занимали вытащенная на берег лодка без мачты и пять-шесть ловушек для крабов – больших круглых плетеных корзин, сделанных из тонких веточек, которые были скреплены между собой ивовыми прутьями. Чуть в стороне, у начала камышей, возвышался небольшой уединенный домик, стоящий посреди участка, поросшего низкой травой и соединенного с песчаным берегом крутой тропинкой. Рыбак протянул одну из литровых бутылок вина по направлению к черепичной крыше и сказал: «Пришли».

Матиас удивился, снова вдруг услышав нормальный голос: не надо было больше кричать, чтобы тебя услышали, оглушительный рев ветра и моря полностью исчез, так что казалось, будто ты очутился за много километров отсюда. Матиас оглянулся. Тропинка только начинала спускаться, но благодаря узости бухты и округлым холмам, венчающим скалистый обрыв, она сразу же оказывалась достаточно хорошо укрытой. Впрочем, волн было уже не видно – ни как они набегают одна за другой, ни как разбиваются, не видно даже самых высоких фонтанов брызг – их скрывали скалистые выступы, с трех сторон загораживающие вход в бухту. Они защищали ее не хуже, чем зигзагообразные ряды волнорезов, и вода в бухте была спокойна, как в мертвый штиль. Матиас склонился над отвесным краем.

Под собой он увидел едва приподнятую над поверхностью воды горизонтальную платформу, грубо вытесанную в скале, длины и ширины которой вполне хватало, чтобы свободно растянуться лежа на ней. Было ли ее происхождение исключительно природным или рукотворным, но когда позволял отлив, люди теперь – или прежде – использовали ее, вероятно, в качестве причала для небольших рыбацких лодок. Со стороны дороги к ней можно было довольно легко пройти благодаря ряду разломов, образующих собой лестницу, в которой не хватало лишь нескольких ступеней. Оснащение этой примитивной пристани дополняли четыре железных кольца, вделанных в боковую вертикальную стену: первые два располагались совсем низко, вровень с водой, на расстоянии примерно метра; два других – на высоте человеческого роста и расставлены чуть шире. Ненормальное положение, в котором находились привязанные таким образом руки и ноги, подчеркивало гибкость тела. Коммивояжер тотчас же узнал Виолетту.

Все было в точности как у нее. Не только ее личико – еще детское, с огромными глазами, – тонкая округлая шея, золотистые волосы, но даже ямочки у подмышек и нежность кожи. Справа, чуть пониже бедра, виднелось рыжевато-черное выпуклое пятнышко размером не больше муравья, похожее своими очертаниями на звезду с тремя лучами, удивительно напоминавшими букву V или игрек.

В этой укромной ложбине под лучами яркого солнца было очень жарко. Матиас расстегнул пояс куртки; хотя небо было хмурым, воздух тотчас же, как только переставал чувствоваться ветер, начинал казаться не таким холодным. На открытом пространстве моря, по ту сторону скал, которые защищали вход в бухту, над водой виднелся все тот же приземистый, окаймленный пенной бахромой утес, на котором восседали три чайки. Они были обращены всё в ту же сторону; но поскольку находились довольно далеко, то, несмотря на перемещения наблюдателя, по-прежнему были видны в том же ракурсе – а именно, в профиль. Пробиваясь сквозь невидимый разрыв в облаках, бледный луч солнца озарял пейзаж тусклым и унылым светом. При таком освещении благодаря этой, почти матовой, белизне птиц представлялось невозможным определить, насколько далеко они находятся; с равным успехом их можно было вообразить сидящими в миле отсюда, или в двадцати шагах, или даже на расстоянии вытянутой руки.

– Пришли, – раздался веселый голос рыбака. Луч погас. Чайки в своем грязно-сером оперении вновь оказались где-то в шестидесяти метрах. По краю отвесного обрыва – а местами, вследствие недавних обвалов, подходя к этому краю очень близко, – тропинка круто спускалась к небольшому клочку низкой травы и к дому. В доме было всего одно – маленькое и квадратное – окошко. Крыша его была покрыта толстой, неровной, самодельной черепицей.

– Пришли, – повторил голос.

Они вошли в дом. Моряк переступил порог первым, а следом за ним и коммивояжер, который прикрыл за собой дверь; щеколда захлопнулась сама собой. Домик, в общем-то, находился довольно далеко от деревни, а не «в полминуте» ходьбы, как обещал хозяин. Имя хозяина было написано мелом на двери: «JEAN ROBIN». Неуклюжесть почерка – одновременно старательного и совершенно неуверенного – вызывала в памяти детские школьные упражнения; однако, даже встав на цыпочки, ребенок не смог бы достать до верхней части деревянной дверной доски. Спинка буквы «В» стояла не прямо, а заваливалась назад, и ее верхний чересчур округлый завиток был похож на перевернутое отражение ее «брюшка», с которым они практически соприкасались. Ощупью пробираясь по темной прихожей, Матиас гадал, сам ли моряк написал эти слова и зачем. Это имя – «Жан Робен» – определенно говорило ему что-то и в то же время ничего конкретного, так что Матиасу никак было не определить место этого человека в том прошлом, выходцем из которого, по его словам, он являлся. Впотьмах ему показалось, что внутри дом устроен сложнее, нежели можно было предположить, глядя снаружи, по его небольшим размерам и единственному окну. Ориентируясь на маячившую перед ним в полутьме спину, коммивояжер шел – часто резко поворачивая на углах – не видя, проходит ли он через комнаты, коридоры или просто двери.

– Осторожно, – сказал рыбак, – тут ступенька.

Теперь его голос звучал тихим шепотом, как будто он боялся разбудить спящего, больного или злую собаку. Комната показалась Матиасу скорее просторной – во всяком случае, не такой маленькой, как он ожидал. Из квадратного окошка – несомненно того самого, из которого была видна бухта – лился яркий, резкий, но ограниченный луч света, – он освещал не всю комнату и даже не всю ее центральную часть. Из темноты откровенно выступали только угол массивного стола да несколько десятков сантиметров пола из плохо пригнанных друг к другу плиток. Матиас подошел к этому месту, чтобы посмотреть сквозь грязные стекла окна.