Текст книги "Абсолютная реальность"
Автор книги: Алла Дымовская
Жанр: Социальная фантастика, Фантастика
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)
Откуда что взялось. Еще пару минут назад Леонтий едва передвигался, охая и кряхтя, словно чудом выжившая старуха с клюкой на остатках древнерусского посадского пепелища. А тут развил впечатляющую прыть. Будто и не было похода и кувырковообразного полета через елки-палки-сугробы, но его накрыла самая настоящая адреналиновая бодрость, второе дыхание пловца-марафонца на открытой воде. Он еле успевал соображать на бегу и кое-как оценивать свои возможности, равно как отсутствие таковых. Убежать по снежному насту от этих… скажем, питекантропствующих обезьян наверняка вышло бы делом безнадежным. Хотя потрясавшие копьями преследователи и сами спотыкались на каждом шагу, с визжаниями и ругательными рычаниями – тоже не слишком удачливы в передвижениях: с облегчением отметил машинально Леонтий, – однако они были местными обитателями. Что давало повод предположить – опыта оперативного перемещения по зимнему лесу мохнатые человекообразные имеют поболе его собственного. Догонят, как в глаз дать с ноги – догонят! И съедят! Единственно в панике смог сообразить Леонтий. И принял решение – до елок он все одно уже добежал. Выбрать самую высокую, ровную и крепкую. Ну и … адреналин в крови зашкаливает, как-нибудь, жить захочешь, на Пик Коммунизма влезешь без страховки. Он и влез. Вот хоть убей кто потом, хоть пытай пентоталом натрия, хоть помани миллионом в конвертируемой валюте! Все равно, Леонтий не сказал бы как! Как он влез на эту самую, прямую, относительно разумеется, высокую ель. Он тогда тоже не сразу понял – что с ним такое произошло. А когда понял, заново ужаснулся. Он сидел на елке, в чрезвычайно опасной близости к хлипкой ее макушке – каковая и раскачивалась, угрожающе поскрипывая, будто свихнувшийся метроном. Сидеть-то он, сидел. И, похоже – те самые питекантропы, или австралопитеки, поди разбери! равно как их предводитель-обезьян, лезть следом за ним не спешили. Лесные тутошние духи ведают почему. Может, ноги, то бишь, лапы кривоваты, может, боятся высоты, а может, здешний кодекс гостеприимства не позволяет – коли залез, стало быть, сиди.
Зато опять нестройно возопив «ба-ры-гу-ра», вся свора принялась кидаться в Леонтия обледенелыми снежками, по твердости и разрушительной силе не уступавшими булыжникам пролетариата. Некоторые долетали – еще пара-другая таких попаданий, и он подбитым дятлом ухнет с елки: Леонтий шмыгнул носом, ему хотелось заплакать, не столько даже со страху, перед предстоящим будущим и хреновым настоящим, сколько от элементарной боли – один снежок сильно разбил ему лодыжку, второй пометче – съездил по уху, отчего слетела адидасовская шапка, куда-то вниз, на соседнюю ветку, не искать же. Но тут как раз швыряния прекратились. Тоже кикимора болотная знает отчего. Двое мохнатых остались внизу, довольно мирно перехрюкиваясь друг с дружкой – остались в карауле, не иначе, остальные прочие по приказу вожака «ры-ыры-гры-ы!» подались куда-то по делу. Интересно, по какому? Подумал Леонтий и тут же вынес себе строгий выговор: оно тебе надо? Тебе что легче станет, если ты узнаешь, дескать, пошли они за рожном или еще какой дрянью? Ты лучше соображай: кто это такие вообще? Совсем животные или подобны человекам? И ежели животные, то где же бисов черт дрессировщик? И что они делают в подмосковном лесу? И можно ли договориться? Пообещав, к примеру, грузовик тушенки, в качестве гуманитарной помощи голодающим. Договориться, наверное, вряд ли. Леонтий окликнул своих сторожей пару раз с опорной вершины, вежливо и витиевато: эй, господа хорошие, кто здесь главный? В ответ услышал ощеренное гр-р-р, и больше ничего, даже воинственное «ба-ры-гу-ра» не прозвучало. Прямо остров доктора Моро, не больше – не меньше! Стало быть, переговоры бесполезны. Стало быть, остается размышление на тему: откуда эти человекообразные обезьяны взялись? На ум пришло единственное заветное: секретный правительственный эксперимент, – зациклило и ни с места. А что? Сам напросился, как клинический, даже климактерический идиот. Зачем он к Собакину полез? Хотя, Костя, скорее всего не в курсе, оттого и не предупредил, что, мол, к тебе сейчас идет человек. Это все майор Серега, каверзный Ломоть-Кричевский, со своими гарантиями, холерные вибрионы ему в кишки, чтоб его аккаунт навек был проклят в фейсбуке! Вот теперь сиди на елке, жди. Чего жди? А ничего хорошего! Ну-ка, ну-ка, постойте-ка! Если эксперимент, в самом деле! Если эксперимент, значит, за ними следят, прямо сей момент, с мониторов или в полевую телескопическую трубу, как он на этой елке корячится. Беспомощный, одинокий, и елка тоже гнусная, хоть бы шишки на ней росли, что ли? Было бы, чем кидаться в ответ. Глупо, конечно, но лучше, чем ничего. У-у-у, гады! Нет, нет, не гады, вполне достойные люди, ученые экспериментаторы, и сам он сидит тут ради общего блага и дружбы народов, может, в реальности клонировали семейку питекантропов, почему нет? потом подсадили к ним белого человека, то есть, пардон, современного, это не расизм, оговорился. Хотя, к какой расе принадлежали питекантропы? Нет, тогда, кажется, человечество на расы еще не было разделено, были хомо эректусы и все. Но вот эти, эти точно – к дегенеративной индоевропейской, потому что, такие же козлы, как те биолухи, что позволили загнать его на эту мерзкую ель даже без шишек. И что теперь, кричать: «Помогите! Я никому не скажу!»? Черт подушный, о чем он думает, а? Белиберда всяческая лезет в голову – Леонтий, неожиданно даже для самого себя, истошно вдруг взвыл, снизу грозно заурчали, и вроде бы застучали копьями, этого не хватало! Тихо, тихо, я мирный! Сижу себе и сижу, все в порядочке. Еще чуть-чуть просижу, околею, и сам аккуратненько свалюсь вниз, как раз к обеду. Или к ужину. Получу законное копье в брюхо, и отмучаюсь. Или секретные экспериментаторы придут на помощь, как Чук и Гек, как Чип и Дейл, как Железный Дровосек и Соломенное Чучело. Скотины бессердечные!
Тем временем вернулись остальные лохматые человекообразные. Да не одни: с бабами, с детишками и с идолищем поганым. Бабы – было громко сказано, хотя самому Леонтию грубоватое это слово показалось комплиментом, нечесаные коровищи с отвисшими молочными бурдюками – с присосавшимися намертво младенцами, прочие мелкие детеныши цеплялись за их спутанные длиннющие патлы, полные мусора: мелкие косточки, птичьи перья, сушеные беличьи лапки – вместо украшений, целое гнездо, наверняка полное блох и нательных вшей. И лица, лица! Нет, морды! Совсем не женские: выступающие бульдожьи челюсти, синюшные, будто резиновые губы, надбровные дуги завесой– мечта теоретика Ломброзо, – словно козырьки, что не видно глаз, хотя зачем и смотреть, вряд ли в них светятся доброта и нежность к незваному заблудшему гостю. Косматые эти, клыкастые бабы наводили на Леонтия ужас почище предводителя-обезьяна, грозно вопившего «ба-ры-гу-ра». Не то даже, что обезьяньи женщины выглядели крайне дикими и, понятно, до отвращения неухоженными – эксперимент, секретный и правительственный едва ли включал в себя регулярные посещения спа-салонов, – нет, не это было главным. Что особенно холодило Леонтию мысль и душу – именно их безусловная обезьяноподобность. Не инакорасовость, а полное отсутствие этой самой расовой принадлежности. Он даже подумал мимоходом: вот сюда бы, да какого-нибудь досужего скинхеда, да на эту елку, нациста там или угнетателя-плантатора, живо бы породнился с малайцем и с ангольским негром. Потому – свои родные, нормальные люди, все равно какого цвета, но понятно, что люди, остальное все – корыстная высокопарная подлость, которой не обманешь, потому что вот тут бы, в лесу, никакая расовая теория не прошла бы проверку на прочность. Потому – снять сей час Леонтия с елки мог лишь иной другой человек, более никто, и без разницы, белый он, зеленый или коричневый, но человек разумный. Тем более разумные женщины всегда добры, вообще женщины добры, потому что понимают язык добра, хоть бы это был всего-навсего язык жестов. К бабищам внизу бесполезно выходило взывать – как раз это холодило Леонтия, как раз это душило его страшнее всего. Он достоверно узнал теперь, от одного только взгляда на этих длинногривых и длинношерстных щерящихся самок, что внизу – не люди. Может, и питекантропы, может – австралопитеки, но верно единственное – это еще не люди. А значит, взаимопонимание искать бесполезно. Ощущение было чудовищное – будто бы он сидел на своей шаткой елке в окружении зверей. Волков там, или …, кто еще охотится стаей? Леонтий припомнить не смог, да и какая, «хренлучшаяприправа»! разница? А? Где только их подлый дрессировщик шляется? Вот слезет он вниз, если слезет, доберется, ох, как он доберется! Харю начистит, рожу разобьет, пусть бы габариты у этого олуха, как у обоих Кличко, стань те по прихоти сиамскими близнецами, но хуже, чем ныне! Нет, хуже однозначно не будет. Да!
Как раз в этот момент хуже и стало. Двое самых старых, облезлых и замшело сизых обезьян-австралопитеков, устаканили-таки на снегу свое идолище. Метра полтора высотой, вряд ли больше, хотя с вершины Леонтию определить было на глазок затруднительно. Все равно идолище выглядело поганым. Конусообразный кусок полена, на нем красной краской – уж не кровью ли предшественника, застрявшего на елке? – намалеван грубейше рот «до ушей», два круглых глаза с точкой посередине, несколько пониже атрибут, напоминающий фаллос – творчество народов мира, одним словом, но кошмарное. Потом эти двое облезлых – жрецы, не жрецы, вроде шаманы? – завыли. Протяжно, будто бродячие псы на луну. Прочие питекантропы, без различия пола и возраста, повалились тотчас мордами вниз, прямо в снег, благо у поляны тот был редкий, и давай вовсю отбивать поклоны, так что, вдруг кто и башку разобьет, злорадно подумал Леонтий. И неожиданно засомневался – ну, как если разумные? Все же горланят свое «ба-ры-гу-ра», и вот обломку старого пня с красными глазюками поклоняются, может, сектанты – одичали тут, в лесах под Москвой, еще с войны, партизаны, наверное. Леонтий озлился внезапно на всю ту чушь, что лезла ему в голову. Гады! Гады! Завопил он в ответ, безадресно, не к обезьянам же! И зря. Потому что два старых питекантропа бросили выть и проорали вторую часть кричалки «гу-ра!», потом еще раз и еще. Обезьянья толпа внизу словно бы очнулась от транса и как-то спешно засуетилась. Чего это они? Может, теперь уйдут? С некоторой надеждой наблюдал за ними Леонтий. Ох, пусть бы лес, пусть бы елки, пусть даже не Подмосковье! Только бы подальше от этих. Человекообразных. И был он прав. Потому как, обезьянья суета завершилась весьма просто – под деревом возник небольшой костерок из хвороста. Почему именно это был костерок – Леонтий догадался довольно скоро: один из замшелых обезьяньих старцев извлек из-под плешивой, пятнистой шкуры, прикрывавшей трясущееся дряхлое его тельце, какой-то увесистый предмет. Что это такое – Леонтий не замедлил узнать. Когда снопом полетели искры, и вспыхнул в обезьяньей лапе коротким оранжевым заревом клок то ли пакли, то ли шерсти, то ли древесной коры. Огниво, то было огниво! У них, что же, есть огонь?! Какой разэтакий, безответственный м…ль, в смысле пудель, доверил огнеопасный инструмент скудоумному лабораторному существу – вот тебе бабушка, мартышка и очки! Совсем у них там, дерьмо ударило в голову, у этих экспериментаторов. Ладно, выдали своим «питекам» чурку с намалеванными глазюками – для обучения навыку поклонения и послушания. Но огниво-то зачем? Гансы-Христианы-Андерсены паршивые! Батюшки родные, и мамочки! Еще раз. И еще раз. Заорал Леонтий. И ведь подожгут, как сверху обоссать! Подожгут! А это идея! Снова показавшаяся Леонтию гениальной. Тем более, от холода ему хотелось уже давно. Но как-то неудобно было – эти внизу, вдруг соображают? Теперь стало все равно. Ну, погодите у меня. Недолго. Сказано – сделано. Брюки даже расстегивать не пришлось особенно – и так дыра на дыре, дубленку бы, дубленку не изгадить! А-а-а, ну и гуманоиды с ней! Леонтий в отчаянии обреченного сплюнул. И прямо на головы, на морды, на космы, сколько было – все до капли. Излил из себя. С криками и бранью. Сволочи, матери божьи вам в рыло, и дулю в нос, на! Получи! Что орал, сам толком не понимал. Ересь – единственно можно сказать. Внизу, однако, обезьяны-питекантропы очень обиделись. Не на порушенную чистоплотность, но основной поток струи пришелся, к несчастью, на поганого идола. Короче – в Леонтия массово полетели копья. Хорошо – долетело только одно и только плашмя задело. Но этого хватило – Леонтий не удержался на своей елке, лишнее неверное движение, и прогнившая, трухлявая верхушка подломилась. Он с треском гробанулся вниз. Правда, со всеми остановками в пути. Их было шесть или семь довольно жестких веток. Так что, летел он, в общей сложности, секунд пятнадцать.
Довольно времени, чтобы распрощаться с жизнью и еще разок вспомнить маму. А также Леночку, Калерию, Петьку Мученика, верного друга Костю, соседского мальчика Аркашу, и даже выморочного Ваньку Коземаслова. Однако Леонтий ничего такого не вспоминал, и про маму не закричал тоже. И все его сознательное существование на бренной земле не пронеслось вмиг перед внутренним духовным взором. Отчего? Оттого, что в безутешном падении своем, приложившись и без того допрежь ушибленной башкой о первую же встреченную ветку, Леонтий словно бы прозрел. Нет, не в библейско-евангельском смысле. Никакая благая весть не прозвучала, и архангел не протрубил. Но очевидная ясность, замеченная еще прежде, однако отклоненная здравым рассудком, ему именно теперь, в болезненном полете сквозь елочные дебри, сама собой отворилась.
Все было не так. Именно, именно. Вообще все было не так. И елки, и палки, и снег, и пещера, и питекантропы, и даже поганый идол. Не хватало чего-то. Все время не хватало чего-то. Не в том значении: будто бы кругом стояли плохо прилаженные киношные декорации, и не в том, что питекантропы выглядели ряжеными. Достоверность присутствовала и была в полном порядке, без сомнения. Уж постановочные трюки Леонтий бы разглядел. Не в этом дело: не таким ощущался мир вокруг. С самого начала, а не только теперь, когда Леонтий летел вверх тормашкам с елки и позволил себе, наконец, осознать эту «нетаковость». Не может быть, не бывает в естественной природе столько гнили, грязи, унылости и корявости. Пусть австралопитеки, пусть человекообразные. Но они – промежуток и этап в развитии. Не противный, отвратный, убогий, но закономерный, логичный, порядковый, потому прекрасный – мощь горной гориллы, занятная понятливость шимпанзе, почти сознательные гримасы рыжего орангутанга, все эти звери могли быть порой страшны, порой неопрятны и плохо приручаемы, но никогда до тошноты отвратительны. Как раз вследствие своей победной силы. Пусть даже через естественный отбор, мутацию и тяжкую эволюцию видов. Пусть – через тернии к звездам. Но здесь, казалось, остались одни только тернии. Кривые, кособокие, вызывающие непреодолимую брезгливость. Нечто пропащее, вечно гибнущее, и все никак не могущее самоуничтожиться до конца, еле-еле держащееся на плаву, растущее и бредущее кое-как в никуда и куда попало, ни к чему не стремящееся, словно бы перебивающееся с хлеба на квас – точнее с палки на елку. Будто лишенное буйной животной потенции – совершенствования и преодоления любой ценой. Вот и копья. Они даже вверх летели неудачливо, вяло, и хозяева их, толком не умеющие ходить по родному лесу, и снежки – покидали да бросили, и огонь – если есть огонь, то почему же пещера стояла темная, ни малейшего запаха костра? Какой великий замысел в том, чтобы сидеть в холодной сырой землянке, в придачу с маленькими детенышами? Дров кругом – зашибись, колоть не надо, пилить не надо, бери, ломай, не хочу! Никто, по-видимому, из здешних не хотел. Вот все это вместе и было не так. Вот об этом невольно думал Леонтий те пару десятков секунд, что летел со своей предательской елки вниз. Прямо в лапы человекообразных обезьян.
Он шмякнулся на спину. Дубленка смягчила удар, да и наваленный грудой хворост тоже. Если позвоночник не поврежден, то он сможет встать на ноги. А собственно, зачем вставать? Над ним уже маячили клыкастые рожи, бестолковые, будто сбившиеся в кучу бакены-поплавки на реке. Рычали, хрюкали, вроде и ссорились. Шаманы и вождь, наверное, решали, как его Леонтия, эффективней съесть. Зачем подниматься-то? Чтобы уж наверняка быть насаженным на копья, точно на шашлычный шампур? Не-ет, лучше он тихо полежит, довольно, набегался за день. Холодно, мокро, скоро он и в самом деле околеет, и пусть, надоело все. Леонтий замерзал, оттого: сделался ко всему происходящему равнодушен. Мир вокруг не таков, ну и пошел он в… а-а-а, без разницы куда! Ему, кажется, связали ноги, веревкой из плетеной коры, режущей и без того израненную кожу на щиколотках. Он попытался брыкнуться. И тотчас схлопотал удар. Копьем по лбу. И провалился во тьму. И хорошо. Так оно проще. Для обезьян и для него. Внутри Леонтия плыл звук и начинался сон. Будто бы качалась белая снежная колыбель, будто бы набегали пенные молочные волны, легкая качка не мешала, напротив, успокаивала – смерть, это совсем не страшно, это никак, а разве можно бояться ничего? Нет, нельзя. Бояться можно лишь чего-то. Баю-бай. Качай-качай. Волна за волной. Скоро меня не будет, и страшное исчезнет тоже. Без следа. Без следа-а-а. А-ах!
Очнулся он уже в земляной пещере. Сколько времени спустя? Сквозь ничем не прикрытый проем пробивался тусклый сумеречный свет. Значит, близко вечер. Какого дня? Да этого же, этого! Как он определил? Очень легко. Руки связаны, плотно и болезненно, будто он собрался выпускать голубя мира, стиснутые кисти распухли, но вот поднять и поднести обе ладони к лицу вполне можно. Он лежит на боку, в дальнем углу, никто не заметит, если вообще кому есть дело. Так вот. Как современный, не юродствующий в православии мужчина – то есть, не таскающий на подбородке заросли мочала, – может вполне достоверно определить, кой ныне день с утра? А по щетине, по ней родной. Щетина была полудневной. Почти отсутствующей, едва заметной, сегодняшней. Значит, и день сегодняшний. Он же не Карл Маркс и не сладковдумчивый композитор-певец Гребенщиков. У него на лице все темпы роста растительности, так сказать, налицо – эх, каламбур, записать бы!
Ну и вонь! Как шибает, чистый протухший аммиак! Гадят они тут же, что ли? Этого даже дикие звери не делают. Даже тигр не срет, пардон, там, где ест. В гамбургском зоопарке видел однажды – чистоплюйское животное, отойдет в песочек, да еще чтоб убрано было, иначе служке от него придется солоно. А здесь… Вонь. И холод. Хотя его – надо же – укрыли (скорее забросали сверху) ворохом смердящих шкур. Вонь и от них тоже. Но и кроме: какая-то экскрементная, обморочная, неужто хоть одно живое существо захочет обитать в такой? И опять – то же самое ощущение. Нездоровая это вонь – что значит? А то. В раздевалке мужской баскетбольной команды подавно пахнет не фиалками, зато нет ощущения смертной безнадежности: заткни нос, коли не нравиться, спортивные потные парни, за два метра, ну, помоются сейчас и все будет о-кей. Совсем иной коленкор – вот, хотя бы взять провинциальный бюджетный дом для престарелых годов этак, начала девяностых, мрак и ужас, неубранные утки под кроватями, смрад больной, стремительно дряхлеющей плоти, тяжелая дезинфекция, наводящая мысль о городском морге – и вскрывать не станут, зачем, диагноз ясен, древняя старость, не совместимая с жизнью. Здесь то же самое, не от полного пренебрежения гигиеной, а как бы от бессилия существования. Как если бы не живут в этой пещере, но вымирают, или выживают, но еле-еле, без энтузиазма, так сказать. Равнодушные твари. Однако его, полудохлого от холода, накрыли шкурами… может, не такие уж и дикие. Может, погорячился. Если только Леонтия не готовили к ритуальному поеданию, так сказать, в свеже-готовом виде. Но отчего-то было непохоже.
Вдруг он ощутил. Прикосновение: неловкое, цепляющее, но и будто бы робкое. Леонтий от неожиданности вздрогнул – всем телом, как бывает во сне, когда резко и от испуга случается пробуждение. Он и очнулся, от мыслей. Затаился, выжидая. Скоро возня в его волосах стала настойчивей, несмелые касания перешли в хлопотливое перебирание прядей, над головой раздалось усидчивое легкое сопение, будто кто вошел во вкус привычной и приятной работы. Леонтий осторожно и медленно выгнул шею – чтобы не спугнуть, животных пугают резкие движения – над собой, в рассеянном мраке землянки, ставшем уже прозрачным для зрительного проникновения, разглядел он два блестящих сосредоточенных глаза, а еще спустя немного времени, пока присмотрелся, и целиком обезьянью мордочку девчонки не девчонки, но совсем молоденькой дикарки женского пола. Девчонка сидела, согнувшись на корточках в изголовье его импровизированной постели из шкур, и видимо по обыкновению искала у него в голове – может быть вшей, может, еще каких насекомых, нежно даже искала, заботливо. Тут только Леонтий ощутил, как болит у него затылок, ломит ушибленные реберные кости, сверлит виски, и на ладьях-лодочках коварно подкатывает к горлу тошнота, вообще – ему же было сказано кандидатом «от медицинских наук» Гингольдом: не вертеться на каруселях! А что вышло – опять саданулся башкой и опять тем же местом. Но от гладивших его настырных лапок становилось несколько легче, и Леонтий решил не мешать. Съедят, так съедят, напоследок хоть капелька приятных ощущений. Милая маленькая питекантропша, может, попросить, и она развяжет руки? Хотя, зачем? Древесная хлипкая кора и так уже распустилась, связан-то Леонтий теперь более для вида, пусть так и остается, мало ли, нарочная симуляция пригодится вдруг? Чеши, чеши, обезьянка. Спасибо на добром слове, которого ты все равно не поймешь. Светленькие они здесь все какие-то – мысли Леонтия умиротворенно скакнули опять в совершенно постороннюю даль. А ведь в учебниках антропологии сказано – первые человеки проистекли из Африки, хотя в тех учебниках много сказано чего другого, не имеющего, как оказалось, ни грана общего с реальностью, по крайней мере, вот с этой. С которой столкнулся Леонтий. По учебнику сначала в диком состоянии полагается быть промискуитету и матриархату, а здесь мы наблюдаем что? Мы наблюдаем – назидательно и академично перебирал в памяти Леонтий – как раз обратную картину. Жрецы явно мужского рода старцы, а не полнокровные плодоносящие жрицы, и поганый идол никакая не животворящая великая мать, по описанию палеолитическая Венера с могучими бедрами и необъятной толщины беременным животом – напротив, плохо обкорнанное бревно с фаллосом, если, конечно, местные его сами делали, хоть бы и пальцем, а не «сверху спущено», так сказать. И промискуитета никакого нет – он обратил внимание, как они пришли, довольно слаженным племенем-стадом. Одна или две женщины, ну ладно, самки, строго и дружно держались со всем выводком за своим самцом. И внутри жилища, в отрытой землянке (украдкой он присмотрелся), сопревшие кучи мхов набросаны не как попало, а будто бы отдельные лежанки для отдельных семейств, о чувстве стыдливости, наверное, смешно и речь заводить, но в остальном – нет, совсем не по канону. Эпоха ископаемого верхнего палеолита, ей положено быть, здесь же – еще проточеловек, почти обезьяна, он не может, никак не может жить сознательно организованным племенем и тем более иметь огонь, и тем более – нечто вроде семейного деления, и тем более – при этом гадить прямо в жилом помещении. Но кто его знает, вдруг по условиям сверхсекретного – генетического клонирования или мутационного облучения? – супермасштабного мирового эксперимента так оно и нужно? Маленькая обезьянка все продолжала вычесывать несуществующих вшей, тихонько при этом урча: и подобного быть не может тоже – напевая «хры-хры, а хря-хря», очень даже ритмично напевая. А ведь это уже, ах бледная поганка его раздери! Это уже искусство. Зачаточное, утробное, еще не рожденное, но искусство. Не привнесенное со стороны, уж точно. Леонтий задержал дыхание, нарочно с силой выдохнул, чтобы прийти в себя. Ошеломительно! Совершенно было ошеломительно! Как если бы, допустим на мгновение, вдруг запел домашний пес. Овчарка, например. Пускай сумасшедшим гавкающим воем, без содержания и причины, на манер душевнобольного в стадии бреда или белогорячечного алкаша, но сам факт – связно по нотам! Соблюдая все правила «сольфеджио». Обезьянка именно так и напевала. Значит, определенно была уже не обезьянкой. А кем? Леонтий прикинул в уме.
Обратная эволюция? Нарочно вызванная видовая деградация, посмотреть, что получиться? Светленькие-то они светленькие, а должно быть черненьким. Значит, здешние, подмосковные. Были бы нездешние, исконные, сыновья и дочки Люси, обезьянка была бы чернокожей, негритяночкой, как и положено по… тьфу ты! по учебнику, Харитонова-Ожиговой, хотя бы. Нет, не чернокожей, и негритяночкой тоже нельзя. Надо говорить – африканочкой. Или нет, чем-то с приставкой «афро». А носорог задери! Надоело! Леонтию теперь-то чего было терять? Перед кем выпендриваться? Уже так заморочили, что и перед собой выдрючивается, когда и не слышит никто. Политкорректность! В жопу ее! И сколько грубых слов, которых мама не велела, за один только день употребил. Все в жопу! Повторил про себя Леонтий и получил удовольствие. Правда – она в том, что всякая политкорректность есть мура на постном масле. Торговая операция, где должник задешево откупается от заемщика, и от процентов в том числе. Как? Следите за рукой. То есть, за мозговыми операциями некоего расхрабрившегося наедине с собой Л. Годо «меткое перо». Потому что, если нет негров, краснокожих, бледнолицых – нет и проблемы. Стереть и сделать вид, что никогда не было. Нет слова, нет и дела. И никто никому ничего не должен. И рабства словно бы не было, и геноцида, и резерваций, и гетто. Главное, запретить слово. Всем спокойней. Пока не вылезет новая зараза. До нового холокоста. А вылезет обязательно, потому что, никто не умеет с ней бороться. Именно при помощи осознания и переозначения будто бы ругательных слов. Чтобы «негр» и «краснокожий» стали звучать – не похожий на других, особенный, имеющий то, чего нет у прочих, и готовый этим богатством делиться. И помнящий, как это было, когда слово имело статус оскорбительный, и почему оно его имело. Детям и внукам помнить и передать по наследству. То же с равноправием и различием полов – замолчать, заболтать, вроде не было никогда общественной несправедливости более сильного по отношению к более слабому и зависимому: курица не птица… Негр есть негр, женщина есть женщина, китаец есть китаец, индеец есть индеец, еврей есть еврей – пусть звучат гордо, вместо того чтобы сгинуть насовсем. Вот где справедливость. И пусть они решают сами – что они хотят запрещать, а что нет. За жида пархатого, за черножопого, желтопузого или косоглазого – бить в рыло. Это можно. Так ведь, ежели кого средь бела дня обзовут м…м, тоже можно врезать, не стерпеть, нормально. Ругательство – это одно, а слово, столетиями твой род определявшее, это другое. Отринуть его, все равно, что сказать – я позабуду свою мать, потому что она блондинка и у нее голубые глаза, а все блондинки дуры. Но главное: никогда нельзя позволять замалчивать долги, записанные кровью, лишь потому только, что должник коварно льстит вашему самолюбию. Это и есть настоящий грех, который потом отольется.
Он расхрабрился и развоевался, наедине с собой. Но ненадолго. Потому что заботливая маленькая питекантропша вдруг так же неожиданно бросила вычесывать его голову, и отползла на карачках куда-то во тьму. Может, ее позвали, может, самой надоело, может, настало время другого занятия. А жаль. Все это время Леонтию было не так одиноко, не так страшно и люто, получалось даже не думать о совсем плохом. Но вот – это плохое опять настало, да и как могло оно не настать? Положение его ничуть не изменилось, никакой экспериментатор-дрессировщик на помощь не явился, а и существовал ли таковой вообще? На Леонтия нахлынуло. Самое настоящее отчаяние, с явной примесью неконтролируемой паники. Что дальше-то будет? Сколько ему здесь лежать – и не лежать, валяться, пленному и связанному. Пока сиротское это, полудохлое обезьянье племя ведет себя мирно. Надолго ли? И вообще. Если надолго, он не хочет, ни капельки не желает здесь жить. Ни по секретной программе, ни по чьей-либо злой воле, ни каким иным причинным образом. Он привык жить в джунглях городских, цивилизованных, пусть его даже изберут питекантропьим королем, дудки! Много ли дней он тут протянет? В холоде и голоде, в грязи и мерзости. Ох, любой ценой, за всякий огромный выкуп, лишь бы обратно! Он будет кричать. Вот прямо сейчас он будет кричать. И пускай убивают! Лучше копьем в бок, лучше пойти на вяленное мясо, чем… Не верю! Нет, не верю, что это со мной…, что это на самом деле… не хочу я этого знать… и не буду, досчитаю до ста, ну до тысячи, в крайнем случае, и все кончится…, придет дрессировщик, такая сука!.. – Леонтий заплакал. Черт-те как давно с ним не случалось ничего похожего. Со школы, наверное. Когда его бросила Лидочка Ситечкина, еще обозвала предателем и дураком – он совсем-совсем случайно пролил в столовой горячий какао на ее девчоночий альбом с портретами поп-звезд из лицензионных журналов, тогда ведь и «Космополитен» был дорогостоящей редкостью! Сейчас бы те слезы и те к ним обстоятельства! Он бы поменялся, не глядя! Все равно. Все равно, не будет он так жить. С обезьянами этими. Леонтий всхлипнул особенно громко. Где-то недалеко от него раздался недовольный рык. Ну и подавитесь! Подавитесь вы мной. Хоть бы льдинку пососать, во рту пересохло. А-а, ничего! Сойдет. Леонтий зажмурился с натугой – ему казалось, с закрытыми глазами кричать будет сподручней. Да и помирать после не так больно и страшно – если не смотреть смерти в глаза, не видеть непосредственно своих мучителей-обезьян. Набрал насколько возможно воздуха в немедленно рванувшую огненной резью грудь, и… закричать он так и не успел. Синяя, немыслимой яркости вспышка света взорвала, как ему показалось, стиснутые крепко веки, и сами глазные яблоки будто бы лопнули от натуги сдержать лучевой яростный поток. Леонтий ослеп. И почему-то оглох. Свето-шумовая граната – всплыло некстати из недр второстепенной памяти, неужто, майор Серега поимел совесть? Неужто? Дай ему бог! Козлищу погононосному!
– Сколько возможно вас искать? Разве было бы затруднительно оставаться на одном месте? – услышал над собой звенящий железом голос из музыкальной шкатулки.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.