Текст книги "Абсолютная реальность"

Однако страдания и несправедливости во множестве были и есть и в центральном стволе, разница в том, что они не бывают бессмысленными и бесполезными. Конечно, через тернии к звездам, это единственный путь, вот только не всем «параллелям» суждено добраться. Хотя это весьма приблизительное упрощение. Почему? Потому что, реальности не множатся по пустякам, каждую секунду, час или даже год. Это должно быть фундаментальной значимости событие. Как гибель динозавров, или Великий Потоп, или что-то очень мерзкое, как победившая животных конкурентов насекомая раса саранчи. Да, да, есть и такая, вам повезло, что вы, что… это долго объяснять, из-за устройства транспортера, вы могли и не туда! Вляпаться. Или попасть в бесконечно действующий парк юрского периода, где не вымерли, но закостенели в развитии динозавровые племена. Или на поверхность океана-соляриса, где многотерпеливый праведный Ной, случись ему, никогда бы не высадился на вершине Арарата, а напротив, утоп в водах вместе со своим голубем и прочими тварями земными. Но продолжим. Еще более кардинальный случай. Допустим, в первые микромгновения возникновения Вселенной, не образовался бозон Хиггса, или образовался, но не распался вовремя. Оттого, где-то в параллельном мире сейчас летает бесформенная обреченная на вечное невозникновение масса, которую и материей-то не назовешь. И будет летать, как мусор, отстой, осадок, до… чего? До скончания веков? Ах, это все равно – был ему ответ Пальмиры.

А здешние питекантропы? Леонтий вдруг и пожалел бедняг, отринутых по закону этого подонка Ариовиста вместе с его подлым центральным стволом. С другой стороны, разве законы мироздания и люди, открывающие их, могут быть подлыми? Еще как! Ответил он себе. И бутерброд всегда маслом вниз! Чем не подлость? Тогда, придумайте, как сия поганка еще называется!.. Вас интересуют здешние? Вернула его к предмету обсуждения Пальмира. Это все очень далеко во времени от нас и от вас, может, расстояние в десятки миллионов лет. Потому – никакие соплеменники Аг-ры не питекантропы. Это очень слабая, очень больная параллель, погрешность ее развития даже не просматривается в истоках, известно только – тут однажды, в некоей «точке невозврата», оказался нарушен по формирующей реальность вероятности базовый закон неубывания энтропии. То есть, конечно, здесь она тоже возрастает, но в биологическом измерении слишком сильно – иначе говоря, чтобы было понятно: любое органическое действие в этом мире связано с чрезмерными энергетическими затратами. Поэтому и явная отсталость – ведь еле-еле выживают, хотя тоже криво и косо движутся вперед, через пень-колоду, так сказать. Мало жизненной, потенциальной энергии, и вообще свободной энергии маловато. Оттого кривые елки, гнилые палки, пародия на эволюционное течение, едва проклюнувшийся разум. А ведь все отделившиеся реальности, в которых возникло «четвертое» измерение (единственная, в которой не возникло, о ней… рассказать нечего), они абсолютно временно-равноправны между собой. Тут вы правы, в этом смысле действительно параллельный мир, не прошлое и будущее, только настоящее, никто никого не обгоняет, и никто не отстает, машина времени действительно невозможна и действительно не существует, ни у нас, ни у вас, нигде вообще. Дерево растет только вперед и вверх. Без исключений.

То есть, нам повезло? Что мы не гнием заживо, что у нас не расплодились микробы чумы величиной с коров?.. В некотором смысле, в некотором смысле… А как же тогда? А как? А? А? А?

Я знаю, у вас мириады вопросов. Но, во-первых, сейчас некогда. Во-вторых, переварите хотя бы эту, горизонтальную, первоначальную правду. И в-третьих, когда у вас в голове устаканится, как вы говорите, тогда сформулируйте совсем немного непустых вопросов, которые вы, в самом деле, хотели бы задать.

Зато я, кажется, понял. Всю глубину моих собственных представлений – «просто такая жизнь». Кажется, я сознаю, отчего она такая, и почему так говорится. Ах ты, черт!.. Не мучайте себя напрасно. Вы все же живы. И не в пещере. Да, вы не первые, и не лучшие, и не господа Вселенной, и тем более, не венец творения. Вам присуща странная и непомерная гордыня. Но главный ствол в этом не виноват. Простите.

Но наша параллель, в смысле рода людского, не отомрет? Не выродится? Не сгинет без следа? По крайней мере, скоро? Вам от этого не холодно и не жарко, я понимаю. Но все же? Мы обречены в будущем или у нас есть шанс?

Не знаю. Теперь конкретно не знаю. Поэтому я и Филон здесь. Кто мы и что мы, я вам уже сказала, мы добровольцы. Вы не то, чтобы вероятно погибнете. Но… Видите ли, физическая и биологическая гибель еще не самое плохое. Бывает жизнь, которая хуже смерти. И еще. Запомните, пожалуйста. Если у вас когда-либо возникнут вопросы на наш счет. Или вы усомнитесь, что сделали правильный выбор в нашу пользу, а не приняли правду вашего друга. Кроме меня и Филона вы НИКОМУ не нужны, там, у нас, в главном стволе, вы НИКОМУ не нужны. Вы все. Это пока самое главное. Вы запомнили? Да, я запомнил. Тогда возвращаемся. У вас будет время до завтрашнего вечера, больше никак нельзя. Что, как?!!! Да, до вечера. Собраться в дорогу, привести в порядок дела. Ровно в двадцать один ноль-ноль. В квартире. Мы отбываем. Втроем. Куда? Мы обязательно скажем вам, когда решим. Да вы и сами узнаете. По факту – так, кажется? И прошу вас, постарайтесь не ссориться с моим напарником. Нам придется долго быть вместе, возможно. Это было бы невыносимо. Хорошо, но… Поверьте, у вас будет время на любые расспросы. И время на раздумье. До завтра, до двадцати одного ноль-ноль. Мы поймем, если вы… Нет, нет, что вы! Я приду. Я только хотел спросить одно – почему новые религиозные течения?

А вы все-таки умудрились задать единственный вопрос, на который мы не хотели бы давать вам ответ. По крайней мере, сейчас. Но вы получите его. Я обещаю.

Во первых строках моего письма…

«…как уже говорил, вернее, писал вам ранее. Наверное, послание мое выйдет несколько сумбурным. Но я сам лишь отчасти тому виной. Скорее, сложившиеся обстоятельства. Я расскажу вам, непременно, но позднее. Когда обстоятельства эти станут уже далеким моим прошлым. Я отправляюсь в путь, в дальний, наверное, и надеюсь на возвращение, обязательно надеюсь. Впрочем, на нашей с вами взаимной симпатии и переписке путешествие мое вряд ли скажется отрицательно. Интернет вездесущ, как микроб простуды, и уж точно не проблема…

…хотя о проблемах мне лучше помолчать. Что тут точно, а что приблизительно! Одно знаю – что ничего теперь не знаю наперед…

…вы даже не представляете себе, как я ценю. Да-да! Как я ценю! Ваше вдруг возникшее ко мне доверие. И я, наверное, понимаю, до какой степени вам невыносима ваша прежняя невозможность высказать, обнажить, разложить по частям свою историю. С чего я это взял? Ну, как же! Вы не просто пишете, говорите, рассказываете о себе. Вы пишете, говорите, рассказываете ТОЛЬКО о себе. Не из эгоизма, отнюдь нет, я это понял сразу, когда прочел ваш мне ответ. Вы – словно поток, который не смог бы себя сам вместить, даже если бы захотел. Поэтому вы – безостановочно о своей жизни, словно боитесь не успеть, или боитесь передумать, или… или наконец перестали бояться, меня и себя. Я ни в коем случае не хочу сказать, будто вы равнодушны к моим откровениям – хотя какие там!… о завуче Ежовой что ли?… или о моей «подкустовной» слабохарактерности, так это ведь не тайна, смешной секрет Полишинеля, я и не скрываюсь – я о другом. Вы слышите меня, но отвечаете своеобразно, для вас моя честность перед вами надежный повод продолжать. И это нужно – и вам и мне. Словно бы вы исповедуетесь, но не священнику, а другу, хотя никогда не видели его лица, будто бы в настоящей исповедальне – может, так оно и должно быть. Доверие не вывеска, и не гримаса маскировки, доверие – это…

…знаете, мне проще привести здесь свою несмелую догадку, чем холодно и логически верно попытаться определить такое неуловимо тонкое понятие. Доверие – это вечное ожидание предательства. Да-да! Не подумайте, будто я сошел с ума, или решил поиграть в парадоксы, чтобы произвести впечатление, как делают порой некоторые мои пишущие коллеги. Именно, ожидание предательства… которое никогда не случается. Ну, или случается по независимым от предающего причинам. Или по незнанию – что чаще бывает. В общем, если выражаться точнее, доверие есть ожидание умышленного предательства. Которое никогда не случается, пока длится это доверие. Потому что, когда случается, доверие умирает скоропостижно само собой. А значит, прекращают свое существование и само ожидание, и его вечность. Прекращают существование, а не заканчиваются, к примеру, потому что вечность – это тоже всего лишь человеческое ощущение. Вопрос остается лишь – с кем вместе мы готовы к такому ожиданию? С кем согласны рисковать этим ожиданием, а с кем нет. Здесь и сокрыта вся суть доверия. В нашем выборе второй, а то и третьей стороны. Мы как бы говорим себе: я знаю, знаю, мир вокруг зыбок и неоднозначен, и ничего нельзя узнать наверняка, найти точку опоры, которая ни при одном условии не пошатнется, такой точки просто нет, но… я придумаю ее для себя, увижу в том человеке, или во многих людях, в которых захочу, и больше ни в ком другом, а потом буду ждать, исполнится или не исполнится мое ожидание плохого конца, с надеждой, что все же нет, с надеждой и только, потому что еще я знаю, чего боюсь в ожидании своем более всего…

…а все же и у меня в детстве была тяжелая семейная история. Алаверды мне, так сказать. Хотя моя история менее всего походит на праздничный тост. Тяжелая, да. Но не ужасная. Знаете ли, в обычной жизни полным-полно подобных ежедневных катастроф. Они так часто встречаются на каждом нашем шагу, почти в каждом доме за почти каждой закрытой соседской дверью, что мы давно не замечаем их катастрофичности, только лишь мимоходом признаем их неминуемую каждодневность. Всякий раз, всякий день, с кем-нибудь, подумаешь! Даже кинофильм по совокупности сходных историй-характеров и тот, не интересно снимать. Потому что, не о чем. Это как фотографировать видимую сторону Луны, висит и висит себе в небе, и Каин несет бесконечно свою неизменную вязанку дров – так считалось в средневековье, будто лунные пятна изображают собой подобную назидательную картину…

…история эта была даже не моя, хотя, безусловно, имела ко мне самое наипрямейшее отношение. Видите ли, моя семья сейчас, исключая многочисленных родственников той или иной степени сложности этого родства… В общем, моя настоящая семья – собственно, я, Леонтий Гусицын, моя дочь Леночка, э-э-э… ладно уж, моя бывшая жена Калерия, пусть будет считаться пока… еще моя сестра Лизавета, затем, конечно, моя родная мама и мой родной отчим, очень хороший человек, между прочим, разве несколько «обыкновенный» и через меру воспитанно-вежливый, именно в том ключе, который позволяет хаму ошибочно принимать вежливую воспитанность за слабость. Но у меня, что понятно, как у всякого земного человека был отец. Точнее, есть отец. Или, все-таки, был? Я сам затрудняюсь толком ответить. Он жив, жив, вы не подумайте. У меня, не как у вас…, боже мой! Простите великодушно. Моя история тяжелая, но не страшная, не… опять простите, у меня нет слов. Подходящих слов. Да и у кого они есть? Сказать, что я вам соболезную? Ничего не сказать. Лучше помолчу на этот счет. А вы простите. Авансом, наперед…

…я не открою вам, как его звали, это совершенно сейчас не важно, потому что я называю его, про себя и порой в редких разговорах о нем, чаще всего – папа Гусицын. Или, что хуже, но так тоже случается, подворачивается на язык – упавший папа Гусицын. Потому что он – как бы это выразиться понятнее? Знаете, в журналистских кругах одно время ходило довольно гнусное и оскорбительное выражение: «сбитый летчик». Так говорили о закатившихся эстрадных и попсовых «звездах», о политиках, навсегда сошедших с арены, о ведущих телепрограмм, которые угасали в рейтинге…, ну, я думаю, вам ясно. Наверное, для жизненной ситуации отца подходит это жестокое определение. Хотя его, к сожалению, никто не сбивал. И даже не подталкивал. Чего уж греха таить – ему пытались помочь, и мама моя многое терпела. До тех пор, пока не вытерпела…

…есть такой тип мужчины – единственно остается мне надеяться: я к нему не отношусь, хотя бы частично не отношусь, если не потяну эту благую «непринадлежность» полностью. Я не могу никого осуждать, потому как сам порой на волоске удерживался, чтобы не сомкнуть свои ряды с теми, кто… Но лучше я сначала изложу, кого я собственно имею в виду под «теми, кто…» Наиточнейшее определение, какое я могу придумать и дать им, словно классу или роду, или виду, будет – «поддельные искатели». Не в смысле «лоботрясы» в поисках относительной правды или вечной истины, хотя и лоботрясы они тоже в некотором отношении. Или, что отлынивают они от любого вида работы. Или ловко имитируют оную. Нет, с ними все несколько сложнее, с этими «искателями». Ибо ищут они всю свою жизнь и всякий ее момент только одно, вернее будет сказать: только одного – виноватого. Во всех их неудачах и недостачах. Прекрасно зная про себя, что такого виноватого на самом деле нет. Потому искатели они поддельные. Зато хотят они многого, если не всего – минимум: Нобелевскую премию, собственный исследовательский институт, доход, как у компьютерного воротилы Касперского, машину с «мигалкой» и орден Почетного легиона, – ни на секунду не сомневаясь в том, что они заслуживают все перечисленное уже одним своим особенным, «вышевсехстоящим» существованием на свете. Они готовы, в принципе! ежедневно трудиться, порой и умеренно пострадать ради достижения цели, они зачастую умны и даже талантливы, и в этом не лгут о себе. Вот только… Продвижению по службе всегда мешает им интриган-коллега. Оформлению любой пустяковой деловой бумажки – взяточник-чиновник. Научному подвигу – необходимость «выбивать» у карьериста-директора оборудование и штат сотрудников, иначе: драться за идею. Сотворению великого многотомного труда – отсутствие денег (вот сволочи, еще и алименты плати!) на орудие производства: собственный лэптоп, например, – или, если до этого в редких случаях доходит дело, указывающий на дверь корыстный издатель, не понимающий всю глубину писательских глубин. А если совсем уж некого заставить ходить в крайних, тогда – во всем виноват общественный строй и лично президент, ну или, на худой конец, его подручный премьер-министр. В реальности же, в неудачах «искателя» виновато только одно его природное или выработавшееся с годами свойство – неумение и нежелание вести любого рода борьбу. Хотя бы элементарно за свое существование. Поэтому они лоботрясы – духовные, моральные, в чем-то даже нравственные. Духовные, потому что всякое «неудобное» усилие воли им отвратительно. Моральные, оттого что скорее признают своей «крайнюю» политическую доктрину, если она оправдывает их несчастливое бездействие, чем сознаются в замаскированном «под справедливость» нежелании жить в мире реальном. Нравственные, вследствие того, что из-за пассивности душевной рано или поздно в них развивается и безразличие к общественно-приличествующему поведению. Не то, чтобы в целях эпатажа они станут вдруг ходить без штанов, и, справедливо получив по мордасам, во всем обвинят кровопийц-полицейских. Произойдет в них, напротив, именно опущение в нравах, не из нарочитости и жажды доказать нечто, но от того, что называется в народе «махнуть на себя рукой». Сначала можно в люди небритым, потом немытым, потом безобразно пьяным, все равно, в итоге виноват будет кто-то другой. Они уж найдут. Это легко, вы сами о том знаете лучше меня. Совсем худо, если рядом с ними окажется вдруг преданная женщина. Которая везет, которая несет, еще и сопли утрет. Сочувственно. Ах, тебя не понимают! Ах, не ценят! Ах, обижают! Ты не создан для грубой административной работы! Тебе не место среди обыкновенных людей! Ты выше! Ты чище! Ты не можешь касаться грязных мелочей! Это вместо того, чтобы сказать: перестань пускать слюни, встань, иди и дерись, за то, во что веришь, и ради чего тебе вправду хочется жить, иди и дерись, как бы худо и страшно тебе не было. Каждый день, каждый час, тогда может быть. Ибо цель твоя стоит ровно столько, сколько за нее положено тебя самого. И постоянно повторять это, как спасительное заклинание. Иначе полная гибель, не физическая – жалостливая дама прокормит и приоденет, особенно, если убедить, будто перед ней непризнанный гений, который не сегодня-завтра, ого-го! если не помешает очередной завистник, что естественно. Я имею в виду гибель именно мужчины, как мужчины, его потенциала, его будущего воплощения себя. Это ведь не просто поговорка, это базовая установка – мужчины не плачут! Не плачут, и все тут! Даже такие слабые, как ваш покорный слуга. Ибо я не вижу в своей слабости никакого себе оправдания. Напротив, я знаю ее и учитываю ее, как подводный камень, который надо предусмотрительно огибать всякий раз на своем пути. Чтобы не разбиться об него в хлам. Слабый вовсе не значит – пораженец, не боец. Иногда сильные люди, вследствие ли душевной лени, или избалованности, ничего не совершают в своей жизни, навсегда пополняя вечно ноющие и воющие на судьбу-судьбину ряды «искателей»…

…вот и Калерия моя, бывшая, все хотела видеть во мне сильного, ухватистого человека, которому или непременно луну с неба, или он глотки порвет. Она с одной стороны, молодец, нипочем не пожалела бы нытика. Но с другой: не понимала обо мне некоторого обстоятельства, которое бы решительно помешало мне получить ту же набившую оскомину Нобелевскую премию. Драться-то я был готов. Только – не имел за что. Идеи не имел. Ну, не гений, ничего не поделаешь. А Калерия, она как раз мечтала. Мечтала и ошибалась, полагая, будто любая мечта сбывается исключительно благодаря трудолюбию, силе духа и упорной, все пробивающей твердолобости. Она вечно толкала меня на подвиг. Совершенно себе не представляя, в чем именно он должен заключаться. Я обладал представлением об этом еще менее чем она. Так что – нашла коса, даже и не на камень, а на отсутствие всякой кругом травы – косить было нечего, в моем случае. Жена моя злилась, я нарочно, под прессом… в общем я нарочно старался вести себя хуже и гаже, чем я есть на самом деле, безответственно и безалаберно – как раз ей на зло. Она, что понятно, злилась еще сильней. Но что я мог поделать – одного желания стать богатым и знаменитым мало, хотя честно говоря – лично я не видел в этом острой потребности. Что сказать? Перед вами еще одна «маленькая трагедия» за закрытой соседской дверью. Почему так вышло? Просто такая жизнь. Я тоже это знаю. Может, теперь я единственный на всей земле знаю, почему она такая, и никакая больше. Знаю, и молчу, и пробую сражаться, для начала хотя бы за себя, и если получится, то за своего соседа тоже. Хотя, надо признать, я никогда не боялся и не стеснялся кланяться в нужных, но в очень неприятных ситуациях – уйти гордо проще простого, но и дело твое, единственное, тоже тогда никуда не продвинется, не улучшится, не свершится. И за бумажкой постоять, побегать, сунуть, если надо, везде люди, и те, кто берут, и те, кто дают, причем последние ничуть не лучше первых. Я себя лучше и не считал. А ради Леночки, моей дочери, я вообще – сознаться: готов в экстремальных обстоятельствах на все, – значит, налгать вам и себе. Потому, иногда страшно, на что я готов. В воображении своем, бывало, спросишь, ну, мил человек, расстреливать невинных из огнемета (я открытого огня сам боюсь до чертиков) не станешь ведь, и ради дочери? Не стану, говорю гордо в мыслях, и знаю про себя: стану, еще как. И мне стыдно. Только за себя стыдно, а не за того, кто поставил перед выбором. Выбор-то, он выбором, а ты не стреляй. Не стреляй! Без вопросов. Вот такой ненадежный я человек. Ныть я совсем не люблю, но, однако, и тех, кто ноет всю свою «просто такую жизнь» тоже понимаю. В конечном итоге самое трудное из усилий – это не встать и что-то там делать, но встать и пойти через непроходимые препятствия, а потом, если повезет, уже и сделать то, ради чего собственно, вставал…

…извините, я ударился, что называется, «в лирику». Так вот, мой папа Гусицын. Упавший на дно. Он как раз был из «поддельных искателей». Закончил, между прочим, Литературный институт, с надеждами и отличиями, да что толку! Знаете, я видел на своем коротком веку немало журналистов, рекламщиков, «конвейерщиков»-сценаристов, за душой у которых непременно лежал большой, главный «достоевский» роман, или «толстовская» эпопея, или новаторская «поэма о крыльях». Которые, ясно, никогда и ни за что не будут написаны, разве чудом удастся вывести заглавие и следом первый абзац – уже подвиг Гастелло. Но все эти люди, как бы выразиться? Ага! Они ничуть не «парились» по столь пустяковому поводу. Суетились, вкалывали, пробивались, кто вверх, кто вширь, когда и прожигали жизнь с приятелями «в одну душу», но уж точно не имели свободного времени на поиски виноватых в нерожденности их главного произведения. Некогда, что поделаешь? И вздыхали. Неискренне, между прочим, потому как главное произведение полагалось иметь, или делать вид, что имеешь в проекте, но вовсе не обязательно для престижа и в самом деле было претворять его в действительность. А мой папа Гусицын как-то сразу после института принял на себя печальный образ «непонятого гения». Талант у него был, и даже идея была, и жажда известности. Но напрочь отсутствовала способность к противостоянию – малейшее препятствие выбивало его из колеи, сшибало с ног, отправляло в нокаут, выносило в подводное рифовое плавание «пусть идет, как идет», всегда заканчивавшееся кораблекрушением. Он не понимал, и, не понимая, сетовал на все и вся вокруг. Не понимал, Того, что… В реальной жизни не так, как в школе и в институте – где успех меряется единственно положительной оценкой. Там от тебя как раз и требуется – преодолеть «на ура» очередной барьер, исполнить сложный трюк, и в награду получить, как бобик, сочную косточку или почесывание за ухом. Так что, «поддельные искатели» зачастую весьма успешные студенты, никогда не становящиеся основательными специалистами или совершающими прорыв мыслителями. Потому что, время оценок однажды кончается, и дальше начинается – а что захочешь и на что потянешь, то и начинается. Здесь и скрыта проблема. Или жестокая правда: по школьно-институтской справедливости тебя уже никто не судит. И вообще никто не судит. Потому что – дела до тебя никому вообще нет. Папа Гусицын не сумел этого переварить. Не смог принять. Или – не захотел. Потому что, оно хлопотно. Самому за себя отмерять каждую черную и белую полосу своей жизни. Они с моей мамой поженились студентами. А разошлись уже разными в общественном статусе людьми. Старательный младший преподаватель английского языка на филологическом факультете МГУ. И безработный писака, изредка пробавляющийся случайными, «не по достоинству» заработками. Зато с кучей друзей-собутыльников подобных ему, вчерашних захваленных, непонятых отличников. Папа Гусицын вовсе не был алкоголиком, вы не подумайте, да и сейчас он не…, пьет, конечно, но не более обыкновенного. Ведь для теплой компании «искателей» само по себе количество спиртного не важно. То есть важно, в смысле, не менее уровня, потребного для запуска полноценной беседы, во всяком случае, на троих около бутылки крепкого напитка и по паре пива на каждого. А дальше – дальше известно что. Мне известно. Ибо я слыхал не раз. Когда мама допускала проведать папу. По кочкам, по кочкам, дружно, согласно, метко и язвительно. Власти предержащие, местные и высшего уровня, по прихоти своей перекрывающие кислород, творческую интеллигенцию из телевизора, обманом живущую, русское раздолбайство, вездесущее и непреодолимое, хапужническую корысть, которая душит талант рублем (ныне уже «евром» и «доллАром»). И так далее, et cetera, et cetera. Это можно было с успехом исполнять на волынке – пересохший колодец с одинаковым пустым эхом, зависшая программа без конца, круговорот болтовни в мыслительном капкане. Их бы энергию, да на извлечение полезного КПД! Байконур обеспечили бы топливом шутя! Но это лишь сослагательное наклонение, которого не терпит реальность…

…сейчас папа Гусицын служит суточным сторожем-вахтером в «умеренной элитности» доме на Новочеремушкинской улице – два дня подряд дежурит, один свободный его. Своих работодателей он, как водится, ненавидит, но ничего поделать против них не может, иначе ему попросту жить будет не на что. Да и негде. Свою квартиру он давно спустил, однажды отправившись в авантюрное путешествие вместе с акциями «Нефтьалмазинвестфонда» – была такая пирамида в девяностые, не столь громко прозвучавшая как МММ, но не менее глумливо опустившая доверчивых халявщиков, возжаждавших сладкой жизни в надежде на чудеса в решете. Потом он некоторое недолгое время обитал у второй жены, испытав и ее терпение на прочность, и скоро убедившись, что на дверь ему укажут гораздо раньше, чем в первом варианте его семейного предприятия. Потом – у непостоянных подруг, всегда менявших его на более устойчивый вариант мужского плеча, или – у относительно гостеприимных, до определенного предела, друзей-приятелей, сумевших как-то закрепиться в тихой гавани собственной крошечной жилплощади. Ну и в итоге – пристанью ему стала каморка привратника под частнособственнической лестницей многоквартирного дома «повышенной комфортности». Никакой большой или малый роман он, конечно, не написал, да и не особенно пытался. Выдающимся деятелем культуры тоже не сделался. И вообще никем. Зато остался «свободным человеком». Есть ли в этом какой-то толк и смысл, я не знаю. Честно говоря, не хочу знать. Я помогаю ему от случая к случаю деньгами, он берет, и даже благодарит, он все же мой отец, и в его старости я должен буду позаботиться о нем. Как минимум: хороший платный дом престарелых, наверное, битком набитый такими же, как он, «поддельными искателями», уже ничего не ищущими, кроме персональной «утки», но по-прежнему костерящими налево и направо всех и вся, конкретно или безадресно – не суть важно, тут главное сам процесс, въевшийся в искательскую плоть и кровь. Думаю, однажды ему там будет беззаботно и весело…

…а вырастил меня в конечном итоге мой родной отчим. Полная противоположность папе Гусицыну – вот что можно сказать о нем. Педантичный, упорный, хотя и рядовой – он преподает в должности доцента в Высшем Техническом, читает отдельный курс «детали машин». Студенты его любят, хотя мой родной отчим в меру строг к содержанию и не в меру придирчив к внешней форме любого чертежа. Говорят, его лекции одни из лучших – он читает свой предмет, будто в опере поет. Громко, неспешно, членораздельно. Всем все слышно, видно и понятно. И еще симпатизируют ему за подчеркнутую франтоватость в одежде. Неизменную. Сколько я помню, всегда он ходил на службу в одном из своих «английских» костюмов – синий в серую клетку, коричневый в желтоватую, – и всегда же при бабочке, попадавшей в тон. Туфли его бесконечно блестели, бритые щечки глянцевались лосьоном, реденькие волосы укладывал он с зачесом назад, ничуть не стесняясь залысин. Особенно прежде я любил его дипломат – черная кожа с золотыми шифрозамками, теперь-то его уж нет, давно мой родной отчим ходит с модным портфелем, тоже черным, но с матовой металлической застежкой. Однако в моем позднем детстве именно дипломат был для меня символом надежного постоянства его присутствия, своего рода гарантом того, что отчим не скатится в пропасть вечного искательства, и даже близко к ней не подойдет. Человек с таким дипломатом просто не способен на это. Я, вы не поверите, иногда по вечерам, когда мамы и отчима не было дома – в гости, в театр или на концертную программу они отвлекались частенько, – так вот, я подходил к этому самому дипломату, всегда на полированном столике в тесной нашей прихожей было его место, и осторожно гладил его шифрованные замки. Говорил какую-то значимую для меня ерунду: ты мой хороший, черный мой, ты стой тут, всегда стой, пожалуйста. И сводную сестренку мою, Лизу, подносил к нему на руках, когда она была совсем крохой, и она тоже повторяла за мной, лепеча еще слюнявым пухлым ротиком: фто-фто фут! Стой-стой тут! Ну, вы поняли. Наверное, от отчима я перенял немногое, все же генетически мы были с ним не родня, однако его страсть к элегантной одежде передалась мне бесповоротно. И это было не пустым подражанием. Потому что отчим регулярно, но как-то ненавязчиво внушал мне: понимаешь, Ленечка, мужчина маленького роста (а сам он был чуть выше метр-шестидесяти) не может себе позволить небрежность в костюме – парадный внешний вид зачастую его единственное оружие. Я спрашивал тогда еще наивно: оружие для чего? Как для чего? Удивлялся неподдельно он. Для завоевания женского сердца. Несколько «старорежимно», но доходчиво. И я ему верил. Потому что, он был кругом прав в этом отношении. Представьте себе только: плюгавенький паренек, да еще умыт, пострижен, одет кое-как. Шансов на успех – приблизительно около ноля. Другое дело, когда «в шикарном прикиде», что называется. На себе испытано – легко можно познакомиться, при нужной степени коммуникабельности кончено, примерно с одной из трех. С одной из трех приглянувшихся тебе девчонок. Тридцать три процента удачи – это немало, когда ты отнюдь не актер-атлет Вдовиченков и не боксер-тяжеловес Поветкин. Так что, я вырос щеголем, даже чересчур немного, мне кажется…

…что касается ваших сожалений о нагрянувшей к вам родне, бесстыдной, жадной, мещанской, то глупо бы было с моей стороны опуститься до примитивного и пустого сострадательного повторения нашей с вами сакральной формулы: просто такая жизнь. Потому что, именно в этом случае она не просто такая, а по действительной причине. Я, знаете ли, иногда задумываюсь. Нет, не столько задумываюсь, сколько проверяю себя на вшивость. В переносном смысле, как вы понимаете. Я по роду своих занятий будто бы даже обречен выслушивать с какой-то неподражаемой ритуальной повторяемостью «свободомыслящие» комментарии ко всему происходящему в мире от моих пишущих и читающих коллег, публично интервьюируемых гостей, случайных «интеллектуальных» собутыльнико-собеседников и прочее, прочее. Так вот. Признаюсь лишь вам, как на духу! Осточертело! Да! Ос-то-чер-те-ло! Уф! Полегчало заметно. Ни одному человеку на свете до вас я не решался. Иначе могут интеллигентно и бесповоротно сожрать с… тем, что у каждого в кишках, м-да. Одним словом, устроить бойкот-обструкцию. А вам, ничего, можно, вы поймете. Дело в том, что всякий свободомыслитель в частые моменты словоизвержений мнит себя – даже и не мнит, но искренне верит, – в общем, представляет о себе, будто он настоящий потомок по меньшей мере великорусского князя или монарха, или страдальца-изгнанника с ленинского «парохода философов», или на крайний случай репрессированного близкого родственника Рыкова-Бухарина-Зиновьева. Более близким родством, скажем с Синявским или Довлатовым, гордиться или самоощущаться не к лицу. Слишком близко во времени, несолидно, а вот чем дальше в иллюзорную глубь века или веков, тем оно вдохновенней и высокородней. Беда лишь в том, что такой свободомыслитель начисто упускает из виду одну важную, самоочевидную вещь. Все нынешние потомки великих князей, сиятельных дворян, меценатствовавших купцов, каким-то лихом задержавшихся на постреволюционной Руси, все близкие и кровные наследники расстрелянных Тухачевских-Егоровых-Блюхеров, репрессированных Мандельштамов-Пильняков-Мейерхольдов, равно как и менее значимых инакомыслящих любого рода, за редкими отдельными исключениями, либо никогда не существовали, либо ведут начало от детдомовских «иванов, не помнящих родства». Потому что прародители их, настоящие или предполагаемые в прошедшем времени, повымерли сами или были повыбиты в известные всем годы, не оставив заметного генетического наследства, но лишь свои кости в беспредельных по вместимости сталинских лагерях. А кто ж остался? Вероятно, спросите вы. Я отвечу. Мы с вами. Как раз потомки истовых партработников, шапкозакидательских агитаторов-комиссаров, вооруженных гулаговских охранников, соцреалистических творцов с иногдабрыкающейся, но всегда в конце концов согласнопримиряющейся совестью, всепроникающих доносчиков-сексотов, явных и стыдящихся-скрытных, пескарей-обывателей, именно что с крошечным мировоззрением ваших бабушки и дедушки, тети и дяди-ассенизатора, которые старались только убогонько уцелеть, любой ценой, и разве можно их винить за это?..