Текст книги "Абсолютная реальность"

L’Inverno

Все, что я наплела о себе раньше, мне кажется – теперь «тугинда» какая-то, это словечко, неизвестно откуда и взявшееся, у нас означало – ерунда, брехня, чушь пасторальная. Вы писатель или журналист, по образованию, я так вас поняла, все равно – пишете сейчас сами или «по заказу», но ведь пишете, стало быть, думаете и знаете о литературе побольше моего. Я это к чему…

Еще со школы заталдычила для экзамена, и чтобы не хватать «параколы», будто единственное непреложное правило – плох тот роман, ну или повесть там, пьеса какая ни на есть, в которых нет «развития характеров персонажей». Все про все и про одно и то же. Катерина утопилась во время грозы, у нее характер так развился, терпела-терпела и бултых в воду – ей бы с мое, курица! – или осточертевшую старуху-процентщицу топором, и развивайся себе в каторжанина, ладно. Я по-своему упрощено понимаю, неверно, конечно. Только меня так учили, но когда спрашивала – учителя у нас были известно какие: школьные, – а по жизни как? С характером-то? Мне был один ответ, хотя учителки у нас сменялись раза четыре, но все на единый шаблон. И в жизни. И в жизни, так-то. Характер, он непременно развивается, в лучшую сторону, даже если у кого кишка не выдерживает, и он себе, тихохонько, без помпы, идет на реку топиться. Допустим, крайность. А на самом деле, – опять, мне с укоризной за бестолковость очередная словесница, – если характер не развился, кончен человек. Вот вы мне и отпишите, о том, что я вам расскажу, как раньше, как на духу. Вы и про бабку с дедкой, и про мою мать покойницу уже слыхали. Теперь осталось про меня. Так вот…

Идеальный мир, помните? Надо думать! Я вам этим своим миром плешь проела в паху. Но и деваться от него некуда. Не мой был выбор. В меня будто бы заложили изначально основание, типа программы. И к природному, врожденному, добавила моя мать рукотворное ядро. Не добавила – вбила. Ценность ему была – повыше, чем у плутония. Вроде бы – разве не начало характеру, книжному, всамделишнему, приобретенному? Живи и радуйся, через тернии к звездам, развивайся себе, хоть в нигилиста, хоть в пофигиста, хоть молись, хоть женись, твое дело. Только вышло иначе. Мать сотворила, а я не уберегла. Никуда я потом не развилась, и ни во что толковое, на мой взгляд, а он алмаз – уж поверьте. Ядро мое, оно оказалось сахарное. От воды, и от беды, и от грязи реальной, чем дальше, тем больше, стало рассасываться, растворяться. Пока не осталось голое основание. И уж на нем я построила, кто скажет, что мудрое, доброе, вечное, тот сам набитый дурак. Я не кокетничаю, вы для меня уши только, а нисколько не мужик или потенциальный женишок-хахаль. Бывает так, да. Бывает. Никакой характер у персонажа не развивается, вот у меня – я же ваш персонаж и есть, иначе стали бы вы отвечать. По идее – дальнейшая моя исповедь что-то вроде: тяготы закалили ее, друзья-приятели поддержали и взбодрили, школу преодолела, институт осилила и выросла, через лихо и напасти, в настоящего честного человека, в областного прокурора, например. Фиг.

Все с рынка началось. Не с того, который свободный, а с того, который стихийный. Много их возникло в девяностые-то. И наш южный город не был исключением. Я тоже мимо не прошла. С моими-то дедкой-бабкой. Как только приотворились врата – те, что из нарочно устроенной горбачевской голодухи в гуманитарную помощь антикоммунистического сочувствия, – тут же старый хрыч спохватился, обрадовался, будто «Волгу» на рублевый билет выиграл. Еще бы – его время пришло, зазря что ли ждал-надеялся. На лучшее. Это лучшее для него было. Вы представляете?! Ни черта вы не представляете. Не в том поле вы ягода. Проехали… дальше. Короче, старый хрен, он продовольственные талоны скупать стал, которые организации выдавали, ветеранские и от собеса, выдуривал хитро у тех, кто подурнее, за гроши, пугал, дескать, на всех все одно не хватит, где это видано, чтоб на всех хватало? А тут живые деньги, хоть и малые. Ушлый был, связи в распределительных низах завел, тут сунул маненько, там пожалился, талоны те он в первых рядах, первопроходец, б…, превращал в материальные продуктовые ценности. Потом известно, с коробами на черный торг, тем же бедолагам, что ему поверили, втюхивал их же законное, втридорога, сначала с опасочкой из-под полы, потом уже, когда гласность окончательно издохла, и настала очумелая вседозволенность, нагло, широко, открыто – прилавочек арендный даже завел на вольном «сенном базаре», бойкое место. За спекуляцию уже не сажали, в лапу чуть менту, побольше крышаку, и вперед, свободное предпринимательство! Понятно, хрыч не один вертелся – почему хрыч, спросите? Не из-за материных бриллиантов, и не из-за квартиры, а потому хрыч, что… тут дело интимное. Подглядывать взялся за мной в оконце, когда я ванной, и все норовил «пошшупать» бедную сироточку, упитана ли? Ну я раза дала ему прямо по яйцам, ночь старый псюк промаялся, бабке, однако, ябедничать не стал, испугался, но и жизнь мне отравлял, где мог и умел, а я отвечала, всегда с лихвой. Он мне – мутную свою микстуру на единственное парадное платье, которое только для дискотек. А я ему – стыдно, правда… ладно… нассала однажды в суточный борщ, для кислоты, и призналась потом, с гоготом, он блевал в сортире долго, да плевать! Не знаю, легче мне от того стало, или наоборот, жили мы, как в хреновой коммуналке, вы читали о таком, наверное. А я по себе знаю. Что куски хлеба разные бывают.

Но от работы я не увиливала. Не так была воспитана. И тары для бар таскала тяжеленные, и торговые уличные площади подметала, жестяные стойки на рядах мыла, все на том же рынке, дед устроил, я ему ползарплаты, остальное мое по праву, он не особо возникал, я, что твоя ломовая лошадь, зашибала немало, для той нищенской поры, это сейчас смех, а не деньги, еще бабкиным компотом в разлив и вразнос подкалымить – без проблем, базарный человек он по жаре томный, все время пить хочет, – тоже из половины дохода, мне не зазорно было, а про законность трудоустройства я не заморачивалась. Ну и подумаешь, школьница! Будто в «девяностые либеральные начала» это имело какое-то значение. Еще хорошо, что мне выпал рыночный удел, не проституция малолетних, а как же? Могло быть. Тогда все могло быть. Думаю, теперь уже задним числом, я бы и там не потерялась, не растерялась, то есть. Страшно, да? Такое вот признание. Это потому, что вы, может, не знаете до конца, как иногда случается. Честь всякая девичья и женская, соблюдение себя любой ценой – оно тоже часто присутствует, человек изначально с достоинством рождается, пока не трахнет его время по башке.

Чтобы не голословно – у нас, по соседству, через этаж жила одна такая семейная девушка. Красивая. На юге красивых и статных много. Тоже о себе представляла. И держалась, долго держалась, хотя пьяница отец и больная кособокая сестренка с ДЦП, работала даже не в ларьке, куда зазывали, но на ремонтном заводе, фильтры вручную промывала от химикатов, за несытые деньги. Все тянула-тянула воз. И не из-за того пропала, что голодно. Я бы тоже не повелась ради одной еды, хотя не знаю, по-настоящему, чтоб до слезного обморока я никогда все же не голодала, я вообще другой породы. Я умела вертеться за хлеб с маслом. И девчонке той подбрасывала, когда тайком, когда нарочно явно, чтобы взбесить хрыча: то пачку макарон в расписной иностранной упаковке, которая лучше отсырелого содержания, то килограммовую китайскую склизкую банку тушенки из живодерных обрезков. Чем сама богата. Так она перебивалась, меня всегда благодарила, целовала наскоро в лоб, пока я не сбегала со ступенек, (вот еще, нежности! мне стыдно было), потом крестила тихонько в спину, думала, я не вижу – я же неверующая была, и тогда, и сейчас, впрочем, тоже. Только однажды забулдыжный папаня ее – не подумайте, он, неутешный вдовец, с горя слабину дал, согнулся, с концами, не по убеждениям лодыря, – за наличную бутылку и обещание светлого будущего подписал приговор на их кооперативную квартиру, в тогдашнюю неразбериху многое случалось, опоили и заморочили его, наверное. Однако, пришли скоро к ней, чистой девице, дюжие братки – с вещами на выход. И с сестренкой тоже. Тут-то соседка моя, молодая-красивая, не выдержала. И кто бы выдержал. Умоляла она, плакала, в ногах валялась. Просила простить папаню и пожалеть, хотя бы сестренку. Любое бы сердце в хлам растаяло, даже хрыча-деда моего, любое – кроме уголовного. Для них ведь самый сок и смак чужими страхами и болями питаться, как вурдалакам киношным, беда лишь – они наяву, тут ведь не бывает: свет включился, сеанс кончился, все разошлись благополучно, набравшись острых ощущений за пять баксов. Тут по полной программе, до трех шкур с одного тощего зайца, без пощады, это их навар, цимес, хлеб, природа вещей, модус вивенди, ноблис облидж и тому подобное.

Простить братки согласились, но не за так. А чтоб отработала. Я же говорю – чистая и красивая она была, к тому же молодая совсем. И вступиться некому. Парнем она так и не обзавелась – работа, отец, сестренка, когда же? В общем, растрепалась ее самоотверженная стойкая чистота даже не в борделе, а хуже некуда – пускали ее по кругу для забавы и пьянствовали в доме, который уже стал притон, сколько хотели, когда и отдавали на время, напрокат, кому попало, денег за это не платили, как же, долг? Все равно плохо кончилось, никого она не спасла. Отец ее паленкой отравился, случайно или с умыслом, кто теперь скажет? А сестренку сразу отобрали в детдом для увечных, никто не помог. Что с красавицей стало? Исчезла она, просто исчезла в один ужасный день, с концами, квартиру ту братки сразу продали какому-то ларечнику-кавказцу. Вот и вся история. О чистоте, гордости и праве выбора. Не кашляйте.

Это еще не самая кошмарная быль. Хотите, я вам порасскажу… не-е, довольно с вас, пока. Но что замечательно. Дело было не в Гарлеме двадцатых годов, не в наркокварталах Колумбии, не в бараках вышедших на поселение бывших зэка, а в приличном благоустроенном доме, кооперативе нефте-газовиков, людей в общем-то бывалых и часто бесстрашных, вплоть до того, что отчаянно схватывались с властью предержащей за порядок без перегибов, и спорили – за справедливость в профкомах, за облик моральный на партсобраниях. И ведь все видели, все знали, что происходит – а теперь помыслите только! Ни один единственный человек не вступился. Вот что в моей истории главное, а не кошмары-ужасы, какие сплошь и рядом происходили, уже не удивляя и не устрашая никого, словно обыкновенное событие. А почему, сказать? Потому что, в головах все вдруг обратно перевернулось. Правильно вы тогда отписали мне: дескать, сплошные мы потомки вертухаев, стукачей и безродных подзаборников, ну еще дедок-бабок, таких как мои. Вот и вспомнили времена, когда была всемогущей блатная лагерная власть над безвластным и безгласным простым народишкой. Вспомнили, и не вышли защищать, потому – слишком хорошо вспомнили. Что против лома нет приема, что бессильная милиция дремлет, а мафия в этот же час умело разделяет и правит.

К тому же, большинство искренне не понимало – граждане дорогие, да что же это такое происходит на советском белом свете? Обещали счастливое будущее, свободные слова и печать, чтобы умному и предприимчивому, но все равно трудовому обывателю открытую дорогу без планово-социалистических препон к богатству и процветанию, а поимели – баррикады эти мудацкие, Белый дом правительства, который впору было уже переименовывать в желтый дурдом, алкаша конченного в шутовском колпаке на президентском престоле, красную кровь и черную грязь, вот люди и сплоховали. От недоумения, от растерянности, от чуткого ощущения катастрофы, когда все вокруг взяло и пошло себе в … одно дырявое место, где и накрылось… «краснойармией», скажем так. Единственное пристойное сравнение, какое приходит на ум – как если бы взяла и исчезла разом всякая гравитация на земле, ни верха, ни низа, сплошная невесомость, и неизвестно, навсегда так, или вернется хоть к какому человекоподобному состоянию. Это сейчас благодать – ежели что не по нраву, пиши в прокуратуру, а лучше сразу в Кремль, так сильно опять зажрались, но тогда, в начале времен, слово это ругательным стало, вы, наверное, помните. Символ целого мира и вдруг ругательство, тут у кого хочешь крыша в Гваделупу съедет. Вот и соседи наши не знали толком, как реагировать им на происходящее. И стоит ли вообще? Хотя бы ума хватало не бежать с донесением на притонодержательство к нашему квартальному участковому, потому как младший лейтенант Лидкин пришел бы или нет, бабушка надвое сказала, а что братки бы непонятливому бегунку мозги вправили путем вышибания, то реальная действительность. Некоторые делали вид, будто ничегошеньки не происходит, но старались держаться подальше от пропащей квартирки, некоторые даже заискивали перед несчастной девушкой, будто бы ее заступничество, словно святой мученицы, могло отвратить от них самих, или от их дочерей, лютую злую судьбу, которую они всякий день видели и не видеть не могли, если бы и захотели.

Одно только – никто никогда не фыркал ей вслед. Никто никогда. Это в нашем-то городе, где ребеночек у безмужней матери считался чуть ли не беспредельным распутством, невозвратным падением, то, что называется – дальше некуда. А вот – не фыркали, и не попрекали, не от трусости даже, и не столько потому, что изменились вдруг правила нормальной жизни. А потому – уразумели, что со всяким может быть. Вообще со всяким. С трижды распартийным, и суперположительным, такая настала жизнь. Соседи тоже это поняли, когда грянуло на них. И характер, который развивается в какую-нибудь сторону, тут вовсе ни при чем. Потому что, ничто дальнейшее по твоей воле не происходит, но всегда и у всякого человека найдется непременно, что его сломает, будь ты хоть академик Сахаров, хоть лауреат Солженицын, хоть правозащитник Щаранский, о голубом воришке Ходорковском и балаболе Навальном я уж не говорю. Найдется, еще как! Не обольщайтесь. Потому всякого человека надо смолоду готовить не только, как ему в «капитанские дочки» выйти и честь сберечь, а что делать, когда ничего поделать нельзя, а возможно только пережить. Что легко может так случиться – любой твой выбор, даже отсутствие его, в смысле дерьмом по течению, все одно плохо. Особенно когда ты за других отвечаешь и других любишь, больше чем себя. Тогда могут вовсе прихлопнуть. И к этому надо быть готовым. Выстоишь, хорошо. Не выстоишь – смирись, бывает, потому, есть вещи, которые превзойти не в человечьей силе, что же, такая жизнь. Вот к этому! К этому надо быть готовым. Каждую свою секунду. А не сопли распускать про циклическое развитие положительных характеров. Хотя и они тоже нужны, если создать тепличные условия. Лизы Калитины, благородно в монастырь, Анна Каренины в знак протеста под поезд, Сонечки Мармеладовы, за любимым в каторжную ночь по собственному, что важно, почину. А вот если бы к ним на порог такие братки, к их сыночкам, братишкам, любимым племянникам? Представляете картинку? Маслом. Интересно, сколько бы доносов подписали заслуженные стоики Мейерхольд, Вавилов, Ландау, на всех подряд коллег и на собственных не самых близких родственников, если бы их престарелую мать у них на глазах… или маленькую дочку в клочья… да мало ли кого или что, у каждого есть ради чего он живет, если это отнять или осквернить, потом уже не имеет значения никакой характер, потому что совсем сошел на нет человек. Я так знаю, и не понаслышке. Ну, будет. Не о том я пишу… так, о чем? Ах, да. Свободный стихийный рынок и старый хрыч, мой дед.

После челноки пошли, сплошь в туретчину и полятчину, зачастили и сюда разные «мусики» и «франеки». Из Китая к нам напрямую мало возили, далеко. Зато перекупщики были близко. И знаете, что? К ним-то я и пристроилась. Точнее, меня пристроили. Не, не дед, тот сам скоро стал на торговых побегушках, когда пришли серьезные дельцы, но старого хрыча лавочным наместником поставили, уж очень борзо он торговаться умел и падаль за хорошие деньги втюхивал без зазрения того, чего у него изначально не было – то есть, совести. Сосватал меня Темка, через нового своего хозяина (старого к тому времени уже подрезать успели в зверской кабацкой драке на затонах), через Малюту Зеркального – такое вот прозвище. Почему Малюта, это ясно, а Зеркальный – присказка у него такая была, в том смысле, что криминальный новый мир есть зеркало новой русской революции. Гопота законченная, и все окружение его тоже, но меня не очень-то обижали. Не из-за Темки, стали бы они на пацана смотреть, и уж тем более не из-за дедка моего, тот бы меня сам продал, если бы кто дал подходящую цену. А потому не трогали, что я сама, будто цепная собака сделалась, боялись они приставать: мало ли, машину подожжет, а они только-только слово «БМВ» научились по буквам выговаривать. Или отбитым горлышком бутылки наотмашь полоснет, бешенная, мат-перемат, еще и опустить может, гадкой шуточкой на тему ниже пояса и половой ориентации, прилипнет-не-отлипнет. Оно надо? Вот и не «чепали» меня, хотя по деньгам вечно надуть норовили. Да считать-то я умела не хуже, а по мастерству горлом брать – сами бы одолжились. Такая я стала, мать бы увидала, своими руками на оконной форточке повесила. Что дочь ее, в четырнадцать-то лет, – торгашка неумытая, законченная, фря базарная, оптом купить – в розницу с наваром продать, за одни эти выражения «хабар», «челнок», «бабло», руки-ноги бы повыдергала. Однако, не было ее.

Вы думаете теперь, такая-сякая, тварь, память о матери не удержала, предала свою цельнопорядочность, идеальный мир свой предала? Так это нормальное, закономерное явление жизни, что покатилось у меня под откос, все светлое, советское и вечное. Потому как, ни один подросток на свете, будь он хоть потенциальный Эйнштейн или Ульянов-Ленин по существу, ничего сам в себе удержать не сможет. В какие университеты попадет, то и выйдет, и со мной то же, мать ковала одно, а после выплавилось из меня другое. Типа – короля играет окружение, а шпану – двор. Ребенку худого набраться – не стоит ничего, потому что опоры еще настоящей в себе нет, только в других, хлипкий он и что твой флюгер, откуда ветер сильней. Недееспособный он и есть недееспособный, несовершеннолетний, ни в чем еще не совершившийся, то есть. Без строгого призора, однозначно вниз, ну не бывает по-другому, хоть убей! И не брешите мне про пионеров-героев, Гайдара с его малахольным полком и молодогвардейцев в подполье. Они тоже не сами от себя, и Павлику Морозову кто-то хитрожопый и многоумный запудренную идейку в душу вложил. А бывает – что и ножички с кастетами в ручонки вкладывают. Кто-то потом, конечно, возвращается на «стезю праведную», кто-то идет куда идется, но это позже, а в детстве-юности так не бывает, все за тебя решают «большие-взрослые», ну или просто случай. От природных начатков, конечно, что-нибудь, да и останется, но это святая истина – без воспитания нет образования, я имею в виду – не образуется хороший человек. Потому, если где на белом свете есть истинные упертые педагоги, перед ними шляпу снимаю и поклон до земли, они настоящее дело делают.

Все же школу я не забросила, за прогулы совать в прохудившиеся лапки учителкам навострилась, кому марсы-сникерсы, кому детское финское питание для внучка, кому шипучий аспирин, по интересам называется, вот и закрывали глаза, самую малость, а все же испуганные. Зато и я чуть ли не по ночам, спички в глаза – и вперед, грызть гранит, хотя бабки-дедки в унисон бурчали: кому оно надо, упираться раком над книжкой, теперь рубль все вершит! Но я уже тогда умнее их обоих была, и соображала: рубль только над ними вершит, а есть еще и те, кто над рублем. Для этого знать много надо, иначе выше прилавочного воротилы не поднимешься. Правда, куда подниматься, толком уже не представляла. И Темка не представлял. Крутился по привычке, все ускоряя обороты. Электрогитару он совсем развенчал и отставил, разве для себя и для меня иногда, вроде «крутого» хобби. До ансамбля «Простоквас» ему уже не было дела. Зеркальный приблизил его к себе порученцем. А я приблизилась к Темке. С восьмого класса мы с ним стали вместе спать. Не скажу, что любовь у нас была до гроба, нет, нисколько, скорее запретное любопытство, отсутствие настоящего присмотра и западная порнуха, полновластно вторгшаяся в наш быт. Им можно, а нам нельзя? У Темки знакомый был, – у него вообще везде знакомые были, такая, блин, работа, – видеозал держал. Вы небось позабыли, что это такое? А это первые, советские еще, «мультиплексные» с понтом кинотеатры, на дюжину персон. Грязные, прокуренные, часто и подпольные: две-три комнатенки а-ля чулан, ублюдочный видак «Электроника», отечественный телек, самопалом заточенный под «пал-секам», обменный фонд допотопных кассет. Крутили в них известно, что: чем ниже проба, тем доход выше. Не знаю, конечно, может, те, которые вы посещали в столице, привередливому интеллигентному клиенту Ингмара Бергмана в ретроспективе показывали, или какого-нибудь Милоша Формана с кукушкой, а у нас попроще – Чак Норрис и подробная шведская «сексуха». Вот мы и развлекались с Темкой, от всей непорочной души и на халявные корейские гондоны, так, что стали даже всерьез считать, будто это промеж нас любовь. А через год Темку убили, по подставе, он переправлял «жженную тачку» и не подозревал об этом, большой куш ему пообещали, в процентах, и он, сам битый-перебитый, клюнул на легкие деньги, наверное, думал – шестнадцатилетний пацан, ну что менты ему сделают? Да и хозяин отмажет, не впервой. Менты ему и вправду ничего не сделали, зато реальный владелец «железного мерина» – тот сделал семь дыр, столько их было, ни одна пуля мимо не прошла, шесть в обойме, седьмая в стволе, – в упор, без шансов. И кончилась наша любовь. Я дня три проревела, бабка-дедка ко мне не лезли, загрызла бы, потом утерла сопли, а как иначе? Жить надо. На рынок побежала. У нас новая партия товара подходила – детские шелковые платьица с машинной вышивкой, тряпка на одну стирку, но шли хорошо, провинциальные здешние мамаши такие подделки пока не распробовали.

Спросите, наверное, куда моя дружка Ирочка подевалась. А никуда. Ей со мной навсегда запретили, даже на соседнем толчке приседать, она не противилась, гнутая, затюканная, хорошо мама ее, учительница-англичанка помирать не собиралась и с головой дружила, они обе просто перебздели те времена, нище, за печкой, впроголодь, но удалось без особых моральных потерь переждать. А моральные проблемы, они пострашнее материальных, вы уж поняли через меня. Ирочка после закончила музучилище, по классу рояля, теперь в нашем местном театре оперетты солидно заведует музыкальной частью, не жирует, но и не бедствует, я ведь вижу ее иногда – она здоровается с опаской, издалека, все же положение у нас далеко не равное. Но я о ней помню только хорошее, зря она.

В общем, о моей жизни – главное-то я вам изобразила-описала. Дальше уже скучно, вам может и нет, но мне – даже лень пересказывать. Так только, для полноты картины, вкратце. Институт я закончила – вы и сами догадались, политех здешний – по классу нефтегазовой трубы, проектирование и укладка оной в условиях вечной мерзлоты. Одной рукой училась, другой – приторговывала, по той же пройденной схеме, сунь-вынь, преподы брали еще как! У них на сей счет особая бандерша была, типа сводни, Раиса Марковна, через нее я и договаривалась, всегда успешно. Могла бы и целиком диплом купить, но мне знания нужны были, знания! Не все подряд, но которые реально необходимы. А еще с курса примерно третьего стала я изображать сироту. Удивились, да? Ничего удивительного. Не на рынке же мне было век торчать. И трубы прокладывать в Ямало-Ненецком округе не хотелось. Мать – та меня за шкирку бы выперла, в люди, в «поле», трудовую жизнь узнавать, но прилавок уже сотворил надо мной свое гиблое дело. Чего ради я попрусь? Чтобы очередному мудозвонскому Прохорову-Алекперову-Потанину на очередной персональный «боинг» зарабатывать? Нет уж, пускай сами вечную тундру бурят, если им надо. Ладно бы еще как в советской присказке – «длянародадлястраны», а то для самозваного ворюги, которого бы Андропов за расхищение госсобственности у первого забора грохнул. Мне же нужна была хорошая практика в хлебном месте с последующим сотрудничеством на постоянной основе. Иначе – предстояли мне хлопоты о будущем, как писал ваш любимый Владимир Орлов – кстати, прочитала, понравилось: сильно, но очень уж западает, и в чувство, и в мысль, а мне сейчас сложно.

Короче – это у меня новая визитная карточка такая появилась, траурная, слезливая – помогите сироте. Многие прежние мамины сослуживцы и собутыльники в большие люди выбились. Иные – гнусь распоследняя, иные – ничего себе, более-менее совестливые мужики оказались. Бывший мамин шеф, главный инженер Берлиев, тогда как раз оттяпал под себя кус, обозвал его «Южанинросгазпром», акционерное общество с уставным государственным капиталом, типа полусамостоятельной «дочки» головной фирмы, и сел он там полноправным царьком. К нему на прием попасть – вот была задача. Подарки там, взятки разные не катили, не прошибешь, мой рыночный мелкий блат и вовсе смех курам. Но я была мамина дочка – что значит, не сдавалась никогда, и не собиралась даже. Я его подкараулила. День сидела, что называется, на заборе. На приступке-ограждении у большой дороги напротив его парадного служебного подъезда. Оделась победнее, но культурненько. Все забросила – и товар свой и институт. День прошел. Без толку. Второй туда же. На третий он появился. Из черного «линкольна», длинной в полквартала, около – шобла телохранителей. Я бросилась наперерез. Могли запросто пристрелить, или все зубы повыбить. Они и хотели, только я завопила как оглашенная – на сколько воздуху хватило, – кричала свою фамилию и про мать, и что-то вроде простого «помогите», я уж точно не помню, по наитию получилось. Берлиев приказал меня отпустить, а после приказал привести в приемную, а еще после – чаем отпоить, мой жалкий вид произвел впечатление. Ну дальше понятно – через пять лет я уже вместе с дипломом и аспирантурой при больших делах состояла, пока только как подручная, типа, блин, монашки-послушницы при кардинале Ришелье. Берлиев не прогадал, опять же – доверять не боялся, вроде, как своя, и вроде отдавал долг покойному товарищу. Но и я доверие то оправдывала, соображала быстрее, чем при мне высказывали вслух, молчала под пытками любопытных прокурорских допросов-проверок, ха, тоже мне! Ну и само собой, частенько исполняла приказания специфические, на которые начальство только наводит намеком, и за которые по-хорошему в правильной и праведной налоговой стране полное поражение в правах и два пожизненных без условного освобождения. Или, как говорил Атос-Смехов в известном сериале – Бастилия, срок заключения лет сто. Но у нас было можно, если осторожно. И если есть надежный хозяин наверху, который произнесет ключевую спасительную фразу – цыц, это мой человечек!

Еще через семь-десять лет, точнее не скажу, это свершалось поступательно, постепенно – в путинские уже, срединные времена, я и сама стала таким хозяином, сначала не слишком, чтоб очень. Но потом, мало-помалу… вы не подумайте чего… будто я перед вами хвастаюсь. И близко этого нет, только лишь, чтоб вы понимали. Денег я, скрывать не стану, нажила, что твой бомж несчастий, и примерно с той же приятностью. У меня контрольная доля в местной сети бензоколонок: выкупили франшизу у «Shell», весь комплекс услуг, при каждой автомойка-спа, безалкогольный бар с фирменными коктейлями, никель, хром, биотуалеты – туземные бонзы и просто понтярщики, каких на юге пруд пруди, те сразу к нам, дескать круто, бизнес процветает. Еще я совладелец и вице-президент одной конторы – назовем ее к примеру «Метавтоматика», первоочередное право на поставки оборудования догадайтесь куда? Все туда же, родная газо-нефтянка. Еще – я депутат нашего Законодательного собрания. Не то, чтобы я в законах так уж рубила – я свои дела там делаю, и дела тех, кто мне это место гарантировал. Это нормально. И это – внешняя моя жизнь. Захочу – через пару лет в вице-губернаторы выгрызусь, есть связи и пути тоже есть. Вот и думаю порой, повеситься, что ли? На осине. Но тут же злоба меня берет – фиг, не дождетесь! Стоять до последнего бойца! Такой вот мой идеальный мир.

Все остальное. Ну, что вам сказать. О сугубо личном. Почти нечего. Три аборта, последний я даже не знаю от кого, детей у меня нет и уже никогда не будет, так доктора говорят. Куча романов, но ни одного серьезного, кругом или слабаки, а сопли я разве кулаком утирать умею, или если сильный мужик, то ему нянька домашняя нужна или кукла заводная, а я так – товарищ и брат. Меня не одиночество само по себе с ума сводит. А то, что я белка в колесе, или бегунок по лезвию бесконечной бритвы. Остановишься – упадешь. Это – как разматывающаяся беспрестанно спираль, удержаться можно, только если в беспрерывном движении, и только вперед и вверх. Иначе будет назад и вниз, уже насовсем. А в тот низ я не хочу, я там уже побывала. Правда – на верхах не лучше, но хотя бы отвлекаешься на работу, которой невпроворот. А денег мне совсем не нужно. То есть, мало потребностей. Для соответствия занимаемому положению конечно, есть и дом, и три машины, и три водилы на три смены, а что? Люди, между прочим, на семьи зарабатывают, я плачу хорошо, хотя и спрашиваю – шаг в сторону расстрел. Иначе нельзя, тут же бардак выйдет. Но чтоб я сама удовольствие получала, вырядившись и расфуфырившись – пыль в бедняцкие глаза, – не выходит у меня, хоть тресни. Я даже украшения никакие не могу носить для самой себя, ни картье-шмартье, ни а-ля-винтаж, ничего, кроме тех нескольких маминых якутских гарнитуров, которые в кривых представлениях нынешних парвеню выглядят жалко. Я их надеваю разве, когда одна, по секрету, для души. Они единственные греют, будто из каждого камня тепло идет, суровое, жесткое, колкое, но родное.

Много из своей доли прибыли я раздаю. Но не кому попало. Просто так давать, хуже нет, можно человека на всю жизнь испортить, погубить, без возврата. Церковникам я тоже ни фигушки не жертвую, перебьются. Я как родилась воинствующей атеисткой, так и помру. А чтоб бездельнику, напялившему на себя черную занавеску, за гнусавое песнопение и корыстные нравоучения – поищи дураков. Мне духовные костыли не нужны, я смерти не боюсь, я даже позора не боюсь, мне от одного плохо. Что здесь, на земле, невозможно полное торжество коммунизма, который пытались строить. Торжество идеального мира невозможно. А загробного мне не надо, я не архангел. Я воин. Проиграю или выиграю свою войну – не важно. Главное тут – сам процесс. Потому что, только он и открывает тебе, кто ты есть. А в сторону отползать, с нытьем-вытьем – ой, попики святые, помогите, найдите за меня никчемного мой смысл жизни, да еще утешьте, наврите с три короба, про то как задарма все будет тип-топ и за терпение воздастся, нет уж! Я в лицо хочу смотреть страшному и неизвестному, сама хочу. И сама выберу, кому помочь, а кого на простор. Я деньги детям даю. Не на сиротские приюты, там худо-бедно вырастят, да еще таких головорезов, что держись. Я больным даю, тем, кто вытащил несчастливый генетически билет, и чтобы из них что-то вышло, доброе или худое, им еще выжить надо. Вот я и помогаю. Тишком. Интернет великое дело. В каком-то отношении. Можно остаться инкогнито. Читаешь чей-то родительский вопль сердца, потом проверяешь – звонок в клинику и врачующему персоналу, в наше время отнюдь не пустая перестраховка, – потом платишь сколько надо, с пояснением: хоть копейку зажилят, башку сниму. Потом самим родителям детеныша целевой перевод – леченного еще поддержать требуется, выкормить. Так, поэтапно. Лишние деньги и уходят. Не то морока с ними. Главное, чтоб никто не знал. Я отчего-то благодарности не выношу людской, мне тут же по заискивающей роже съездить хочется, до дрожи, до бешенства, такая я уродина.