Текст книги "Абсолютная реальность"

L’Estate

…Это произошло незадолго до августовского переворота. Точнее, прямо перед ним и произошло. Конечно, совпадение. Но если откуда-нибудь сверху посмотреть, если вообще такой «верх» есть, то это было совпадение, которое всякому другому такому же рознь. Будто нарочно какой-то неизвестный всевышний законченный гад призрел на нас с матерью, подумал-подумал, и решил – довольно. Ей – довольно на всю сегодняшнюю и особенно будущую полную хрень смотреть. Над ней смилостивился, а мне велел погодить, мала еще, не заслужила. Нюхни-ка крохотным своим носишкой, вдохни-ка в полную грудь, которая не отросла пока, какая она – эта «просто такая жизнь». А лето тогда выдалось ничего. Приличное лето. Веселое. Но поначалу бестолковое.

В пионерлагерь я попала только на одну смену и то, не до конца, в середине июня вернулась домой – не по своей вине, и не из-за матери. Понятно, она только рада была, если бы на все лето меня вышло сплавить, не потому, что я так уж ей мешала, давно самостоятельный человек, но нечего ребенку делать в городе, перегорелом от жары, будто забытый пирог в духовке, однако так сложилось. Невероятно и закономерно одновременно. Случился тиф. Самый настоящий, окопный, сыпной, страшный, как оказалось – от вшей, в третьем отряде, а потом бедствие перекинулось на подшефный ему восьмой, там совсем малышня. Примчалась санэпидемстанция, за ней – шум, ор, «скорые помощи», следователь прокуратуры и два фотокорреспондента. Один малек все же помер, потому замять не удалось. Лагерь закрыли, нас, кто не подцепил заразу, – в шею, «по «до мам». Газеты галдели – беспрецедентно! Вопиюще! Злоумышленно! До центральных новостей дошло. А моя мать сказала – чего хотели, когда кругом полный бардак. Еще пару лет назад немыслимая ситуация, а завтра, завтра, вот помяните мое слово – везде так будет! Когда многое сходит с рук, когда никто толком не знает, вправо ему или влево, когда по митингам ходят в поддержку Гдлянов-Ивановых, нет, чтоб хоть плохонькую работу исполнять, когда «демократические союзы» вместо того, чтобы кооперировать людей, науськивают их друг на дружку, когда передовая интеллигенция лезет в залупу, а освобожденные ответственные парторги – в кусты, вот и выходит боком. Однако развал, он начинается не в высоких кабинетах, и не в бунтарских умах даже, а когда вдруг одному человеку становится наплевать на всех прочих – и так оно сплошь и рядом, безнаказанно. Тогда можно не заметить завшивевшего ребенка, потому что медсестра, которой положено по штату, ср…ть хотела на свои обязанности, за котом наплаканную зарплату херачьте сами! И директор пионерлагеря тоже – его думка, как скомуниздить лишний кусок для себя, а детишки – детишки все равно не его. Когда происходит такое, когда только ищут кругом виноватых: кто спер кусок от общей колбасы, когда обиженные и уголовники тискают друг дружку в объятьях, родственные души, когда не пойман не вор, и ловить-то больше некому, все в воры – спят и видят, тогда надо казать кулак. Сверху или на среднем уровне советской власти, но надо. Иначе настанет пир во время чумы, многие глубокие могилы откроются, и примут новых покойников, которым совсем еще не вышел срок на земле. Будут бушевать хаос и тьма, и что из них произойдет на свет – бабушка надвое сказала, скорее, ничего хорошего, «хабалкина лавка», чем прекрасный новый мир. Но мать не верила, что мы, мы все! – не удержимся на лезвии бритвы, что не пройдем, потому попросту забрала меня домой, в следующем году поедешь обязательно, а пока научись занимать себя сама в свободное время, ты здоровенная девка уже, двенадцать лет, в поле батрачить пора. Блин.

Середину лета я не проскучала. Помните? Ирочка и Темка. Мои два новых друга оказались ничего себе. Оба остались в городе, по своим причинам, и оба чуть беспризорными. Не так, как я, конечно. Но достаточно, чтобы в дневное время болтаться, где попало, а в ночное – с разрешения родителей оставаться друг у дружки.

Ирочка, она была единственной дочкой некоей Маргариты Платоновны, рядовой учительницы английского языка из нашей же спецшколы. Довольно странной женщины, я с ней не сталкивалась до того ни разу, у нас в классе и в отдельной группе она не преподавала, но даже издалека Маргарита Платоновна производила смутное впечатление – в смысле, непонятно было, что она такое, или, вернее, кто? Белая ворона или розовый фламинго, городская юродивая или провинциальная барыня. Маргарита Платоновна ходила по нашей школе зимой в расписном шелковом платке поверх – надо же! – громадного рыжего парика, уложенного на манер «бабеты» но с косой челкой. И на уроках так ходила и на переменках. А когда наступала летняя жара, парик закономерно пропадал, оставался только расписной платок, не один и тот же, платков у нее хватало, и все импортные, «мейд ин», по советским временам – сами знаете, недешевое удовольствие. Почему диковинная «англичанка» стеснялась собственных волос, я так и не узнала, не поняла, хотя, подружившись с Ирочкой, видела странную учительницу без парика – вовсе не было у нее никакого облысения, как утверждала расхожая сплетня, и лишая тоже не было – довольно густая каштановая грива, стриженная, чуть ниже ушей, почти даже не седая, а хоть бы и седая, покрасить хной, и всех делов. Но Маргарита Платоновна носила парик и платок – как мимоходом обмолвилась мне однажды Ирочка: мама не любит говорить на эту тему, ходит в своем образе, и все. Зато я узнала от новой подруги, почему загадочная «англичанка» вообще такая загадочная, вдобавок высокомерная, нелюдимая, в коллективе ее должны были бы давно «зачморить», но никто не трогал, словно вокруг нее протянулась колючая проволока под смертельным напряжением. Ирочка рассказала, без всякого секрета, мне и Темке, словно о содержании передачи «В гостях у сказки» – у них раньше был папа. Хороший папа, капитан КГБ, молодой и способный, о роде его занятий они ничего не знали, только в один обычный день он исчез и надолго, Маргарите Платоновне сказали – специальная командировка. А потом он вернулся, но не домой, в тяжелом состоянии в психиатрическую больницу – а еще потом-потом его списали с инвалидностью вчистую, дали хорошую пенсию, и однокомнатную квартиру тоже дали, с Маргаритой Платоновной они развелись, так рекомендовали наверху, старая жилплощадь осталась жене и дочке, видно, вместе им жить было небезопасно. С той поры из Маргариты Платоновны лишнего слова нельзя было вытянуть, однако в школе ей много чего позволялось, большая скидка на коллективные заботы, наверное, считали – для процветания Родины ее семья и так сделала достаточно. Но с Ирочкой не водился почти никто. Поэтому ее перевели в наш параллельный класс – когда девочку открыто стали третировать ее соученики-«торгашата». Я сразу взяла ее под свою защиту. Не потому, что я очень уж правильная со всех сторон и мой идеальный мир требовал внесения поправки. А только никогда раньше – вообще никогда не выпадало мне защищать такое слабое и одинокое существо: чернявая, как цыганочка, худющая, точно кузнечик, нескладно-костлявая, личико болезненное, одутловатое: моя мать однажды сказала – «как дулька», имея в виду сложенную фигу. В общем, безголосый заморыш, жупел для насмешек, тихая овечка. Я же всегда стояла сама за себя, и здорово стояла, но чтоб за кого другого, нет, до той поры не приходилось, не нуждался во мне никто, а тут – повезло.

Только не подумайте, будто я вслепую жила и дружила, будто Ирочка тоже представляла собой придуманный мной идеал – робкое преданное одной мне существо, кругом благодарное, хвостик от юбки. Так, да не так. Где ей было выгодно – там, конечно. Но чаще Ирочка, откровенно пользуясь мной, смотрела тоже чуть-чуть, но свысока, будто благородная барышня на горничную, очень похоже в чем-то на Маргариту Платоновну, яблоко от яблони, а глиста от задницы недалеко держатся, уж простите за грубость. Наверное, это была особая у нее, защитная реакция, Ирочке ведь доставалось, за то, что не такая, как многие. Вообще-то и я была, по семейным обстоятельствам, не как большинство прочих, вроде тут мы были похожи. Но если я давала в морду, то она, я думаю, гордо про себя говорила: скоты, быдло, не стоит обращать внимание, меня не любят, потому что я выше их всех. Вот и получалось, будто мы – дворяночка и мещанка, я к ней всей душой, а мне от нее гривенник на чай. Но я все равно ее любила и была довольна, что у меня появилась подружка. Почему? Вы решили, я мазохистка недоделанная, или у меня самооценка была в детстве, что называется «ниже плинтуса»? Не угадали. Здесь другое. Это – как со щенком, которого подобрал на дороге. Может, он вам всю квартиру описает, может, всю обувь сгрызет, может, от его лая вы с ума съедете, может, он кусучий и нрав у него прескверный, да еще вырастет тот щенок, превратится в громадного телятю, никакого мяса не хватит на прокорм. Но все равно, вы его подобрали, и вы его полюбили, потому что сами так хотели и сами выбрали, и вообще уже подло идти на попятный. Короче, мы в ответе, бла-бла-бла, за тех, кого… ля-ля-ля, приручили, приманили, прикормили, и вообще пригрели на своей груди, хотя бы и змеюку подколодную. А знаете, почему? Помните, летчик этот, вы мне как-то о его гибели исследование прислали? Сент-Экзюпери. Вот вы не думайте про него, будто он кругом прав. Я в то время его читала, и уже тогда мне казалось – обман, нечисто на руку. Он, наверное, так себе навоображал – всякий человек в ответе за прирученного слабого, потому как, это благородно, гуманно, и вообще улучшает моральный климат мира во всем мире. Иначе говоря – блаженная все это чушь. В реальности так не бывает, хочется, но не бывает, и даже мой идеальный мир никакого подобного самопожертвования не требовал. Щенка подбирают и маются с ним потом не из милосердия, там, сострадания и всяческой иной словоблудной хрени. А только как иначе сильному узнать, что он силен, если не по отношению к слабому? Ответ – никак. Эти два понятия суть относительные. Нельзя по щучьему веленью быть добрым и справедливым на пустом месте. Добрый должен, я извиняюсь, говна наестся с пол-ушата, тогда точно сможет сказать про себя, ага, а ведь я добр! И справедливый пока не устанет получать в рыло за свою правоту, тоже не возгордится, что он самый правильный человек из всех его окружающих подонков. А вообще многие от неподходящих щенков избавляются, и не потому, что люди они плохие, но не тянут, попробовали и поняли, приручить приручили, а дальше – гуй! Не выдюжить. Так что – щенка за шиворот и за порог. Или подохнет там, или подберет другой доброхот, из тех, кто себя на щедроту или силу проверить захочет. Так что испытание на «сент-экзюпери» не все подряд проходят. Нормально это. Не то бы, мы давно в чистом дурдоме жили, от собственного подряд ко всем сострадания и расплодившихся кругом собак.

А вот Темка, второй мой новый дружок, он был совсем другой коленкор. Его мама тоже работала в нашей школе, только… Внимание! Ап! Посудомойкой в столовой. Как вам? Такой поворот. Собирала остатки, тарелки, ведь у нас не буфет был, мы – школа для бла-ародных, нам на длинные классные столы подавали, мы ели, потом уходили, а служащие столовой – такие, как мама Темки, – за нами потом убирали. Не по-советски? Зато вполне по обкомовским нормам, для будущих подрастающих преемничков самая школа жизни. Как правильно обращаться с халдеями из гособслуги, и в чем преимущества народной власти для ее уполномоченных представителей. Темку в нашу блатную школу, конечно, не из-за матери взяли, не тот уровень. Хотя отчасти благодаря ей – оттого, что случилась поблизости, на виду, сынишка ее понадобился «для разбавления пролетариатом». Нехорошо, когда в ученической среде напрочь отсутствуют представители широкой народной массы, не по-советски это, партийные органы могут быть недовольны. Так что, Темка и его мама-судомойка очень вовремя оказались под рукой, в нужном месте в нужное время, вроде бы «из простых», а вроде бы свои. Но все же «из простых» – для нашей школы это было позорное клеймо. Потому с Темкой тоже почти никто не дружил – сам он был на год старше нас с Ирочкой, но очень маленького роста, хотя не тощий и не щуплый, сбитый такой мужичок, и глаза татарские, раскосые, мудрые. И отца у него тоже не было. Даже в помине. Так что – формально мы все трое получались безотцовщина. Однако Темку не обижали, его ровесники из старших надо мной классов, считали – шпану вообще опасно задевать, сохраняли безопасное расстояние. Но он был никакая не шпана. Вместе с Ирочкой учился в музыкальной школе – это она нас познакомила. А Темка играл здорово – числился по классу рояля, но уважал только электрогитары. Вот вы сейчас подумали… подумали, подумали, я знаю. Откуда у сына посудомойки, да еще одинокой, лишние деньги на музыкальную школу? У нее зарплата рублей семьдесят тогда была, даже если вкалывать на двух работах или в две смены, ниже прожиточного минимума, какая там музыка? Спортивная секция при ДОСААФе еще куда ни шло. Блин.

Ладно, открою тайну. По нынешним временам это не тайна никакая вовсе. Истина сверкала простотой, обхохочешься. Не знаю, застали вы по возрасту это явление, в то мое время как раз оно расцвело махровым цветом, готовясь, на гумусе убийственного дефицита, принести свой ядовитый плод в будущий общий котел крокодильего беспредела. Короче, Темка был «советский» фарцовщик. Да-да! Мелкий, конечно. Сигаретами торговал импортными возле гостиницы «Интурист» и гондонами, тоже «мейд ин», а что? Бегал он очень даже проворно, от ментов. Все халдеи его в лицо знали, чуть кто спрашивал – «Мальборо» или там «Кэмел», или «сам знаешь что», отправляли прямиком: видишь, малец возле служебного подъезда трется, у него спроси. И спрашивали, и Темка им впаривал, различая всякого зверя по одежке, кому за пятнашку, а кому за четвертной. Швейцары и прочие смотрители порядка с него мзду не брали, ни процент, ни «гостевые», почему? Хозяин Темки и так им платил. Не только за Темку, разумеется. За девочек, за спиртное из-под полы, за карточный «развод», Темка на фоне этого бизнеса был мелочью пузатой, но зато – «козырная шестерка», а это много значило. Потому что, хозяин его был Армен Серый – говорят, так прозвали из-за присказки, с сильным кавказским акцентом, нарочно, Армен повторял, бывало: я чэловек сэрый, ваших ынстытутов нэ знаю. Когда так говорил, кто-то или умирал не своей смертью, или садился в тюрьму, или просто шел по миру сиротой. Авторитетный дядька и мразь распоследняя. Темка шестерил на него, но как-то с ухмылкой, без пиетета, дескать, служу самому! Не-а, Темка был парень умный, хоть и в тринадцать лет, быстро выучился, навроде меня, как жить самостоятельно и главное, в его случае, – как в одиночку выживать. Музыку он любил, не попсу дешевую, или даже не ту, что подороже. Он Гершвина любил. Еще Стравинского. Разбирался. А как же! Из современных нам – «тащился» от Стинга, от Гэрри Мура, на электрогитару старенькую накопил, сразу и купил, с рук, конечно, привел в порядок. Мечтал, вот через год стукнет ему четырнадцать, он сможет работать по закону уже, не полный рабочий день, но ему и не надо. Он пригрел себе место в ресторане «Кубаночка», заведение так себе было, сивушное, но для стартовой позиции подходящее – надо же где-то начинать! Обещали знакомые ему ребята из ВИА «Толькоквас» – их была точка – взять к себе в «лабухи», вторым подменным солистом, играл он хорошо, забойно, от души, и голос у него был шансонный, хрипловатый, низкий, такому «ломка» не страшна, а женщинам особенно нравится, значит, заказов от клиентов будет много, для общего «оркестрового» кошелька это как раз и нужно. Так что – в музыкальную школу он сам ходил и сам за нее же платил, семнадцать рублей в месяц, между прочим, не хрен собачий.

А веселый был! Знаете, есть такие люди. Очень, очень редкие. Которые даже в страшных для них вещах видят смешное, не потому что придурки, наоборот, чтоб с ума не сойти и другим рядом с собой не дать. Темка любую ситуацию мог так изобразить, так перевернуть с ног на голову, что держись, не то из трусов выскочишь. Театр Эстрады и Советский Цирк. Трахаться надо Хазанову, чтоб похожее в лицах представлять! А Темка, он сходу выдавал. Его однажды доберман покусал, здоровенный, что твоя собака Баскервилей, уколы, конечно, пришлось делать, а Темка для нас вспоминал – сплошная ржачка вышла, если по его рассказу: товар весь продал, уже домой засобирался, ну и отошел он под куст, тихо-мирно ширинку расстегнул, дело темным вечером было, не увидел, как тот пес стервозный подкрался, цапнул его за зад, молча, страшно, одним словом, собака! Укус на полжопы, джинсы в клочья, кровища ручьем, блин! Вроде, чего ж тут веселого, дело-то дрянь, но с Темкой – впрямь ухохочешься, глядя, что он за дурака валял. И как хозяин псины в истерике бился, скакал вокруг, что твой обкурившийся трубкой мира индеец, все поводком тряс, будто вешаться собрался. И как обиженно выл в унисон, прижавшись подлым своим брюхом к земле, доберман, которому как раз поводком по горбу попало – ах ты харя! ну на секунду отвернуться нельзя! И как прохожая жирная тетка кричала – покусали ребенка! – тормошила Темку: твоя мама где? думала, он маленький еще, печенье ему совала, дура, – а он ее послал как раз по матери, только ментов на бабий крик не хватало! И как молоденькая врачиха в травме впала в культурный шок – сходил, говорит, по малой нужде, а с «переляку» вышло, что по большой, штаны-то он не поменял. Но он и вправду испугался, только страх свой прогнал, смог прогнать, и с другими также, скажет чего, все за животики держатся, и ужас, черный, давящий, отступает куда-то. Вот разве со мной у Темки не получилось, он не старался даже. Понимал, наверное, что у всякого веселья на земле есть предел, где не страх уже бал правит, а настоящее человеческое горе.

Середина дня тогда была. Обычного дня, рабочего. Рыбный постный четверг. Я как сейчас помню, и всегда помнить буду. Стояла чумовая жара, градусов сорок, наверное, от пылищи дышать невозможно было. Зачем, куда она пошла тогда? Замдиректора огромного института – вот за каким хреном, простите, надо было ей самой по этакому аравийскому, верблюдному пеклу!??? – я, понятно, тогда кричала, всем сочувствующим в лицо, по злобе, с отчаяния, от неизбежной безысходности. Пошла-то она по делу. Институт ее стоял на центральной улице, что твой чикагский небоскреб, стеклянное чудовище и местная монструозная достопримечательность, а напротив общественная столовая имени революционного деятеля Шаумяна, или кого-то еще того же рода, не важно. Короче, в той столовой надо было организовать дневное питание для рабочей делегации из Южной Кореи, то ли мы им проект торговали, то ли они нам собирались впарить свои станки и приборы, но накормить полагалось по высшему разряду. Мать и вышла проследить, свой глазок смотрок, времена крутые, нефть в цене гробанулась – дешевле минеральной воды «Нарзан», взаимовыгодное сотрудничество никак нельзя было упускать. Не одна она, конечно, вышла, с ней еще секретарша Ланочка, и представитель партийно-идеологической стороны, дядька какой-то, я не помню.

Ее даже не на дороге убило. Нет. И не местный, и не таксист какой-нибудь, понаехало к нам в город тогда, из Нагорного Карабаха, будто весь он в полном составе на приморскую равнину с ихних снежных хребтов переселился. Только тех беженцев никто не жалел, наоборот, местные не чаяли уж как избавиться, наши южные тетки плевались вслед – чтоб вам всем передохнуть, окаянные, чего приперлись. Потому что выгнанные карабахцы были именно что «чурки», иного слова не подберешь, наглые, денежные, беспредельные, наверное, все честные и порядочные армяне и азербайджанцы, которых в этот убойный блудняк втравили «взападло», остались свой родной дом защищать, а шваль всякая к нам переехала. Я не против беженцев, не подумайте, я давно всякую беду научилась понимать. Но раз попросился в чужую Тулу, пустили как человека, то засунь свой самовар себе в …, именно туда, и сиди тихо, уважай принявших тебя людей, на работу иди, где с девяти до шести, а не шныряй по рынку с «волыной». Машины у них само собой, появились тут же, естественно «Волги», тяжелые огромные сухопутные катера-убийцы. Потому – пришлые ездить на них по городу ни фига не умели, рулили, как придется, скорость сто, магнитола орет в открытые окна, сигарета в зубах, печатка золотая на волосатой лапе, так они ездили. Вот один, сука, падла, тварь и пидор распоследний! Доездился в тот день. Что мохнатую его ср…ку в аду теперь на вертеле приходуют, моими молитвами, то мне утешение небольшое. Летел он через собственную крышу, горный шизанутый орел – перед тем врезался со всей е… дури боком в светофор, а затем через чугунное ограждение. На тротуар. Ланочка рассказывала, после похорон, когда ее трясти хоть немного перестало, бедняжку, – моя мать, она ведь оттолкнула девчонку в последний момент, а сама уже не успела отбежать, ее накрыло, в мокрое место, дядька партийный тоже, с переломами обеих ног, все равно дешево отделался. Только для нашей маленькой двухместной семьи настал полный Конец Света, или иначе Апокалипсис, прямо библейский, такой же безбожный и безжалостный. Ну, что бога нет, я и сама давно догадывалась, мне доказательство было ни к чему. Но мой идеальный мир тогда в первый раз не устоял, дал трещину. И не трещину даже, разошлась, можно сказать, твердыня земная по швам, с треском. В открывшийся разлом ухнуло в тот «расстрельный» день главное – моя вера в свои силы и в конечную победную справедливость их употребления. Потому – борьба за светлое будущее хороша то тех пор и границ, пока идет на крошечном пятачке, где всего какие-нибудь галактические секунды действуют придуманные тобой правила, и всегда борьба эта заканчивается бессмыслицей хаоса, который вот так, от балды, что называется, налетает по своей загадочной воле и сметает все тобой устроенное и отвоеванное в тартарары. Не то, чтобы не нужно стало вдруг воевать за себя или за другого, лишним для меня сделалось – ожидать хоть какого-то толка или оправданного жертвой результата от этой войны. Надежда – хорошее и светлое слово, но с чего кто взял, будто подразумеваемый под ней счастливый итог вообще осуществим? Тут хоть тресни, но то, что тебя сожрет и сломает твою жизнь, приходит внезапно неведомо откуда, и уходит туда же, чтобы непременно вернуться вновь.

Все же довольно большая часть моего идеального мироздания устояла, даже в тот день. Почему? Вы не поверите, опять из-за матери, благодаря ей. Она оттолкнула Ланочку, свою секретаршу, самую обыкновенную девчонку, только и умевшую, что стучать на машинке – о компьютерах в начальственных приемных тогда слыхом не слыхивали, – еще перекладывать бумаги, налево входящие, направо исходящие, главное не перепутать. Ну, кофе, там, носила, чай, или воду минеральную. Мать ее гоняла, говорила, бестолочь, учиться надо, а куда тебе учиться, если ты толком такую простую работу не исполняешь. В воспитательных целях ругалась, или за дело, я не знаю, но только она оттолкнула Ланочку. Ее жизнь-то она спасла. А мою надолго остановила. Я думала, чем это чужая девчонка, хлипкая секретарша, каких на пятак ведро, лучше меня? Это – моя мама, а я – ее дочка! Почему? Ну, почему она подумала о ней, а не обо мне. Перед самой своей смертью подумала. О ней. Не обо мне. Вот потому-то идеал мой и не осыпался до конца. На середине устоял. Что мать оттолкнула свою никчемную, криворукую, бестолковую секретаршу. Не думала мать о ней больше, чем обо мне, конечно, нет. Именно, что не думала. Она совершила действие, само собой для нее разумеющееся, не допускающее никаких размышлений «за» или «против», там не существовало для нее выбора – отодвинуть от беды крайнего и стать крайней самой, или позволить животному инстинкту дать себе уцелеть. Это был единственно возможный поступок, для матери – единственно возможный, ничего в нем не присутствовало геройского, как потом болтали на похоронах и поминках, мать это слово терпеть не могла: в силах что-то делать, так делай! иначе, не человек ты, а недоразумение, а если не в силах – никакое геройство тебе не поможет, так что смирись и будь тем, что есть, хоть какое достоинство. С одной стороны, она меня бросила, с другой – я долго не знала, с чем мою катастрофу сравнить, чтобы никак не унизить идеал. Все было неудачно. Почему-то вспомнила Ивана Сусанина. У него, может, семеро по лавкам и больная жена оставались пропадать без кормильца, чего б ему не взять грОши от поляков? А он не взял, потому что – жизнь за царя, чтоб не ему одному счастье – подкустовное, грошовое, но всем русским людям на всей Руси, пусть даже не вспомнит и не узнает никто, как он в болоте оккупантов потопил. Так вот, за царя, может, оно легче. А смог бы тот Сусанин за девчонку, за секретаршу-бестолковку, за ни на что не нужное ему существо? Вопрос. Вот мать смогла. Ее не стало, а мой идеальный мир, перекореженный, как Дрезден после англо-американской бомбежки, все же остался стоять. Вдруг бы и вышло еще как-то отстроить заново?

Худшее ждало меня, что разумеется, впереди. Нет, в детдом меня не отдали. Этого не произошло бы в любом случае. Дядя Паша, порядочный смешной человечек, нипочем бы меня не бросил. Или я его – тут ситуация спорная. Но вдвоем мы бы запросто выжили, ничего страшного, я была абсолютно самостоятельная и на зависть практичная, он – просто взрослый, то есть дееспособный, с правами и обязанностями, я бы ему говорила, что нужно делать, а он бы исполнял, невелика хитрость. Но тут нагрянула, что называется, «с хабарями» родня. Жадная, глазастая, мещански-хапужливая, самое дно, какие и Гитлеру хлеб-соль поднесут, случись от того выгода. Мать их не приваживала, сама изредка навещала, но к себе никогда не звала, да и побаивались ее. Хотя – это были мои дед с бабкой и материна младшая сестра с мужем (который семейная гордость, ассенизатор, деньгу зашибает, ну и водяру тоже крепко). Вторая сестра не давала о себе вообще знать, вышла замуж за барыгу-мясника, переехала с ним в Махачкалу и там пропала, ни помина, ни привета, словно все прочие ей уже не ровня. Мать вырвалась от них от всех, наплевав и растерев, когда единственная поступила в Томский политех, на одну стипендию, никто ведь не помогал, но ей все равно было, лишь бы подальше. Словно вся ее дальнейшая жизнь была именно отторгающей реакцией на породивший ее задошливый, копейничающий, болотный мирок, словно бы она по свободной воле своей поняла, как ни в коем случае не нужно жить. Залетный гадкий лебедь, отбившийся от стаи волк альбинос, одинокий снежный барс – редкий вымирающий вид. Вырвалась, думала навсегда. В ее случае так оно и вышло, пока она была жива. Теперь же все это сорочье гнездо приперлось ко мне. Жалеть сиротинушку, и заодно прикарманить двухкомнатную квартиру на юге. Ну и разоср…лись они между собой! Было бы до мокрых подштанников, в улет! смешно, если бы в голос рыдать не хотелось.

Дядю Пашу они тут же выгнали из квартиры. Он и не сопротивлялся. Хотя с ним поступили! Я бы в морду стулом дала, нипочем не удержалась бы. И чуть не дала. Только на меня вся свора набросилась – дура, дура, дура, чужой мужик на твое добро, давить его надо, а ты? Еще у дяди Паши карманы обыскали: как он позволил? Я же говорю, безответный интеллигент, раззява, он бы права качать точно не стал, это для него все равно, что по новомодным митингам и партиям шататься, отвратительно, он настоящий, тонкий человек был. А ему – ты тут прописан, нет? Тогда кто ты такой? Это они умели, мои родственнички, сразу «на ты». Девке и ее мамаше голову морочил, только мы не пальцем деланные (это точно, что не пальцем, кривым моржовым хреном через хитрую ж…!), катись отсюдова, самозванец, прощелыга, горлохват, покуда участкового не вызвали. И мне – зарится, зарится, на твое наследство зарится – будто они все за чем другим приперлись. Сразу – подряд материны брюлики из шкатулки в кулак захапали, дед с бабкой, тетка в крик, она тоже наследница. А дед ей шиш! Наследница у нас внучка, и мы при ней. И лизоблюдно ко мне – правда, деточка? Ну, я им выдала. Про половую связь между гомосексуальными партнерами, как-то так. Бабка взвыла, что твой реактивный самолет на старте, дед – в черную брань, тетка кулаком: ах ты ж тварь малолетняя, – ассенизатор-муженек ее залепил мне леща, кровь из носу, я кубарем, голова-ноги, тут они одумались. Дед с бабкой заглохли, дело керосинное, давай юлить – меж двух огней. Ты чо, ребенка бьешь, возьми ремень и по попе, а ты – это мне уже, – как ты смеешь со взрослыми, да ты ноги целовать должна, что тебя беспризорную жалеть приехали. Меня зло взяло – знаете, что я им отмочила? Говорю же, самостоятельная была, и с мозгами все в порядке. Сказала – вот сейчас с разбитым носом в милицию, потом на освидетельствование, жестокое обращение с малолетними, я – в детдом, а вы – нафиг! Кровищу размазала по всей роже вдоль и поперек, и давай орать «Помогите! Убивают!», чтоб они опять с кулаками не думали даже, на всю улицу – окна и балконная дверь по летней жаре у нас настежь открытые стояли. Тут родственнички все забегали, чисто их озверелые пчелы кусали. Шипели, будто я вся в мамашу, я им – еще как, вы меня плохо знаете, зубами рвать буду, пусть ваш ассенизатор убивает, плевать! Ассенизатор-то как раз под лавку первый полез, трусливый чмошник, такая порода – слабого отмудохать, самая радость, еще перед дружками похваляться тоже обормотами, как он свою бабу отходил кулаком в печень, пятилетнему сынишке мозги повыбил за разбитую чашку, или как вдесятером с «братанами» на одного «очкарика», геройски. Но чуть разок получит сдачу со всего червонца, сразу – я не я. Бабка с дедкой, и тетка моя подняли базар – у ребенка нервный припадок, не понимает, что делает, ой, ой, сиротиночка бедненькая. Я их всех распихала, пошла умываться, с матюками, мать раньше запрещала, не дай бог загнуть при ней, но не было ее, матери, а этих – я иначе, как через семнадцать этажей, воспринимать не желала.

За одно лишь я всей их пришлой, расклевывавшей мертвое мясо, «вороньей слободке» благодарна. Даже теткиному ударнику-ассенизатору. Что не дали мне спятить окончательно, я ведь как о матери узнала – дядя Паша, уж он старался, но тут слов было не подобрать, подходящих, я имею в виду, – не поверила сначала, до самого следующего вечера, не верила и все тут. А после, не знаю, что на меня нашло. Только я – в стенку головой со всего размаха, если бы не дядя Паша, вот что называется чувствительный человек, он будто во времени увидел, что я сделать с собой могу, перехватил едва-едва, я всего-то лбом саданулась маленько, вкось, не расшиблась. Он со мной до утра сидел без сна, боялся, надо думать, я тоже не спала, вскрикивала, или вот так делала: ры-ыры-рыы-ы! – я плакать никогда не умела, звериный какой-то рев у меня выходил, пугал людей. А на следующий день уже родственнички, благодетели блин! приперлись. И мой волчий, оборотнический вой, как и нежелание жить, сменился вдруг спасительной, излечивающей злобой. Так что, в некотором смысле, да, можно сказать, меня облагодетельствовали. Иногда человеку нужен враг гораздо больше, чем друг, реальный враг, который действительно пришел по твою душу. Наверное, поэтому в старину от большого горя ехали на Кавказ, или на любую войну, за тридевять земель хотя бы, или если с войной было туго, затевали ссоры и вызывали на дуэли, потому что только так можно было стерпеть совершенно невыносимое.