Текст книги "Абсолютная реальность"

Все кончено. В этот самый миг все кончено. Одно сверлило и сверлило мыслительную дыру в голове Леонтия, больше не думалось ни о чем другом. Ни о следствиях, ни о последствиях, ни о степени непогрешимости поступков. Очнись он от острого психологического шока, и очнись вовремя, он бы сообразил – нет его вины, ни на капельку, он не крал, не убивал, не предавал, упаси боже, державу, он только чуть-чуть надурил влюбчивого майора, да и надурил в чем? В том, что оправдал надежды иных людей, наивно доверившихся ему? Хороших людей, даже если причислить и «чухонца», хороших, да! Он так их чувствовал, а он, Леонтий, всегда чувствовал в себе подобных гадость и подлость. Вот и в Косте Собакине не было этого – ни грязноватой низости, ни высоколобой пошлости. Потому как, собственно Костя Собакин никак не изменился, иным стало вдруг его отношение к Леонтию, «служебно-розыскным» оно стало, как у полицейского породистого добермана, с призами и медалями на ошейниковом слюнявчике, мирно спящего на коврике у порога, которому сказали – фас! И он вздыбил шерсть, оскалил зубы, и рванул, рванул, по команде, на кого покажут и прикажут, на друга, на дитя, на брата, на родную мать. Дело тут не в дрессированном звере и его безупречном долге, но в том, кто отдаст повеление, и кто пошлет. Вот и Костя был человек безоговорочной чести, плюс – раз-навсегда взятого на себя «под присягой» обязательства блюсти и защищать, как ныне оказалось. Что он и исполнил – не имело значения, по отношению к кому, к Ленчику, старому другу и брату, или к случайно указанному нарушителю – это была лишь перестановка местами слагаемых, от чего извечная сумма в итоге уравнения ничуть не менялась. Вот в чем заключался для Леонтия самый-самый ужас. В оборотной служебной стороне Кости Собакина, о которой до сего времени он не знал и не предполагал. Просто не повезло. Очень вероятно, что в тот чудный день, в занятом под клятвенное уверение синем, искристом костюмчике, Костя мог пойти искать рабочего пропитания в любое иное место – в какой-нибудь абстрактный институт стран Ближнего Востока при Российской Академии Наук, с тринадцатой зарплатой и тремя загранкомандировками в год. И события перенаправили бы начинающего новичка по мирному параллельному пути, который всегда есть – как у него самого сложилось с пещерой, Пальмирой и Филоном.

Мог. Или НЕ мог? Возможно, послестуденческий выбор Кости был заранее предопределен, его упорством в понимании должного-недолжного, ученой языковой старательностью, строгом и однозначном сознательном отделении белоснежного добра от чернющего зла. Вдруг и не он выбирал, а кто-то решил наперед за него, и пригласил к собеседованию, заранее зная исход. Так что, Костя Собакин оказался как раз в том месте и в то время, в каком единственно и было предназначено ему свыше ответственными людьми, которые наблюдали и определяли: годен, не годен. Определили и выдали, как следствие государственного доверия, тот самый документ-оружие с гербом, и герб-то слегка истертый, значит, выдали давно и пользовался им Костя тоже давно и регулярно, по частой, видимо, надобности. Переводчик, да! Но и он, Леонтий, сам, не по стороннему принуждению ведь, обратился к другу, как будто угадал наперед его возможности, значит, тоже предполагал о Косте такое-этакое? Как любой нормальный человек может догадаться даже о граждански одетом военном по его выправке, или о бывшей шлюхе по манере раскидисто-неприлично сидеть на людях.

Он, кажется, уже провидел, что будет дальше. И как оно будет. Если он позволит себе «самозащитный» страх. И вот этого он, хлипкий и уступчивый Лео Годо, допустить не мог. Нельзя было. Ни слова, ни звука, знать не знаю, ведать не ведаю, а зрение вообще минус тридцать по Цельсию. Глумливая истина: молчание – золото. Ошибочка вышла, гражданин начальничек! Ведь иначе – Костя без раздумий и сомнений тут же пристегнул бы его к ведомственному интересу, в качестве доносчика или подневольного наблюдателя, официального информатора, причем кругом виноватого и обязанного искупить, не кровью, но чернилами – не то, сами догадайтесь, чего произойдет. А у него Калерия, Леночка, мама и отчим, и даже добавить сюда для ровного счета упавшего папу Гусицына, тоже ведь жаль, и тоже крючок. Но Леонтий не мог на него поддаться, каким бы жирным ни казался червячок, и какой бы жадно-ждущей ни мерещилась щука поблизости. Почему? Что он знал о Пальмире? Что он знал о намерениях параллельных пришельцев? Что он знал об их будущем и настоящем? По правде-то говоря – ничегошеньки не знал. Вот именно поэтому – не мог. Он тоже любил и почитал философов-братьев АВС, и даже без преувеличения – чтил глубоко. Пусть и не смотрел великое творение Германа, но ведь в компьютерный век ознакомление с кинолентой нетрудно отложить, чтоб без спешки и с настроением. Тем более, поведение его направлял сейчас совсем другой сюжет. Когда-то казавшийся ему, по молодости и глупости, не имеющим жизненного отношения к реально возможным событиям – речь шла о роковом полицейском поступке инспектора Глебски в отеле «У погибшего альпиниста», надуманная ситуация, так полагал он, пока сам не очутился в похожей. Он ничего или почти ничего не знал о Пальмире и Филоне, и потому не мог их сдать. Не мог выдать на расследование и растерзание, даже во имя государственных интересов. Потому что, здесь все же присутствовал интерес, гораздо более высокий, хотя еще вчера ему казалась – что может быть выше интереса Родины-России? Сам же мечтал – вот бы его призвали и вот бы ему повелели, взять в руки стреляющее перо и послужить. На благо Народа и Отечества. Но так было вчера. А сегодня? А сегодня Косте Собакину придется выкусить. И если нужно, он, Леонтий рискнет. Решится на настоящий обман. Сыграет роль. Запорошит отводом глаза. Ради… ради чего? Чтобы отель «У погибшего альпиниста» никогда и ни один другой писатель не переименовал в его честь в барак «У пропившегося мерзавца».

В одно его ухо насильно влетало, в другое свободно вылетало, Леонтий послушно и покорно кивал. Да, да. Да. Он заглянет, так, невзначай, по-соседски, он выяснит, что сможет, уж как сумеет. Кто? Откуда? Зачем? Он потом доложит. Непосредственно Косте. Или майору Ломоть-Кричевскому, ох, не простому майору! Тот дальше сообщит куда следует. А как же! Вообще-то многого не ждите. Лучше бы сами пошли. Нельзя привлекать внимание? А-а-а! Как-как? Проштрафился, отвечай. Только, что он преступного сделал? Ненаблюдательность и разгильдяйство? Разве можно было знать наперед? Мы люди мирные, в академиях ГРУ не обучались, с нас и спрос иной? Леонтий сыпал нарочно холостыми, «предупредительными» встречными вопросами. Хотя ответа Костя как раз не требовал, он будто бы осведомлен был обо всем, что происходило за стальными профессорскими дверями, стало быть – ни о чем он понятия не имел, но лишь исполнял свою контрразведывательную работу. И сейчас Леонтий соглашался с ним, обывательски-покорно, склонив беспутную голову. И думал. Что делать? Завтра. Завтра. Предупредить. Поговорить всерьез. И что? Дальше что? Бог весть. Может даже – бежать! Тут он очнулся. Костя уже уходил. С лакейской угодливостью Леонтий бросился открывать перед ним дверь. И пусть. Если надо. Если надо Пальмире, и если надо Филону. Он бы и на брюхе пополз. Для совсем чужих и потусторонних ему людей. Может, и не людей даже. Но вот же – тот, кого он с открытым сердцем большую часть своей жизни, почитал за главного друга своего – он как раз стал ему чужим. В одночасье. Навсегда. Костя Собакин принял для себя, что разумеется, правую сторону, а он, Леонтий, отныне, выбрал левую. Надолго ли? Выдюжить бы. Не факт. Ох! Придется солоно.

И про старуху бывает порнуха

– Что такое? – с натянутой насильно на кукольное лицо, непонимающей улыбкой, спросила его Пальмира. – Это мне? Нам?

– Вам. И… взгляните, – Леонтий не позволил себе сказать – прочитайте. За истекшие стремительно сутки каким же осмотрительным стал он! переделался, превратился, обернулся, оземь с перепугу! не за себя даже! из прежнего олуха прямо-таки в обученного империалистического агента. Труден только первый шаг, воистину маркиза Дюдефан не зря произнесла святые эти слова, хотя над святым Дионисием, шествующим с собственной отрубленной главой в руках, они как раз прозвучали издевательством. Но в данных обстоятельствах, возможные подслушка и прослушка, проглядка и подглядка, тоталитарный рэп в остаточном исполнении ретивой спецслужбы внушали Леонтию крайнюю конспиративную осторожность.

Подошел, долговязой «цапельной», неспешной походкой, Филон. Брезгливо кинул томный взор на рукописные листы – числом два. Уже открыл было ехидно-щелевидный рот, но Леонтий резко и многозначительно поднес палец к своим губам, потом указал куда-то в потолок, имея в виду наблюдательные высшие силы, и для окончательного вразумления «чухонского» младенца отчаянно затряс головой, будто старый паралитик, собирающий жалостную дань на паперти. Все эти дикие знаки, на любом языке жестов означавшие крайнюю опасность, похоже, только напугали Медиотирренского умника, бедняга попятился бочком, бочком! точно покалеченный краб – наверное, он бы перекрестился, если б умел: изыди прочь, Сатано! (невольно усмехнулся про себя Леонтий) – затем, следуя неясно какому мотиву, присел, насторожено, на корточки у стены, поближе к полотерной машине, будто ждал от нее прикрытия и спасения. Может и ждал. Леонтию сие было неизвестно.

– Вы смотрите, смотрите, – настойчиво повторил Леонтий. Удостоверившись, что Пальмира, не вдаваясь в долгие ненужные расспросы, углубилась в скромные, исчерканные странички, он зычно понес нарочитую околесицу, будто в матюкальник вещал: – Как ваш братец поживает? В деревне теперь? – А? Да, да! – был ему необязательный конспиративный ответ. – И правильно. Свежий воздух. Приволье. Речка. Поле. Коровы. Гуси. Березовые рощи. Кругом. Пусть себе бегает в свободе. Только кирпичи вот – ему бы не давать. Подальше бы. – Нет, нет. Да, само собой, – Пальмира еще читала не слишком разборчивые строки, но что поделаешь? С этими планшет-ноутбук-смартфонами он совершенно отучился внятно писать от руки. Кто же знал? Кто знал, что пригодится? – пригодится чернильный текст? С полчаса тряс полу-засохший перьевой «монблан», пока не сообразил взять у разворчавшегося мальчика Аркаши простую гелевую ручку: учись правописанию, вундер! неизвестно, когда выручит – а то: говно мамонта, говно мамонта! однако, не все хакеру – киберпространство, бывает и постный на вирусы день.

Идея с письмом пришла к нему неожиданно. Неожиданно, но… предсказуемо. В письмах была его «последняя» жизнь – Леонтий с детства именно так подразделял времена своего существования. Ушедшие, предшедшие, последние, насущные, то бишь, грядущие. Он письмами баловался, к Сцилле, и не только, много в «российке» и других изданиях, где требовался профессионально-свежий, но в то же время непредвзято-народогласный взгляд на события, факты и их комментарии. Ему ведь нужно было предупредить. Непременно. Но как? Леонтий, что понятно, в академиях ГРУ действительно не имел чести… ни даже малейшего побуждения к подвижнической разведывательной карьере. Куда ему? Тонкорунной овце в носорожьи бега. Но читывал изрядно, и о Штирлице-Исаеве, и о кембриджской «пятерке», и о коварном и подковерном Киме Филби, и о «джеймсбондовских» похождениях тоже, между прочим, правда – в далеком детстве. Это, не считая приблудных «вокзальных» романчиков – а в вокзалах-аэропортах и подворачивались они для коротания долготечного времени, – о ментовских войнах, об ушлых киллерах и их жертвах, о кознях записных уголовников в законе, купленных на корню румыно-пакистанскими разведками: мура, одним словом, но и там порой шутя, говорилась правда. Хотя бы та, что осторожность – прежде всего. Особенно, если хочешь совершить противо… ой-ой, не так, слишком чересчур! – всего только околоправное нарушение.

Он изложил, доверил бумаге (компов и прочих электронных приборов он справедливо теперь опасался) существо произошедшего и сущность вопроса – что делать дальше? Написал последовательно. О приходе Собакина. И о своем обманном обещании всецело помогать рыцарям государева плаща и кинжала. И о Дарвалдаеве. И даже о предполагаемом плане общего тройного побега – в Сибирь-матушку, в китайские сопредельные палестины, хоть бы в новообретенный «остров Крым» – там сейчас много народу с неопределенным паспортным статусом, авось, проскочат. И о полотерной машине не забыл, предлагая безумно путешествовать по российским дорогам в американском фургоне а-ля-«домнаколесах».

Пальмира дочитала. А дочитав, вернула листы. Потом подошла к мирно спящей машине, достала – будто бы из рукава, точно шулер-картежник, – тот самый пурпурный шарик, что-то сделала, и вот – полотерная штука тихонько взвыла, словно для разогрева, в низком басовом регистре. Пока ничем укропным не пахло, однако Леонтий на всякий случай предостерегающе шмыгнул носом, вдруг коварный агрегат передумает.

– Придется потерпеть немного слегка, – Пальмира протянула ему теплую, отороченную облезлым волчьим мехом куртку-«аляску», старую походную профессорскую подругу. – Там, в вестибюле, много разнообразных остатков. Кажется, это называется хлам. Вот и сапоги огородные возьмите.

– Болотные, – уловив немой вопрос в настороженных миндалевидный глазах, пояснил: – сапоги называются болотными, огородные – такого определения нет.

– Не имеет разного значения. Все равно, наденьте. Нам нужно путешествовать, – Пальмира, тоже вдруг в подражание его давешней жестикуляции, указала в потолок. – К брату. В деревню. Вы же хотели убедиться, что он благополучен.

– Да! О, да! Еще как! Я переживал о бедняге, вы не поверите, но…, – что «но» Леонтий не смог придумать сходу, впрочем, и не было нужды. Необходимые роли они отыграли.

– Мой друг пока побудет здесь. Прибрать немного.

Филон как сидел на корточках у стены, так и остался. Ничего не возразил, наверное, готов был и в самом деле прибрать и вообще задержаться на хозяйстве, по крайней мере, растерянный несколько вид его свидетельствовал красноречиво – приткнусь-ка я до поры в сторонке, не из боязни, а так, чтобы сориентироваться мысленно. На поверку вышло, что тоже не из бравых партизан. Хотя Леонтий-то чего возгордился? Тут только, стоя уныло среди газетных завалов профессорской квартиры, в чужой, грязновато-пыльной коричневой «аляске» и в болотных, проглотивших его, сапогах сорок пятого размера, собираясь неведомо куда и неведомо зачем, он, что называется, дал себе отчет. Он-то уж подавно не герой. Поджилки у него трясутся, сердце несется вскачь, и дрожащие коленки ходят ходуном – классика «празднования труса», одним словом. Что он о себе вообразил, в конце концов? Кураж вдруг улетучился, боевой дух весь выветрился, благородный запал прошел, а что в остатке? Исписанные листы, как свидетельство невозвратного решения. И еще. Мандраж. Голого и беззащитного человека. Он нестерпимо захотел: подленько, и черт с ним! извиниться – приношу покорно, и позвольте откланяться, но дальше совместно действовать не имею возможности. И скорехонько куда-нибудь, на окраину обитаемой вселенной, хотя бы в Нарьян-Мар, хотя бы в Оймякон, в районную газету фельетонистом, годика два провести под ковром, чтобы забылась история. Ага, как же! Осадил себя – жалобные мыслишки понеслись, понеслись! Как же Леночка? Как же его едва наметившиеся профессиональные успехи? Мама-папа как? Его гарсоньерка? Магазины-наряды? Ящер, наконец? Ужель, без привычного всего-всего? Разве мало одного отвратительного, унизительно-обличительного страха? Так еще в придачу такие жертвы! Требуют от него. Надо, надо – как Костя Собакин велел, подленько, гаденько, но неизбежно. Или избежно? Просто откланяться. Извиниться, самое умное, ноги в руки, иначе говоря. Пусть Нарьян-Мар? Но не извинился, и не откланялся. Не оттого, что перестал вдруг сокрушаться о благоустроенных жизненных мелочах. Не оттого, что не посмел и дальше заслоняться Леночкой. Не оттого, что «по щучьему велению» осмелел. Не был Л. Годо хватом-храбрецом, никогда, но вот стыд ел глаза. Не перед Пальмирой, она кто? Женщина. Стало быть, знает по опыту, что на свете полным-полно трусоватых мужиков, поддельно выдающих себя в застольных беседах и на диванных свиданиях за настоящих полковников. Другое дело, Филон. Ложка дегтя, муха в супе, случайный камешек в завертевшемся колесе стыдных, но верных мыслишек. Филон, безмолвно сидевший себе на корточках все в том же нешевелимом ничем положении у стены. Словно бы смертельно напуган был «чухонец», словно бы не имел он сил, ни дрогнуть, ни охнуть. Хотя, ему-то..? Не приведи бог чего, верхом на свою полотерную метлу, и был таков! Так вот, перед «чухонцем» получалось стыдно. Боится тоже человече, до синих ногтей, может, боится. Терять, наверное, тоже есть чего. Но сидит. Не бежит. И будет сидеть. И ждать. Тихо. Неужто он, Леонтий, хуже, чем этот параллельный чудаковатый умник? Может, и хуже, но Медиотирренский напыщенный выскочка из потусторонней коробочки никогда о том не узнает. Леонтий застегнул «аляску». Страшно конечно, еще как! А кому ныне легко?

Укропный «назальный» напор на сей раз он перенес как-то… незаметно. Голова другим занята, вот потому не до регистрации всяких отвратных запахов – нашел Леонтий неоднозначное объяснение. И вообще. Он снова очутился в том самом лесу. У той самой загаженной землянки. Только на утлой полянке снег местами облез проплешинами, и кое-где пробивалась синюшная, жалкая травка. Еще прямо перед ним распростерла берега замусоренная, глубоководная лужа, на поверхности которой противно зеленела пахнувшая гнилью тина. И те же самые равнодушные питекантропьи рыла выставились на него из пещерной дыры. Он определенно узнал старика-заклинателя, одного из… И даже – пытливо поискал глазами маленькую дикарку, любезно однажды искавшую у него, поверженного наземь, несуществующих вшей. Будто вернулся назад, в сомнительные воспоминания, в реальную достоверность которых все же до конца не верилось. Страшно теперь не было. Совсем. Ах, не удивительно это. Когда рядом Пальмира – все тот же облегающий желтый комбинезон, закрывающий наглухо и самые ступни ног, сплошной, без единого зазора, и не холодно ей, и не ветрено, и не скользко. А в руках надежный, спасительный пурпурный шар-оборотень, случись нужда, и поминай, как звали. Вот, правда – жемчужного «водяного» пистолета, стрелявшего загадочной световой сетью неведомого изобретателя Ёрмуна, при себе у Пальмиры не обнаружилось. Значит, лесных питекосов она вовсе не опасалась, да и они, ну надо же! в свою очередь ее не испугались, нисколько. Будто виделись уже сто раз. Оп-па! Радостной, вихляющей походкой к ним устремился чего-то там доселе ковырявший у окраинной, полу-засохшей елки, кто бы мог подумать? Аг-ры! Собственной персоной. Впрочем, Пальмира так и сказала – поедем проведать братца. Неужто, буквально поняла? Аг-ры встретил ее как старую знакомую, но знакомую, несомненно, куда выше его по значению, подобострастно загодя протянул скрюченную горстью лапу, заскорузло-грязную и жалко-когтистую, кривые обломки толстых слоистых ногтей торчали точно застарелые занозы. «Гу-ра, ну-а, бу-ра», – заурчал чуть ли не ласково, но явно угодливо и просительно. Прочие его собратья только глазели с надеждой из пещеры, наверное, Аг-ры единственный исполнял должность делегата-переговорщика между тутошними аборигенами и залетным посланцем, пришельцем… то ли с небес, то ли из преисподней, о сути питекантропьей религии и ролевом назначении однажды виденного идолища поганого Леонтий, очевидно, не имел ни малейшего понятия.

Пальмира протянула руку и положила в немытую никогда лапищу… что за бред! Обыкновенный ржавый длиннющий гвоздь, толстенный плотницкий, гнутый, явно бывший прежде в употреблении. И еще кусок школьного ластика, простого голубоватого цвета, на рубль две штуки в любом писчебумажном магазине.

– Скажите немного слов. Любых. Но дружественно, – шепотом попросила его Пальмира.

– Э-э-э… примите великодушно, дары природы, э-э-э… подношения, то бишь, рукотворные…, от нашего мира вашему…, будьте здоровы, – понес Леонтий первую, подвернувшуюся на язык околесицу, и как можно шире улыбнулся, одними губами, стараясь все же не обнажать предусмотрительно зубов: животные воспринимают оскал как проявление агрессии, а ему было велено проявлять дружелюбие.

Аг-ры неизвестно как воспринял его проявления, посчитав их за рекомендованное дружелюбие или за выступление полоумного, однако, мешкать не стал, неловко приплясывая на месте, хрюкнул несколько раз, вместо «спасибо», затем удалился в пещеру, тихонько подвывая в шаг – Леонтию хотелось думать, что от удовольствия. Хотя, какое может быть удовольствие от гнутого гвоздя и замусоленного ластика? Но Аг-ры, несомненно, видней.

– Сейчас их внимание занято. Надолго. Хорошо, что вы со мной пришли. Показались перед ними и сказали им. Теперь есть прогноз, что параллель стабилизируется на прежнем уровне. Помните? Вы нарушили равновесие. И мы не беспокоили вас. Решали проблемы сами, пока без вашей помощи.

– Что же изменилось? – Леонтий слушал, со вниманием, но смотрел в другую сторону. Ему представлялось не слишком надежной гарантией уверение Пальмиры, будто пещерные ребята надолго заинтересовались ржавой, кривой железкой и кургузым кусочком резины. Как бы не полезли обратно на свет и простор еще за чем-нибудь! – Так что же изменилось? – после небольшой, но нехорошей паузы переспросил он вновь.

– Мы… Мы с вами сюда больше не вернемся. И без вас тоже не вернемся. Здесь все закончено. Как бы ни сложились предстоящие обстоятельства. Дальше туземцам придется самим.

– Почему мы не вернемся? – тревожный был вопрос, из тех, которые Леонтий именовал «скверноследственными». То есть, любой полученный ответ не сулил ничего приятного ни в каком случае. Не то, чтобы он жаждал временами навещать братца Аг-ры, он, верите ли, еще не выжил из ума! Но знал и то, что любые посулы, начинающие словами «больше не…» или «отныне никогда не…» имеют в продолжении грустные окончания.

– Потому что, я приняла решение. Плерум-транспортер мы возвращаем. Значит, остаемся без средств перемещения в пространстве эффекта Ариовиста. Иначе, мы не сможем по желанию вернуться назад, пока по чрезвычайному сигналу нас не заберут. Через какое-то время. И сюда мы тоже не сможем попасть. Вообще никуда. Кроме вашей реальности. В ней мы задерживаемся.

– То есть, вы принимаете мой план побега? – вот те на! еще подумал вслед изрядно ошарашенный Леонтий. Он же предложил просто так! «Убегайка» и погоня в стиле «казаки-разбойники». Он ведь не всерьез. А как? Зачем тогда писал? Значит, предвидел возможность. Чего ж переполошился? Плерум-транспортер – вот как называется эта полотерная штуковина, хорошо бы еще понять, что сие означает? Спросить, что ли? Да бог с ней. Плевать. И вообще.

– Ваш план побега абсолютно неосуществимая, глупая затея. Нам не нужно ни в какую Сибирь. Я уверена. Брать с собой в побег транспортер вообще запрещено регламентом. Из-за опасности обнаружения и нежелательного захвата. Если я и мой напарник решаем оставаться, мы решаем это на свою ответственность. Так представляться! – Пальмира заговорили взволновано, и даже в повышено резком тоне, отчего возникла некоторая неправильность в языке, Леонтий это отметил, как и то, что раньше прекрасная фея не позволяла себе ничего эмоционально подобного. В отличие от напарничка.

– Как же вы будете? Ведь не какую-то пару часов за неделю, а изо дня в день. Я не представляю, как у вас устроено все там. В смысле, там, откуда вы. Наверное, получше, чем у нас. Раз такая техника. И люди вы хорошие. Но, уж простите за откровенность, наша, так сказать, параллель… особенно, когда тебя непременно желают вывести на чистую воду спецслужбы… я бы без преувеличения… мы хоть и не пещерные, но атавизмы тоталитаризма… выйдут боком…

– Я поняла вас. И я прекрасно все представляю. Ваша ветвь еще не самая чудовищная, как вы то думаете. Были много хуже. Вы даже прогрессивны в своем роде. Иначе мы бы не стали терять ради вас время.

– А-а! Потому и Аг-ры? Ну, в смысле… вы дали ему гвоздь. Ради ускорения эволюционного процесса. И ради светлого будущего. Знаете, если вы имеете целью улучшить нечто и в нашем мире, я вовсе не буду против. Даже обеими руками за. Как в анекдоте – прилетят инопланетяне и все решат за нас. Мой любимый, кстати. Мы станем чище, добрее, умнее. И… еще…, – не то чтобы у Леонтия кончился перечень желательных улучшений, только он почувствовал, что как-то сбился на совершеннейшие банальности.

– Не станете, – Пальмира вдруг отвернулась от него.

– Что, простите?

– Не станете. Чище, лучше, добрей. И наши познавательные достижения вам ни к чему. Хуже будет.

– Почему вы столь скверного мнения о тамошнем, то есть, о нашем, то есть, о моем, человеческом обществе? – Леонтию и обидно стало. За себя. И за человеческое общество. Тамошнее. Наше. Его родное. Не стоит судить по отдельным индивидам. По Коземаслову, например. Взять хотя бы Костю Собакина. Ну и что? Подумаешь, контрразведка, но человек-то хороший! Дай ему шанс! И он не подведет. И Коземаслов не так уж плох… размышления его были прерваны.

– Не поможет. Ни одну параллель улучшить нельзя. Это невозможно. Стабилизировать, да. Искусственно продолжить ее существование – тоже да. Улучшить, перенаправить – нет. Однозначно, – Пальмира все еще говорила в сторону. На Леонтия она не глядела. Будто не осмеливалась.

– Почему? Что за тайны Бургундского двора? Если вы мне не доверяете, так и скажите. Имеете полное право, я не обижусь, а если…

– Мы вам доверяем. Безусловно. Вы порой очень бестолковы и наивны – подделать нельзя.

– Спасибо, – не без сарказма, не без сарказма! Но ведь оскорбительно этак-то! Подумал, но не произнес вслух.

– Всегда пожалуйста, так у вас говорят? – Пальмира, наконец, повернулась. Посмотрела неуверенно.

– А я давно подозревал, между прочим: вы скрываете нечто. От меня. Не хотите нарочно говорить.

– Да, не хотим. То есть, не хотели раньше. И теперь, я не знаю. Тут дело не в доверчивости… не в доверии. Вам будет неприятно. Очень.

– А-а-а! У вас для меня скверные новости или иначе, дурные вести. Ничего, я переживу. Я Костю Собакина пережил, его истинное лицо, а он мой лучший друг, знаете ли! Так что, как-нибудь. Справлюсь, не маленький. Мы НЕ исправимы, и НЕ вменяемы, и НЕ предсказуемы, и не-не-не! Сто тысяч всяческих «не»! Но вам ли о нас судить? Вы едва знакомы, даже вот и со мной.

– Совсем не в этом дело. Мы не судим ни о ком, и ни о чем. Здесь скорее наличный непреложный закон, если формулировать точно: абсолютная реальность, – Пальмира смотрела прямо, уже не имея намерения отводить глаза. Из недр землянки к ним отрывочно долетали изумленные, разрозненные подвывания, и кажется, легкая «рыкающая» ругань. Видимо, аборигены делили гвоздь и ластик. Или обобществляли. Или испытывали на прочность. На невезучем соплеменнике. Пальмира не могла не заметить его тревожный немой вопрос: а вдруг? – Не беспокойтесь, по крайней мере, о них.

– О чем же мне нужно беспокоиться? – его как-то сразу, без предварительного холодка, обыкновенно предупредительно-медленно поднимающегося будто бы из желудочных, кислотных глубин, душным кольцом охватила необъяснимая тоска, он уже не хотел знать, не хотел быть Л. Годо «меткое перо», и любопытствовать не хотел тоже, «больше никогда…»

– Вы не параллель. И они, и все прочие, другие – Пальмира указала рукой в желтой перчатке строго в сторону земляной пещеры, потом неопределенно – в воздушное пространство. – Мы вас обманули. Немного. Но параллельные миры очень соответствовали вашим фантастическим и в некотором роде научно-популярным представлениям. И лежали близко. Я могу объяснить. Объясниться. Готовы ли вы?

– Я-то готов! – произнес с вызовом Леонтий и задним умом подумал: ну нафига! Нафига он это сказал! А пошло оно все! Но было уже поздно. Ему пришлось слушать. Ему пришлось выслушать. И то, что он услышал! М-да. Услышал он следующее.

Насколько он понял. Насколько это вообще доступно пониманию. Насколько можно воспринять то, что с трудом поддается восприятию. Хотя лично для Леонтия информация поступала в сильно адаптированном виде. Если бы ей потребовался заголовок-«шапка», то Л. Годо «меткое перо», безусловно озаглавил бы свой потенциальный репортаж так: Абсолютная Реальность. Что же такое это было?

А вот представьте себе дерево. И в центре, в самой сущности этого дерева, что разумеется, находится ствол. «Эффект Ариовиста наблюдаем только в центральном стволе». Как-то так. В сущности, этот ствол и есть главная, настоящая, абсолютная реальность существования. От мифического сотворения мира до его гипотетического конца. От Бытия до Апокалипсиса. Хотя центральные пришельцы таких понятий не употребляют, да и схожих с ними тоже нет. На языке Пальмиры это звучит следующим образом – максимальная плотность развивающихся вероятностей имеет единственный уровень аппроксимации существования. Галиматья? Не то слово! В общем, прогрессивно вперед ко всеобщему благу и процветанию, движется или растет только этот единственный ствол с эффектом Ариовиста. Все прочие веточки и побочные корневые ответвления-деревца по сути возможные погрешности, нежелательные пути развития, как правило ведущие в тупик, в никуда. Ненастоящие, выморочные, бесперспективные реальности, чей единственный смысл – очищение и охранение главного ствола. Каким способом? Очень просто. Приятием на себя гадостных вероятностей или гибельных перспектив. Чтоб не мешали росту дерева ввысь и вширь те варианты развития физических и биологических событий, которые некими естественными законами отбракованы как упадочно застойные или попросту смертельно опасные. Леонтий подумал, подумал и привел пример. Скажем, Карибский кризис не разрешился взаимно удовлетворительно, и на Земле произошла третья мировая, ядерная война.

Не совсем так. Объяснила Пальмира. Ну и пусть бы произошла. Что случается в побочных вероятностях, безразлично. Они более не квантуются, то есть, накопительно-порционно впредь не разделяются – только от здешних реалий зависит, погибнете вы вследствие ядерной зимы или от химической газовой атаки. Центральный ствол это не волнует, там никакого Карибского кризиса не было вообще, потому что ядерного оружия в принципе не существует.

То есть, вы живете как в раю? Без хлопот и забот? Усмехнулся Леонтий. Что-то ему не верилось. Хотя вдруг и захотелось… Причем здесь рай? Удивилась ему Пальмира. У нас свои проблемы и нешуточные, каждый день. Как и везде. Дело ведь не в отсутствии бедственных стечений обстоятельств, так не бывает, даже в центральном стволе, любое спиральное развитие суть тяжелая борьба – дело в способе разрешения и выводах, следующих после. А вывод прост – наибольшее извлечение опыта из сделанной ошибки, и, уж конечно, счастливая комбинация «золотой покер» в карточном раскладе вероятностей. Короче, если есть перспектива, что МОЖЕТ БЫТЬ, в планету Земля врежется коварный, блуждающий с хулиганской целью гигантский астероид, именно главный ствол вытащит удачливый билет, а где-то в иной реальности произойдет катастрофа. Если восстание рабов, скажем, в доисторическом Китае, приведет государство на край гибели, то правители абсолютной реальности сделают оптимальные выводы, которые со временем повлекут за собой сначала смягчение, а потом и полную отмену рабовладения. А в альтернативном варианте произойдут массовые казни, и как следствие – непроглядные темные века.