Текст книги "Абсолютная реальность"

– Мне-то что? Я не художник. Как насчет договора по форме? – осведомился небрежно Леонтий, словно бы тирада Гошки обращена была не к нему.

– Как-как!? Пи-пи-пись! Подпишем твой договор. Иди в юротдел, я сейчас позвоню, распоряжусь.

– Это серьезный разговор. Деловой, можно сказать. Ты, Игорь Петрович, гордость издательского бизнеса!

– Иди, сволочюга вымогательская. Иди по-хорошему… пока не передумал, – Гошкин хитрый глаз светился довольно и умиротворенно, рука сама собой, словно помимо воли, поглаживала свежую распечатку доморощенных псевдокибернетических страшилок.

А Леонтий шел себе по-хорошему в юротдел, шел и думал, что Гошка Климчук наверняка его сильно надул, ну уж ладно. На первый раз себе любимому простительно. Пятьдесят тысяч «налом», вдобавок сразу на руки, очень даже отличные деньги. Кто-то может и скажет – не скажет, так подумает, – тоже мне, сумма! Только этот кто-то слабо представляет себе реалии свободного художественного заработка. Чтобы на алименты хватало, на бытовые удовлетворительные нужды, да еще на распродажные «гуччи» и на оздоровление Ящера – одного места работы куда как недостаточно. И два недостаточно. И три. Вот и получалось, тут копейка, там копейка. На радио небольшой собственный эфирчик, в газетенке статейка, где предисловие черкнуть, где отозваться на событие, в одном месте подменить, в другом сбоку пристроиться, интернет-страничка, журнальная колонка – потихоньку набегало. Из грошей складывался порой неплохой доходец, словно от многих скромных источников и родников наполнялась речка, жаль только – неточный, нефиксированный, негарантированный, одним словом, творческий. Потому, пятьдесят тысяч заработать в общем-то при масштабных связях и безусловной исполнительности Леонтию было где, но чтоб вот так, в одном месте и за один раз, без лишней беготни и завуалированного попрошайничества, это выходило случаем редкостным и не обыденно удачным. «Все изменится! Все теперь изменится! Дело пойдет!» – напевал Леонтий сам про себя и о себе, пока еще очень слабо представляя, что собственно изменится в его жизни, что именно пойдет и в какую сторону. Впрочем, это было неважно. А важно, что сегодня была пятница, и был соборный – то бишь, – сборный день. В смысле день, когда Леонтий пускался в путь за гонорарами, за новыми заказами, которые требовали личного присутствия, помимо телефонных переговоров. При этом вопреки его воле, возникали некоторые ассоциации с небезызвестным поэтом Ляпис-Трубецким, торговавшим ради хлеба насущного бесконечным Гаврилой, но Леонтий мужественно отгонял нелицеприятные видения, хотя настроение портилось. Конечно, за зипунами, к примеру, можно было не ходить, можно было на карточку, дебетную – кредитную кто бы ему выдал! Но Леонтий не любил этого, предпочитал в кассе из рук в руки, по безналичному переводу когда еще получишь, процесс этот долог и нуден, и деньги вроде как не настоящие, голые, сухие цифры и больше ничего.

Тем паче сегодня его самого запросили быть персонально в двух местах – раздраженно на переговоры или ругательно на ковер, это как посмотреть. У Климчука – понятно зачем, Леонтий предугадал наперед, что современные его сказочные персонажи, такие далекие от диснеевских мультяшных пупсиков, вызовут цепную реакцию, хорошо, если не взрывную – ему просто-напросто с Гошкой повезло. Однако теперь, минуя юротдел «Кукарачи» – приятные хлопоты, по чести говоря, – предстояло Леонтию еще одно личное посещение. Еще одной редакции, на сей раз уже газетной, по схожему поводу. Отвага «обновленного себя» выходила боком, но вдруг и в «российке» повезет. Гена-Валет имел репутацию человека безусловно вспыльчивого и запальчивого, зато не являлся главным редактором, и тем паче хозяином периодического издания с государственным уставным капиталом, что значительно упрощало дело – когда отвечаешь за деньги общественные, жесты как-то сами собой становятся шире, лишь бы укладывались в бюджетные рамки. У «российки» рамки были ничего, подходящие. А Гена-Валет был редактором полемического интернет-портала «Карта бита» (что опять-таки шутка), далекого от международной внешней и межпартийной внутренней политики. Его «битая карта» полемизировала в основном в русле тем пафосно-бытовых – надобно ли сечь непослушное дите, и есть ли смысл в тибетской медицине, если луна находится на ущербе; популистика, бля, без нее даже программе «Время» не выдюжить – говаривал Гена и был прав. Потому Валет приглашал частенько Леонтия. За ним закрепилась слава как раз бытийствующего журнального жизнеописателя. Хотя Леонтию зачастую делалось обидно и порой хотелось. Писать о горячих точках, пылающих войной на картах мира, или высказывать свое мнение с трибун общественно-политических программ: быть или не быть пролетариям всех стран под эгидой БРИКСа? Но его даже откликнуться на присоединение – воссоединение, точнее сказать, – метрополии с крымской своей частью, и то не пригласили. И на собственном его понедельничном эфире не велели – не лезь и не принижай, тут вопрос и масштаб имперские, твое же дело грядущий чемпионат по пляжному волейболу – готовь сани летом! Или бери надел – умеренная социальная темка: нарочная неспособность старушек-пенсионерок справиться без посторонней помощи с электронными коммунальными платежами – куда смотрит персонал квартальных «сбербанков»! Даешь виртуальный ликбез для тех, кому за шестьдесят! Не тот профиль, и уровень моральной жесткости не тот, Леонтий это понимал о себе, но все равно, хотелось.

Валету он тоже отправил этакое, кое-что, необычное, чреватое, вот и получил персональный вызов. На ковер, не на ковер, но козью морду ему вполне могли устроить. Статья заказная, ожидаемая, плановая, его задачей было лишь – выразить чужую точку зрения, с приукрасами и выкрутасами, можно и с легкими шутками-прибаутками. Гена к подобным заказам относился ответственно, об авторской самостоятельности и слышать не желал, судил по опыту – возможно, справедливо. Излюбленным высказыванием Валета по всякому, в разной степени подходящему поводу было: «Я видел тьму журналистов, которых никто не покупал, но за всю жизнь НИ ОДНОГО, который бы не продавался!» Да как же это так? – будто бы изумленно вопрошал не раз Леонтий. А свобода слова, а репортерская честь и честность? Как же оголтелые либералы и полные интеллектуалы? Никак. Отвечал Валет. Та же дешевая водка, только паленная с ворованной этикеткой. Им тоже платят, но под иным соусом и другие кооперативные товарищества. А ты думал? Честные разве лишь те непродажные, которые еще не раскупленные. В их свободной воле пока что выбор себе хозяина и то… это у самых талантливых. Все прочие – невольничий рынок в кино видал? Видал. Есть товар ходкий, а есть лежалый, в нагрузку. Зачем вообще спрашиваешь? На себя посмотри, и заодно на меня. Но Гена-Валет по поводу высказанной им изнаночной правды жизни отнюдь не переживал. У него была позитивная философская позиция. Ну, заказ, ну сверху, подумаешь! От нашего ведь, родного правительства, не от британского и не от американского, чего стыдиться? И некоторым, неназванным вслух деятелям культуры, особенно заслуженным, тоже вранье не к лицу – дескать, не было никакого пожелания от президента, исключительно своей сознательностью живем. А чего плохого? Чай, не Обама-то попросил, и не под дулом же пистолета! Заказ, он заказу рознь. В этом месте своей речи Гена всегда нарочито чихал – в подтверждение безусловной истинности своих слов. А и был в них смысл. Леонтий не протестовал, не было доводов, собственный его опыт – такая жизнь! – говорил больше в пользу мировоззрения Валета, хотя, конечно, каждый пишущий мысль должен стремиться к идеалу. Вопрос, к какому. Вопрос из вопросов.

Сыр-бор, похоже, выходил с Геной из-за невинной вроде бы статейки. И не статейки даже, отзыве на происшедшее безобразное событие. Отлупили ребенка, ученика. Его же сотоварищи – и выложили в интернет. История, каких немало в последние «обайфоненные» времена. Максимум, на что юные фашиствующие долболобы могли рассчитывать в соцсетях, так это на вялые скучающие протесты, обязательные по программе, с «доколе» и «кудакатитсямолодежь». Дальше – рассмотрение инцидента милицейским участковым, традиционный отказ в возбуждении уголовного дела, призывы к примирению и к покаянию, внушения и взыскания со стороны учительского состава. Но! В проверенный сценарий вмешалась мама избитого мальчишки. И радикально, надо сказать, вмешалась. Взяла мужнин охотничий дробовик, затем решительным шагом к дому заглавного обидчика – все происходило в частном секторе некоего пригорода, – да и выпустила целиком заряд, без предупреждения, без стенаний и рассусоливаний, прямехонько в брюхо хулигана-документалиста. Потом перезарядила, навела снова, прищурив глаз. И пока истекавший кровью дюжий десятиклассник валялся перед ней в пыли, пока бежали к нему в помощь близкие соседи и родные папа-с-мамой – с опаской и стараясь не задевать словесно полоумную бабу с заряженным ружьем, – сказала примерно следующее. Еще раз и огонь будет на поражение, она шутить не станет, за своего сыночка порвет в клочки по закоулочкам, вообще сначала хотела облить сволоту кислотой, серной или азотной, но под рукой случилось то, что случилось, гаденышу повезло, это на первый раз, и пусть запомнит. Пусть все запомнят. С тем ушла. Гордо… Потом началось. Суд мамашу оправдал, опять с «доколе» и «кудакатитсямолодежь», во-первых, вдова заслуженного «МЧСника», одна растит ребенка, между прочим отличника и общественно активного учащегося, во-вторых, ее сыну, и без того некрепкого здоровья, в свою очередь нанесен телесный ущерб (сломанный нос и ушиб ребер), и ни тебе компенсаций, ни даже извинений. Говорят, папаша раненного долболоба еще подсмеивался, дескать, навалял наш рембо соседскому ботану. Досмеялся – сын теперь до конца дней своих инвалид, дробь в клочья разнесла качку селезенку. В-третьих, и самых важных, семейные разделы десятков печатных изданий, как местных, так и центральных, подняли такой зеленый шум, упирая на неконтролируемое состояние родительского аффекта, что у бедняги прокурора не оставалось иного выхода, как потребовать для преступницы всего-то двух лет с отсроченным отбыванием в колонии общего режима, иначе говоря, условно. Не дали ни одного, ни условно, никак. Только выплата материального возмещения долболобу в размере… по правде сказать, малосущественном. Хотя и тех денег родичи его в глаза не увидели, забыли и замяли, у сумасшедшей мамаши с дробовиком ни у кого не хватило духу ломаный грош потребовать.

И вот теперь генкиному порталу предстояло выступить с продуманной полемикой в защиту семейных ценностей, охраняемых государством, о бедных вдовах и матерях, вынужденных с оружием в руках защищать своих чад – и как итог: вновь призвать органы милиции к делу обуздания хулиганов, их учету и приведению в специальные детские комнаты для психологической обработки. Валет давно знал о разводе Леонтия, о политике Калерии в отношении его и дочери, знал и о трогательной любви к Леночке, потому борзописец Л. Годо показался ему самой подходящей кандидатурой для ведения темы. Нет, Леонтию вовсе не предлагалось призывать отцов и матерей к оружию, наоборот, нужно было косвенно осудить, но и указать строго: альтернатива-то где? А беспредел неправильно воспитанных долболобов вот он. Хотя и они тоже дети, а дети это святое. Что предлагать? Как что? Воспитательные программы и полезные занятия в бойскаутских организациях, лекции и экскурсии, обмен опытом за рубежом, личные примеры в воспитании юношества, главное, бережно-бережно, утирая подросткам сопли и ни в коем случае не покушаясь на эти самые ценности, которые семейные.

Леонтий все так бы и написал. Еще пару недель назад. Не будируя широкую публику, но опять же, неустанно держа перед глазами и в уме Леночку, и что он, пожалуй, тоже бы взял дробовик, будь он хотя бы охотник-любитель. И озаглавил бы свой опус как-нибудь вопросительно-назидательно. «Семья СЕМЬ Я?» или все тем же бесконечным «Кто в ответе за Кудакатитсямолодежь?» Но вышло у него то, что вышло. Неувязочка возникла сразу же, как только бойкие его пальцы выбили на клавиатуре лэптопа следующую шапку: «Недоросли и Филантропы» – и подзаголовок: «Третья Российская Беда?» А дальше покатилось, поехало, само собой. Основная мысль запальчивой тирады состояла в том, что:

Ситуация с детишками и семейными ценностями ненормально утрирована. Иначе говоря – у людей здравый ум заходит за позитивный разум, когда обстоятельства жизни касаются их потомства. У соседей в разрешенное время гудит дрель за стеной, все равно, прекратить! чудовища поганые! МОЙ ребенок пугается, пропадите вы пропадом хоть в грязи, свое чадо, обернутое в вату, важнее – задерганное лаской, нервное, уже в раннем детстве морально убитое, в будущем психический инвалид. Или: упаси боже случайно толкнуть, задеть локтем, наступить на изнеженную ножку – а-а-а-а! малое создание в вопли и сопли, родитель с кулаками на негодяя обидчика, как же, порушили святыню – а святыня глядит хитрыми глазенками, потенциальная мразь и брехливая притворяшка. Короче – если рядом свой или что много хуже, чужой ребенок, все! Замрите и не дышите, а лучше сразу занять коленопреклоненную позу. До абсурда. Доходит иногда. Леонтий не поскупился на пример. Как невменяемая мамаша орала на лестничной площадке, когда выносили ногами вперед восьмидесятилетнего старика, из своего дома выносили, не было денег ни на какое ритуальное агентство, одинокая дочь, кассирша метрополитена, хоронила отца, скромно, по низшему разряду, а что делать? Так вот. Орала эта мамаша в голос – убирайте вашего мертвяка, мой сыночек – тоже уже будущий долболоб двенадцати лет, – боится покойников, у ребенка будет стресс, чтоб ваш старый черт второй раз сдох и ты, паразитка, с ним заодно! Хоть в помойку, не мое дело! А чтоб гроб на лестничной площадке не стоял! В окно кидай, нечего тут таскать! Прочие соседи принижено молчали. Что тут скажешь, дети дело святое. А нужно было – нужно было и мамашу, и мальчишку за шиворот, и носом! Носом! В гроб, в холеру, в печенку, в геенну огненную! Уважение к мертвым, тем более к старикам – вот где святое по-настоящему!

Была еще одна мысль, попутная, но ничуть не менее спорная, чем первая:

Родители, они ведь горой не за всех детей. Раньше, в пионерско-комсомольские времена тоже дети были будущим, но как-то – общим будущим. Часто вообще происходило так. Запросто можно было взять соседского мальчишку на рыбалку или дочкиных подружек на прогулку в парк, на качели, в кафе-мороженое. Все дети наравне, свои-чужие, конечно, своего подсознательно все равно выделяешь, но тут же и говоришь себе – стоп! не хорошо так-то, не по совести, не советская это позиция, не наша, и нарочно тогда соседское дите ласкаешь больше чем свое, будто вину заглаживаешь. Тем более знаешь – твой сосед точно так же поступит, без вопросов. Ныне об упомянутых временах только помечтать. Такие орлицы, как мамаша с дробовиком скорее обыденность, чем исключение. Да и папаши долболобов, выхваляющие свое отродье за откровенно уголовные дела. Ведь качки, избившие слабого одноклассника, не с неба свалились, их тоже воспитали, и тоже под колпаком, просто колпак тот был иного рода и свойства – вседозволенность силы, вот какой. Так что – в истории той правых и виноватых нет, обе стороны хороши. Плохо только – что делаем мы культ из того, что культом быть никак не должно. Дети – это не икона, не идол на пьедестале, не семейная главная ценность. Это – сырой материал, с неразвитым сознанием и с изначально хищными звериными инстинктами, которые усмирять и усмирять, дрессировкой, укрощением, воспитанием, как хотите, так и назовите. А для начала – укротить тех самых родителей, которые считают, что только одни они и есть на белом свете со своим обожаемым чадом, все же прочие пусть хоть передохнут, им дела нет. Не укротим – ничего хорошего не вырастет. Одни эгоисты-психопаты, на голой земле. Еще и перегрызут друг друга, пример с пап и мам, они так привыкли.

И еще:

Дети никаким образом не должны знать, что ради них делается что-то. Приносятся кровавые жертвы и колдовством вызываются духи ценностей. И тем паче не должны знать, что им должны. Что они должны – пожалуйста, это – сколько угодно! Китайский вариант – полное почитание старших, и полное им послушание. Тоже, возможно, перегиб, но в куда лучшую сторону. По крайней мере, подонков не вырастим. И тем же престарелым родителям не придется маяться в богадельне или в подворотне ради милостыни. За крик на пустом месте – Как ты посмел тронуть мое чадо: Дунуть! Плюнуть! Открыть форточку! Замечание сделать! (Своего роди, ему и указывай! орет, пачкает мороженым, швыряется камнями – ничего, потерпишь!) Или, о, ужас, не отдать добровольно тут же лучший кусок! – за все это надо судить. Не уголовным, разумеется, но товарищеским судом. Разобрать по косточкам и пронести по кочкам такую мамашу. И чтобы чадо поприсутствовало и послушало тоже, что взрослые умные люди говорят. И молчало бы при этом и поняло бы – что слово нужно еще заслужить, и вообще все нужно еще заслужить, и что оно, чадо, пока никто, оно еще ОНО.

Так-то. Такая вышла статья. Это не халтура, это беспредел – сказал ему Валет, грозно и в то же время с деланным отвращением потрясая распечаткой в воздухе: жест, ставший вдруг привычным для Леонтия за последние несколько часов. Будто бы он даже нравственно приспособился к ругани, хотя прежде только и делал, что старался избегать «конфликтных ситуаций».

Даже «кудакатится» прозвучало, правда, без «молодежь», зато с «доколе» – куда катится Леонтий в апогее праздника непослушания, и доколе редакторские пожелания будут для него пустой звук? И что ему, Гене, теперь делать у разбитого корыта, иначе, у «битой карты»? Коли он уже понадеялся, и перестраховываться не стал? А как же! Леонтий ведь имел репутацию! Прежде имел, но отныне из доверия вышел!

Леонтий слушал равнодушно, необыкновенно для себя самого, будто бы не он сидел на металлическом, холодном стуле пред гомеровски-огненосно грохочущим и желудочно-язвенно гримасничающим Геной-Валетом, а кто-то другой, ему незнакомый. Он же, Леонтий, наблюдал этого другого со стороны, и без интереса наблюдал, словно показывали ему документальное кино, к примеру, об историческом выпасе гусей в Тамбовской области… Гена как-то быстро утих.

– Ладно, – сказал он вдруг, устало и мирно, ни с того, ни с сего, без перехода, будто переключили светофор с зеленого, скажем, на синий, чего не бывает и быть не должно. – Ладно, – повторил обреченно еще раз. Но потом, словно в озарении, встрепенулся, жизнерадостно указал Леонтию: – придумай второй псевдоним. ЭТО после пойдет. После твоего письма.

– Какого письма? – не понял Леонтий, привстал со стула, так изумился.

– Какого-какого? Полемического. Которое должен. Вот прямо здесь, – Гена обвел широким, щедрым жестом свой редакторский закуток – кладовку в полсажени, без окон, зато с прозрачной дверью, будто предоставлял Леонтию к его услугам поле необозримое. – Садись за мой комп. Только я тебя запру. Чтоб через час. Через полчаса. Как хочешь. Сумел Этакое намарать, сможешь и положенное. Пойдут друг за другом. Сначала заказное, после сей эпистолярный труд. Я там одну ерунду сниму, к собачьим чертям!

– Мне бы кофе, – все также равнодушно и без капли заинтересованности ответил Леонтий. – Запирать ни к чему, не сбегу. Я свои долги чту. И отдаю.

– Кофе, да. Кофе, это мысль. Только сам знаешь, у нас какое. Травить им хорошо, принесу, конечно, хоть полную бадью на коромысле. Но смотри – за полчаса…

– За сорок минут. На скорую руку хорошо не бывает. Надо накинуть минут десять на планчик, на обдумывание реплик, на как подать. Да это не затянется, ты меня знаешь, – поторговался для порядка Леонтий, хотя на сей раз была его вина.

– Знаю, знаю. Думал, что знаю. Ты вообще, того-этого… В следующий раз. Тоже так. Оба варианта под двумя псевдонимами, что я тебе велю, и что сам по теме думаешь. А еще лучше, не надо второго псевдонима. Не дай бог, разговоры пойдут. Без расшифровки подпишем – АНОНИМ, или ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬ, делов-то! На полкило дерьма! Заплатим, как за двойную работу, понятно. Ты пиши, пиши, не отвлекайся. Время жмет. Я за кофе пока… – Гена договаривал из-за прикрытой двери: – Ну, ты даешь, однако! Не ожидал!

Уже выходя прочь из гостеприимной «российки», уже получив от Гены-Валета поощрительное словесное напутствие, – материальное было не за горами, – уже садясь в гордо блестящего Ящера, Леонтий сообразил. Весь сегодняшний его подвиг, пардон, гондона пользованного не стоил. Не только в отношении сказочек, сказочки так, мелкое хулиганство, проба вылупившейся в нем авторской наглости, но вот статья о недорослях и филантропах – это все краденое. Причем краденое в таком месте, о котором говорить нельзя, ибо оно не просто было потаенным, но сокровенно-откровенным, предназначенным только для него одного. Потому что, писал и думал он опять чужими словами, и повторял чужое. Человеческое кредо мертвой уже давно женщины и передавшей все о ней ее живой дочери, которую он знал пока только как Сциллу. Он украл чужое, и притом такое чужое, которое вообще трогать «не мог сметь». Хуже всего, что не просто выдал за свое, а сам поверил, что породил свое, и ему, в свою очередь, поверили, и похвалили, и изумились, и попросили еще. Но с другой стороны, может, так оно должно было быть? Может, его собственная судьба была такова, что ничего более великого не мог он свершить в своей жизни, как только служить звеном передаточным, будто бы рупором всем тем, кто по какой-то причине не хотел или не умел говорить ясно и красиво от своего имени. Наверное, Сцилла нисколько и не обидится, если даже узнает, что Леонтий выразил приоткрывшуюся чуждую ему суть таким вот образом, будто бы они заговорили сами, Сцилла и ее мама. От него, от Леонтия, тоже ведь потребовалась определенного рода храбрость, и мудрость, и весь наличный талант. И может, есть у него, кроме очевидного, некоторое предназначение, помимо глашатая и литературного обработчика – ведь сегодня опять была пятница. И опять в восемь вечера, да. Его ждала еще одна встреча в небезызвестной квартире. Второе по счету свидание, деловое или заговорщицкое, однако не менее важное для него, чем для стороны другой – для «сквозьзубывещающего» Филона и для Пальмиры, с которой, наверное, он успел подружиться, не накоротке, но так, как был бы уж и «вхожий в дом».