Текст книги "Абсолютная реальность"

Расстрел через повешение

Каждый короткий промежуток, когда Леонтий был в сознании, ему приходилось сосредотачиваться, чтобы ответить на единственный вопрос – где он находится? Каждый раз – заново опознавать. В неизвестной комнате. Потом, уже после ответа, он видел, нечетко, как в приступе внезапной сильной близорукости, плоское, белое лицо склонившегося к нему человека. И лишь различив на этом лице выдающийся остро нос, он опять определял для себя следующий шаг-ответ. Этот человек мне знаком, его зовут Филон, он неприятен мне. Потом он отключался, надолго? Такой вопрос он не задавал. Потому что пока не представлял себе простого понятия «долго».

Наверное, прошло сколько-то дней или даже лет. Когда он сказал себе так, ему стало – нет, не лучше, он совершенно не чувствовал никакой боли, и вообще не ощущал ничего, ни запахов, ни вкусов, ни даже элементарной тяжести своего тела. Ему стало иначе. Словно бы в сознание его включился новый поток, заработал вот еще один мозговой отдел, контролирующий осмысленное положение уже не в пространстве – во времени. Он нестерпимо захотел спросить: который час? И не смог. Произнести ни слова. Но его поняли. Опять над ним склонилось неизменное лицо и неизменный «буратиний» нос, затем квакающий, будто бы электронный, голос произнес. Половина второго ночи. Почему-то он поправил про себя – час-сорок-семь, почему-то он знал, что именно час-сорок-семь, какого дня? Голос не ответил.

Потом он очнулся словно бы совсем. Только не мог двинуть ни рукой, ни ногой, ни пальцем шевельнуть, да что там! Он не мог повернуть головы, скосить в сторону глаза. Лежал и смотрел в потолок. На потолке горел светильник, полукруглая серая лампа с зелеными разводами, и потолок тоже серый с разводами. Незнакомый. Нет в его памяти такого, знакомого ему потолка. И лицо, то самое, с носом, Филон, который ему неприятен, почему? Кажется…

– Вы можете говорить? – голос был глухой, теперь не электронный, живой, но словно бы доносился через вату, или через силу.

Может ли он говорить? Странный вопрос. А в самом деле… может?

– Да, – он произнес, не почувствовав усилия, обычного для языка и носоглотки, он вроде бы даже не вдохнул-выдохнул, мамочки! Нет, не дай бог! Он испугался смертельно, безнадежно и безгранично, но… как-то без самого испуга, ничто не екнуло, не похолодело, не оборвалось, не сжалось, не понеслось вскачь, ни сердечный ритм, ни животный желудочный спазм, ни стремительный жар тела. – Я парализован? Навсегда?

– Нет-нет, – поспешил его успокоить голос, прозвучавший брюзгливо, но и с оттенком заботы. – Это временное явление. Потерпите. Вам нужно настроиться… то есть, оправиться. У вас, э-э-э, травма. Была серьезная, теперь уже ничто.

И еще отрывистое, звенящее издалека сопрано-интерес:

– Симулятор?

– Работает, задержка в пределах нормы, – ответил тот, который Филон, в сторону, неизвестно кому. Наверное, к Леонтию это не имело отношения, но и проверить он не мог, предательская голова не желала поворачиваться. Но он вспомнил. Женщина, фея, милая, Пальмира. Она добрая.

– У меня была травма. Сотрясение мозга, – тут он вспомнил еще, что как раз добрая фея Пальмира и была причиной события. Но он давно простил. Осознанная необходимость. Сама причинила, сама в итоге вылечила. Простоквашей.

– Простоквашу? – попросил он на всякий случай пустоту перед собой. Тотчас, однако, увидел вновь склоненное носатое лицо.

– Нет, это не поможет, – значит, его поняли, Филон понял. Уже неплохо. Лицо продолжило: – простокваша, как вы выразились, совсем не лекарство, – голос заколыхался неуверенными нотами, забрюзжал в паузах, видимо, подбирая слова, – это вещество суть стабилизатор, после длительных перемещений, в чужой реальности низшего порядка долго нельзя… мн-н-нэ… находиться.

– А вам? – вполне осознанно спросил Леонтий, он помнил почти все, что с ним происходило прежде, кроме главного – где он и как сюда попал? – Вы здесь давно. Я знаю точно.

– Нам можно. Это сложно объяснить, – и тут Леонтию показалось, будто владелец стремительного, клюющего воздух носа, врет. Или нарочно не говорит. И пусть его. Однако, продолжение следовало: – Лечебный эффект так называемой простокваши был побочным, иначе – комплексным. Пример – кипячение воды не только необходимо для согревающего напитка, но и попутно убивает опасные микроорганизмы. Вам ясно?

– Предельно, – отозвался из своей неподвижной глубины Леонтий. Он уже мог и язвить. – Давайте побочный. Эффект. Я согласен. Лишь бы сработало.

– Нет нужды, – Филон ответил с некоторым раздражением, отчего-то показавшимся Леонтию, странно признать, неловким? Или смущенным? Но Филон вроде бы был еще тот фрукт, наверное. – Мы делаем все возможное, то же самое – от нас зависящее. Так. Скоро вы будете ощущать себя вполне хорошо.

– Опять голова? – вдруг припомнил нечто Леонтий. Припомнил смутно, но в верном направлении. Так он чувствовал. Нет. Так он знал.

– Опять голова. Вас контузило. Потерпите, голубчик, – сочувственные последние слова невидимой ему Пальмиры едва не заставили разрыдаться, но он не стал, потому что, ему было нечем. Его тело еще не вернулось к нему, хотя и появилась явная жалость к себе.

Что ж такое? Хоть бы какая другая часть – рука-нога-грудь-живот, так нет же! Опять голова. Прямо– таки, заколдованное место его организма. И самое, выходит, слабое. Но видит, слышит, только не чувствует запахов, не осязает и неподвижен. Однако, это временное явление. Так говорит Филон. А он знает, что говорит. Вредный «чухонец». Чухонец. Заносчивый. Пренебрежительный. Слова сквозь зубы. Цедит. Теперь вроде бы нет. Заботливый друг. Товарищ. Немного брюзга. Он был к Филону несправедлив. Глубоко раскаивается… провал…

Он очнулся. Когда? Где? Все в той же комнате, было темно. Значит, вечер или ночь. О боже! О господи! Ураураура! Трижды ура! Он шевелится! Он двигается! Правда, тело еще не до конца… будто бы он внутри автомата, которым можно управлять. Но ведь можно! Голова влево, вправо, ничуточки не кружится, шея не хрустит и не болит, удивительная контузия! Удивительные пришельцы. Это все их заслуга, что, если… Леонтий попробовал сесть в кровати. Получилось! Чудный, чудный Филон! Нет, не соврал. Все прошло. Не все. Положим. Кое-чего не хватает. Вкуса-запаха. Полного ощущения себя. Но это неважно. Это тоже пройдет. Он огляделся вокруг. Вот они оба. Сидят – в дряхлом облезлом кресле Пальмира, и рядом на обыкновенном стуле за обыкновенным столом, Филон. На столе – собственный Леонтия раскрытый ноутбук, у ноутбука – присосавшаяся намертво к портам жаба, хорошо, что он пока не чувствует запахов.

– Я не чувствую запахов, – не то победно, не то жалуясь, неопределенно сказал им Леонтий. – Это временно.

– Возможно, нет, – по-прежнему смущенно-неуверенно произнес Филон, клюнул воздух носом, – возможно, контузия не до конца… не все в нашей власти. Возможно, некоторые чувства не вернуть…

– Пустяки. Пустяки, – успокоительно повторил Леонтий. В самом деле, после того что он пережил! В смысле, испугался. Полного паралича и вообще. Утеря обонять ароматы компьютерной жабы показалась ему смешной утратой, из наименьших. – Зато голова. На месте. И соображает. Где это мы?

– В загородной гостинице. Тульская область. Тут рядом Ясная поляна. Ваш памятник культуры. Пока это безопасное место.

– Когда? – упавшим голосом и как-то просительно вышло у него. Нет, не все вернулось. По крайней мере, с определением времени у него проблема.

– Сегодня, – Пальмира печально и синхронно-просительно улыбнулась ему. Будто бы уговаривала довериться ей без дальнейших расспросов.

– Как это – сегодня? – Леонтий не то, чтобы не захотел поверить, скорее не мог. – Сегодня, в смысле… вы имеете в виду… день после травмы, то есть, контузии? Да знаете ли вы, что я провалялся на этой самой кровати черт его разберет сколько дней! Или даже месяцев! Лет! Сегодня! Что вы мне лапшу…, – он хлопнул в сердцах раскрытой, полной ладонью-пятерней по одеялу рядом с собой, но никакого удара не воспринял. Это обескуражило его. Немного.

– Сегодня, – упрямо повторил за Пальмирой, с постоянством педанта, механически, Филон.

– Как же так? Может ли быть? Не морочьте. – Леонтий переводил взгляд с помрачневшей феи на опасливо вдруг отвернувшего взгляд «чухонца». – Я был без памяти. Но мне показалось…

– Да, показалось. Сегодня – сегодня. Уже вечер. Вчера мы перевезли вас сюда. Более-менее подходящее убежище, хотя выбрано наугад. Нужно было южное направление. И вот – частное гостиничное подворье «Мормышка». Мы зарегистрировались сами, минуя вас, не беспокойтесь, расспросов не было. Потом вы приходили в себя. Недолго, – Пальмира будто и желала подбодрить его. – Время очень относительная величина. Ваши провалы длились секунды, но показались вечностью. Ваши впечатления обман. Фантом. Сродни наркотическому отключению.

Значит, сегодня. Стали бы они оба врать. Значит, все тот же день, когда он очнулся в первый раз. Тот же день, после того, как он… А что он? Леонтия пронзило воспоминание.

Он увидел, словно бы сознание его включило кинопроекцию на голую белую стену, где-то во внутреннем пространстве «Я», отчетливо потекло изображение, возник даже звук. Смазанный фон и яркий проблеск – брателло, что с тобой? Тарталетки по полу, он, Леонтий, делает первый шаг. И знает – еще можно отвернуть, а через мгновение будет нельзя. Он делает второй. Костя Собакин в своей охотничьей стойке, замечает его, выступает навстречу из темного проема. Взгляд его страшен. Не потому, что угрюмо-грозен, карательно-обличителен, истребительно-ненавидящ, презрительно-окончателен. Хуже. Это ощущение Леонтий, пожалуй, сохранит навсегда. Таким взглядом, наверное, ставил к стенке родного брата правоверный пламенно-пылкий первый чекист, году примерно в восемнадцатом – втором от революции октябрьской. Ставил и не дрожал. И рядом десяток таких же несчастных, уже не братьев, простых обывателей, но не делая различий, даже толком не глядя – и зачем бы ему было глядеть? На брата и на обывателя? Он видел уже вдали светлое будущее, он жил в нем и ради него, не существующего «несегодня», все прочее не имело важности, не несло в себе вины, любое событие, которое не служило этому выдуманному прекрасному завтра. Цель не то, чтобы оправдывала средства – вопрос таково вообще не стоял, цель и была средством, рычагом, кастетом, свинцом, а все прочее – его просто не существовало, так какая разница? Друг, отец или брат? Реже – сын или мать? Иногда так случается – цель и высшее, «бесчеловеческое» правосудие совпадают, как будто бы: если сможешь переступить через невозможное, твой рай на земле все равно, что наступил, сотворился из ничего в единую секунду, остальное-прочее дело времени и опять же переступания через невозможное. Своего рода гарантия того, что будущее сбудется, сбывается уже, пока ты совершаешь страшное – страшными же средствами, словно в опору закладывается очередной труп-щепка от бесконечного людского древа, лишь бы здание стояло, великолепный пустынный мираж, которого нет. В реальности нет.

Он ничего нового не открыл для себя в Косте, ни в то мгновение, ни ранее, словно бы давно уже все знал об этом человеке. Он и раньше, бывало, смущался Собакина. Его частой бескорыстности, неизменной правильности выбора, иногда Собакин казался и непреклонным судьей его, Леонтия, поступков, второй, истинной совестью. Тогда все это было одним чувством и выражалось одним словом – надежность. Костя был надежен, хотя от него Леонтий порой утаивал мысли и поступки, казавшиеся ему нравственно-сомнительными. Как же выпало изначально не сообразить? Что у всякой вещи есть своя тень, каждый ян не отделим от инь, каждый день от ночи, каждое добро от своего зла. Что мнимые или действительные похвальные качества лучшего друга – настанет такой момент или нет, – но могут, могут! Однажды повернуться изнаночной, оборотной своей сутью. Огонь греет и огонь жжет – как же мог он позабыть! Хоть бы присутствовало в Косте нечто «коземасловское», хоть чуть-чуть, кривое, животное, спасательно подгнившее, серенькое людское, лучше продажный Тальен, чем неподкупный Робеспьер, потому что при первом еще можно выжить и как-то сносно прожить, а при втором – в стерильном обесцвеченном аду не живут, как не живут в вакууме и пустоте, в нем даже мухи дохнут. А что, если – крамольная мелькнула и канула, испуганная, прочь его мысль, – что если, в несовершенстве и есть мир, покой и благоденствие рода людского? Что если, напористый себялюбец Коземаслов, подозрительный стукач Васятников, завиральный хвастун Дарвалдаев – они и есть та опора, на которой этот мир стоит, как на трех китах, а те в свою очередь, на черепахе, животном опасливом, ленивом и вполне себе на уме. Он понял в тот миг, в миг своего второго шага, что хуже безликой, правильной прямоты ничего нет. Ничего нет ужаснее ходячего идеала, этой человеческой крайности, которая осмысленно расставляет уже не себе строгие волчьи флажки, нет – она давно вне всяких флажков, но ставит их для других, только для других, без разбора и без пощады. У крайности есть лишь незримая граница, тот самый край – до него с тобой обращаются как с равным, как с другом, после – переступил, не обессудь. Это и было страшное. Но Леонтий разве что поразился своему открытию, но не испугался. Он сам не понимал, почему.

Пальмира пошла за ним сразу. Без вопросов и без расспросов. Единственно Пашка Дарвалдаев, оставив всякую напускную свою интеллигентность, обиженно верещал вслед:

– Рогоносец! Тварь! Пидовка! – и будто из затихающего эхом далека просительное: – Так мы договорились? Не забудьте! – и опять похабное: – Лузер! Пестель каличный! Клизма сортирная-а-а…

Это было хорошо. На руку. Удачный легкий шум-гам привлек внимание. Небольшое, минутное, но непроходимое для Кости. Леонтий, стремительно увлекавший за собой к пожарному, запасному зеленеющему выходу фею Пальмиру краем глаза отметил, что Собакин растворился, пропал в темном дверном проеме, значит, возможно выиграть время.

Ничего это не значило. Как оказалось. Они даже не рискнули выйти наружу, хотя тугая, на замедляющем держателе дверь не была заперта, вот он глухой проулок, в центре Москвы трудно ли запетлять свой след по дворикам и переулкам, если не обращать внимания на запретительные шлагбаумы? Не трудно, если… если, едва переступив порог ты не натыкаешься вплотную на массивную, пограничную спину знакомого бравого майора Сергея Сергеевича: как раз Ломоть-Кричевский прикуривал вполоборота, отгородив ладонью от порывистого ветерка дрожащий огонек зажигалки. Какое счастье! Какое счастье, что исполнительный майор не внимал предупреждениям Минздрава и агитационным кампаниям «за здоровый образ жизни, свободный от сигаретного дыма». Он обернулся на стук и возню, когда дверь возвращалась уже в исходное положение. О чем он догадался и что предпринял, Леонтий так и не узнал никогда, потому что летел, как обманутый приманкой сокол, совсем в другом направлении. Обратном.

Они оказались в долгом жилом коридоре. На втором-третьем? А, неважно каком этаже! Золоченные номерки на солидно-глухих дверях, постучать? И очутиться в ловушке, в замкнутом пространстве чужих апартаментов, чей временный владелец наверняка тут же их и сдаст. Кто они ему? Нахальная помеха или того хуже, преследуемые авантюристы-мошенники. Дальше. Дальше! Центральная лестница – пуста. Чисто-чисто. Пальмира нервно и порывисто дышала за его спиной. Наверное, ей невмоготу на высоченных каблучищах, но терпит, спешит, как может, только невольно тянет его руку, потерпеть, потерпеть, еще чуть-чуть! И на свободе. Может быть, если повезет.

Оставалось пересечь главный вестибюль, небольшой по размеру, все же гостиница-бутик, но Леонтию пространство, отделявшее его и Пальмиру от входной, монументальной двери показалось необъятным, не проплываемым, как море. Потерпи, девочка, сейчас-сейчас – он обернулся, чтобы вымученной улыбкой приободрить: себя или ее, сам не знал. Пальмира в ответ улыбнулась ему страдальчески – проклятые туфли, – но и спокойно. И верно – чего волноваться? Волноваться будут, когда поймают. Допрос, камера, зона, вышка, часовой. Тьфу! Напасть и гадость.

Они почти достигли дверей. Может, понадобилось секунды три, а может полчаса. Леонтий уже налегал на ручку, когда голос, приказной и до обморока знакомый, окликнул его:

– Гусицын, остановись! – по фамилии, чтобы не перепутать ни с кем. Чтобы не было отхода и оправдания. – Немедленно.

– Ага, еловый корень тебе в дупло! – бесстрашно и совершенно неожиданно для себя выругался Леонтий, он обернулся на окрик, и смотрел Собакину в лицо. Их разделяло порядочное расстояние, преследователь его только спускался с лестницы, и замер на ее середине, видимо кричать и бежать одновременно показалось ему несолидным, однако теперь – захотел бы, не успел. Леонтий судорожно-истерично хохотнул. Наружу, на волю, а там бегом, в первое попавшееся такси, Леонтий предусмотрительно – предполагалась дежурная выпивка, – не запряг верного Ящера, оказалась – как в воду глядел. Ищи, свищи, молодца (ну и молодицу заодно) в чистом поле. Он отвернулся, крепче зажав тоненькую ладошку Пальмиры в своей уверенной руке, дернул дверную под бронзу, тяжелую ручку на себя, совершенно напрасно, услужливый моложавый швейцар уже помогал ему, как гостю, с улицы. На излете скользящего, убегающего своего взгляда, Леонтий уловил скорое движение Собакина куда-то в недра щегольского пиджака, который может даже от самого «Бриони». Шутишь, браток, опоздал ты звонить, не успеет твой майор Сергей Сергеевич, так-его-перетак, Ломоть-Кричевский, на пару профукали и про…ли вы ситуацию.

А потом что-то злое, жгучее, гремящее толкнуло Леонтия в затылок и словно бы взорвало бедную его голову. Еще мгновенный звон, будто от бьющегося вдребезги хрустального стекла, невыносимая невозможность вздохнуть и … собственно больше ничего Леонтий не помнил. Да и помнить нечего было. Видимо, он был оглушен и отключился…

Кинолента кончилась, белый экран потух, сознание настоящего вернуло его в реальность. Гостиница «Мормышка», затрапезный номер, худосочная кровать, вечер сегодняшнего дня. Все прочее – его недавнее прошлое. Вдруг Леонтия осенило. Поразило, пронзило, вывернуло, до тошноты – если бы он мог почувствовать тошноту, если бы хоть что-то мог он почувствовать поврежденным своим телом, но ощущения так и не вернулись до конца, ему показалось, сейчас это к лучшему. Иначе – он не удержался бы, выблевал из себя отвратительное, не имеющее право на существование событие.

– Он что, стрелял в нас? В меня? – спросил, бесчувственно сидя на кровати, у феи и Филона сразу.

– Да, – ответил ему коротко «чухонец», а ведь он-то как раз не присутствовал при этом событии, Пальмира кивнула вслед, будто и произносить таких слов нарочно не желала. – Глушитель. Выстрел был, как хлопок. Трудно опознать.

– Это меня пулей контузило? Близко прошла – не целился точно, а мог бы…

– Да, мог бы, – что это? Всхлип, вздох, стон? Филон чуть ли не сопереживает ему. Бронтозавр в папоротниках сдох, не меньше!

– Вы меня вытащили? Но как? – он обратился к Пальмире, не веря.

– Я много сильнее, чем кажусь. Дальше технические подробности отступления, бегство, такси, вы не полностью потеряли сознание, рефлексы работали. Если тащить на плече. Вы и ногами перебирали. Впрочем, было недалеко. И служащий у дверей помешал. Закричал. Он не понимал, что произошло, кого нужно преследовать. Наверное, решил – хулиганство подвыпившего постояльца.

Она все врет. Опять увидел Леонтий. Очень неловко у нее получается, тоньше бы надо. Только, зачем? Наверное, опять их параллельные штучки-дрючки, вроде карманного ковра-самолета, и пурпурный мячик, что всегда при ней, кто ведает, что еще может эта штуковина, кроме как превращаться в ацетоновую жабу или управлять «плерум-транспортером». Не хочет говорить, не надо, вдруг спасала она Леонтия каким-либо постыдным способом, подключив устройство к его голой заднице, ась? но спасла же, вытащила, вынесла, за одно это – спасибо.

Но бог с ней, с ними. С обоими. Даже если оба врут. Все же – любому из человеков свойственно вранье, а из нечеловеков? С этим как? Как быть дальше. Не жить, именно быть? Прожить Леонтий проживет, как-нибудь. Но что это будет за бытие? Пусть даже выйдет сухим из полымя, пусть в воде не сгорит, в казематах не утонет, пусть. Вывезут пришельцы или отбрешется, на худой конец, сам – на что же иначе господь бог и хорошая наследственность дали ему подвешенный удачно язык? Чтобы остаться навсегда, на все время бытия своего в том мирке, где ходит по литературным приемам и дружеским тусовкам Костя Собакин, и будет ходить впредь, что ему сделается! В растянутом свитере, в мятой панибратской рубахе, в коцаных обвислых джинсах – уж не нарочно ли скрывающих за поясом то самое, с глушителем? И Леонтий, встретившись с ним, – а как же может статься по-другому, московский круг даже и не тесен, но душный Ноев ковчег, вздохнуть во всю ширь и грудь нельзя, чтобы не уткнуться в знакомое брюхо, – и вот как же ему поступать тогда? Отвернуться. Огрызнуться. Забыть. Припомнить. Дать в морду. Подставить правую щеку. Ничего из этого не казалось Леонтию осуществимым и переносимым. Впереди – возможно было только бежать. Насовсем. От возможности самой встречи. Хоть на край света. Хоть куда. Хоть в параллельную реальность. Может, Пальмира не откажет, возьмет с собой. Должна же она понять! Добрая, жалостливая, волшебная. Должна понять, что он не сможет сосуществовать. В одной живой природе. С Костей Собакиным. Никогда больше. На этой земле. Он согласен… он согласен… да. Даже на Аг-ры. Без всякой лечебной простокваши. Не надо ему стабилизатора – превратиться, внешне и внутренне, в обезьяна-питекантропа не самое распоследнее из зол. Обитать в пещере-землянке, кричать в нос «бары-гура!», потрясать на заячьей охоте каменным удалым топором, на досуге подружиться теснее с хорошенькой девчонкой, что вычесывала ему некогда вшей, завести с ней щенят, в старости, сидя на уютном сугробе под трухлявой елкой, рассказывать внучатам байки о не существующей стране, в которой их дед некогда претерпел множество ненастоящих приключений. А как же Леночка? Одернул он очнувшегося себя. А как же Собакин? Отозвался сам на свое отчаяние. Нельзя быть, если из тебя высосали, вытравили всю горячую кровь – если остаться, он будет вурдалак, ходячий мертвец, ядовитый зомби, поражающий все и всех вокруг отравленными укусами. Какая уж тут Леночка. Теперь только пещера. Хоть бы там не так воняло…

– Хоть бы там не так воняло! – Леонтий не заметил, что произнес последние слова громко вслух.

– Простите, что? – отозвался словно издалека нежный голос феи Пальмиры. – Вы сказали…

– Мне бы в пещеру. К братцу Аг-ры. Вот хоть бы там не так воняло. И еще огонь. Это же дикость несусветная. Жить в сырости и темноте, когда… Я бы их научил. Не беспокойтесь, очень осторожно…

Леонтий не договорил свою реформаторскую мысль, в светлом будущем могущую принести племени Аг-ры чудеса реальной цивилизации. Не договорил, потому что… «чухонец» Филон – буквально, – не в переносном смысле, – взорвался гневом. В ту секунду, если изумленный глаз не соврал Леонтию, между Медиотирренским занудой и седалищем стула образовался никак не меньше, чем тридцатисантиметровый просвет. Так его разобрало! А уж что он выкрикивал, грозя простертой рукой, будто Ленин с бронепоезда сулящий смерть мировой буржуазии, то вогнало Леонтия в стыд и краску. И поделом!

– Как же вы мне надоели! Какого Ариовиста я ввязался в это дело! Полоумки! Недовежды! Чудовища ледниковые! – тут его простертая ладонь сжалась в бешено летящий кулак, лэптоп сложился от потрясающего удара сам собой, столешница жалобно тренькнула, расщепившись стрелообразно по краю. – Гордыня заела? Я вам покажу гордыню! Преобразователи мироустройства! Вы себя вытащите сперва! За волосы! Из гумуса! – и уже тише, снизойдя до объяснения. – У них нет прямого использования огня. А вы подумали, самонадеянной своей головой, на короткую секунду, подумали? Что в нежизненно активном лесу любая свободная искра – верный смерть, тотальный пожарище, окончательный конец, – Филон сбивался, от волнения, в речи, но Леонтий все равно прекрасно понимал его, – чтобы протопить, только чтобы протопить! жилище-пещеру нужно за один раз пережечь все окрестные насаждения. Для нас, для вас, огонь друг, а там – опасный враг, или, вкрайне, оружие против врага. (Огонь греет и огонь жжет – невольно охолонуло Леонтия). Вы казались враг, вам угрожали, но заметьте, не убивали, в отличие от некоторых всех поучающих ветвлений. И вы еще смеете! Запах не нравится! А что это и есть выход? Обогрев? Спасение? Вы не подумали? Какой альтернатив? Да, аммиак! Да, навоз! Но соединение дает тепло, вы доходите? Бедные не виноваты, что в их параллели только можно так! Выжить, да! Вам здесь повезло. А вы, вы! В такой прекрасный мир! Жить! И так гадить. Своей гордыней, тупой, злой, черной зазнайствой! Не хочу больше помогать, – последнее сказано было уже полушепотом.

– Простите, – тоже тихо произнес Леонтий. – Уж вы простите. Я действительно недоумок. Но столько событий. Страшных происшествий. Мне не по себе. Я ляпнул, но я не виноват. Вы же сами говорили, что у параллелей нет особенного выбора. Может, гордыня дана нам неизбежно. Зато у вас ее стало поменьше. Ведь так?

– Идиотик, – буркнул, выпятив скорбно губу, несколько успокоившийся Филон. Он уже не скакал на стуле, не сжимал кулаки, напротив, сделался грустен и как-то даже симпатичен Леонтию. – Не так. Я же объяснял вам, и не однократный раз, что отделившиеся относительные реальности далее не расщепляются, они остаются не однозначны, а значит, в определенных границах, есть право на выбор. Вы можете строить все, что угодно, в том, что вам оставлено, а вам – ВАМ здесь оставлено достаточно. И все же – вот я здесь, и моя сестра тоже здесь, и мы должны вытягивать вас от погибелей, кому это надо? Нам? Или вам?

Я и моя сестра. Во-о как! Как же он раньше не догадался. Только теперь, теперь заметил он, обратил внимание. Не ревность то, вернее, конечно, ревность, но иная – яснее ясного, чего в ней не хватает. Собственности. Забота есть, и любовь есть, и тревога, и обида, и защита, и послушание, а собственности нет. Стало быть, не жених и невеста, не ухажер и подруга, но да! Брат и сестра. Разве не видно было сразу! Они ведь родные. Только такой болван, как он, Леонтий, не заметил очевидное. Внешне не слишком похожи. Разве? Он урод, она красавица. Но глаза! Глаза! Поменяй местами, не увидишь разницы. Глубокие, внимательные, темные. Так бывает. Один есть кривое зеркало другого. Но не все в том зеркале изменено.

И вдруг Леонтия осенило. Екнуло, торкнуло, кольнуло. Словно бы новая его контузия включила неизвестные и незадействованные прежде ресурсы его, не самого, честно говоря, мощного рассудка.

– Стойте… Стойте. Не говорите больше ничего. Я дурак. Мне нужно было давно. Давно! А я не догадался спросить, – он хотел глубоко вздохнуть, но было нечем, набрать побольше воздуху и решительной отваги не получилось, ничего, так сойдет. – В нашей реальности. В вашей реальности. Что произошло? Где мы разошлись, разделились. Почему и отчего? Какая катастрофа не разразилась над вами? Какое несчастье случилось у нас? Или наоборот. Я хочу, я должен знать. Имею право?

– Ну, добрались до днища, под конец, – Филон сказал без малейшей издевки, будто бы даже испытал определенного рода облегчение, какое испытывает порой неверный муж, открываясь своей жене, что бесповоротно уходит насовсем к ее лучшей подруге. – Конечно, такое событие имело тут место.

– Какое событие? – хотел ли он и впрямь это знать? Да, хотел. Не страус. Ему надоел вечный песок. Пускай впереди ждет его казнь египетская. Саранча или нашествие песьих мух. Хуже не будет – уж наверняка.

– Все просто, – теперь и Пальмира смотрела прямо на него, твердо, не сгибаясь. – Нам удалось выяснить, хотя порой такие вещи отследить нелегко. Именно потому, что в нашей реальности они оставляют след случайный и малозначительный на первый взгляд.

– Так что же? – настойчиво повторил Леонтий.

И Пальмира повторилась тоже:

– Все просто. В нашей реальности не распяли Христа. Человека, которого вы называете Спасителем, Иисусом.

Дальше – была тишина. Пауза. Антракт. Интермедия.