Текст книги "Абсолютная реальность"

Ничего не поделаешь. В конце концов решил он. Бессильные метания по убогой гостиничной комнатенке выпили его до дна. Лучше лечь. Обратно, на кровать, может – костлявую, ребристую, отощавшую от гостевых злоупотреблений, но все равно Леонтий не отяготится неудобством, тело его утратило здоровую чувствительность, каждое движение его совершалось будто бы в «тяжелой» воде, будто бы плыло в пространстве вязкого глицерина, предательский выстрел что-то повредил в голове, что-то важное, украв у нормальности его ощущений добрую половину, если не большую часть. Да ну их совсем, жить-то можно, если осторожно. Отлежится, отваляется, очухается. Не впервой. Леонтий раскинулся, на сколько хватало возможностей наемной койки, в покойной позе затаившегося в гробу вампира, попытался уснуть. Безуспешно. Что ж, к этому он тоже почти привык, мысли безостановочно проходили, проплывали, прорывались в его смущенное сознание, некоторые напролом, некоторые в обход через тайные окольные пути, но это по-прежнему были все те же самые мысли, те же три проблемы, навязчивые и мучительные, пиявки его бытия в ближайшем обозримом настоящем. Леонтий решил – лучше уж он начнет считать овечек, бесперспективное и дурацкое занятие, зато в своей зомбирующей цикличности – несомненно, волне приличное успокоительное. Овечек не получилось. Получилось считать ящеров. Не Ящеров, подобных его многострадальному педальному другу, а настоящих доисторических завров, внешне похожих на травоядных игуанодонов: Леонтий считал их по бревнообразным хвостам. Один-два-три-четыре. Миролюбивые динозаврики в его голове послушно кивали в такт – один-два-три, – это было очень мило и очень ясно, потрясающая четкость изображения, вот уж дали по башке, так дали! Но должен быть хоть один положительный момент. Вот, живой мультфильм. Леонтий улыбнулся и открыл глаза. Посреди все также утомительно освещенной комнаты в промасленном луче света пасся дружелюбный небольшой игуанодон, синюшно серого оттенка, Леонтий уставился на него в пристальном изумлении, отчего животное сразу же стало рассасываться в воздухе, словно детский сахарный леденец в чайном кипятке. Галлюцинаций ему только не хватало! Дожил. Дотерпел. Домахался на себя рукой. Надо было лечиться как следует. Нет уж, пускай Пальмира отмерит ему часть пенной простокваши, поможет – не поможет, есть выбор? Вообще, нужен хороший томограф, да где здесь взять? Разве амикус? Подключить к голове, и всех делов. Если под силу ему обернуться смердящей компьютерной жабой, отчего бы не превратиться на время в довольно примитивный, по передовым «пришельским» меркам, исследовательский прибор? М-да. Вернемся лучше к нашим игуанодонам. Однако:

Досчитать и додумать ничего Леонтий не успел. Открылась нарисованная дверь, оказавшаяся, как то и должно, вполне обыкновенным куском фанеры с врезанным дешевым замком, отворил его гостиничный источенный ключ с номерной алюминиевой биркой. Филон и Пальмира вернулись. Наконец.

– Где вы были!? – возопил Леонтий, обиженно, покинуто, слезливо. Сам удивился. Неужели все это время наедине с собой ждал он этих двоих? Или кого-нибудь неконкретно ждал вообще?

– Не вставайте. Все в порядке, – неужели, Филон? Сказал сочувственно, даже любезно. Это чухонец-то!

– Все в порядке, – Пальмира улыбнулась ему, словно ребенку. Ну, ей можно. – Мы нашли. Здесь неподалеку. Художник. Нет. Отшельник. Вообще, скандальный человек. В округе его не любят. Так что расспросы помогли.

Понятно. Отчего вид у них такой. Какой? Леонтий задумался. Неразочарованный. Но и… нерадостный. Будто у каторжан, закончивших в шахте дневной урок, от коего им ни тепла, ни трудовой гордости, но сделать было надо, вот они и сделали.

– Вам неприятно? Отшельник. Или его новая религия. Кстати, в чем ее смысл? Я так и не узнал, – Леонтий обратился сразу к обоим, не выбирая брата или сестру, словно теперь представляли они собой одно неразъемное целое. И без перехода к ожиданию ответа выпалил: – Что теперь? Возьмете меня с собой? Поговорить. Или усовестить. Или…

– Нет. Ничего этого не надо, – ответил ему за двоих Филон. Так сдавленно и так тяжко, будто каждое слово раздирало ему горло и с трудом пробивалось наружу. Еще одно – угрюм и неуловимо страшен сделался высокомерный и едко-насмешливый прежде братец, не стало более в лице его сардонической кривизны, но появилось… так смотрят, когда ничего уже не хотят видеть, кроме того единственного пути, с которого некуда свернуть. Оттого смотреть на Филона было жутковато.

И, как оказалось, не зря. Потому что брат нежной Пальмиры сбросил с плеча прямо на нечистый, затоптанный пол грубую базарную пластиковую сумку, сбросил, точно охапку дров усталый поселянин у порога, не донеся до печи. Что-то звякнуло. Глухо. Железом. Нехорошо звякнуло. Филон нагнулся. Открыл. Потом сел прямо на пол рядом. Леонтий глядел во все глаза и никак не мог уразуметь. Пока… в руках у пришельца не оказался…

– Пистолет-пулемет…, – успокоительно произнес голос Пальмиры, если вообще можно успокоить в такой ситуации, и дальше перечислялись скороговоркой какие-то чужеродные буквы и номера, вроде УЗИ 1234…, а может и нет, Леонтий не разбирался и не разобрал. Да и какая разница?

Он сжался. Съежился. Ощутил свою жизнь на кону. Неужели, против него?

– Это пока должно побыть здесь. Надо привести в порядок, – Филон поднялся. Положил немыслимую стальную вещь на хлипкий, задрожавший под ее весом и смыслом, инвентарный столик.

И тогда Леонтий понял. Это не против него. Это… неужели они знали? С самого начала. Что будет так. Вот почему. Почему Филон… он тоже знал, что именно ему предстоит? Выходит, вся его напускная желчь и не желчь была вовсе, а боль? Выходит, не прятался он за женской спиной, но ждал, когда придет его черед? Выходит, брат тонкой и прекрасной Пальмиры прибыл сюда как… как палач? Или как исполнитель, чего? Или как спаситель. Но кого? Господи! Леонтий закричал. Не выдержал. И возопил в голос: «не надо!», «стойте!?», «зачем?». Филон посмотрел на него. Так, будто навстречу его вопрос. Хочешь вместо меня? Нет. Нет! А, собственно, почему? Почему Леонтия оставили в стороне? Это его параллель. И значит, его дело. И значит оружие должно вложить в его руку. Он ничего уже не понимал. Закружилась голова. Он опять утратил сознание.

Сад с горчичное зерно

– …так все произошло. Когда послание прокуратора Понтия было доставлено, занятного проповедника привезли к Тиберию Августу, на остров Капри. Он говорил с ним. Он выслушал его. Он даже рассердился. Но не казнил. Велел поселить в Вечном Городе, в египетских кварталах за Тибром, римские иудеи его бы все равно не приняли. Что сталось с ним дальше мы не знаем. Видимо, ни школа его, ни сердобольный аскетизм так и не прижились.

– Как же так? – подивился Леонтий. Он по-прежнему лежал в покойной позе, не в силах и головы поднять, но никого это не обеспокоило, даже его самого. – Величайший из живших на земле людей…

Пальмира предупредительно подняла пальчик – минутку, минутку! Словно желала погасить ненужный выговор. Филон хмуро корпел в углу над «железной вещью», казалось, все познавательное собеседование его вообще никак не волновало: Леонтий боялся нарушить невольно его будто бы и нечистое одиночество, потому старался не глядеть в сторону «чухонца».

– …для вас, да. А мы не столь уж много знаем о пророке по имени Иисус. Только те из нас, кто интересуется историей отделенных подпространств. Простите, смежных с нами миров. Это не слишком важно для центрального ствола.

– И что же было дальше? – интерес жгучий, вот только можно ли его утолить? Леонтий ждал.

– Ну… Калигула был изгнан из дворца. Навсегда. То ли пророк повлиял на императора, то ли Первый-среди-равных изменил свое отношение к возможному наследнику самостоятельно. Гай Цезарь, сын Германика, именуемый Калигулой, вскоре был отравлен в Александрии из-за сомнительного финансового поручительства, данного им наместнику. Темное дело, частный случай нашего прошлого. Новым принцепсом сделался родной внук императора Гемелл, хорошо воспитанный и довольно талантливый юноша, девизом последующего правления стали красота и умеренность. Конечно, они не осуществились на практике так, как мечтал юный правитель, да и сам он вскоре перестал быть таким уж наивным и юным. Но благотворный импульс, посланный им в верном направлении, достиг цели, хотя и через великие препятствия. Главное – Божественный Цезарь Гемелл сумел достичь равновесия, пусть поначалу шаткого, между единоличным началом своей власти и республиканским Сенатом.

– И не случилось апокалиптического Нерона, актера-императора. И не было падения Иерусалима. И рабы, в конечном итоге, в царствие небесном не превзошли господ. Последние так и не стали первыми.

– Да, не стали. Но не потому, что было повержено добро. А оттого, что очень скоро не стало ни самих рабов, ни их господ. Но речь теперь не о нашем мире. За него не стоит волноваться.

Филон неловко, и наверняка, не нарочно, громыхнул своим страшным железом, уронил, поднял:

– Это уж точно, – фыркнул в подтверждение так свирепо, словно намеревался извергнуть серу и пламень из собственных носа, рта и ушей.

– Но почему? – то ли мерзкий лязгающий грохот, то ли «точечное» вторжение чухонца в «божественное собеседование», однако… Леонтий таки разразился тривиальнейшим вопросом малобюджетных детективных боевиков, невольно выдав свое волнение, в данный момент не имевшее отношения к сути разговора.

– Что, почему? Почему за нас не стоит волноваться? Или почему исчезла дилемма рабов-господ? – Филон не язвил, в отличие от привычной его манеры, нет. Он совершенно искренне удивился, оттого переспросил, снова будто бы явив жалость к больному и страждущему ближнему.

– Да нет же! Нет! При чем тут… то есть, конечно, простите. Дай бог вашему дому… в смысле миру. И хорошо! И славно, что…, – понес сущую околесицу Леонтий, путаясь через слово в выражении своей мысли, – в общем, славно, что вы не нуждаетесь. В моем беспокойстве за вас, так сказать. Почему? Я имел в виду вот это ваше орудие. Оружие. Пистолет-пулемет ваш… как там бишь его… не важно. Зачем? Против отшельника, того, который художник. Ладно. Может быть. Но почему? Я понять хочу. Я имею право!

Он и в самом деле желал понять, хотя не вполне ощущал себя вправе претендовать на это понимание. Почему, собственно? Что такого страшного? Новое религиозное течение. Что же, вот так сразу и стрелять? Если уж Иисус был им плох, (… пришельцам был или казался плох), то все же. Все же! В его родной параллели явление Христа пережили и неплохо пережили, может, потому и пережили, что уверовали. Им там, в центральном стволе легко. Ну или трудно. Зато они во главе угла, то есть прогресса или поступательного эволюционного развития, короче – храбро и смело идут вперед. А как остальным прочим? Аг-ры, например. Или тем, кто тоже шаг вперед, да. А после порой два назад. Но убивать-то зачем? Пальмира и Филон. Ведь добрые же люди. Или НЕдобрые? Кирпичом его по голове. Правда, после-то лечили и спасали. Теперь вот – пистолет-пулемет. Имеет он право или не имеет, но он хочет знать. Иначе… – а иначе, в полицию! Поднимет шум, выломает эту клятую, заколдованную фанеру. Пусть! Даже к Собакину, в крайнем случае… Нет. К Собакину – нет. Да мало ли в России службистов! Как в пресловутой Бразилии «донов Педро». А если и его, под горячую чистую руку, с холодным сердцем… того-этого? С шумом он, пожалуй, погорячился. И…

– …и не только право понять, – Пальмира уже что-то говорила ему, он пропустил начало, пришлось внимательно вслушиваться, – в вашем случае несколько больше. Мы спросим вас, после того, как объяснимся. Объясним вам. Это не обязанность. Не долг. В нашем восприятии мира другие понятия. Мы не обобщаем единое правило на каждого подряд, все более гибко происходит. Но после мы спросим вас – согласны ли вы?

– Пардон, пардон! – заторопился Леонтий. Перебил. Опять. Хотя не уважал эту привычку. Да. – Согласен ли я? Принять на себя решение. Принять на себя вину за чужую жизнь. Ну, знаете ли! Если вы ТАК ведете свои дела…

– Не хотите, не принимайте, – Филон и головы не повернул в его сторону. Снова уткнулся в свою работу, Леонтий осмелился было подумать «грязную», но теперь не решился. – Умойте руки, закройте глаза, отойдите в сторону, так у вас называется? Мы ни к чему не принуждаем. Никого.

– Только выслушайте сначала? – Пальмира выжидающе и как-то просительно на него посмотрела. Глаза ее, глубокие, черные, словно бы наполнились тоской. Может, ей тоже мучителен был весь этот затянувшийся, безнадежный разговор. – Это не просто новая религия. Это тупик. Страшный. Из которого не будет никогда никакого исхода.

– А если поподробнее? – Леонтию показалось, что он от волнения привстал в кровати, хотя на деле даже не шевельнулся. Но так показалось.

– Вы зависнете в мертвом. виртуальном пространстве. Между смертью и бытием, и это не будет ни то, ни другое. Здешний отшельник, или художник, он проповедует очень вдохновенно, связно и расчетливо, не догадываясь даже о сути того, что творит. Он, видите ли, нашел вечную жизнь. В компьютерном коде, в размеры которого он желает втиснуть все смертное человечество. А тогда…

– Постойте! Послушайте! Это же белиберда! Не бывает! Это наша фантастика! Вы, наверное… перепутали, или насмотрелись вместе со мной. Терминатор выдумка. Голливудский боевик. Ничего кроме. А жизнь в информативном поле тем более невозможна!

– Возможна, – каркающим голосом отозвался из своего угла Филон, и снова очень подозрительно вздохнул. Будто бы даже над Леонтием.

– Ну, хорошо. Допустим. Возможна. Не сегодня, так завтра. Передовые технологии и всемирная паутина. Новый повелитель мух для развитого человечества. Только, что здесь плохого? И страшного? Видите ли, мне самому мой сосед Аркаша много раз об этом рассказывал. Насчет вечной жизни не знаю, про вечную жизнь он ничего не говорил. Но об остальном прочем! Мысли, знание, душа, все останется! Не будет лишь болезней, стареющего тела, и вообще ничего уныло плотского. Следующий уровень развития. Продвинутый этап, так сказать.

– Так сказать – еще полбеды. Все куда хуже, – Пальмира резко замолчала, при этом закусив нижнюю губу, так остро и так сильно, до белой полосы, что Леонтию стало не по себе, раз уж она переживает, даже и боли не чувствует. А может, с досады? Он почти утратил доверие к чему бы то ни было. Молчание также резко прервалось. На том же месте, где и случилось: – Все много хуже. Не столько важно, каков уровень развития, сколько, какого Бога ваш проповедник создаст на его основе. Технологии еще не новая вера, по сути это вообще никакая не вера. Всего лишь очередной способ усовершенствования бытия. Нет, не бытия – бытового сосуществования. А всякая вера, новая ли, старая, всегда – совмещение. Жизни здесь, и смерти ТАМ. В произвольно и вдохновенно выбранной фантазии. Увлекательной для последователей. В вашей параллели особенно. Религиозный фанатизм по любому поводу и есть здешний вектор ориентации. Который нам удалось изжить, от которого удалось очиститься. Будет следующее…

И она рассказала. И он услышал. И когда она закончила, он не пожелал остаться в стороне. Если все так, как она говорит. Может, не так страшно: нарочно пугает и преувеличивает? Но вдруг если так… он тоже пойдет. Вместе с Филоном. Иначе нечестно. Не стрелять, конечно, но разобраться, или усовестить, или устрашить, или как повезет. Только… где доказательство? Где? Того, что виртуальная жизнь вообще возможна. В природе вещей. В том, что человек найдет этой природе самое скверное применение, теперь он нисколько не сомневался. Но в остальном…

– Доказательство есть вы сами, – был ему голос, нет, глас, из угла.

– Что, простите? – Леонтий даже не улыбнулся.

Филон отложил свою железную штуку. Встал. Вытянулся. Будто на парад. Потом снова сел. Очень прямо. И очень нервно. Если что самое трудное, тяжелое, гадкое – брат берет на себя. Припомнилось Леонтию его же собственное умозаключение. Так что же? Гадкое? Тяжелое? Трудное?

Он подумал о Леночке. Не вдруг, ни с того ни с сего. С ним это бывало. Не часто, но бывало. В последние годы, когда вот-вот должно произойти чему-то плохому, по-настоящему, – он начинал думать о дочери. Раньше, до ее рождения, он разве что принимал известия, сообщавшие о несчастьях, принимал легко, как мимолетное затруднение, непременно преодолимое и временное, может, оттого, что не представлял и не испытал на себе истинных потрясений? Но с появлением на свет Елены Леонтьевны Гусицыной легкомыслие его несколько поостыло, и, хотя действительные беды на его голову до недавних пор не выпадали, осознание их возможности не давало покоя. Тогда, в моменты непрямой угрозы, Леонтий начинал думать о дочке. Не о том, как она будет без него, если шальной пьяный водитель, инфаркт миокарда или обкурившийся джихадист с самопальной бомбой. На этот случай имеется Калерия и прочая многочисленная родня – обидно конечно, что свет клином на нем, родном отце, не сошелся, но слава богу, не катастрофа, обойдутся, лишь бы Леночке было хорошо.

Началось это как-то однажды, Леночке исполнилось полгодика только, и Калерия была еще его женой. Глубокой ночью с подвыпившим случайным приятелем, и сам «датый» выше умеренного, нарвались в районе Филевского парка – хулиганье подростковое, трое обдолбанных дешевой травкой мушкетеров, но один был с ножом. Вот тогда Леонтия и прошибло, с тремя сопляками вообще-то можно было справиться, и нож тот далеко не бандитская «финка», но он убежал. Позорно. Драпал со всех заплетающихся ног, приятель дышал ему в затылок: Лео, да погоди, да подумаешь, да наваляли бы им по первое число! Приятелю что? Удрал как бы нехотя, вослед, как с гуся вода, а за Леонтием могла закрепиться репутация. Но как раз об этом он не думал. Ни тогда, ни потом. Когда критические переломы возникали вновь и вновь, а у кого в жизни их не бывает? Но с той поры плевал он на репутацию. Он думал в подобные минуты о совсем другом. Что вот он, именно он! не увидит более ее лица – никого и никогда вообще не увидит, это ерунда, это не пугало его, – и что не заговорит, как со взрослой по-детски, тоже ведь надо уметь, не поиграет, не поцелует, не позаботится в мелочах. Он всегда уважал и ценил эти «вроде бы пустяки», более важные, чем главные заботы: поправить задравшуюся одежку, отряхнуть шубку, перевязать бантик, а вот пирожное! можно ли? размышлял серьезно вслух, и какую игрушку выбрать, и какой мультик посмотреть, если все это уйдет из жизни вместе с ним, какого черта тогда? И он встречал грядущие потенциально смертельные несчастья во всеоружии паникера. А теперь.

Когда Филон вот так выпрямился на стуле, все четыре ножки закачались, затряслись, от телесного напряжения, только подумал он Леночке, и сразу перестал. Потому что. Нет, не почувствовал и не предугадал, как сказали бы – на интуитивном пороге звериного чутья. Он узнал. Посмотрел и узнал. Так просто. Грядущее несчастье нечего ждать. Оттого, что оно уже настоящее, уже свершившееся, и Филон лишь хочет ему сообщить о том, чего избежать никак нельзя. Как нельзя избежать прошлого, которое наступило – наступило на тебя и потом, злорадно скалясь, пошло во времени в ногу рядом, даже если ты еще не подозреваешь об этом. Леонтий будто бы перескочил через собственные чувства и предчувствия. Не ощутил ни холодка в груди, ни подступающего к горлу комка, ни томления в послабевшем животе. Как если бы скорый поезд метрополитена миновал без остановки все промежуточные станции до конечной нужной, в полном небрежении всех правил своего движения. Так произошло и с Леонтием. Он не почуял след, не уловил запах беды, не впал в естественное сомнение со скрытой надеждой – вдруг и пронесет. Он узнал. Вот так сразу. Что его ждет – наихудшая новость, то самое объявление о конечной станции, от которой поезд дальше не идет, и просьба освободить от своего присутствия вагон. Однако ему хватило мужества заговорить первым.

– Как же с доказательством? Вы изволили сказать, будто бы я оное и есть. Если вы имеете в виду амикуса, мой контакт с ним, то ведь он всего лишь устройство. Что же до меня…, – Леонтий осекся, затруднившись сформулировать. Запутался. И голова. Томограф бы сюда.

– Что же до вас, то…, – Филон выдохнул, тут же обмяк на стуле. И на выдохе было произнесено: – вы умерли.

– Как, как? В смысле? – но это был уже пустой вопрос.

– Вы У-М-Е-Р-Л-И. Простите, – Филон не отвел взгляда.

По тому, как он смотрел прямо в лицо, можно было сверять детектор лжи, и Пальмира, она сделала то же самое, да. Они больше не переглядывались, незачем более было таиться и врать, эта прямота обоих взглядов устраняла самую возможность малейшего недоверия. Брат и сестра заговорили как-то вместе, не перебивая и не дополняя друг дружку, но вместе, будто голос и его отраженное эхо, порой не повторявшее, но шедшее от себя.

– Ваш друг, хм… ваш бывший друг. Он не промахнулся. Попал точно в затылок, меткий выстрел, без вариантов выживания. Вы и не выжили. Моей сестре, … да, мне… лишь удалось за долю секунды переместить вашу биополярную личность в резервуары амикуса, копию вашей базовой памяти мы сделали загодя. На всякий случай. Да, мой брат… я всегда предусмотрителен, хотя мы не ждали, что дойдет до расправы. Вас похоронили позавчера… точнее, кремировали. Ваша жена, Калерия Брониславовна, не пожелала отдать урну с прахом в колумбарий, забрала с собой – как же вы будете там совсем один, она так сказала.

– Позвольте. Позвольте! Я хожу, я говорю. Вижу! Слышу!! Я ощущаю себя, наконец!!! Пусть и не до конца! Я вовсе не чувствую себя цифровым кодом или виртуальным героем. Я вещественен. Я есть!

Он кричал. И знал. Что бесполезно. Они уж точно не виноваты.

– Конечно, вы есть. В пределах этой комнаты. Модулятор амикуса встроил вас в реальное пространство, но очень ограниченное. Не хватает мощности. Вы извините.

Да что же за привычка у них теперь! Все время извиняться. За что? За то, что спасли ему жизнь? Но он не жив больше. Как же так? Бред собачий. Он перешел на шепот. Ползучий. Шипящий. Подземельный.

– Бред собачий. Я же вот он, перед вами. Вы видите меня, а я вас. Бре-ед собач-чий. Мы разговариваем. Я, правда, не чувствую запахов, и с осязанием проблемы. Я, может быть, давно не ел, но нет аппетита, при контузии это нормально. Я не сплю, но…ш-ш-ш…

– Но это и невозможно. Вы контактируете только в пределах необходимого интерфейса. Звуковые и световые волны переведены в соответствующие сигналы, на ваш нынешний язык, если можно так сформулировать. Вы действительно не пили и не ели. И не спали. Вам и не надо. Да, да! – брат и сестра закивали, подтвердили в унисон. И словно бы просительно одинаково склонили головы набок – ты уж поверь нам! – Конечно, вы ощущаете некоторые неудобства в восприятиях. Вам порой кажется, будто вы падаете в обморок, или будто бы все плывет перед глазами. Это оттого, что полная настройка еще не завершена. Вы переводите информативную недостачу на привычные вам понятия. Но их на самом деле нет.

– А! А-а-а! тогда все ясно, – он ответил машинально наяву или во сне, ответил ли? И не достаточно ли с него? Невыносимо… Леонтий снова утратил сознание.

Не до конца. Он созерцал внутри себя, или создавал внутри себя. Образы. Видения. Сны. Словно бы сам снимал кинофильм и сам же его смотрел, параллельно и одновременно. Обкорнанная, обокраденная жизнь, но все же существование. Лучше, чем ничего? Может и лучше, если бы… он это видел. Когда не остановили, опоздали. Не спустили вовремя курок, пощадили, пожалели. Новая вера и ее пророк, успевший стать мессией, некстати со своей гибельной проповедью. Уже мертвый пророк, к тому времени, когда она готова будет осуществиться, овеществиться полностью. Ничего нет хуже мертвого пророка. Именно его «мертвость» и переводит вдохновенную еретическую новизну в не рассуждающий фанатизм. Бедный отшельник. Он хотел, как лучше. Все пророки, без исключения, хотят, как лучше, в этом их главный недостаток. Справедливость – их главная цель. Во все времена и во всех собственных сотворениях бога. На небе и на земле. В Аиде и в Великой Пустоте. В абстрактном деизме и в бесконечно возрождающейся дхарме. Или – логический разум бинарного построения, как высшая сила, просчитывающий мгновенно оптимальные варианты разграничения между добром и злом. Что не может человек, то по плечу машине – стало быть, она и есть Бог. И стало быть, нет иного выбора, кроме возвращения в его лоно. Бедный художник. Он нарисовал свою, абсолютную, реальность. Виртуальная вселенная, поделенная на рай и ад. Вечная жизнь. Воскресение, Страшный суд, Божья кара. Пощупать и потрогать. Здесь и сейчас, не надо ждать. Это не завтра, это уже сегодня. Правоверных – обречь на бесконечное наслаждение. Высшее из которых – вечно терзать тех, кого должно обречь на бесконечное же наказание. Первых, конечно, много меньше, чем вторых. Иначе, какой смысл? Заслужить царствие небесное. Это нелегко. А кто решает? Возвысить или ввергнуть. В учении будет сказано. Двенадцать праведных. А кто решает об этих двенадцати? Те, кто вовремя сообразили, в чем дело, и чем оно рано или поздно кончится, дальновидно решили сами за себя. И захватили виртуальное пространство в свою власть. Он видел их образы. Безжалостно-обреченные. И облегченно-радостные, оттого, что успели. Подчинить себе еще живых проще простого, каждый желает жизни вечной, и далеко не каждый знает, что она такое. Тупик. Бесчеловечность. Мрак. Действительный ад, разделенный на две части. Для чертей, и для их жертв. Так впредь, да пребудет всегда и более не случится ничего. А сам он – вот. Может, для него все сложилось не столь уж плохо? И почему он не сошел с ума от ужаса, с ним происшедшего? Мертвый и все еще живой. Или ему более не с чего сходить? Равнодушие. Странное, неописуемое. Одолело его. А ужаса нет, как не было. Перед случившейся судьбой. Значит, Собакин все же попал. Это многое упрощает. А, плевать слюной! Ему более нет нужды возвращаться на «собачий» пир. Хоть одно радует.

Он подумал, что пора очнуться. Сколько времени прошло, пока он обрел относительный покой? И смирение. Годы? Или часы? Или секунды? Здесь нет времени. Больше нет. И сколько угодно его. Время не резиновое. Теперь – еще как! А он все же есть! Зачем? Для чего? Жизнь без жизни. Лучше так? Нет, ни фига не лучше! (А крепкое-то словцо не разучился еще произносить. Да что, в самом деле! Если он есть, то он и не изменился). Есть-то он есть. Хочешь, не хочешь. Но что поделаешь? И все-то он впадает в «бессознание» по малейшему пустяку. «Сейчас я в обморок паду!». Словно какая-то Вампука, принцесса Африканская, ей-богу! Стыдно. И довольно уже.

– Леночка. – Было единственное слово, произнесенное им при пробуждении.

– Мы понимаем. Мы понимаем, – ответствовали ему два голоса. – Мы не могли позволить вам писать ребенку и вашей бывшей жене. В эти дни. Представьте себе их чувства. Но теперь вы сможете. Весь простор вашего интернета, как любое информационное пространство, ныне доступен вам.

– Я смогу написать дочери? – он не до конца уяснил. Верить или не верить – таких понятий более не было в его новом лексиконе.

– Вы сможете жить параллельно с ней. Даже больше. Вы сможете заново подружиться с ней, опекать ее, наставлять и учить. Представьтесь каким угодно именем. Отныне вы всякое лицо, которое только пожелаете на себя надеть. Друг по переписке. Всегда рядом. Но учтите!

– Что? – еще какая-нибудь пакость. Он не сомневался, что узнает оборотную сторону и этой сладкой медали. Да все равно. Леночка будет с ним. При нем. Нет, он будет при ней. Ах, да все равно!

– Ваш ребенок будет расти. Сначала. А потом будет стариться. И умрет. Примите это, как данность всякой жизни.

– И тогда я останусь один. Я и сейчас один, – он только что понял. Виртуальное пространство было безгранично. Потому, что было пусто. – Я не хочу.

Они переглянулись. Не заговорщицки, нет. Теперь открыто. Филон утвердительно склонил голову. Только после этого Пальмира ответила:

– И не надо. Вы сможете взять с собой в ваше состояние одного человека. Только одного. Если найдется таковой согласный. Эту меру не мы выдумали и не мы предусмотрели. Контактный преобразователь на большее не рассчитан. Подумайте, и подумайте хорошо. Кого бы вы хотели пригласить, видеть рядом с собой. Очень, очень долго. Пока у вас не возникнет желание отключиться навсегда.

– А разве можно? – что же страховка ему не повредит. Кто знает, как все сложится. Он, конечно, трус. Но он боится и этого, вечного, виртуального бытия.

– Разумеется. Вам необходимо понять главное. У вас, наверное, уже напрашивался вопрос. Нет, мы в центральном стволе не бессмертны, хотя могли бы. Между «мочь» и «сделать» порой неодолимым препятствием стоит «зачем». Просто такова цена, – Филон запнулся, будто подбирая точные и нужные слова. – Смерть – это цена всякой жизни. Самое прекрасное должно быть оплачено самым кошмарным, иначе не может быть. Иначе прекрасное утратит свою ценность. Потому у нас нет религии. Есть только это бескрайнее понимание. Никаких скидок, никаких посулов грядущих небес. За жизнь платят смертью. А если малодушно отказываются – что ж, тогда в конечном итоге… я не вас имел в виду. Но вы знаете. Наверное, единственный в вашей реальности, о чем речь.

– Поэтому сейчас вы возьмете ваш пистолет-пулемет, и сделаете то, ради чего пришли. И я не могу пойти с вами. Потому что – больше не могу никуда пойти. Но я не согласен, как представитель своей параллели, я не даю такое согласие. Не могу. Не в силах. Даже – ради светлого будущего. Впрочем, вы поступите, как хотите, не в моей власти остановить, но и позволить – решительное «против», я не Собакин. И если здесь есть вина, то я ее приму. А если нет, тем лучше. Но скажите. Потом, после деяния… наша реальность изменится? По крайней мере, я надеюсь хотя бы на это.

Он и вправду надеялся. Будто его жертва тогда бы стала не напрасной. Но был ли он жертвой? Вот в чем загвоздка. Что? Что там такое? Пальмира. Она повторит для него. Он вновь отвлекся и пропустил.

– Я же объясняла. Ваша параллель более не разделится. Не повернет коренным образом. Нет точки бифуркации. Устранение одного отшельника, даже своевременное, не закроет проблему. Очаги станут возникать вновь и вновь. Тут и там. Надо основательно чистить, пока не пройдет опасное время. Но вы останетесь такими как прежде. Угли по-прежнему будут тлеть, мы собьем лишь пламя. Наша задача – чтобы вы вообще остались! – Однако, уловив цифровые волны недоверия, продолжила: – Вы не первый. То есть, наш приезд в Москву не начало дела. До этого мы поработали в Лос-Анжелесе.