Текст книги "Для кого восходит солнце"

6

Ранним утром, более похожим на позднюю ночь, Валентина Сократовича потряс телефонный звонок.

– Вас беспокоят по поводу нашей интеллектуальной собственности, – рокотал веселым басом опохмелившийся Спартак. – Я должен таки процитировать мой опус своей милой пери, которая прикорнула у меня на диване. Она же привыкла вращаться среди интеллектуальных кастратов и импотентов. Хочу показать ей класс, хочу продемонстрировать ей, как входят в историю. Кто, если не я?

– Входит, выходит… Замечательно выходит. Ты логичен, как Винни Пух. Вот и занимайся своей фрикционно-исторической миссией. На своем диване. Со своей пери. Кстати, где ты подхватил эту птицу счастья? Не хватало только, чтобы ты тронулся умом, Спартак-чемпион.

– Ты, как всегда, узко берешь, герр художник. Секундочку внимания. Я должен освежить в сознании великое творение, чтобы с успехом двигаться дальше.

– И это говорит человек, который научил меня не путать психику и сознание… Спартак, ты умный-умный, а – дурак. То, что ты несешь, ни в какие ворота не лезет. Как ты мог такую умную книгу написать? Не постигаю.

– Валька, друг мой Валентин, уважаемый Сократыч! Ионыч! Если бы тебе довелось увидеть эту молодую особу, которую я только что опробовал. Песня песней! Сосцы – от Модильяни и Дега, промежность – благоухание долины. Слышишь, как она смеется?

В трубке действительно раздавался беззаботный смех молодой женщины, к ногам которой бросали свиток, густо набитый оригинальными культурологическими концепциями, глупо швыряли рукопись, где билась живая мысль, выраженная точно и совершенно. Ярилин знал цену этой вещи и цену Астрогову.

– Нет, Спартачок. Нет. Рукопись – не отдам. Если ты будешь принуждать меня – разорву с тобой все отношения.

– Дорогой мой Валька, милый человек! Мил чек! Птицу организовал мне Герка. Это его будущая верная жена. Железные кадры. И потом… Ты уверен, что натура не стоит культуры? Культура ведь морочит, а натура – не обманет. Редчайший экземпляр! Бомбейский махаон и бенгальская тигрица! Какое ублажение плоти. Это ведь прощальный привет жизни, старик. На мой закат печальный блестит любовь улыбкою прощальной. Блестит! Усекаешь? Речь ведь не идет о пропаже, сожжении или самосожжении. Боже упаси! Мы читаем – под моим неусыпным присмотром и руководством. И все. Вполне невинно. Далее раритет уходит под замок тебе. Баста. Finita la comedia.

– Нет. – И тяжелая пауза.

– В конце концов, Валентин, ты уже распоряжаешься не только пожелтевшими страницами еще не опубликованной рукописи, но и моей жизнью. Мы так не договаривались. Что мне мое призрачное возможное величие? Передо мной младая Европа простерта. И я ее хочу. Я делаю то, что хочу. А это дорогого стоит, господин Мефистофель, не так ли?

– Спартак Евдокимович, я давно уже не могу понять, чего в тебе больше: ума или дури. Добро бы ты жизни собирался себя лишить: вот те Бог, а вот – порог. Но ведь ты же себя унижаешь! Псу под хвост, виноват, пери в задницу, дело жизни. Ведь для людей…

– Плевать на людей. Гони «Онтологию разума», несгибаемый ты наш.

Кончилось тем, что Валентин Сократович самолично привез влюбленному автору копию книги.

– Где же колорит: пожелтевшие страницы оригинала, карандашные правки, кольца от днищ стаканов, наполненных портвейном, и запах табачного дыма от листов? Ну, ладно, и так сойдет. Посмотри, – ликовал Спартак, указывая на Антонину, лежавшую (да простит меня читатель) в позе змеи, – какие стати! Какой рельеф и барельеф, не говоря уже про анфас! Наверное, поквитаться со мной захочешь за Таньку?

Валентин Сократович внимательно наблюдал за роковой пассией, которая неизвестно откуда свалилась на голову дряхлеющему философу. Ярилин настороженно и угрюмо искал мотив чрезвычайного интереса к опусу маэстро и не собирался поддаваться очарованию предельно раскрепощенной «пери». Сошлись на том, что стороны приняли на себя следующие обязательства: рукопись ни под каким предлогом не могла быть вынесена из квартиры Астрогова, а Ярилин в течение трех суток не имел права мешать блаженству молодых, готовых заняться, само собой, философией познания. После медовых дней рукопись водворяется на хранение Ярилину.

Антонида довольно прохладно пролистала рукопись с конца и отложила ее небрежно. Тим привлекал ее внимание куда больше. Все это не нравилось Ярилину и нервировало его, поэтому он вскоре удалился под предлогом, в который не очень-то верил и сам.

На следующий день исчезла Антонида Либо, а с нею и рукопись. Собственно, никто никуда не исчезал, просто Антонида позвонила Ярилину и сказала, что ей удобнее прочитать работу дома. К тому же Спартак Евдокимович настоял, чтобы она так и поступила. С любезного согласия автора четыреста страниц бесценной работы оказались неизвестно где. Разумеется, Валентин Сократович не упустил случая обратить внимание друга на свой дар предвидения.

– Что, уже в печали? – заявил он с порога тоном пронзительного человековеда.

– После соития любая тварь печальна… А ведь эта пошлость расхожая – образец философского мышления. Печаль рождает философию, ибо разве может быть предчувствие смерти веселым? Философия порождена смертью, но она же и преодолевает смерть. Понимаешь, в чем дело, – Спартак становился весьма одухотворенным. Он был одним из тех, кому дано говорить о вещах пафосных и не вызывать при этом у собеседника чувства неловкости или реакции иронической. – До соития человеком крутят бесы, после – под белы ручки подхватывают ангелы. На нашем языке это называется проще: после удовлетворения первичных базовых потребностей наступает черед духовных, собственно человеческих. Радость жизни, бурная и грубая брутально-витальная радость предшествует соитию и есть предвкушение его; печаль же содержит в себе чувство вины за то, что ты скотина. Улавливаешь? Именно печаль, дитя и матерь рефлексии, делают человека человеком.

Астрогов не «философски», то есть с напускным равнодушием относился к жизненным передрягам, а был выше всех и всяческих неурядиц, воспринимая их как явления жизни. Он жил – и умудрялся быть выше жизни.

– Это, конечно, Геркины штучки – я имею в виду похищение рукописи. Ну и что? Ну, наскребет он у меня там на диссертацию, ну, на две. Одолеет две ступеньки – это его потолок. Не следовало, конечно, уступать паразиту. Но ты знаешь, ведь хочется надеяться, что людям хоть немного можно верить. Чего я ради книгу-то творил? Хочу нащупать и измерить человеческий позитивный ресурс. Надо рисковать. Без риска будут одни рассуждения – но не будет философии. И потом, mon ami… Бедра этой дивы тоже чего-то стоят. Клитор младой, опять же… Ты знаешь, будто пожар меня охватил.

– Спалил себя напалмом страсти…

– Фу, как красиво. В жизни все проще: переспал с прелестной бабенкой. Ладно, Бог с ней, с книгой. И с бабой. Никуда не денутся. Эмка вот заболел у меня…

7

«Вот написал я роман, – думал Валентин Сократович, шагая по главному проспекту Минска, – который мне угодно было назвать «Легкий мужской роман». Хорошо. Я резвился, легко выворачивал душу наизнанку, самоуверенно демонстрируя свою силу и слабость. Мне казалось, что я постиг человека – по крайней мере, настолько постиг, чтобы считать свою жизнь прожитой не зря. Я убежден был, что знаю о человеке самое главное. Я твердо знал, какого человека следует считать хорошим, а какого – плохим. Нюансы не затемняли для меня главного. И вот я соблазняю Машку, а может, даю себя соблазнить, не суть. Это как раз нюанс. Плохо. Я поступил плохо. Танька Жевагина тоже запятнала себя. Ожидал я от нее подобный фортель? Не знаю… Боюсь, что ожидал. Но боюсь также, что я крепок задним умом. Может, и не ожидал. Но ведь я не сильно был потрясен, не до катастрофы, не до утраты веры в людей и здравый смысл? Опять же – неизвестно. У меня такое ощущение, что я ни во что не верю. Тогда отчего во мне хищно встрепенулся писатель? Спешу с другими поделиться той грустной радостью, что я остался жив? Поза. Вранье.

Взять Тоньку. Либо она злодейка чистой воды – либо дура авантюристическая и набитая. Ставлю три против одного, что дура. Проверим.

Хорошо. Берем ситуацию еще проще: готов ли я пойти в разведку с самим собой? Другие на меня могут положиться. На миру и смерть красна. А вот с самим собой?»

Ярилин поднял голову вверх и увидел солнце. Странно: оно не давило, грело тепло и сочувственно. Ярилин протянул перед собой руку ладонью вверх и ощутил слабый жар лучей. Он шел по проспекту таинственного Скорины, жившего во времена Фауста и обладавшего какой-то героической, но не человеческой биографией. Сражался мужик против тьмы, сеял разумное. Никто толком не знал, что он там совершил во времена стародавние, но то, что пращур умел читать и писать, уже грело душу. Не император, не тиран – и на том спасибо. Тянемся к лучам просвещения?

Густая толпа расслабленно текла встречными потоками и в сторону площади Победы, и по направлению к площади Независимости. Ярилин остановился и не мог решиться, с кем ему по пути. У людей ведь все должно быть определенно. Они точно знают, что такое Победа и зачем им нужна Независимость. Был конец апреля, весна набрала силу, о зиме уже было забыто. Легкомысленные и живописные наряды радовали глаз. Валентин Сократович внутренне ахал, когда попадалось симпатичное женское лицо. Но лиц этих было так много, что тихий восторг стал переходить в печаль. Абсурд угнетал. Столько замечательных и преданных женщин – а он один. Все держатся независимо – может, они тоже скрывают свое одиночество?

Ярилин действительно перестал понимать людей, и ему стало казаться, что он может утратить волю к творчеству и сам талант, который придавал его жизни подобие осмысленности и весомости. Словно доказывая самому себе, что он не разучился видеть и слышать, Ярилин стал крутить головой по сторонам. Вот стоит девушка возле памятника Феликсу Дзержинскому. Симпатичная. Пьет пиво из горлышка бутылки. При этом ноги скрещены и завиты в такой немыслимый узел, который, очевидно, намекал на полную свободу и раскрепощенность.

Железный большевик, изваянный в пуританско-романтическом духе, в суровой косоворотке и наброшенной на плечи шинельке с недоумением взирал на странную парочку, примостившуюся на скамье пред его принципиальными очами. Это были как раз те правнуки, ради счастья которых он затевал кровавую революцию. Она сидела на острых коленях тщедушного очкарика, пленявшего свет холодным блеском лысого черепа, в такой неудобной позе, что Валентин Сократович не сразу догадался, что она тоже изо всех сил изображала независимость от мнения окружающих, а также симпатию к своему худосочному избраннику, в экстерьере которого было что-то явно от рептилии. Любо-дорого посмотреть. Ярилин отвернулся, словно увидел непристойность. Вольное лицо свободного мира делало писателя никому не нужным осколком антиквариата, его впечатления и оценки отдавали нафталином, на самом мироощущении стояла проба вчерашнего дня. Очень просто: ты приходишь в мир, а тебе говорят, что здесь уже живут иначе.

Это новое поколение, не имея никакого представления о духовной раскрепощенности, решило брать развязностью, известив мир, что это раскованность. А от раскованности до свободы, особенно при отсутствии навыков к умственной деятельности, один шаг. Вот и пошел гулять по планете миф о том, что вылупилось, наконец-то, поколение, которое выбирает свободу. Свободно движутся руки и ноги, свободно сгорблены плечи, свободна голова от мыслей, а жизнь от обязательств.

«Интересно, как это называется: старческое брюзжание или острый наблюдательный ум?» – развлекался Валентин Сократович.

Вот дефилируют две девушки. Почти красавицы. Абсолютно неприступны. Одеты броско и на шаг впереди моды. Взгляд устремлен в условную точку в пространстве, но не в будущее, как у железного Феликса. Походка от бедра, макияжем выведено красноречивое послание: от винта, если пусто в кармане. Их неприступность дорого стоит. Девушки знают себе цену.

А вот очень милая девушка, стоит одна в центре огромной площади напротив Дворца Республики и задумчиво ест мороженое. Ярилин попытался осознать, почему именно за нее зацепился его взгляд. Ну, что, проверить теорию комплиментов? Евдокимыч придерживается того принципа, что женщин надо брать не интеллектом и эрудицией, а здоровым цинизмом. «Пока я морочил им голову Платоном и Кантом, шансы мои всегда были блики к нулю. И вот я резко сменил тактику по совету одного шофера, почти Платона Каратаева. «Девушка, какие на вас сережки! Бирюза слепит глаза!» – с придыханием начинал я, даже толком не разглядев, есть ли на ней сережки. «Какого фантастического окраса блуза! А что за дивная косынка! Боже мой, оставьте ее на месте, этот вырез сводит меня с ума. Но самое главное: какие у вас стройные ноги! Уму непостижимо!» Чем умнее женщина, тем безотказнее действует. С этого началась моя карьера ловеласа, и тогда же, кстати сказать, начал я работать над «Онтологией разума»».

Мысли пронеслись быстро, но девушки уже не было. Она мистически растворилась в толпе, преподнеся еще один урок, который Ярилин давно знал, но никак не мог хорошенько усвоить: с женщинами надо действовать, а не размышлять. Герои его «Легкого мужского романа» так и поступали. Автор же был жалким и нерешительным. Знали бы читатели… Знал бы читатель, из какого теста лепят ему героев.

Ярилин еще раз поднял голову вверх, но солнце было занято общественно важным делом – весной, и мелкие переживания писателя его не волновали.

Устроившись на скамейке в Александровском парке, любезном сердцу каждого минчанина, том самом, где голопузый амурчик обнимает шею лебедя (неравнодушный к парку народ почему-то прозвал слащавую скульптурную группу фонтана «Писающий мальчик») и где любят назначать свидания молодые люди, Ярилин отдался созерцанию клубящейся безмятежной жизни. Лебедь, амур, струи фонтана, сигареты, пиво… В воздухе растекались волны счастливой беззаботности. Рядом сидела девушка красивая настолько, что на нее не хотелось тратить душевных сил. «Странно: красота чаще разъединяет людей, чем толкает их в объятия друг друга», – взял на заметку писатель.

Час или два пронежился Валентин Сократович в прохваченном солнцем парке, когда перед его разомлевшим взором предстало нечто в высшей степени достойное его внимания. Место красавицы заняла девушка его мечты. Это было ясно с первого взгляда. Есть один безошибочный признак: когда ты говоришь о такой девушке, ты описываешь не ее облик, а свои небывалые впечатления. Для большинства мужчин – она обычная девушка, и они не испытывают к ней таких чувств. Улавливаете? Однако знакомиться с девушкой своей мечты, учтите, следует так же, как и с другими, обычными девушками, которых легко описать. Но с вашей девушкой у вас все получится, и вы будете нравиться себе. Это закон жизни.

Ярилин знал уже по опыту, что первые мгновения или сближают, или отдаляют людей. В первую секунду ничего не стоит затеять беседу, а через минуту делаешь это неловко и вымученно. А самое интригующее – ничего не надо было придумывать. Сердце запело песню – и он ее озвучил.

– Не может быть! – остолбенел Валентин Сократович. – Вы что же, специально подбирали вот этот словно бы меркнущий алый цвет помады под колор вашего изумительного костюма?

– Конечно, – небрежно обронила дама, с любопытством оглядывая элегантного мужчину, который держался уверенно, но без заносчивости.

– Это фантастика, – не унимался занятный господин. – Быть того не может. Какая бездна вкуса!

Было очевидно, что он сражен тайным оружием дамы в самый левый желудочек сердца. Свежая рана жгла и волновала, и от избытка чувств он схватил руку посланной небесами принцессы своими горячими ладонями. Она не оказывала никакого сопротивления, однако и речи не могло идти о том, что она скучно капитулировала. Она смотрела на него без вызова, но с большим интересом.

– Вы считаете, что дело уже сделано? – учтиво спросила незнакомка. – Но вы еще ничего не сказали про мои ноги, про их волнующую стройность и восхитительную линию бедра. Да и кроме ног есть на что посмотреть. Не так ли?

– Изобилие прелестей, нет сомнения. Но при этом какое чувство слова. И в остроумии, и даже в уме вам не откажешь. Божий дар какой-то, а не женщина.

(Читатель, предупреждаю: чтобы женщина поверила в подобный вздор и чтобы вздор не обернулся пошлостью, а исполнен был своеобразной поэзии, необходимо верить в него самому. Сначала влюбиться – а потом вздор: и тогда вам все простят и задержат руку в ваших горячих ладонях.)

– Продолжайте, интересный, хотя и немолодой человек. Мне нравится ход ваших мыслей.

– С мыслями у меня сейчас как раз туго. По поводу стройных ног… Да, и кроме ног… Нет, вы знаете, я гораздо увереннее чувствую себя в области духовной. Я писатель, некоторым образом. Пишу романы.

– И вы отрабатываете на мне свою нехитрую методу: путь к сердцу женщины лежит непосредственно через ее костюм? Запасной путь – через уши, которым внушают про ноги. Я правильно вас поняла?

– Ну, что вы, миледи…

– Вы меня разочаровываете.

– Виноват, не совсем уловил нить… – Валентин Сократович был сама галантность.

– Вы меня разочаровываете, говорю я. Дело в том, что путь к сердцу женщины действительно лежит через бижутерию и косметику. И лапшу на уши. Вы попали в десятку. И я подумала, что в кои-то веки передо мной умный мужик…

– Наверное, я не такой умный. Это Спартак придумал методу. Скажите, а у вас действительно волнующие бедра? А то мне неудобно пялиться на вас в упор. Я очень воспитан.

– Я это уже заметила и оценила. Не знаю, кто такой Спартак, но вы тоже парень не промах, можете не волноваться. А бедра у меня – обомлеть можно.

– Я вам верю.

– Сейчас вы посмотрите на меня издали – и вам станет легче.

– Нет, нет, только не это. Я готов никогда не видеть ваших линий, но только не покидайте меня.

– Пора. А то с вами голову потерять можно. И, что гораздо хуже, – покой. Прощайте, писатель.

Она двигалась походкой, которую Ярилин придумывал лучшим своим героиням, по направлению к площади Победы. Он сто раз описывал такую походку, но видел ее впервые. Они пересекли Свислочь и вошли в замечательный парк, который не могла испортить даже скульптура почтенного писателя Максима Горького, которого легко было узнать по пышным усам и характерному для эпохи Великих Идеалов взгляду, устремленному в будущее. На город пали сумерки, которые сближали мужчину и женщину и увеличивали очарование приключения. Валентин Сократович поймал себя на странной мысли: они не были знакомы, но представляться было отчего-то неуместно.

– Я вас совсем не знаю, но я знаю, что вы мне нужны, – проговорил Ярилин, на всякий случай виновато улыбаясь. – Куда мы идем? Навстречу солнцу?

– Вы провожаете меня домой, к мужу, – спокойно ответила незнакомка, и в парке стало совсем темно.

– А вы живете на пятом этаже или всего лишь на третьем? – поинтересовался Валентин Сократович, изо всех сил стараясь, чтобы в интонацию не прокрались обида или издевка. Он добивался впечатления полного равнодушия. – Конечно, на третьем есть свои преимущества…

– На восьмом. Площадь Победы, восемнадцать. Какой вы милый и несчастный, – ее нежная ладонь медленно скользила по его напрягшейся щеке. – Мне такой и нужен. Если бы вы полюбили меня, я бы ушла от мужа и навсегда была ваша.

Волнующая дама растворилась в темноте, словно бесплотный призрак, и Валентину Сократовичу ничего не оставалось, как выйти на резко освещенный проспект и полюбоваться на строгий монумент Победы, в кинжальных лучах прожекторов суровым укором враставшим в небо. Серую бетонную стеллу венчала белая звезда.

Но чувства, которые он при этом испытывал, были явно не патриотического толка.

8

К чести нашего героя он не стал долго раздумывать или предаваться иным формам созерцания, столь же малоэффективным в делах судьбоносных. Он предпочел действовать, пусть примитивно, но до верного результата. Черная работа сыщика даже увлекла его, и к вечеру в его распоряжении была уже следующая информация: в доме номер восемнадцать, что на площади Победы, в четвертом подъезде на восьмом этаже в квартире сорок четыре проживает Полина Александровна Лепесткова совместно со своим мужем, Владиславом Графом (более известным честному народу под кличкой Полбанана). Вот где находилась женщина, которую ему предстояло забрать у Графа и обрести покой и счастье. Владелицей квартиры, судя по всему, была гражданка Лепесткова П.А.

Все удавалось Ярилину легко и просто. Он точно знал, что будет делать в следующую минуту и нисколько не сомневался в успехе задуманного. Раздобыв где-то фуражку железнодорожника с внушительной кокардой (ему казалось, что такие фуражки должны быть у рассыльных или портье в солидных отелях, где останавливаются особы царской крови), он, почтительно изогнув торс, нажал розовую кнопку звонка в квартиру сорок четыре. Дверь открыла она. На ней был изумительный пушистый халат теплого желтого цвета. Приложив два пальца к козырьку фуражки, Валентин Сократович покорнейше доложил в форме монолога:

– Полина Александровна, если не ошибаюсь? Ваш близкий знакомый, известный писатель Валентин Сократович Ярилин, прислал вам свой роман. Велел кланяться нижайше и передать дерзкую просьбу: прочитайте роман как можно быстрее. Там есть одна глупая фраза, но вы должны ее правильно понять… Тогда она станет умной.

– Валентин Сократович Ярилин… Боже мой, как замечательно! А что за фраза? – спросила Полина, не отрываясь глядя в глаза Валентина Сократовича. Тот на мгновение замялся, а потом процитировал с большим почтением:

– «У женщины есть одна извилина, да и та предназначена для производства на свет детей, а не мыслей». Вот какая фраза, написанная пером.

– Ах, я обожаю детей, – быстро произнесла Полина.

– Так вы не обидитесь на писателя и примете его роман? Так ему и передать?

– Передайте, что я всю жизнь мечтала прочитать его роман и очень дорожу знакомством с ним.

– Писатель будет приятно удивлен… Вообще-то меня никто не просил, но я вам сообщу: Валентин Сократович бредит вами. Такое впечатление, что он жить без вас не может. Не исключено, что он влюблен в вас по уши. Как мальчишка. Единственное, чего он боится… Он боится, что вас не существует. Он сомневается в этом.

– А зачем вам эта глупая метрополитеновская шапка? – спросила Полина, нежно улыбаясь.

– На этот вопрос ответить сложно. Сам не знаю. Маскерад и карнавал.

– Никогда не слыхала ничего более восхитительного: Валентин Сократович. Надеюсь, телефон классика любезно оставлен в книге?

– Ярилин предпочел бы передать вам только телефон, но он боится, что вы когда-нибудь прочтете его роман…

– Он глупый, этот ваш Ярилин.

– Не исключено. Но этого, с вашего позволения, я ему передавать не буду. Романист чувствителен и деликатен. Он будет ждать вашего звонка. День и ночь.

– Иди, Ярилин, иди. А то я сейчас расплачусь. Нет, подожди… Нет, иди…

– Меня уже нет. Да, чуть не забыл, есть еще один пустячок. Сущая безделица. Сам не знаю, почему мне это важно. Ровно сто лет назад в журнале «Юность» я опубликовал рассказ. Глупый и наивный. Понимаешь, я тогда совершенно не умел врать… Мне кажется, я и сейчас в чем-то похож на того героя. В общем, для начала представляю себя в самом невыгодном свете. Зато дальше я могу становиться только лучше, самое плохое останется позади.

– Ты мне его принес? Как называется рассказ?

– «Скрипачка».

– Я обязательно прочитаю твой рассказ.

– Да, и еще. Я не мог отказать себе в удовольствии сопроводить килограмм чтива маленьким букетиком. Буквально невесомым. В качестве некоторой моральной компенсации за причиненные неудобства в жизни.

– Валентин, если ты сейчас же не уйдешь, я признаюсь тебе в любви – и несколько опережу события. Иди же – я не хочу тебя терять.

Валентин Сократович щелкнул каблуками, надел фуражку задом наперед и замаршировал вниз по лестнице.

Полина Александровна раскрыла журнал «Юность» на семнадцатой странице, где начинался рассказ Ярилина В.С. Слева была помещена черно-белая фотография двадцатисемилетнего автора. В несколько скупых строк была втиснута биография советского интеллигента. Родился в 1961 году на Дальнем Востоке. Мать учительница. Отец, полковник авиации, погиб на Байконуре при выполнении особо важного задания. Среднюю школу окончил в 1977 году в г. Алма-Ате. Служил в рядах Советской Армии, выполнял интернациональный долг в Афганистане. Закончил исторический факультет Белорусского государственного университета (г. Минск). Готовится к печати сборник рассказов и повестей.

Валентин мало изменился. Сухощавое одухотворенное лицо, открытый взгляд, в изломе губ – чуть горькой иронии, но ни капли горделивости. Надо же, не лицо, а открытая книга. За такого замуж – не страшно, с таким в разведку – одно удовольствие. А за него самого – страшновато.

Полина принялась за рассказ. Вот это безыскусное творение, говорящее о начинающем авторе более, нежели того требуют законы художественного творчества.

«СКРИПАЧКА»

1

С детской фотографии, которая стоит у матери за стеклом старого шкафа, Витька Карякин смотрит на мир круглыми, широко раскрытыми глазами. И крепко держит маму за руку. Об отце Витька и тогда имел смутное представление. Он то ли утонул, то ли его утопили. Мать говорила, что не встречала человека справедливее отца.

О матери Виктор не забывает. Вот и сейчас, когда ему исполнилось почти тридцать, он приехал навестить ее.

Глаза у Виктора Карякина сузились до злого прищура. В коротких ощетинившихся волосах много седины.

– Ты бы женился, Витюша, – говорит ему мать. В ответ Виктор привычно отмахивается сильной рукой.

После завтрака он надевает финскую кожаную куртку на меху и идет бродить по родному городу. В городе холодно и неуютно, но Виктору почему-то нравится. Может быть, согревали воспоминания? А может, просто потому, что ему не нравилась жара. Его тянуло на север.

Вот так он и забрел однажды в снежный сквер с редкими голыми деревьями, намереваясь проведать старого знакомого, бронзового мальчика с лебедем, мерзнущих посреди недействующего зимой фонтана.

На скамейке, не расчищенной от снега, сидела девушка в шубе и курила. Виктор хотел ненавязчиво пройти мимо, но увидел, что по ее щекам катятся слезы.

– Вам плохо? – спросил он.

– Да, – ответила девушка.

– Я могу вам чем-нибудь помочь?

– Я сломала руку. Левую.

– Вам больно?

– Я скрипачка. Пятый курс консерватории.

– Понятно, – сказал Виктор.

Он не знал, что делать дальше.

– Может, в кино сходим? – неожиданно для самого себя сказал он.

– Пойдем. Меня зовут Ирина.

2

На следующий день они снова ходили в кино. Потом обедали в ресторане, и строгая официантка принесла им бутылку из-под минеральной воды, наполовину наполненную ледяной водкой. (Было время горбачевского сухого закона. – Прим. автора романа.)

– Рука заживет. Закрытый перелом – это пустяки, – говорил Виктор. – А ты хорошая скрипачка?

– Говорят, хорошая.

– Будешь знаменитостью?

Ирина, не улыбнувшись, пожала плечами.

– Завтра меня папа в Москву повезет. На обследование.

– Так. Тогда выпьем за советскую медицину.

3

На улице Виктору было тепло и приятно. Он бережно вел Ирину под правую руку. Уже смеркалось, когда они, о чем-то болтая, добрались до ее дома на площади Победы.

– Какой ты милый и надежный. Словно ковбой.

Она приложила теплую холеную ладошку к его щеке. Виктор прикоснулся к ней губами, и у него закружилась голова. Руки Ирины не убирала.

– Я позвоню тебе, когда вернусь. Ты будешь ждать?

– Буду, – сказал Виктор.

4

Следующим вечером Виктор сходил на скрипичный концерт. Скрипач оказался низеньким живым старичком. Он играл, встряхивая длинными волосами и извиваясь всем корпусом. Люди вокруг вдруг начинали вежливо и долго хлопать, впереди выкрикивали «браво».

Ему стало скучно, и в антракте он один оделся и ушел.

– Куда это ты ходил? – пристально вглядывалась в его лицо мать.

– В кино, мама. Про ковбоя.

– Понравилось?

– Не очень. Другие сейчас времена. Кому они сегодня нужны, эти ковбои?

Все остальные вечера он сидел возле телефона, уткнувшись в книгу.

Через неделю раздался звонок. Виктор тут же схватил трубку.

– Это Виктор?

– Да.

– Здравствуй. Это Ирина.

– А-а, здравствуй, здравствуй.

– Я вернулась.

– Ну, как дела?

Телефонная трубка заскользила во влажной от пота руке.

– Сказали, что закрытый перелом – это пустяки.

– Я очень рад.

– Я тоже. Завтра утром в «Планете» идет новый американский фильм…

– Ты уверена, что тебе хочется посмотреть со мной новый фильм?

– Да.

Виктор захлопнул книгу и поставил ее на полку. Когда мать заглянула в комнату, она увидела, что ее сын внимательно изучает свое лицо в зеркале.

5

После того, как закончился сеанс, они поехали домой к Ирине. Цветы, которые неизвестно как утром раздобыл Виктор, они забыли в прихожей, а сами прошли в комнату, где стояла двуспальная кровать. Ирина сразу стала раздеваться, как в кино, ни о чем не спрашивая и ничего не выясняя.

Виктор осторожно обнимал ее. Она казалась ему хрупкой и невесомой.

– Какие у тебя большие глаза, – говорила она.

– Разве? Вроде бы ничего особенного.

– Тебе никто этого не говорил? Большие, большие. А сильный ты какой… Сколько тебе лет?

– Не скажу. Выходи за меня замуж.

– Зачем?

– Так…

Она горячо прижалась к нему, и он опять потерял дар речи, едва осознавая себя в сладостном дурмане, в котором, казалось, выпевала причудливую мелодию нежная скрипка.

6

– Так ты думаешь, мне надо жениться? – спрашивал утром у матери помолодевший чисто выбритый Виктор, пытаясь уложить влажный ежик волос.

– В самый раз, Витюша. Может, внуков понянчу, – приложила она к глазам сухую ладонь.

Виктор застегнул рубаху на верхнюю пуговицу, повязал галстук. Хотел позвонить Ирине, потом раздумал.

На улице он первым делом поймал такси. Потом они вместе с таксистом раздобыли цветы и бутылку шампанского. «Удачи тебе, брат», – сказал таксист.

Дверь Виктору открыл лысоватый полный мужчина в домашнем халате.

– Вам кого? – поднял он удивленно брови, не отводя глаз от цветов.

– Мне Ирину, – сказал Виктор.

– Это к тебе, – не поворачивая головы, крикнул лысоватый.

Ирина выпорхнула у него из-за спины и так же удивленно подняла брови.

– А, это вы… Знакомьтесь: мой муж Григорий, это – Виктор, – спокойно сказала она. – Мой старый добрый знакомый.

– Тоже скрипач, – сказал Виктор, сузив глаза. – С выздоровлением вас. А это – под будущие концерты, на которых меня не будет, – сунул он ей цветы.

Потом он сидел, кажется, в том же ресторане, где они обедали с Ириной. Перед ним стояла пустая бутылка из-под минеральной воды.

7

А через три дня Виктор прощался с матерью.