Текст книги "Философия игры, или Статус скво: Философские эссе"

Игра как объект философского отношения

1

Забавно наблюдать, как серьезная философия мучается с легкомысленным феноменом игры. Взрослые дяди представления не имеют, что делать со штуковиной, которая понятна каждому ребенку, и даже котенку.

У гуманитарной науки нет опыта давать определения подобным амбивалентным вещам, природа которых определяется в равной мере (но в разной степени) и натурой, и культурой. Тип мышления, господствующий в современной науке, не соответствует реальной сложности окружающих нас объектов. С игрой не можем справиться. Как же тогда быть со счастьем, свободой, истиной, злом, женщиной, литературой, культурой, терроризмом, демократией, экономикой, жизнью?

Игра великолепно высвечивает серьезность стоящих перед гуманитарными науками проблем. С определением можно и ошибиться, быть в чем-то некорректным или недостаточно внятным (все это дело поправимое); но тип современных научных определений рождается в русле целостности, в горниле тотальной диалектики. Отдельное должно содержать сущностные признаки всеобщего (а сущность непременно складывается из сопряжения полярных противоположностей): вот магистральная установка, императив новейшего мышления.

Первое, что бросается в глаза, когда мы подступаемся к теоретическому осмыслению игры, это разброс игровых проявлений. Играют животные (то есть игра свойственна природе как таковой), дети; игры взрослых, на первый взгляд, просто невозможно без натяжек разместить под крышей универсальных категорий, ибо они (игры) разнородны, разноприродны: начиная от всевозможных трюков с мячом, любовных игрищ, шахмат и компьютерных игр – до забав высокохудожественных, философских, кончая жизнетворчеством (где, строго говоря, не до шуток, но без игры не обойтись). Что наша жизнь? Игра. В известном смысле игра есть способ жизнедеятельности всего живого (обладающего, уточним, как минимум психикой). Она присутствует везде. Что же есть игра? Жизнь?

Как бы мы ни витийствовали, ясно, что игра как свойство, имманентное высокоразвитой жизни (где присутствует уже так называемое «человеческое измерение»), располагается между полюсами натуры и культуры, психики и сознания. Когда в качестве главного выделяют в игре ее бесполезность, бескорыстность, оторванность от практики, неприменимость к реальности, то демонстрируют поверхностный (одномерный) взгляд на игру. Это принципиально неверно. Непосредственной пользы от игры нет, но успешное отдаленное будущее без игры немыслимо. Опосредованно игра всегда включена в процесс жизнедеятельности. Игры животных и детей – это своего рода тренинг, наработка необходимых для эффективной практики навыков; даже бесцельные, тупые игры, просто убивающие время и силы, имеют под собой глубинные психологические основания, восходящие к базовым потребностям: это либо защита от реальности (вариант защиты жизни, что ни говори), либо вариант отдыха (разгрузки, достигаемой за счет переключения внимания), либо болезненная психическая зависимость (игра как таковая здесь уже не при чем). Про игры, которые стали большим бизнесом, и говорить не приходится.

Итак, игра всегда приносит пользу именно своей кажущейся бесполезностью. Жизнь не может позволить себе роскоши чистой игры, забавы ради забавы; при более детальном рассмотрении мы всегда обнаружим прагматический момент. Поскольку это так, то игра всегда в той или иной степени функциональна, то есть потенциально содержательна. Игра как чистая форма есть продукт болезненно-игрового воображения. В природе и культуре ее просто не существует.

Разобраться с игрой, как видим, значит, уяснить себе ее культурные и природные функциональные возможности – то есть информационные возможности.

Культура – это информация, пропущенная через сознание. Свойства натуры определяет информация досознательного типа. Следовательно, у нас есть основания разделить все существующие отношения на культурные и природные. И только в рамках первых, культурных, появляется субъект отношений, отчасти свободный и ответственный, потому как познающий. Мы имеем в виду человека, носителя сознания. Человек к самому себе, совмещающему информацию природного и культурного порядка (а это колоссальные игровые возможности!), может относиться как субъект к объекту. Это уникальный тип отношений в подлунном мире, говоря культурным языком, то есть в природе, поэтому человек и только человек сумел выделиться из природы. И только он может сказать о себе правду.

Но тут как раз и начались проблемы человека как существа сверхприродного. Выделиться из природы – не значит оторваться от нее. Выделиться – значит суметь обнаружить объективные законы, структурирующие универсум (натуру и культуру), и разумно подчиниться им. Отныне и навсегда познание, а не приспособление, становится самым престижным (ибо прогрессивным, эффективным) способом самоутверждения для человека.

В этом контексте игра – детище культурного отношения. Играть – значит, делать вид, что объективных законов не существует, значит, намеренно или ненамеренно путать познание с приспособлением. Подменять реальность выдумкой. Путать божий дар с яичницей. Это всегда вызывает улыбку. Игра в природе, если ее наблюдает человек, получает некое культурное (человеческое) измерение.

Играть, строго говоря, – значит, в первую очередь приспосабливаться, ибо это акт психически-бессознательного отношения, обслуживающий в первую очередь витальные потребности. Вот почему игра и жизнь неразделимы. Более того: игра является своего рода гимном жизни.

Игра основана на информации, пропущенной не только и не столько через сознание, сколько сквозь сердце, душу – психику, этот орган природы. В культурное событие игра превращается тогда и в той мере, когда и в какой она становится концептуальной, то есть принципиально неигровой. Амбивалентная природа игры делает ее трудноуловимой для определений, этой сугубо культурной работы.

Из сказанного следует, что игра является продуктом и результатом культурных отношений (к чему угодно – но культурных). Но тут есть гигантская тонкость. Если уж быть совсем точным, то игра – это результат отношений окультуренной натуры (в большей и принципиальной степени натуры, нежели культуры) к культуре. «Смысловое содержание» игры очень просто и понятно: невозможность натуры стать культурой – при ощущении, что культурой стать удалось! – и является игровым моментом в отношении последней. «Низкая» культура, смыкающаяся с натурой, противостоит «высокой» культуре – и de facto отрицает ее. «Игровые» отношения в природе – невозможны, ибо там нет культурной (надприродной) регуляции, вступающей в противоречия с природной. «Игра натуры» – это всегда некая культурная проекция, оценка с позиций в принципе не «натуральных». Игра является продуктом культуры потому, что наличие культуры (субъекта) не устраняет натуру (объект), но провоцирует новые, «игривые» и отчасти контролируемые отношения. В природе как таковой игры не было и нет (объектные отношения не предусматривают духовно-этических принципов); она появляется с возникновением культуры. Котята не играют в точном значении этого слова; они так живут. Они начинают «играть» в воображении homo sapiens’a тогда, когда на них смотрит человек, существо действительно играющее.

Таким образом, игра амбивалентна, двуприродна, а потому весьма «художественна» по своему потенциалу (то есть оно содержательна и с позиций психических потребностей, и с точки зрения сознания). Игра как тип отношений может возникнуть только между субъектом и объектом. Это тип субъектно-объектных отношений. «Заказчиком» игры выступает природа, а «исполнителем» является культура.

Игра – это когда натура перевешивает культуру, а кажется, что наоборот. А ведь «кажется, что наоборот» – это гносеологическая пропорция образа, языка искусства, в котором преобладает чувство, а кажется – что мысль. Вот почему игра издавна стала «фактурой» искусства. Вот почему существует большой соблазн само искусство трактовать как игру. Во всяком случае способом проникновения игры в культуру стало искусство, а не наука. Игра может жить, адекватно существовать только в образах, которые воздействуют на чувства и при этом попутно «задевают» мысль. Пограничность, амбивалентность, двоемирие… То ли культура, то ли натура; то ли сознание, то ли психика; то ли принципы, то ли беспринципность. Игра и искусство состоят из одного информационного состава: двуприродного – при полной доминанте психически-бессознательного и при одновременном присутствии сознания!

Само появление культуры как альтернативной регуляции социально-индивидуальной стихии стало возможным благодаря информационному ресурсу натуры. Вот почему культура существует в среде натуры, там, где возникает, тлеет и бушует конфликт натуры и культуры. Культура живет (существует как таковая) исключительно в конфликтной среде. Конечно, в природе, где главным принципом является силовая регуляция, мы на каждом шагу наблюдаем единство и борьбу противоречий как результат силового столкновения. Но и здесь, кстати, понятие «сила» включает в себя понятие более совершенной информационной структуры. Выживает сильнейший, что означает: более совершенный информационный порядок бьет менее совершенный. Борьба за выживание – это, если угодно, информационная битва (и в этом смысле – вселенская). И венец творения, человек, это, конечно, информационный венец.

Культура – венец натуры. Вот почему конфликт натуры и культуры – конфликт между совершенно разными информационными комплексами! – неизбежен и плодотворен. Культура – это система не только приспособления, но и преобразования (как результата познания); натура – именно и только система приспособления.

Игра, конечно, служит способом организации конфликта. Игра – это приспособление, которое выступает в форме познания и преобразования. Вот почему игра как таковая, как некая «информационная технология», индифферентна добру и злу. Модель игры этически бессодержательна. Вот почему игровой момент, присущий злу, как бы очеловечивает последнее, делает его привлекательным и симпатичным. Игра как бы культурно легализует зло, приукрашивает его. Начинает казаться, что эстетика зла делает его «человечным». Человек заигрывается, путая добро со злом, и способом смешения понятий выступает именно игра.

За тем, что противостоит культуре (хотя одновременно и питает ее), за менее совершенной информационной системой под названием «природная среда, продленная в человеческое измерение», закрепился многозначительный и совершенно мутный по смыслу ярлычок «игра».

Что же противостоит игре?

Неигровое, всецело сознательное, попросту говоря, научное отношение. С одной стороны, психика, образ, искусство, зло, игра, человек (индивид); с другой – сознание, абстрактно-логические понятия, наука, личность (опять же склонность к игре).

Интуитивно ощущаемая зависимость, скрытая связь между натурой и культурой, злом и добром, тенью и светом, искусством (игрой) и наукой и породила плодотворную культурную почву для сказок и мифов, ту самую почву, которая стала мутной водой. Самое вразумительное, что сказало человечество на сию животрепещущую тему, – это «инь» и «янь». Игра тени и света. Определению не поддается.

Проблема в том, что сама культура такого рода, «иньнояньного», – весьма и весьма природна, психологична, психогенна. Психология и призвана осуществлять связь между натурой и культурой: здесь кончается одно и начинается другое. До этого предела все идет разумным путем. Но художники, мастера скрещивания «иней» с «янями», умудряются делать психологию не точкой отсчета, а венцом. И тогда все становится с ног на голову. Если ощущения подменяют мысль, натура – культуру, то почему бы игре не подменить отношение разумное?

Игра действительно подвижна, текуча, она в равной мере может стать формой существования (осуществления) как зла, так и добра, способом проявления как индивида, так и личности. Никакой особой культурной идеологии игры не существует. Природа игры не делает ее добром или злом: все зависит от культурной стратегии человека, задающей игре конкретное культурное содержание. У игры нет некой культурной идентичности или маркировки. Игра как язык культуры может быть игрой только по форме (можно, так сказать, играть в игру), и это только увеличивает культурную ценность «игры». Самоценность же игры означает, что натура, эксплуатируя культурные формы, берет верх над культурой. Это может быть смертельно опасная игра. Скажем, постмодернизм, культивирующий игровую стихию, стал так же опасен для культуры, как и игра вообще. Он стал культурным способом уничтожения культуры.

Поэтому играть следует с умом. Тогда игра пойдет на пользу. В безобидные игры, и то не всегда, играют только дети; взрослым же надо учиться играть. Не путать жизнь с игрой.

Игра, как видим, может быть вполне серьезным тестом: скажи мне, как данный тип культуры определяет игру, и я скажу, какая это культура. Культурный уровень культуры определяется ее способностью давать определения амбивалентным категориям. Таким, как игра.

Тут уже не до игры.

2

Но у игры есть и более глубокие и одновременно более неуловимые, что ли, онтологические и гносеологические основания. В этой связи хотелось бы обратить внимание на игровой потенциал диалектики. Диалектика – это ведь совмещение противоположного, несовместимого – удивительная специализация на невозможном. «Единство и борьба противоречий». Разве одно только это не вызывает улыбки? В попытке совместить несовместимое – суть комизма. Вот почему диалектика сама по себе, как таковая, безотносительно к содержанию, которое интерпретируется с ее помощью, – содержит элемент игры. Именно так: диалектика придает дополнительную содержательность содержанию, и содержательность эта – двуединство, единство противоположностей. Игра становится моментом познания.

Разумное (следовательно, диалектическое, познавательное) отношение непременно включает в себя игровое начало. Диалектика, серьезный философский инструмент, по сути своей оказывается близка игровой природе. От игры ее отличат только то обстоятельство, что это не игра. Но вот попробуйте убедить в этом людей, в диалектике не искушенных. Для них это дьявольски соблазнительные, искусительные комбинации – игра как атрибут несерьезного. Отсюда «серьезное» отношение к разуму и философии как к началу инфернальному. Попробуйте не улыбнуться…

Получается: методологическая основа любой науки насквозь диалектична, а если не диалектична – следовательно, не о науке идет речь. В известном смысле наука неотделима от игры.

Получается: всякая серьезная (диалектическая) концепция вызывает улыбку (или: улыбка – это атрибут целостной – диалектической – концепции). Дело в том, что диалектическое совмещение функций психики и сознания неизбежно порождает игровой момент, хотя ничего серьезнее такого совмещения придумать невозможно. Познание (функция сознания) одновременно есть приспособление (функция психики) к потребностям познания. Не смешно?

Часто мужчина напоминает женщину – именно потому напоминает, что из кожи лезет вон, чтобы от нее отличаться. Мужчина по глупости своей утверждается не в культурном, а в природном плане. Его становится избыточно много, больше, чем женщины. Он и швец, и жнец, и на дуде игрец, и все у него выше, дальше, сильнее. Получается: лучшие женщины – это мужчины. Разве и это не смешно?

То, что не смешно, – попросту глупо. Попробуйте быть исключительно серьезным, исключить «кощунственный» смех (абсолютизировать одну плоскость отношений, довести условность до абсурда). Вам придется оторваться от жизни, совершить насилие над реальностью (то есть волюнтаристски обойтись без диалектики), ибо реальность противоречива: серьезное есть аспект (так называемая оборотная сторона, то есть набор функций целого) несерьезного. Иными словами, ответственное отношение включает в себя несерьезный, игровой момент.

В аспекте методологическом здесь также присутствует интересный (эвристический – игровой!) момент. Язык психики – образы, язык сознания – понятия. Диалектически совмещенные разнополюсные понятия великолепно существуют в образе (воспринимаемом и чувствами, и сознанием). С точки зрения чувства, образ можно любить и ненавидеть одновременно.

Следовательно, гносеологический потенциал образа, с одной стороны, не отвечает требованиям научности, а с другой – научный аспект в информации, существующей на языке образов, все же присутствует, имеется в наличии. Выполняя миссию приспособления (воздействуя на чувства), образ «походя» осуществляет и функции познания (действует в режиме абстрактно-логическом, «бесчувственном»). Там, где образ, там и игривость, игра – ибо возможность воздействовать на чувства неотделима от игры.

Таким образом, собственно диалектика (диалектика понятий) и, в частности, диалектика образа и понятия (психики и сознания) – вот дважды диалектическая стихия, свойственная познанию как таковому. Вот почему художественная литература в силу своей образной специфики – это в значительной степени игра; даже нехудожественная философия (с ее атрибутами диалектика плюс неизбежная образность) – тоже отчасти игра; даже жизнь, духовно содержательная жизнь, – это непременно в определенном отношении игра. Надо жить и познавать играючи: это более серьезно, чем может показаться на первый взгляд. А всецело серьезное, неигровое отношение – смешно.

Если учесть все вышесказанное, становится понятным, почему в художественной литературе наиболее содержательным является трагиироническое отношение (диалектическое совмещение эстетических полюсов). Более игровую стихию и вообразить сложно. Чистый и «святой» героизм, например, – это скудость и бедность гуманистической палитры, это очень условное отношение, и в качестве такового – нелепо. Смешно. От великого до смешного – один шаг: вот оно, потенциально игровое отношение в действии.

Содержательная жизнь – это жизнь, заполненная игровыми отношениями, за которыми сквозит концептуальная серьезность; и чтобы так выстроить жизнь, надо отнестись к ней очень серьезно. Именно выстроить: предельно ответственное отношение к жизни называется жизнетворчество. Попробуйте творить без игры. Это несерьезно.

Игра придает жизни смысл, что, между прочим, означает: жизнь бессмысленна в своей первородной сути. Один из бесконечной цепи парадоксов (комическая метафора познания) состоит в том, что игровую основу жизни дано обнажить только умным людям. Все остальные, играя, убеждены, что едва ли не священнодействуют. Кстати, парадокс, модус диалектики, – всегда игровая формула; а ведь глубина мышления «измеряется» его парадоксальностью.

Таким образом, чтобы понять игру, надо ее почувствовать. Именно эти два отношения – понять и почувствовать – определяют суть феномена игры. Игра есть атрибут человеческого измерения, и вне человека попросту не существует. Но вот где она начинается и где заканчивается – порой бывает установить весьма сложно. Чувство меры определяется и регулируется, опять же, возможностями диалектического мышления.