Текст книги "Философия игры, или Статус скво: Философские эссе"
Автор книги: Анатолий Андреев
Жанр: Философия, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
Во-первых, они часто пишутся не профессионалами, но непосредственными участниками событий, что служит своеобразной гарантией искренности и безыскусности. Концептуальная обработка материала – это уже свидетельство высшего литературного мастерства, и цена такого мастерства – утрата искренности и подделка «безыскусности». Однако «не профессионал» – вовсе не означает, что автор ничего не понимает в литературе. Понимает, но, к счастью для правды, которую он несет, понимает далеко не все. Объективность для писателя непозволительная роскошь.
Во-вторых, читатель видит только то, что попадает в поле зрения героя (субъектная организация повести – от первого лица, что, кстати, в какой-то мере органично для «не профессионала» и «участника»; по отношению к разбираемой повести выбор субъектной организации профессионально точен: писатель маскируется под «просто участника»). Плюсы и минусы такой подачи материала хорошо известны: с одной стороны, искренность, лиризм и полная свобода, с другой – ограниченность кругозора. Если угодно, в повести действительно отражена «окопная правда» (за которую критика поначалу так ругала «безыдейного» автора: из окопа плохо видна идейная сторона жизни, да и рассуждать особо некогда, не до жиру).
Что видит рядовой участник войны? Мозаику будней, чистую эмпирику, которые усилиями автора (не стоит слишком доверять тезису о его литературной неискушенности!) складываются в некую закономерность. Сюжета нет, все держится на хронологии, то есть на цепи невыдуманных, калейдоскопически чередующихся событий, отражающих, якобы, правду как таковую, «саму жизнь». Отступление – оборона Сталинграда – наступление. Но это уже не хронология и эмпирика, это больше, чем хронология: это внутренний сюжет книги, отражающий поиск составляющих победы. Не личность оказывается в центре внимания, а личность, находящаяся в гуще народа и без него теряющая свою ценность. Тут как раз не история души интересна, а история народа, отраженная в душе.
Какую правду можно передать указанными способами, где неопытность оборачивается формой литературного мастерства (ничего не выдумано, но «взято из жизни» именно то, что следовало бы выдумать)?
Почти полкниги (вплоть до конца 1 Части) не происходит ничего исключительного, никаких подвигов. Автор словно специально усыпляет бдительность читателя «монотонностью правды», чтобы затем незаметно показать ему правду героического. Это будничное героическое. Для передачи такой героики понадобилась отстраненность изображения, которую оценили как «ремаркизм». Это действительно подражание, это действительно влияние Ремарка (хотя в первую очередь – Хемингуэя), но это органично соответствует мироощущению автора. Поэтика «скупой мужской слезы» – сдержанный синтаксис, минимум эпитетов, приоритет фактов над оценкой и аналитикой – приспособлена для передачи «скрытой теплоты патриотизма», центрального нерва всей книги. Как бы отсутствие пафоса становится высшим пафосом; о масштабе тщательно скрываемого чувства читатель судит по отдельным его, «случайным», проявлениям. Это, конечно, модификация «поэтики подтекста», поэтики «подводного течения». Вот характерные примеры.
«– Патронов хватит, комбат?
– Пока хватит.
– Там еще один ящик лежит, у землянки. Последний, кажется…
– В него мина попала.
Он смотрит мне прямо в глаза. Я вижу в его зрачках свое собственное изображение.
– Не уйдем, лейтенант? – Губы его почти не шевелятся. Они сухие и совсем белые.
– Нет! – говорю я.
Он протягивает руку. Я жму ее. Изо всех сил жму». (Текст цитируется по изданию: В. Некрасов «В окопах Сталинграда». Генрих Белль «Где ты был Адам?». М., «Молодая гвардия», 1991, с. 175)
Так люди попрощались навсегда и приняли решение остаться почти на верную смерть. Без лишних слов. Это именно героизм без лишних слов, героизм, которого как бы нет.
Еще фрагмент. «Катер долго не может пристать, пятится, фырчит, брызгается винтом. Наконец сбрасывает сходни. Длинной, осторожной цепочкой спускаются раненые. Их много. Очень много. Сперва ходячие, потом на носилках. Их уносят куда-то в кусты. Слышны гудки машин.
Потом грузят ящики. Закатывают пушки. Топчутся лошади по сходням. Одна проваливается, ее вытаскивают из воды и опять ведут. Против ожидания все идет спокойно и организованно. Даже комбата моего не слышно» (там же, с. 94–95). Сквозь будничную черновую работу проступает «скрытая теплота патриотизма», скрытая решимость победить или умереть. Народ как субъект изображения, народность патриотизма, одна на всех победа и одно на всех поражение – это уже явно школа Л.Н. Толстого. У «неопытного автора» были неплохие литературные учителя.
Таким образом, из ничего, из песчинок правды складывается то, что можно назвать психологическим механизмом победы в среднем и низшем звене Красной Армии, засевшей в окопах. Собственно, в народе. Перед нами своего рода производственный роман, вскрывающий технологию окопной войны. Это производство или способ жизнедеятельности связаны с выработкой некоего «экзистенциального вещества». Не быт (эмпирика), а бытийность войны: таков подлинный фон или подтекст событий. Момент рождения духа победы из беспросветного отчаяния интересует автора. Вот почему гимн победе получился с траурными нотками. Такова правда романа.
Разумеется, тотальное господство эмпирики в хорошем произведении просто невозможно, и некие обобщения пунктиром проскакивают в книге (не забудем: главный герой, лейтенант Юрий Керженцев, – архитектор по образованию и интеллигент по складу души, любящий литературу). Вот достаточно характерные «состояния», которые можно трактовать как философские вкрапления: «Жили, учились, о чем-то мечтали – тр-рах! – все полетело – дом, семья, институт, сопроматы, история архитектуры, Парфеноны» (там же, с. 144). Но это не предел рефлексии, хотя характерный способ обобщать. Жизнь человека на войне – это именно жизнь человека, но не личности:
«– Расскажи-ка лучше… Как-никак – четыре месяца, кусочек порядочный.
– Да что рассказывать, товарищ лейтенант. Одно и то же… – И все-таки рассказывает обычную, всем нам давно знакомую, но всегда с одинаковым интересом выслушиваемую историю солдатскую… Тогда-то минировали, и почти всех накрыло, а тогда-то сутки в овраге пролежал, снайпер ходу не давал, в трех местах пилотку прострелил, а потом в окружении сидели недели две в литейном цехе, и немцы бомбили, и есть было нечего и, главное, потом опять минировали, разминировали. Бруно ставили…
– В общем, сами знаете… – и улыбается своей ясной улыбкой» (там же, с. 241). «История солдатская» становится «историей души человека» во время войны.
А вот высший пилотаж обобщения: «Есть детали, которые запоминаются на всю жизнь. И не только запоминаются. Маленькие, как будто незначительные, они въедаются, впитываются как-то в тебя, начинают прорастать, вырастают во что-то большое, значительное, вбирают в себя всю сущность происходящего, становятся как бы символом.
Я помню одного убитого бойца. Он лежал на спине, раскинув руки, и к губе его прилип окурок. И это было страшней всего, что я видел до и после на войне. Страшнее разрушенных городов, распоротых животов, оторванных рук и ног. Минуту назад была еще жизнь, мысли, желания. Сейчас – смерть» (там же, с. 84).
Писатель писал со знанием дела. Конечно, это уже не только война, это уже жизнь и смерть. Однако в общем и целом эти «начала экзистенциального анализа» вполне укладываются в рамки предлагаемой «окопной правды»: ощущение войны не переходит в исследование природы человека. В повести социальной правды больше, чем духовной. Причем правды социальной общепринятого порядка: это война с фасада, так сказать, приглядная сторона войны, несмотря на всю ее разрушительность. «Ремаркизм» в таком контексте вполне устраивал сталинизм. У Некрасова народное (по большому счету) счастливо не противоречит официальному, а это уже, если угодно, стихийный соцреализм. Хорошие командиры становятся народными любимцами, плохие, такие как Абросимов, рано или поздно получают свое. Вот почему повести, в которой по формальным признакам не было ничего соцреалистического, сенсационно была присуждена Сталинская премия. Соцреализм и правда объединились перед лицом общего врага. Социальная направленность произведения не вызывает сомнений. Социальная аура сказывается, в частности, в том, что до сих пор художественные достоинства (или недостатки: смотря кто оценивает) повести связывают с факторами социальными: в ней нет ни слова о партии, всего три строчки о Сталине, нет ни одного политработника, нет генералов и т. п.
Что касается стороны «неприглядной», не очень одобряемой официально, то дальнейшее развитие военной прозы шло как раз по пути количественного расширения сторон: вширь, но не вглубь. Все новые и новые грани социальной правды обнаруживали В. Кондратьев («Сашка»), К. Воробьев («Это мы, Господи!»), В. Быков («Сотников»).
Сегодня уже очевидно, что «по свежим следам и на одном дыхании» только такое произведение, как «В окопах Сталинграда», и можно было написать. В идеальном случае – именно такое. Литература о Великой Отечественной могла возникнуть только как литература социоцентрического типа. Повесть Некрасова – своевременная и органичная книга, в этом ее привлекательность и достоинство. В ней были правда чувства и правда жизни, отраженные патриотическим чувством. Правда сквозь призму «скрытой теплоты патриотизма» – вот правда честной книги В. Некрасова. Это была правда войны, правда тех, кто воевал в окопах.
Интересно, как оценивает эту правду сам Некрасов через 35 лет после написания своей правдивой книги. В заметках «Через сорок лет…», имеющих подзаголовок «Нечто вместо послесловия», автор честно (субъективно он всегда был честен) пишет: «Мне часто говорят:
– Считается, что вы написали первую правдивую книгу о войне. Всю ли правду вы рассказали? Всю ли правду вы рассказали? Или что-то скрыли, что-то у вас выкинули? Сядь вы сейчас за нее, когда руки у вас развязаны, изменили ли б вы в ней что-нибудь?
Отвечаю с конца. Сейчас бы не сел. Такие книги пишутся по свежим следам и на одном дыхании». «О правде. Вся ли она? В основном вся. На девяносто девять процентов. Кое о чем умолчал – на один процент». Вот суть правды: «В мире воцарится мир! Взошло наконец солнце Свободы! Для всех. Для освобожденных народов, для нас, для меня…
Именно в это – что Красная Армия принесла миру мир и свободу! – верил я, когда полупарализованными пальцами выводил на склонах Красного стадиона в школьной тетрадке первую фразу: «Приказ об отступлении приходит совсем неожиданно…»
Но правда превратилась для Некрасова в миф. «Враг будет разбит! Победа будет за нами! Но дело наше оказалось неправое. В этом трагедия моего поколения. И моя в том числе…» (там же, с. 248–263).
Это ведь тоже «правда по свежим следам», правда разочарования, которая есть не что иное, как очередной миф. Не ставя под сомнение искренность и правдивость слов писателя, следует констатировать: одна правда вовсе не отменяет другую, как это казалось Некрасову. Правда книги была в том, что правда присутствовала, но она жила отдельно от других правд, столь же очевидных. Правда «по свежим следам» и правда как универсальная, объективная категория, тяготеющая к совершенно бесстрастной истине, – это разные вещи. Писатель спутал правду войны и правду о войне. Ничего не поделаешь: такова правда жизни.
Серьезная всеобъемлющая концепция требует времени и художественно-философского труда: мировой литературный опыт свидетельствует именно об этом. Пришло время совмещения правд. Это вызов времени, как принято говорить сегодня. Не хотите войн – научитесь совмещать правды: это самая большая культурная задача, стоящая перед людьми. Для этого необходима литература особого – личностного – типа.
У войны как феномена нравственно-религиозного, морально-социального, политико-экономического, психологического, эстетического, философского – множество измерений. Масштаб войны требует соответствующего масштаба литературы (где все упирается в масштаб личности). Если сегодня подводить итоги, то один из итогов отражения войны в литературе будет парадоксальным. Строго говоря, тема именно Великой Отечественной войны, не получила еще адекватного отражения в литературе, ибо тема этой войны – это битва, развязанная фашизмом, война человека против человека в душе и сознании человека. Эта тема в известном смысле деликатна, она не чтобы табуирована или находится под запретом, но чтобы прикоснуться к ней и не поранить, а излечить, требуется колоссальный культурный такт. Чуткие люди внимают рекомендации социума: даже анализировать «чуму ХХ века» не безопасно. Слишком больная и страшная тема. Чтобы не пропагандировать дьявола, приходится делать вид, что его нет. Вряд ли это выход из положения. Фашизм, к сожалению, – одно из проявлений природы человека, и бесчеловечностью фашизма ограничиться было бы наивно. Это поверхность темы, но не глубина ее. Человеку еще предстоит заглянуть в глаза себе.
Я убежден: тема Великой Отечественной войны не снята с повестки дня. Здесь, разумеется, нельзя отдать приказ и заставить написать эпохальное полотно. Но самой логикой культуры материал Великой Отечественной должен быть востребован. Победа в войне против культуры – это великое культурное событие, это достояние всего человечества. Вот почему великие произведения о Великой Отечественной – это дело не только вчерашнего дня и не только поколения войны, это и дело будущего.
P.S. С Днем 60-летия Победы в Великой Отечественной войне всех читателей!
Февраль 2005
Хотят ли русские жить?
Российские массмедиа стали запускать деморализующие нормального человека сюжеты.
И в этом стихийном процессе наблюдается переход количества в такое качество, которое уже настораживает и, я бы сказал, дурно пахнет.
То по либеральному телеканалу хапугу вице-губернатора Московской области покажут, который просто так, за здорово живешь, вывез из России миллиарды, и об этом все знают, а вот арестовать негодяя почему-то никак не представляется возможным: он, видите ли, был всего лишь человеком системы, винтиком, удачненько оказавшимся в нужное время в нужном месте – какой с него спрос?; то о коррупции в прокурорском корпусе расскажут со знанием дела и смакованием деталей, и при этом с тайным наслаждением пояснят, что наказать прокуроров-взяточников никак нельзя, потому как они фрагмент прогнившей системы; то о лесных пожарах заведут речь, чтобы подчеркнуть: все горит синим пламенем, а тушить попросту некому, ибо чиновники-коррупционеры в отпусках, проедают награбленное (опять же: отдельно взятый пожар не затушить отдельно взятым брандспойтом – это вам системный сбой, а не банальный пожар); то вот сегодня авторы патриотического журнала «Наш современник», понаехавшие в Беларусь, стали с некоторым блеском в глазах рассказывать о том, что Россия как цивилизация – как система! – вымирает, что русские больше не хотят жить, уже не сопротивляются, и при этом авторов интересует не «как жить дальше», не модель выживания, а сладострастно будоражит совершенно отвлеченный, с точки зрения выживания, вопрос «кто виноват поименно в бедах матушки-России», то есть, авторы буквально иллюстрируют тип сознания инфантильный, безответственный, убогий, выморочный. Нежизнеспособный.
Примеров несть числа. Имеющий либо уши, либо глаза легко их приумножит.
Примеры складываются в систему, будь она неладна.
А система – в корявую судьбу. Эх…
Повторю: на человека, обладающего здоровым мироощущением, чувством собственного достоинства и внятным представлением о культурных ценностях, подобная «системная» симптоматика действует угнетающе.
Глядя на вышеупомянутых авторов, а равно и на их антигероев, которых они линчуют в стиле садо-мазо, хочется, чтобы эта Россия, которую болезные авторы, плоть от плоти деградирующей системы, как-то полномочно, уверенно, от души, представляют (при этом в старом добром русском духе то ли обожают отчизну (замечено, что при упоминании древнего имени Рогнеда у них наворачивается слеза), то ли презирают, то ли ненавидят), поскорее издохла.
Просто из человеколюбия и милосердия хочется, чтобы загнивающая система оздоровилась, пусть даже ценой собственной жизни. Загнанных, запутавшихся в постромках лошадей, оказавшихся в беспросветных тупиках истории (навоз застит свет, однако), ждет незавидная участь, не правда ли?
А как – оздоровилась?
Как?
Лично я согласен с авторами (вот только они вряд ли согласятся со мной): это вопрос не столько социального ноу-хау, сколько проблема наличия воли к жизни. Выживут, если захотят.
По отношению ко всем, в том числе и русским, сказанное звучит справедливо. Но по отношению к русским, разумеется, это звучит особо – особо актуально и особо экзистенциально. Просто – особо. Потому что русские – особые. Что имеется в виду?
Видите ли, мир устроен сложно и одновременно просто, что позволяет глубоко познавать этот мир или мелко спекулировать на глубине, кто во что горазд. Вот, скажем, немудреный тезис «запад живет хорошо» – это жизненный факт, который всегда становится аргументом в ловких руках либералов, норовящих как следует припечатать обескураженную Россию. «Мы, со своей статью, со своей особенной ментальностью славянского востока, не можем так жить, просто фатально не способны» – это тоже весомый почвенный аргумент, и тоже от жизни.
Прежде чем включаться в гибельный спор, попытаемся понять, откуда взялись две взаимоисключающие позиции, которые словно на роду написаны?
По большому счету, речь идет не о либералах-западниках или консерваторах-народниках; речь идет о двух картинах мира, о двух моделях жизнеустройства, к которым восходит спектр обслуживающих «западную» и «восточную, собственно русскую» ментальность идеологиях: о модели социоцентрической (которой бесконечно дороги права народа) и модели индивидоцентрической (которая истово радеет о правах человека). Озабоченные правами народа видят врагов народа (поименно!) в тех, кому дороги права человека; для вторых первые являются тормозом и пережитком (практически, теми же врагами, душителями свободы, если без оттенков).
Идеология – это часть правды, которая выдается за всю полноту истины; и часть правды в полном соответствии с диалектической природой любой информации действительно присутствует и в народном, социалистическом мироощущении, и в индивидуалистическом, волчье-капиталистическом.
И потому – вечный бой. Даешь правду! И глазки горят, и ручки к топору, и перо к бумаге.
Человек для народа или народ (общество) для человека?
И кажется, что мы стоим перед извечной альтернативой, и вот уже «всем сердцем» судорожно цепляемся за какую-нибудь правду. А там – воздастся по вере. Алгоритм – проще некуда; но он работает, вот в чем сложность.
На самом деле перед нами ложная альтернатива, которая, по сути, представляет собой гносеологический мираж. Или, если так привычнее, – тупик.
Что объединяет народников (в широком смысле) и гуманистов-либералов (в смысле узком)?
Их объединяет то, что они единым фронтом, народно-антинародным, выступают против прав личности. Там, где личность, – там культура и истина, там закон как познанная необходимость (не путать с одномерной правдой-маткой).
По большому счету, диктатуре культуры, диктатуре закона и истины, левые и правые противопоставляют диктатуру натуры, диктатуру силовой регуляции. Кто сильнее – тот и прав. Если побеждают индивидуалисты, которые за народ, за родину, – следовательно, народ прав; побеждают правозащитники с «человеческим» уклоном – значит, пора торжествовать идее справедливого общества.
Вот где подлинная альтернатива: диктатура натуры (природная, силовая регуляция) – или диктатура культуры (культурный регламент и порядок). Еще проще: психика или сознание.
За первой диктатурой стоят бессознательное приспособление и, как следствие, идеологическое освоение мира (вера). За второй – научная гуманистическая картина мира, опирающаяся на познание.
Субъект натуры – человек (гипертрофирована функция правого полушария).
Субъект культуры – личность (NB: функции правого и левого полушарий сбалансированы и приведены в гармоническое равновесие).
Идеологические корма – это духовная пища человека, истребляющего в себе личность. С одной стороны, в цене по-прежнему, как и века, как и тысячелетия назад, не философы, а проповедники – глашатаи правды с горящими глазами. Самый главный аргумент – горящие сдуру глаза. Правда посильнее истины будет (иначе говоря, сильная натура делает слабую культуру своей служанкой). Каждый желает перекрасить мир в свой цвет – правый или левый, красный или белый, черный или зеленый. Идеолог не умеет «думать» иначе – просто потому, что он не умеет мыслить.
С другой стороны, наступило время, когда идеологиям, любым идеологиям, сегодня нет доверия. Вопрос «что есть истина?» объявлен риторическим возгласом бездумно вопиющего в пустыне, ибо вопрос этот в плоскости идеологии утрачивает всякий смысл. Человек идеологический чувствует, что он врет, что ему врут, что смысл любой идеологии сводится к древней заповеди «кто сильнее – тот и прав». Смысл идеологии сводится к воле к жизни. К потребностям. К инстинктам.
Наступает усталость от идеологии.
Вот он, нюанс самоновейшего времени: с одной стороны, потребность в идеологии отменить невозможно, ибо ум и душа взыскуют «системного» мировоззрения; а с другой – нарастает усталость от идеологии, ибо в человеке все громче и громче говорит личность: душу верой уже не обманешь, а ум к науке, к философскому восприятию «вещей» еще не готов.
В этой изменившейся ситуации русские народники-почвенники упорно роются в своих корнях, а русские индивидуалисты без устали продолжают кивать на запад – и те, и другие, начитавшись родного до боли Достоевского, ищут спасительную идею в идеологиях. В этом – завораживающая особенность России, которая при ближайшем рассмотрении оказывается банальной закономерностью: русские, в значительной степени предрасположенные к познанию, всю энергию направляют на приспособление, отрываясь, с одной стороны, от народа, и не врастая, с другой стороны, в культуру.
А народ, превратившись в толпу и плевавший на все, в том числе и на восстание масс, – пьет, отказывается искать истину в идеологиях. Отказывается почитать вождей и святых. Отказывается просыпаться. Ленится жить. Навеки почил?
Народ словно чувствует: воля к жизни – в нем, в народе. Воля к жизни справится с любыми идеологиями. А вот идеологии не породят волю к жизни.
Отсюда следует: воля к жизни де факто стала самой привлекательной идеологией. Но в упор не замечать очевидного – особенность русских, которые волю к жизни научились искусно трансформировать в причудливые идеологии. Пар уходит в свисток (громко). В пустоту.
Хотят ли эти русские жить? – вот в чем вопрос.
Звучит зловеще, примерно так же, как – «что есть истина?».
Когда западники молятся на запад – они, словно дремучие восточные почвенники, молятся пням: молятся воле к жизни.
Ну, так и называйте вещи своими именами: чтобы стать составляющей нынешней западной цивилизации, в духовном (в идеологическом, будем откровенны) смысле надо опуститься, а в технологическом – подтянуться. Мы вслед за всем цивилизованным миром выбираем диктатуру натуры. Так? Так. В крапинку наша модель диктатуры или в полосочку – не суть важно. Неча на российскую систему пенять – не такая уж она уникальная, чтобы прогнивать тогда, когда все остальные процветают. Она не прогнивает – она обнажает свою простейшую суть. В основе системы – человек, а не личность. Как и везде.
Иное дело, что мир, похоже, может выжить только перейдя к диктатуре культуры (гармонии). К культу Личности.
Но это уже совершенно другой сюжет и принципиально другой разговор. И, возможно, у российской идеологической элиты с ее природной предрасположенностью к рефлексии, к анализу умонастроений, к возведению сложных идеологических системных комбинаций в этом всемирном процессе, в процессе перехода от цивилизации к культуре, есть неплохие шансы на лидерство. Возможно.
А пока цивилизация находится в агонии, в цене иное экзистенциальное вещество – элементарная воля к жизни.
Жить хотите, русские?
Сказанное дальше адресовано новому, молодому поколению, которое, конечно, ничем не лучше предыдущего, однако, надеюсь, менее идеологически ангажировано – следовательно, глупее, ближе к жизни. Адекватнее. Не стесняйтесь своего великого культурного наследия – станьте проще. Смените приоритеты (желательно не навсегда). Укротите буйные идеологические фантазии. Попытайтесь хотя бы перековать меча на орала, то бишь, идеологии на юриспруденцию и менеджмент. Хапуга вице-губернатор должен сидеть в тюрьме. Это удивительно стимулирует волю к жизни.
Оздоравливает атмосферу. Укрепляет систему.
И, к сожалению, становится национальной идеей.
С которой завтра, в эпоху культуры, придется сражаться не на жизнь, а на смерть, проявив теперь уже разумную волю к жизни.
24.06.2011
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
