Текст книги "Генетик"

Гисс склонился на Ганьским, проверил пульс, дыхание, посмотрел глазные яблоки и повернулся к Марине:

– Уверяю вас, с ним будет все хорошо. Вам не стоит волноваться. С сердцем видимых проблем нет.

– Что же с ним такое, если не сердце, профессор? – вытирая кулаком поплывшую тушь, спросила Марина.

Гисс ответил сразу и уверенно:

– У Аполлона, оказывается, проблемы с шейно-грудным отделом позвоночника.

Приехала бригада в белых халатах. К медикам подошел Гисс, представился. О чем-то они поговорили, после чего Ганьскому ввели внутримышечно спазмолитик и обезболивающий препарат. На всякий случай сняли электрокардиограмму, и она опасений не вызвала. Юбиляр довольно быстро пришел в сознание. К удивлению гостей, приподнялся и встал без посторонней помощи. Его испачкавшиеся при падении брюки отряхнул Кемберлихин.

Ученый без видимого труда, но чуть-чуть неуверенно дошел до стола и опустился на стул.

– Послезавтра я жду тебя у себя в клинике, – заявил Гисс. – Проблема не смертельная, но серьезная – ею надо заниматься. А сейчас… Аполлон, как самочувствие?

– Совершенно нормальное, – немного лукавя, ответил пострадавший.

– Тогда доктор Гисс предлагает тост за излечение позвоночника юбиляра! – произнес профессор.

Прозвучало многоголосое «ура», и все дружно выпили. В том числе и именинник.

* * *

– За столько лет – и ничего не изменилось! – отметил Макрицын, оказавшись возле дома Ганьского. – Наверное, под снос пойдет. Или не пойдет? Центр, да и дом хоть старый, но еще лет пятьдесят простоит. Не иногородние строили, тогда лимитчиков-то не было.

Еврухерий подошел к подъезду и обнаружил, что дверь оборудована кодовым замком. Он положил венок на скамейку и присел рядом. Как назло, движения не наблюдалось: день был выходной, время утреннее. Ясновидящий успел даже задремать.

Разбудил его огромный детина неопрятного вида, заросший щетиной, возраста неопределенного.

– Кто-то из подъезда умер?! – рявкнул верзила, сильно напугав дремавшего Еврухерия, который мгновенно открыл глаза.

– Вы здесь проживаете? – поинтересовался Макрицын.

– Проживаю. С рождения. Кому венок принес? Уж не Никифоровна ли отошла в царство небесное?

– Ганьский Аполлон скончался.

– Что?! – заорал гигант. – Не может быть! Я его неделю назад видел.

– Неделю назад был жив, а позавчера в доме отдыха внезапно умер, – сообщил ясновидящий.

– Вот тебе и на… – в сердцах проговорил верзила. – Какой человек был! Уважал я его – культурный, вежливый, встречает тебя – всегда руку пожмет, за жизнь поинтересуется, помощь предложит…

– Хороший был, – согласился Макрицын.

– Царство ему небесное! – сказал сосед и перекрестился. – А ты чего здесь сидишь? Кода нового не знаешь?

– Не знаю, – признался Еврухерий.

– Пойдем! Я тоже попрощаюсь. Когда похороны?

Макрицын пожал плечами:

– Думаю, сегодня.

Вдвоем поднялись на лестничную площадку, где находилась квартира Ганьского. Еврухерий уже протянул руку к кнопке звонка, но сосед остановил его:

– Погоди. Пойду-ка я побреюсь и переоденусь. Неудобно как-то в таком виде с человеком прощаться.

Сосед скрылся. Еврухерий позвонил. Затем еще раз и еще. Дверь не открывали. Вскоре верзила вернулся. Увидев ясновидящего, предположил:

– Наверное, за покойником поехали. Слушай, как привезут, ты стукни мне в дверь, а? Я живу в седьмой квартире.

Еврухерий решил подождать на лестничной площадке. Но потом, прихватив венок, спустился и позвонил в дверь с табличкой «7».

– Мне позвонить надо, – объяснил Макрицын.

– Заходи и звони.

Ясновидящий сообщил Вараниеву, что уже поехали за покойником и похороны, видимо, сегодня после обеда будут.

Сидя возле квартиры Ганьского, Еврухерий заметил, что в подъезде началось какое-то движение – до него доносились негромкие голоса, в основном женские и немолодые. Через некоторое время на лестнице показалась маленькая старушка в синей шерстяной кофте. Голова ее была повязана белым платком. Она перекрестилась на дверь Ганьского и спросила:

– Когда же случилось-то, сынок?

Еврухерий ответил, что позавчера вечером ему сообщил друг Аполлона.

Постепенно к квартире ученого подтянулось человек двадцать, преимущественно людей старых.

– Молодой-то какой ушел! – заметил один из них.

– А чего же ты удивляешься? Жизнь-то у них какая – сумасшедшая! Работы меняют, баб меняют, пьют, нервничают.

Еврухерию надоела толпа с ее разговорами, и он спустился вниз на лавку. Через какое-то время подъехали Вараниев со Шнейдерманом. Оба в черных костюмах и с цветами. Просидели до вечера. Толпа разошлась по квартирам. Уехали и первые лица партии «Мак.Лем.иЧ.».

Но ранним утром следующего дня Макрицын вернулся. Из подъезда выходил почтальон, и Еврухерию не составило труда проникнуть внутрь. Поднявшись на нужный этаж, позвонил. Безрезультатно. Он позвонил второй раз, немного подождал, повернулся и сделал шаг к лестнице.

В этот момент раздался характерный звук поворота в замке ключа. Ясновидящий метнулся к двери: на пороге стоял Ганьский с лицом, полным недоумения. Макрицын остолбенел, его повело в сторону Аполлона. Он медленно наклонился вперед, не владея более головой и равновесием, с широко открытыми глазами и со словами «это тебе от меня» протянул венок Аполлону Юрьевичу. Затем, потеряв сознание, рухнул на пол.

* * *

– Все замечательно! Все просто великолепно! – радовался переполненный эмоциями Вараниев, прохаживаясь по квартире Еврухерия и потирая ладоши. – Как же тебя угораздило так упасть, черт побери? Хорошо еще, что вперед завалился. А если бы назад рухнул, да затылком о ступеньки… Завтра бы тебя вместо Ганьского хоронили. Ядумаю, Еврухерий, ты в рубашке родился!

– Что же тут замечательного? – обиженно спросил Макрицын.

– То, что Ганьский жив. А ты абсолютно точно в рубашке родился, – повторил Вараниев.

– В ночной, хлопчатобумажной, – вставил Шнейдерман.

– На себя посмотри, Шнейдермуд! – отомстил Макрицын.

Вмешался председатель:

– В случившемся ты, Еврухерий, сам во многом виноват: побежал сломя голову венок заказывать, ничего толком не узнавши… время похорон Ганьскому назначил… С чего? Нельзя же быть таким легкомысленным! Ладно, все, забыли. Давай-ка поскорей выздоравливай и вливайся в работу. Людей нам не хватает, поэтому я решил поручить тебе очень важное мероприятие пропагандистского толка. Через пару дней поговорим.

Оставив «апартаменты» Макрицына и оказавшись на улице, Шнейдерман закатился гомерическим смехом и заразил им председателя. Два взрослых гражданина с полуседыми головами ехали на машине в сторону метро «Динамо» и хохотали.

Когда приступ смеха отпустил их, Шнейдерман рассказал Вараниеву про визит похоронного агента.

– Я не знал что и думать. А когда увидел нашего придурка с венком, мне все стало ясно. Одного понять не могу: почему он всегда мой адрес называет? Может, это болезнь какая? Макрицын ведь, согласись, странный.

– Черт его знает, Бибик! В любом случае парень он очень хороший. А странный или не странный… Все мы не идеальные. У него, может быть, отклонений чуть больше. Это и объяснимо в конце концов: все-таки опухоль мозга удалили.

Шнейдерман не возражал. Он и правда тепло относился к Еврухерию, а что постоянно задевал его, тут ничего не поделаешь – такой характер.

– Я вот чего опасаюсь, Виктор: представь, окажется Макрицын свидетелем какого-нибудь преступления. Милиция, свидетели, опрос… Ведь наверняка опять мой адрес даст. Проблем тогда не оберешься.

– Бибик, это все, что тебя волнует на сегодняшний день? Оставь… У нас сейчас есть задача номер один! У тебя какие мысли на этот счет?

Шнейдерман задумался. Он пока не имел конкретных идей.

– Ничего не могу сказать, – ответил после небольшой паузы Боб Иванович. – Ганьский мне не нравится – скользкий тип. Доверять ему нельзя. Значит, надо заставить. Но как – не знаю. Остается предложить ему деньги. Уверен, что за деньги он все что можно продаст. И то, что нельзя продать, тоже.

– Нет, не продаст. Тут ты ошибаешься. Потому что не учитываешь главного: он настоящий ученый, – возразил Вараниев.

– Настоящие ученые по миллиону в валюте не берут! – настаивал на своем Шнейдерман.

Председатель вздохнул и тоном наставника ответил:

– Бибик, у тебя одна беда: упрямый слишком. Ведь ты не знаешь причин, которые подтолкнули его на сделку. Яполностью согласен с тобой в том, что настоящие ученые по миллиону в валюте не берут. Но я бы обязательно добавил: в нормальных странах, где им и так платят миллионы валютой. Во всяком случае, ученым его уровня. Ганьский взял не от жадности, а от бедности. Или ты не помнишь, как кандидаты и доктора наук на рынках вязаными шапочками торговали? Им в институтах и университетах меньше, чем уборщицам, платили. Потому-то и нет у нас сейчас науки: старики ушли, уехали, умерли, а молодежь за копейки работать не идет – не выживет. А когда не станет таких вот Ганьских, тогда и наука у нас закончится, говорю тебе определенно. И знаешь, кто навел меня на такую мысль? Сам Ганьский. Мы с ним как-то говорили на эту тему, и я поначалу спорил с ним. Потом же, поразмыслив, понял: он прав. Ладно, что делать-то будем? Пожалуй, надо пойти к нему и поговорить напрямую.

* * *

В то время, когда у квартиры Аполлона Юрьевича в ожидании покойника и сидел с печальными мыслями Макрицын с венком да толпились старушки из подъезда, Ганьский с Мариной находились в клинике профессора Гисса. Случай на банкете потряс женщину, чего нельзя сказать о самом потерпевшем.

– Успокойся, – говорил он Марине, – ничего страшного не произошло, опасности нет. А спину подлечим.

Обследовав Ганьского, доктора посоветовались и расписали его лечение на ближайшие три месяца.

– Жизнь закончилась! – печально констатировал Ганьский. – Но деваться некуда. Начинаем жить заново.

Начало новой жизни очень не нравилось Ганьскому, но, будучи человеком педантичным и ответственным, он строго следовал предписанной терапии. На научную деятельность времени катастрофически не хватало, поэтому ученый сосредоточился на одной теме – по контракту с одним из британских медицинских издательств дописывал монографию о биохимических аспектах эволюции гена. Когда оставался свободный час-другой, Аполлон Юрьевич занимался редактурой нового сборника стихов Залпа.

Приближался день очередного визита Велика. Последнее время внутренние противоречия, касавшиеся судьбы пациента, усилились и мучительно давили на ученого. Он зашел в тупик в своих размышлениях: оба варианта действий ему виделись неприемлемыми. Третьего же дано не было. Ощущение безысходности все больше и больше овладевало Ганьским. Тревожные мысли не давали ему спокойно уснуть вечером и первыми являлись после пробуждения.

* * *

К семнадцати годам, как и должно быть, у Велика сформировались определенные взгляды, характер, привычки, манеры и вкусы. Причем вкусы будущий Вождь имел необычные, чем сильно и отличался от сверстников. Любимым напитком отрока был кумыс, случайно попробованный им четыре года назад, когда прибывшая с братским визитом делегация компартии Казахстана привезла в подарок Вараниеву флягу напитка, содержащего восемь процентов алкоголя. За кумыс Велик был согласен на что угодно. Именно за ежедневные пол-литра напитка он согласился углубленно изучать с Петром Никаноровичем Восторгайло теорию максизма-леминизма.

Ел подросток почти все, удивительнейшим образом сочетая несочетаемое: очень нравилась брынза с башкирским медом, раки с клубничным вареньем, сырокопченая колбаса со сметаной и апельсином. В борщ он обязательно кидал урюк и грецкие орехи.

В выборе одежды юноша отличался неприхотливостью, однако неизменно предпочитал одноцветные рубашки с длинным рукавом и фасон брюк революционных матросов семнадцатого года. Носки не любил и летом без них обходился. Ненавидел купаться, Вараниев со скандалами и уговорами заставлял его принимать ванну. В лучшем случае председателю удавалось сделать это раз в неделю. По неизвестным соображениям Велик носил трусы исключительно красного цвета, которые менял в банный день. Как-то Вараниев в сердцах поделился этими проблемами со Шнейдерманом.

– Красные трусы? Не купается? Радуйся, Виктор, растет настоящий Вождь! – то ли в шутку, то ли всерьез ответил второй человек в партии.

– Чему радоваться? – искренне не понял председатель.

– Какой дух коммунизма от него исходит! – последовал ответ Боба Ивановича.

Еще Велик терпеть не мог парфюм.

– От мужчины должно пахнуть по-мужски! – со значением повторял он каждый раз, когда Вараниев предлагал ему освежиться.

К окончанию средней школы молодой человек так и не научился чистить зубы – потому что не чистил. Однако никогда не жаловался на зубную боль и легко разгрызал сахарную говяжью косточку. С удовольствием высмеивал рекламу зубной пасты.

– У вас кариес? – произносил Велик, заложив одну руку за спину, а другую вытянув вперед и наклоняясь в сторону телевизора. – Нет четырех зубов и десны кровоточат? Похоже, вы пользовались зубной пастой!

Начав стремительно лысеть, едва исполнилось четырнадцать лет, Велик надел фуражку. Книги он не читал, не считая литературы сексуально-эротического характера. Просматривая газеты и журналы, искал комиксы и хронику светской жизни. Стены его комнаты были увешаны фотографиями девиц в бикини и без оных. Очень любил спорить. Частенько с пеной у рта отстаивал свою точку зрения в вопросах, в которых совершенно не ориентировался.

Юноша презрительно относился к бедным, не любил людей умных и образованных. Просто не любил, без видимых причин и объяснений. Классическую и джазовую музыку называл не иначе как буржуазным бренчанием и высказывался за их запрет. Уважал баян. К театру относился нейтрально, так как никогда спектакли не посещал. Ежегодно ходил на Новогоднюю елку. Иногда по нескольку раз. Обожал фокусы. Песни слушать не любил, но сам необычайно выразительно с полной самоотдачей пел «Жил-был у бабушки серенький козлик». Выступал за запрещение религии, а религиозные здания считал нужным конфисковать и использовать под склады.

Мальчик неоднократно пытался выяснить причину регулярных инъекций у Ганьского. Наконец ученый объяснил, что возмещает дефицит одного из витаминов. И обнадежил: годам к двадцати организм перерастет эту напасть.

По легенде, придуманной Вараниевым, родители Велика погибли, сражаясь в рядах коммунистических повстанцев за светлое будущее Анголы. Молодой человек осознавал свое непростое происхождение: единственный внук председателя партии, чем постоянно козырял. Дважды он задерживался милицией. Первый раз за избиение проститутки, отказавшейся обслужить бесплатно, второй – «за неадекватное поведение на пляже для голых, выражавшееся в рукоприложениях вопреки желанию посетительниц», как было записано в милицейском протоколе. Оба раза «внука» вытаскивал, благодаря своим связям, из милиции Вараниев.

Среднее образование Велик получил не без труда – желание учиться с годами не пришло. В старших классах отмечалась выраженная закомплексованность по причинам облысения и небольшого дефекта речи (занятия с логопедом не помогли, буква «д» так и не выговаривалась. Ни с кем не дружил, но и не конфликтовал, зато обладал феноменальной способностью натравливать одноклассников друг на друга. За партой сидел один. Авторитетов не имел, кроме Вараниева и Шнейдермана. Нейтрально относился к Восторгайло, зло смеялся над Макрицыным. Велик неплохо рисовал, преимущественно сюжеты политического содержания и обнаженных женщин. Многократные попытки завязать романтические отношения с девушками заканчивались неудачами. Любимыми выражениями были: «Честно жить нельзя – на всех не хватит» и «Все бабы одинаковые, а аренда разная». Был завистлив и злопамятен. Отмечалась явная склонность к интригам. Одним словом, Вождь созревал.

Два человека готовили Велика к той миссии, которой он был обязан своим появлением на свет, – Вараниев и Восторгайло. Виктор Валентинович акцентировал внимание «внука» на его абсолютном сходстве с великим покойником, внушая Велику, что какие-то неизвестные, но беспредельно могущественные силы выбрали его продолжить дело товарища Лемина. Поэтому у Велика не только внешнее сходство с ним, но и те же самые фамилия, имя, отчество.

Восторгайло говорил иначе:

– Молодой человек, никто, кроме вас, не способен поднять массы, объединить их в мощный кулак и опустить его на голову буржуазии. Вам уготована историческая миссия изменить строй, освободить трудового человека от гнета и сделать его счастливым. Народ за вами пойдет!

Велик не испытывал ни малейшего желания кого-то освобождать и делать счастливым, но аргументы Восторгайло (одним из которых был такой: «Народ вас отблагодарит!») действовали.

– Благодарность – вещь хорошая, – рассуждал будущий Вождь, – но по хатам я скрываться не хочу. И по шалашам ошиваться тоже. Раньше, при царском режиме, можно было, теперь время не то – сразу башку проломят, если полезу не туда. И вообще у меня интересы другие: я по бабам, например, хочу гулять. А для этого деньги нужны. И на машине ездить. Значит, опять же деньги нужны…

Восторгайло возражал:

– Глубочайшее заблуждение, молодой человек! Я прожил жизнь и прошу мне поверить: будущим вождям головы не проламывают. Любая женщина сочтет за счастье провести с вами время – ваш выбор будет неограниченным!

– Бесплатно?

– Конечно! Счастье не бывает платным и зависит только от занимаемой должности, – объяснял наставник.

– А как же тогда женщины счастливы будут? – удивлялся Велик.

– Логичный вопрос. Есть «счастье» и есть «женское счастье». Совершенно разные понятия! И вообще вы пользуетесь совсем не теми масштабами. Машина, деньги… У нас, коммунистов, вождь имеет все машины и все деньги! Вам не приходилось слышать песню вождя коммунистической партии: «Все вокруг народное – все вокруг мое»?

– Нет, не слышал такую, – честно отвечал Велик. – Акак же остальные?

– Остальным – вы даете. Их немного, – сообщил Восторгайло.

– Почему же немного? Сто тридцать миллионов! – удивился юный Лемин.

– Остальные – это ваши соратники, – поправил учитель.

– А сто тридцать миллионов? – спросил ученик, при этом действительно не уловивший ход мысли Петра Никаноровича.

Тот терпеливо объяснял, что есть что:

– Это оставшиеся. Им распределяют лишнее.

– А если не хватит на всех? – не унимался Велик.

– Могу вас заверить: на всех определенно не хватит.

– Тогда народ за мной не пойдет, – резонно предположил будущий Вождь. На что получил исчерпывающий ответ:

– Пойдет! Народ всегда идет за теми, кто обещает много.

– Так они потом выступать начнут, – предположил Лемин. Но Восторгайло вновь оказался на высоте:

– Обязательно начнут! Но ничего страшного, мы быстро успокоим недовольных. Есть много способов. Наиболее эффективные, по моему мнению, – профилактика в психиатрической больнице с использованием электрошока в сочетании с дроперидолом, а также содержание в тюрьме за антигосударственную деятельность.

– Какая же тут антигосударственная деятельность, если кому-то, может быть, жрать нечего будет? – резонно задал вопрос Велик.

Восторгайло призадумался. Потом откинулся в кресле, забросил ногу за ногу и пояснил:

– Если продуктов хватать не будет, мы найдем виновных. Просто так не может не хватать продуктов. Если их не хватает, значит, кто-то виноват. Хочу вам, молодой человек, сказать, что объявление виновных действует на народ очень успокаивающе. Более того, народ сам их искать принимается. Очень много виновных было найдено, например, в тридцатые годы. Особенно в тридцать седьмом…

Год назад, неожиданно для Вараниева, Велик категорически заявил, что уже не маленький, а потому к Ганьскому будет ездить самостоятельно. Никакие доводы председателя не смогли переубедить «внука».

– Да я так сроду ни с одной девкой не познакомлюсь! Мне шестнадцать лет, а ты меня все за руку водишь! Какая дура захочет с таким встречаться? – возмущался Велик.

Деваться было некуда. Как результат, последний год юноша посещал Ганьского самостоятельно. Перед тем как это случилось в первый раз, председатель имел долгий разговор с Аполлоном Юрьевичем, призывая ученого не вести с пациентом никаких разговоров о политике. И Ганьский не вел. Большую часть времени, уходившего на общение, ученый слушал рассказы и размышления подростка, отвечал на вопросы. Велик, многократно предупрежденный Вараниевым не говорить о коммунистической партии, ни разу не затронул эту тему. Однако его позиция без труда угадывалась по разговору. Ганьский не придавал серьезного значения словам будущего Вождя, но некоторые высказывания пробуждали в нем ненависть к творению собственных рук.

– Аполлон, как ты считаешь, в нашей стране от всех, кто работает, польза?

– Думаю, не от всех, – ответил ученый. – Например, чрезмерно много чиновников. Когда их количество достигает критической массы, начинается хаос.

– Что такое «хаос»?

Ганьский объяснил.

– Аполлон, а вот от ученых, ото всех польза есть?

– Пожалуй, нет. Даже уверен, что не ото всех, ведь лично знаю бесполезных.

– Хорошо, что знаешь. Когда мы к власти придем, покажешь их нам.

– Зачем? – удивился Аполлон Юрьевич настолько, что шприц, приготовленный для забора крови, вывалился из его рук.

– Понимаешь, Аполлон, когда окажется, что народу жрать нечего, надо же будет виновных отыскать.

– Можно полюбопытствовать, что с ними случится после того, как вы их отыщете? – Ганьский был потрясен словами Велика.

– Мы их посадим или электрошоком в больнице накажем.

Ученому сделалось плохо, закружилась голова. «Сомнений нет, вот она, коммунистическая сущность: несогласных – в больницах электрошоком убеждать или в лагеря сажать, – с горечью подумал Ганьский, – неужели это случится? И я приложил к этому руку!»

– Но ведь если от ученого пользы нет, отсюда не следует, что он виноват в появлении голода, – подавляя эмоции, возразил Аполлон Юрьевич.

– Почему? Если он жрет, а пользы не приносит, значит, жрет чужое!

– И ты будешь определять, есть польза или нет, виноват или не виноват?

– Не я один. С товарищами, – отчеканил будущий Вождь.

– Скажи мне, Велимир, как ты думаешь, а от меня есть польза? – провокационно спросил Ганьский.

– Знаешь, Аполлон, если честно, то черт тебя знает. Дед говорит, что без твоих витаминов мне нельзя. Значит, польза от тебя есть. А поглядеть по-другому, так в аптеках всяких витаминов сколько хочешь. Что, подобрать нужные нельзя?

– Есть такие, что подобрать нельзя.

– Ну, выходит, ты пока полезен, – сделал вывод Велик.

– И на том спасибо, Велимир, – печально произнес Ганьский.

– Аполлон, а что будет, если я перестану к тебе ходить?

– Если ты имеешь в виду, что случится с твоим здоровьем, то упрощенно ситуацию можно описать таким образом: у тебя не хватает того витамина, – с ходу придумывал Ганьский, – который отвечает за состояние кожи. Если мы не будем тебе его вводить, кожа очень быстро станет дряблой, сморщенной, и уже через три или четыре месяца ты будешь похож на старичка. С тобой ни одна, даже самая некрасивая девушка познакомиться не захочет.

Мысли о прекращении лечения у будущего Вождя пропали.

По окончании школы Велик категорически отказался продолжать образование, чем немало огорчил председателя. Вараниев осознавал, что в теперешнем виде у «внука» нет шансов заставить массы поверить в себя и увлечь за собой. Виктор-то Валентинович планировал устроить подростка на факультет логической риторики и ораторского мастерства в Институт вербальных профессий и, услышав категоричное «нет», сильно расстроился.

Однако в жизни Вараниева были и радостные минуты, связанные с будущим Вождем. И в первую очередь грело сердце председателя согласие Велика постоянно общаться с Восторгайло. Положительное влияние Петра Никаноровича на развитие «внука» было очевидно. Прежде всего изменилась речь юноши: нецензурные слова из его лексикона исчезли, в обиходе появились сложные предложения с применением прилагательных, Велик стал пытаться рассуждать, используя факты, и вступать в дискуссии, обладая аргументами.

Кроме того, бальзамом на душу председателя ложилось то рвение, с которым Велик старался не пропустить ни одного коммунистического собрания. Ему очень нравилось наблюдать за выступлениями товарищей, осознавая, что вскоре он поведет их за собой, чтобы покончить с буржуазным строем. «Лемин жил, Лемин жив, Лемин будет жить!» – исступленно кричали маргиналы. «Пронюхали, сволочи, – думал Велик. – Не иначе, кто-то из своих проболтался. Хорошо, что еще в лицо не узнают».

И правда, несмотря на поразительную схожесть будущего Вождя с экспонатом из Мумияхрана, в народе его не узнавали. Вараниев с огромным трудом, но все же уговорил «внука» не отпускать бородку и носить парик. Председатель считал крайне важным держать факт существования «Велика-вождя» в секрете от масс, чтобы избежать появления слухов и кривотолков.

* * *

За четыре месяца, которые прошли после ложного известия о смерти Ганьского, Шнейдерман с Макрицыным пересекались редко. Пару раз встречались на квартире председателя, да однажды Макрицын заскочил в редакцию газеты, чтобы оставить собственноручно написанные анонсы предстоящих выступлений (объявления Макрицына газета печатала бесплатно). Тем более неожиданным показался второму человеку в партии звонок от Еврухерия в половине третьего ночи:

– Это Еврухерий. Срочно приезжай ко мне! Прямо сейчас! Немедленно! Мне нужна твоя помощь! Очень серьезное дело!

Звонить председателю Боб Иванович посчитал неуместным, учитывая неурочное время.

Через сорок минут Макрицын открыл соратнику дверь. Вид его был по меньшей мере странен: босой, в кальсонах, по пояс голый, на голове – строительная каска. В правой руке Еврухерий держал гвоздодер, вытянутый указательный палец другой руки был у губ, прося тишины. По-кошачьи изгибаясь, ясновидящий сделал несколько осторожных шагов по коридору в сторону гостиной и круговым взмахом руки позвал Шнейдермана следовать за ним. Миновали гостиную. Дверь в спальню была приоткрыта. Еврухерий остановился, присел на четвереньки, бесшумно подполз и просунул голову в щель дверного проема. Затем так же тихо отполз назад к товарищу и, касаясь уха Шнейдермана, прошептал:

– Спит, сволочь!

Не понимая, что происходит, Боб Иванович предположил, что у Макрицына случился эксцесс с женщиной, с которой он сожительствовал последнее время (Еврухерий во время визита в редакцию похвалился Шнейдерману, что встретил ту самую, по имени Валентина, которая явилась ему как-то в момент ясновидения). Но «сын восьми народов» вспомнил и другое: пару недель назад Макрицын в телефонном разговоре жаловался, что Валентина ушла от него, заявив, что в его возрасте кеды на босу ногу не носят. «Странно все это», – подумал Шнейдерман, ощущая дыхание Еврухерия у своего уха.

– Подползи тихо и посмотри так же, как я смотрел, – прошептал Макрицын. – Он там.

– Кто? – удивленно спросил Боб Иванович.

– Семен Моисеевич, – с ненавистью в голосе произнес хозяин квартиры.

Шнейдерман уставился на ясновидящего и, ничего не сказав, пополз к двери. Очень осторожно просунул голову между дверью и косяком. Кровать Еврухерия была пуста. Боб Иванович отполз, с недоумением посмотрел на напряженное лицо товарища и шепотом сообщил:

– Там никого нет.

– Загляни под кровать и увидишь, – объяснил Еврухерий.

Шнейдерман снова на четвереньках приблизился к двери, заглянул под кровать и ничего не увидел, кроме небольшой металлической вазы и сломанного будильника.

– Ну что, теперь все понял? – задал вопрос Макрицын.

Боб Иванович все понял еще раньше.

– Переутомился ты, Еврухерий, ложись отдохни, а я уж до утра на твоей софе перекантуюсь.

– Ты что, издеваешься? – подозрительно спросил ясновидящий. – Помоги мне эту сволочь оттуда вытащить. Его надо бы с балкона скинуть, чтобы разбился. Замучил он меня – ночью покоя не дает!

– Ну, Еврухерий, точно, ты перед квартирой Ганьского сильно башку себе повредил. Нет там никого! Давай чайку попьем да спать ляжем.

Ясновидящий недоверчиво посмотрел на Шнейдермана, затем заглянул в комнату и заорал:

– Эй, ты, сволочь иногородняя! Если сейчас же не перестанешь играть и не уберешься из моей квартиры, мы с другом тебя с балкона сбросим!

Сразу же раздался стук сначала в стену, а затем несколько раз по батарее. Не обращая внимания на нервных соседей, Макрицын продолжал орать на Семена Моисеевича и попутно на Боба Ивановича:

– Как же ты его не видишь?! Да вон же он под кроватью в трехлитровую банку залез и на гитаре всякую чушь бренчит! – эмоционально убеждал Еврухерий Шнейдермана. После чего переключился на Семена Моисеевича: – Думаешь, в банку залез и я тебя не достану? Еще как достану! Я тебя вместе с банкой с балкона выкину. Ишь ты, чуб отпустил, серьгу нацепил, сапоги натянул… Да ты перестанешь играть или нет? Считаю до трех!

Еврухерий с гвоздодером в руке смотрелся весьма воинственно и решительно. Сомнений в серьезности его намерений не возникало. Досчитав до двух, он уже готов был бросить инструмент в нарушителя спокойствия, но Шнейдерман остановил его:

– Подожди, дай я с ним поговорю.

Боб Иванович вошел в комнату и заглянул под кровать.

– Что, друга моего увидел, сразу играть перестал? То-то же! Я ведь предупреждал тебя! – зло произнес Еврухерий, стоя возле двери.

– Подожди. И выйди, пожалуйста, из комнаты. Он отказывается вести переговоры в твоем присутствии, – аргументировал Шнейдерман свою просьбу.

– Что значит «он отказывается»? Никаких переговоров! Безоговорочная капитуляция! – возмутился хозяин.

– Хорошо, – ответил соратник, – я передам ему твои требования, а ты посиди на софе.

Макрицын покинул комнату. Через минуту вышел и Боб Иванович, но проследовал мимо Еврухерия в коридор, открыл входную дверь и со словами «Всего вам доброго, и прошу в квартире моего друга больше не показываться» закрыл створку, а затем вернулся к товарищу. Но того на месте не оказалось. Шнейдерман прошел в спальню. Макрицын был там. Он перевернул и стащил на пол матрас, открыл шифоньер, переворошив все, что висело и лежало, выдвинул и осмотрел три ящика прикроватной тумбочки. Наконец убедился, что Семен Моисеевич исчез, и немного успокоился.

– Пойдем в комнату, посидим, – предложил Боб Иванович.

Макрицын согласился, но сначала дважды подпрыгнул, пытаясь осмотреть верх шифоньера.

– Спасибо, что помог, – поблагодарил он Шнейдермана. – Вот же привязался ко мне! А наглый-то какой! Понять не могу, как он проникает? Окна закрыты, дверь заперта… Через вентиляционную решетку, что ли, с чердака?

– Давно ходит? – полюбопытствовал товарищ.

– Да я уже со счета сбился, – ответил Еврухерий. – Сплю и слышу, что гитара играет. Сперва думал, телевизор забыл выключить. Проверил – все выключено. А музыка играет. Заглянул под кровать – точно, там он. Стоит в банке, играет какие-то песни цыганские. И сам под цыгана вырядился.