Текст книги "Генетик"

– В другом нельзя – ничего не получится.

– А так что получится? – наивно спросил Федор Федорович.

– «Три богатыря» Васнецова, – ответил Ганьский.

Кемберлихин рассмеялся, а Марине шутка не понравилась. Грустно улыбаясь, она посмотрела на Аполлона.

Ужин затянулся. Спорщики незаметно перешли к поэзии, и тут уже Ганьский играл основную скрипку. Он убежденно доказывал свою позицию об умирании поэзии как литературного жанра:

– Федор, голубчик, да пойми же ты наконец: нет условий – нет поэтов, а нет поэтов – нет и поэзии! Поэт ведь как растение – от питательной среды зависит, от ее качества. Главный компонент ее – общая культура. А она падает. И не просто падает, а в свободном полете, то бишь с ускорением. Недавно я с одним профессором русской словесности говорил, так он сленгом пользуется! Ты можешь себе представить профессора царской эпохи, который бы сказал: «Мне это сугубо фиолетово»? Как-то угораздило меня попасть на вечер современных поэтов. Боже мой! Пошлость, грязь, рифмоплетство, фальшивая пафосность. В искусстве и литературе – декаданс. Причем в худших его проявлениях. Нет, я далек от мысли утверждать, что нет людей талантливых. Они есть, но им не пробиться, никто их не печатает. Деньги, Федя, деньги! Народ к чтиву приучили, чтиво и покупают. Тут думать не надо: читай себе и читай, в конце узнаешь, кто убил, кто изменил, кто украл. Чтение книги – труд, работа! И если ум не задействован, тогда и чтения как такового нет, а есть нечто другое – потребление текста. Как ты не помнишь, какой бутерброд съел неделю назад, так не помнишь и чтиво, что недавно проглотил. Вместо того чтобы воспитывать любителей и ценителей книги, общество взращивает потребителей текста. И так не только в литературе, Ты давно включал телевизор? Чем там потчуют? Да тем же самым: убийства, насилие, мистика и так далее. Пустые, тупые, примитивные фильмы. И опять, думать не надо. Поглощай, народ! А в конечном счете все это ведет к культурной деградации.

Во время чаепития Федор Федорович рассказал приятелю о том, как Еврухерий нежданно-негаданно позвонил ему и пригласил прийти в психиатрическую больницу имени Макса и Эглиса.

– Что удивительно, – рассказывал Кемберлихин, – перед публикой предстает совсем другой Еврухерий – довольно прилично выражающий мысли. Фразы с обоснованной смысловой нагрузкой, предложения логически завершенные…

– Порой и мне кажется, что я общаюсь с двумя разными Макрицыными, – кивнул Ганьский. – А я попытался проанализировать это явление. Но наблюдая за ним, понимаю, что оказываюсь в тупике. В одном я уверен абсолютно: он не играет. Не подлежит сомнению, что Еврухерий – явление уникальное. Не исключаю, что науке еще предстоит разгадать его феномен. У меня на сей счет есть определенные предположения, но не более того. Он объяснил, почему решил пригласить тебя?

– Нет. Встретил меня, провел в зал, какой-то даме удверей представив как друга великого ученого, имея, надо полагать, в виду тебя, и усадил прямо по центру в предпоследнем ряду. Затем ушел за кулисы. А перед самым началом вернулся ко мне и шепотом попросил: «Сосчитайте, пожалуйста, сколько человек в зале. Себя не надо. Как только сосчитаете, начинайте смотреть на меня и смотрите до тех пор, пока наши взгляды не встретятся». Я так и сделал. В конце сеанса Макрицын обратился к главврачу со словами: «Уважаемый Станислав Алексеевич! Мы договорились с вашим председателем месткома, что сотрудники идут бесплатно, а люди с улицы – платят. На сегодняшний день в больнице работает сто восемьдесят три человека, из которых присутствует сто двадцать девять. А председатель месткома перед началом моего выступления уверила меня, что ни одного билета не продано. Интересно, как могло в зале оказаться двести девяносто девять человек, не считая одного гражданина, которого я пригласил я?» И знаешь, что поразительно, Аполлон? Я насчитал именно это количество!

Федор Федорович сделал несколько глотков успевшего остыть до комнатной температуры чая и продолжил свой рассказ:

– Через пару дней он звонит мне опять и вновь зовет ссобой. Именно зовет, а не приглашает. Так и говорит: «Федор Федорович, пойдемте со мной завтра, если не заняты будете». И я согласился. Мне самому интересно стало. А дальше вот как было…

Встречаемся, идем. Еврухерий рассказывает, что одноклассница позвонила, попросила родственнице помочь: что-то личная жизнь у той не клеится. Еще сказал, что фотографию видел и думает, что сможет причину проблемы объяснить. А меня попросил как бы ненароком в ванную зайти и потом, когда он говорить будет, смотреть на него, пока сам взгляд не отведет.

Приходим. Центр. Старый кирпичный дом. Консьержка. Четырехкомнатная квартира. Кухня метров восемнадцать. Потолки – за три метра с лепниной. Богатая обстановка, но безвкусица. Беспорядок. Везде пыль. Вещи разбросаны. Хозяйке лет тридцать пять. Красивая. Брючки в обтяжку, блузка до солнечного сплетения. Груди, как волейбольные мячи. Голова немытая. Маникюр.

Макрицын, не спросив разрешения, проходит в гостиную и плюхается в кресло прямо на лежащий в нем хозяйкин халат. Женщина предлагает кофе, а он – ни «спасибо», ни «благодарю» – отвечает:

– Кофе мы не хотим, от кофе кожа морщится. Давайте-ка лучше рассказывайте мне и помощнику, что случилось.

А сам смотрит на нее, ну просто поедает глазами. Казалось, что мысленно он ее уже успел раздеть, одеть и опять раздеть. До того все откровенно, что мне за него даже неудобно стало. Вдруг Еврухерий ни с того ни с сего, продолжая рассматривать ее фигуру, вопрос ей задает:

– Белье часто меняете?

Женщина побледнела, бедная, испуганно смотрит на меня, словно ища защиты, и лепечет:

– Каждую неделю.

– Я про постельное белье спрашиваю! – с явным раздражением уточняет Макрицын.

– Не знаю, – признается женщина. – Домработница приходит и меняет, а как часто – не обращала внимания.

– Так что случилось? – обращается к ней Еврухерий. И хозяйка начинает тараторить:

– Вы не поверите… все так необъяснимо… но я буду с вами абсолютно откровенна… Девять месяцев назад в автокатастрофе погиб мой муж, мой любимый и единственный мужчина с момента, как мы познакомились. Мы встречались три месяца, еще четыре прожили в браке…

Тут Макрицын бестактно прервал женщину, объяснив, что ему надо подумать. Он поудобнее уселся в кресле, закинул голову назад и закрыл глаза. В это время, воспользовавшись паузой, я спросил у хозяйки, где туалет. Потом зашел помыть руки в ванную, как и просил Еврухерий, и через пару минут вернулся. Макрицын еще некоторое время пребывал в прежнем положении, но достаточно скоро открыл глаза и сразу же обратился к женщине:

– Мы договаривались, что вы врать не будете, а сами врете.

– Я говорю правду, – возразила Кристина. Так звали хозяйку квартиры.

– Нет, врете, – повторил Макрицын. – Мужа вы не любили, а замуж пошли, чтобы прописаться. Вы приехали в Москву из деревни, что неподалеку от Белой Церкви, потому, что вам очень хотелось поменять печь с дровами в украинской хате и холодный сортир во дворе на теплую московскую квартиру со всеми удобствами внутри. Первый месяц вы жили у сестры, но потом она вас выгнала за то, что вы соблазнили ее сожителя. После этого вы занялись оказанием известных услуг мужчинам за деньги. Тогда-то вы и встретились с Петром Геннадьевичем Головачевым, приехав к нему по вызову в эту самую квартиру. А через три месяца стали его женой. Однако втайне от него и в его отсутствие продолжали встречаться за деньги с одним из своих постоянных клиентов.

Кристине сделалось плохо. Она села на стул и обхватила руками голову. Женщина рыдала. Макрицын же как ни в чем не бывало продолжал:

– Меня, короче, это не интересует. Но если хотите, чтобы я помог, говорите правду.

Кристина взяла себя в руки и продолжила:

– После смерти мужа, недели через две, я случайно встретила одного молодого человека, и у нас сразу возникли близкие отношения. Мы были вместе два месяца. Как-то вечером я уже лежала в кровати и ждала его из ванной. Он пришел, лег со мной, начал целовать и вдруг… вдруг вскочил как ненормальный, не сказав ни слова, быстро оделся и ушел. Выражение его лица было звериным. Я звонила ему, хотела спросить, что произошло, но он не отвечал на звонки. Месяц я была одна. Но потом в ночном клубе встретила человека и влюбилась. У нас сразу возникли близкие отношения. Роман развивался настолько быстро, что мужчина сделал мне предложение уже через две недели…

– Что вы каждый раз говорите «близкие отношения сразу возникли»? Мне это понятно стало в тот момент, когда я вас увидел. Я должен подумать.

Еврухерий вновь самым безобразным образом прервал даму и принял известную позу в кресле. Однако довольно быстро вернулся к разговору:

– Он бы женился на вас. Но вы сразу бы развелись. Ведь мужчина тоже, как и вы, был с Украины. Из-под Харькова вроде. Так вот, он рассчитывал прописаться у вас, а вы бы отказали. После чего сразу бы и расстались.

Женщина, потрясенная словами Макрицына, не знала что и сказать, но быстро оправилась и затараторила опять:

– Я ответила, что нам надо подольше повстречаться, лучше узнать друг друга, чтобы решить, стоит жениться или нет. Мы были вместе почти пять месяцев. Как-то вечером я уже лежала в кровати и ждала его из ванной. Он пришел, лег со мной, начал целовать и вдруг… вдруг вскочил как ненормальный, не сказав ни слова, быстро оделся и ушел. Выражение его лица было звериным. Я звонила ему, хотела спросить, что произошло, но он не отвечал.

– Вы наизусть, что ли, заучивали? – с ехидным выражением лица задал вопрос Еврухерий и, не дожидаясь ответа, посмотрел на меня.

В этот момент я отчетливо разглядел его глаза – они были необычны: было ощущение, что его взгляд легко проник в мою голову, обшарил все закутки мозга, а вырвавшись наружу, прихватил с собой огромное количество информации. Во всяком случае, несколько секунд я чувствовал, что мой разум опустошен. Ощущение бесследно ушло сразу же после того, как Макрицын перевел взор на хозяйку квартиры:

– Нет, вы точно не хотите, чтобы я объяснил вам, в чем дело? Вы продолжаете врать! Но раз я пришел, то слушайте: и во время жизни с мужем, и после, вплоть до позавчерашнего дня, вы продолжали оказывать услуги тому самому постоянному клиенту, о котором я сказал ранее. Конечно же тайком от мужа и тех двоих женихов. Так вот, после этих услуг сразу же надо было постельное белье менять, потому что от вашего клиента воняет «Шипром», как в общественной уборной хлоркой. А у поклонников, поди, нюх хоть и не собачий, да присутствует: чем простыня пахнет, понять смогли.

Затем, не взяв ни копейки за помощь, Макрицын вышел из квартиры, а я вслед за ним…

Гость завершил рассказ и помолчал немного.

– И ты знаешь, Аполлон, что меня потрясло? – спросил вдруг Кемберлихин. – В ванной действительно стоял резкий запах «Шипра» – пахло содержимое ящика для грязного белья.

– Очень интересно, Федор. Как минимум на один вопрос я отвечу: он тебя пригласил, чтобы проверить свои возможности по считыванию мысли. У него получилось. Иэто ужасно! Черт бы с его предсказаниями, чтением будущего и прошлого побрал! Но теперь он становится опасен. Реально опасен! Огромное спасибо за все, что ты мне рассказал. Для меня это очень важно.

Кемберлихин покинул квартиру приятеля далеко за полночь. А Ганьский еще долго сидел на кухне и о чем-то размышлял. Через день, на одиннадцать часов утра, была назначена подсадка плода сестре Вараниева. У Аполлона Юрьевича оставалось чуть больше суток для принятия решения о том, экземпляр из какой банки использовать. Он подошел к оборудованию, открыл дверку термостата и задумчиво посмотрел на посудины. Левая была помечена тонкой желтой полоской, на которой стояла написанная фломастером буква «А». На правой пометок не имелось.

Утром Аполлон Юрьевич проснулся одновременно с Мариной.

– Дорогой, – обратилась к нему она, – я заметила, что последние несколько дней ты почти полностью погружен в себя, очень замкнут. О причинах я могу только догадываться и склоняюсь к мысли, что это напрямую связано ствоими научными изысканиями. Если я чем-то могу помочь – скажи.

– Милая моя! – нежно заговорил ученый. – Ты даже не представляешь себе, как уже помогаешь мне – заботой, теплом, вниманием, которыми окружила. Без тебя я вряд ли справился бы с работой, за которую взялся. Да, действительно, я полностью захвачен экспериментом, но завтра это закончится. А на послезавтра я уже заказал билеты. Мой несравненный Малер! Надеюсь, что и ты начнешь «дышать к нему неравнодушно». Ты не возражаешь?

– По поводу билетов или дыхания?

– И то, и другое.

– С удовольствием послушаю. А насчет «дышать неравнодушно»… Я знакома с некоторыми его произведениями. Мне он нравится, безусловно, но не более того. А что мы будем слушать?

– В программе вокальный цикл «Песни об умерших детях» для голоса с оркестром и «Пляска смерти».

Марина была обескуражена, но вида не подала, лишь спросила:

– А что еще?

– Признаться – не помню, – ответил ученый.

– Не Вагнер, случайно? – предположила женщина.

– Нет, нет, только не Вагнер. На Вагнера надо идти, когда питерцы исполняют. Они его уже лет сто чувствуют и исполняют по-особенному. Во всяком случае, я так считаю.

Марина уже спешила на работу.

Оставшись один, ученый уже через пару минут держал в руках несколько потрепанных томов. Это были произведения Никколо Макиавелли, Леклера де Бюффона и Эразма Роттердамского. Усевшись поудобнее в кресле, Ганьский углубился в чтение. Читал долго, время от времени прерывался и бродил по комнате в задумчивости, подолгу стоял у окна, скрестив руки. Пил чай, но ничего не ел. Выкурил две толстые сигары и выпил несколько рюмок коньяка. Постоянно заходил в «ту» комнату, возвращаясь с другими книгами, среди которых оказались «Комментарии к Уголовному кодексу», «Справочник питательных сред» и Спиноза. Несколько раз Ганьский прошелся от стены до окна и обратно с томиком Спинозы, все так же в задумчивости, негромко раз за разом повторяя вслух: «Ничто из того, что заключает в себе ложная идея положительного, не уничтожается наличностью истинного, поскольку оно истинно».

В пять часов пополудни Аполлон Юрьевич в очередной раз удалился в заветную комнату. Пробыл там недолго и вернулся с одной из банок в руке. С той, на которой не было пометок. Он вылил жидкость в унитаз, а тело, похожее на головастика, завернул в полиэтиленовый пакет и выкинул в ведро, после чего спустился с ним во двор к мусорному баку.

Когда Ганьский открывал дверь вернувшейся с работы Марине, раздался телефонный звонок. Вараниев поинтересовался здоровьем и сообщил, что приедет за объектом завтра к девяти утра.

* * *

В одиннадцать утра следующего дня в кабинете доктора Сергея Ивановича Кемберлихина сидели Виктор Валентинович Вараниев и Жанетта Геральдовна Хвостогривова. Гинеколог расхаживал по кабинету, сцепив кисти рук в замок за спиной, и говорил:

– Вчерашнее обследование Жанетты Геральдовны показало, что аборт не вызвал осложнений, и сегодня, месяц спустя, нет никаких противопоказаний к подсадке. Плод в потрясающей кондиции! Это первый случай в мировой практике, чтобы в лабораторном сосуде вырос эмбрион человека. А уж чтобы такого качества – и предположить невозможно. Ваш друг – гений и совершил невероятное: больше чем революцию в медицине. Хотел бы я познакомиться с ним. Вы, Виктор Валентинович, мне обещаете?

– Конечно.

– Спасибо! Через полчаса будет готова операционная, в которой я произведу подсадку плода. Как врач должен сообщить о возможных осложнениях и проблемах, которые могут возникнуть. Собственно говоря, я практически уверен, что справлюсь со всеми… кроме двух-трех. И в первую очередь меня волнует один вопрос: плацента. Если она не разовьется, плод погибнет, беременность прервется. Мы будем знать об этом в течение суток. Первые пятнадцать-двадцать дней вам, Жанетта Геральдовна, в том случае, если плод приживется, крайне желательно провести под моим наблюдением в клинике.

Постучавшись, в кабинет вошла пожилая медсестра и сообщила врачу, что все готово. Доктор пригласил с собой Хвостогривову, оставив Вараниева в одиночестве. Сергей Иванович отсутствовал недолго и вернулся в приподнятом настроении:

– Все прошло как нельзя лучше! Если вы верующий, идите немедленно в церковь и молитесь.

– Я неверующий, – откликнулся Вараниев.

– Не могу вас больше задерживать, Виктор Валентинович. Разве что на одну минуту буквально: мне бы получить от вас оговоренную за услугу сумму.

– Ах, да-да, совсем все из головы вылетело! – нашелся что сказать в оправдание председатель и, вынув из бокового кармана пиджака сверток, протянул его Кемберлихину.

Следующие часы оказались самыми тревожными в жизни Вараниева: он переживал за Хвостогривову. Вернее – за исход дела. А переживал в квартире Шнейдермана, не желая в тяжелые минуты видеть кривую физиономию своей толстой жены. Боб Иванович, напротив, был совершенно спокоен и всячески убеждал товарища подойти к вопросу мудро. Но как это – «мудро», второй человек в партии сам не знал.

– Подозреваю, в твоей голове, Виктор, сейчас такой кошмар творится, что если мы не выпьем с тобой грамм по триста, тебя либо инфаркт разобьет, либо умом тронешься.

– Умом я тронусь, если осечка будет: Гнездо отчет потребует за потраченные деньги. Неси водку, – согласился председатель.

– Водки нет. Есть коньяк. На выбор: армянский, молдавский, – предложил Шнейдерман.

– Давай то, что ближе стоит. И закусить малость, а то в моем состоянии я на полу окажусь со ста граммов, – не без основания заметил гость.

Пили молча: сколько Шнейдерман ни пытался разговорить Вараниева, ничего у него не получалось.

С девяти часов утра Виктор Валентинович принялся звонить доктору Кемберлихину. И не отходил от телефона, пока тот не взял наконец трубку. Гинеколог сказал, что еще не видел пациентку, но если ночью с ней ничего не случилось, значит, шансы на благополучный исход велики. Кемберлихин спросил номер телефона и пообещал перезвонить сразу, как только проведет осмотр.

Вараниев повеселел и попросил что-нибудь перекусить.

Запасы хозяина квартиры состояли из слегка подсохшего сыра, сливочного масла и пары яиц, сваренных накануне вкрутую. Имелся еще хлеб, и в морозилке нашлись пельмени. Шнейдерман сел за стол напротив товарища, чувствуя, что завтрак и ему не помешает.

Раздался звонок, и Вараниев побежал к телефону. Боб Иванович услышал, как нервно опустил трубку его товарищ.

– Что, не получилось?

– Звонили из похоронного бюро. Предлагали сейчас подумать о своем будущем – в рассрочку на пять лет выкупить место для урны в стене на каком-то престижном кладбище. Нашли время, сволочи!

Шнейдерман засмеялся:

– Может быть, Еврухерий опять инициативу проявил?

Председатель внимательно посмотрел на товарища. Боб Иванович улыбнулся:

– Шутка! А знаешь, Виктор, я уверен, все будет нормально и через положенное время Вождь появится на свет. Ты, кстати, с ученым расплатился?

– Нет. И не собираюсь. Он триста тысяч получил, и хватит с него. Свое дело Ганьский сделал.

– А если мстить начнет?

– Не начнет. Думаешь, пойдет трещать по подворотням о своей роли в возрождении Вождя? Но что ему это даст? Договор мы не заключали, никаких моих письменных доказательств у него нет. Уверен: его мы можем не бояться.

– Ну и слава богу! – удовлетворенно произнес Шнейдерман.

Долгожданный звонок от гинеколога раздался после обеда. Сергей Иванович сообщил, что все не просто хорошо – все великолепно: плацента начала развиваться, Хвостогривова чувствует себя прекрасно, токсикоза нет, и он практически уверен в благополучном исходе беременности.

Лицо Вараниева засветилось от радости.

– Поздравляю, Бибик! – кинулся он к Шнейдерману, обнял его и крепко пожал соратнику руку. – Отлично! Отлично! Так… Так…

Возбужденный хорошей новостью, председатель быстро ходил по комнате, потирая руки и приговаривая:

– Так… Та-ак… Так-та-ак… Отлично!

Глава тринадцатая

В один из летних понедельников, когда сильный дождь заладил с раннего утра, а гроза вносила уместное разнообразие в барабанную дробь капель по жести крыш, валявшийся на диване Виктор Валентинович Вараниев задремал. Обстановка к тому располагала: дочь, успешно закончившая первый курс института, уехала отдыхать на Эгейское море, супруга глаза не мозолила – лежала в спальне и смотрела телевизор.

Безмятежно свернувшись калачиком, председатель партии отдыхал. Это был тот редкий день, когда он мог распоряжаться своим временем, не думая о партийной работе. Но телефонный звонок нарушил его покой. Ему очень не хотелось вставать, однако он заставил себя подняться и подойти к аппарату. Голос на другом конце провода Вараниев узнал не сразу.

– Мое почтение, дорогой Виктор Валентинович! Как поживаете? Как здоровье драгоценной супруги? Ганьский беспокоит.

«Я тебе эту драгоценность за бесплатно отдал бы и с доставкой на дом», – зло подумал председатель. Но ответил, как и положено в таких случаях:

– Спасибо, все в порядке. Сами-то как?

– Грех жаловаться, уважаемый. Слава богу! Как сестра себя чувствует? Надеюсь, с ней все в порядке? Женщина, думаю, счастлива безмерно?

– Конечно, конечно! Как она благодарна вам – словами не передать. И я вместе с ней радуюсь.

– Как назвали мальчика? – поинтересовался Ганьский.

– Велимир, – ответил председатель.

Ученый немало удивился, но, будучи человеком тактичным, своего мнения по поводу имени не высказал. Апозвонил Аполлон Юрьевич для того, чтобы получить от Вараниева ответ на весьма щекотливый вопрос:

– Замечательно, Виктор Валентинович! Будем считать, что благодарность словами вы выразили в полной мере. Теперь мне хотелось бы узнать, как у нас обстоят дела с благодарностью материальной. Насколько мне помнится, вами была обещана выплата второй части гонорара сразу после появления ребенка на свет. С момента замечательного разрешения беременности прошло несколько недель, если не ошибаюсь, а потому я набрался смелости побеспокоить вас на сей счет.

– Вы не ошибаетесь, Аполлон Юрьевич. Что же касается денег, то тут ничего хорошего сообщить не могу: муж сестры изменил свое решение. Он считает, что выплаченных вам трехсот тысяч и так много за ту работу, что вы проделали. Повлиять на него не могу. Так что извините.

Ганьский не заставил долго ждать ответ:

– Понимаю, Виктор Валентинович. Ну что же, премного благодарен вам за откровенные слова. Позвольте заверить вас в своей огромной признательности за помощь, ибо без вашего деятельного участия я никогда бы не смог провести столь уникальный эксперимент. Не смею вас больше отвлекать…

Едва Вараниев успел попрощаться, как Ганьский принес свои извинения и попросил еще минутку внимания:

– Чуть не забыл, ай-яй-яй! Нагрузки, видите ли, переутомление… Память страдает. Постараюсь изложить свою мысль кратко: полагаю, не будет для вас секретом тот факт, что подобных работ мировая наука еще не знала. Соответственно, наблюдений за подобными детьми быть не могло. Поэтому о том, как пойдет развитие ребенка, можно только строить предположения. Нельзя исключить вероятность проявления каких-либо заболеваний. Речь идет не об общеизвестных детских инфекциях или простудах. Я говорю о болезнях, связанных с генно-хромосомной патологией. Категорически не советую в случае проявления таковых обращаться за помощью в районные поликлиники – там не помогут.

– И что бы вы посоветовали? – с едва уловимой усмешкой надменно поинтересовался председатель.

Ученый ответил уверенно (конечно же он предвидел такой вопрос и заранее обдумал ответ на него):

– Названная выше патология рядовым врачам, даже очень хорошим, практически незнакома. Разве что в общих чертах, на стадии выраженной манифестации. Следовательно, распознать недуг на раннем этапе в большинстве случаев они не в состоянии, и тем более не в состоянии определить оптимальный план лечения. Поэтому настоятельно рекомендую вам, если вдруг какая-либо болезнь из группы генно-хромосомных случится, после установления диагноза узнать имена ведущих специалистов в каждом конкретном случае и обращаться к ним. И только к ним! Всего наилучшего. До свидания!

– Будьте здоровы, ученый, – равнодушно попрощался председатель.

* * *

Марина очень удивилась тому, что Ганьский, положив трубку, пребывал в хорошем настроении. Она не знала, что Аполлон сотворил, но ожидание им больших денег было ей известно. Поражаясь его хладнокровию в процессе разговора с Вараниевым, Марина спросила:

– С кем ты беседовал?

Вопрос явно не понравился Ганьскому:

– Секрета тут нет, но это не имеет никакого принципиального значения.

Словно не обратив внимания на явное нежелание любимого быть с ней откровенным, женщина удивленно спросила:

– Неужели ты совсем не расстроился? С тобой обошлись подло. Я поражаюсь твоей выдержке!

– Видишь ли, в одну из наших встреч я попросил этого человека кое-что написать. Потом, проанализировав почерк, сделал умозаключение о человеческой сути моего собеседника и не ошибся, что сегодня подтвердилось. То бишь я был готов к такому повороту событий. Касательно твоего мнения, спешу тебя успокоить: он не обошелся подло, а пытается обойтись. Уверяю тебя, у него ничего не получится. Поверь мне, скоро он мне позвонит и спросит, куда принести деньги. Ну да бог с ним, это тема вчерашнего дня, и я предпочел бы к ней не возвращаться. Поговорим о другом, а именно: мы уже достаточно долго вдвоем, и я был бы не прочь определиться со статусом наших отношений. Любой вариант меня устраивает абсолютно, и твое слово будет решающим.

Марина внимательно посмотрела на Аполлона.

– Знаешь, Ганьский, а ведь я не знаю ответа на этот вопрос. Гражданский ли брак или де-юре, что меняется? Пока мне хорошо с тобой – я с тобой. Думаю, твоя позиция аналогична. Если же возникнет ситуация, когда мы перестанем устраивать друг друга, штамп в паспорте не сможет сохранить наш союз, но создаст ряд неудобств. С другой стороны… Нет, я не знаю, что тебе ответить. Давай пока оставим все так, как есть.

– Хорошо.

– Ганьский, я давно хотела задать тебе один вопрос… Ганьский, твое трепетное отношение ко мне, уважительное и, не сомневаюсь, искреннее, говорит о глубоких чувствах, которые тобою владеют. Но с другой стороны, ты ни разу не сказал мне главных слов.

– И ты мне их не сказала.

– Но я – женщина.

– Очень тонко заметила. Факт. Не сомневаюсь.

– Так ты можешь мне ответить на этот вопрос?

– Думаю, что нет.

– Почему?

– Видишь ли, Марина… Есть понятия, четкие определения которых отсутствуют. Я не знаю правильного значения слова «любовь», не могу примерить к нему какие бы то ни было рамки. Говоря иначе, я не знаю, от чего оттолкнуться, – в своей манере объяснил ученый.

– Неужели совсем не знаешь? И даже не догадываешься?

– Да. Совсем. Избито-трафаретные «не могу жить без тебя», «испытываю глубокие чувства к тебе, восторженное состояние души рядом с тобой» и тому подобное – не более чем выражение эмоций, соответствующих конкретному состоянию человека. Сегодня их говорят, а завтра разводятся. А я не считаю правильным использовать слова, не видя их точного значения. Более того: уверен, что есть некоторые понятия, которые нельзя выражать словами в силу того, что их смысловое наполнение определяется другими характеристиками, не звуковыми. Касательно чувств к объекту вожделения – это блеск глаз, нежность рук, учащенное сердцебиение, усиленное дыхание.

– Ганьский, мне иногда бывает страшно с тобой. Как в данный момент. Я для тебя не женщина, а «объект вожделения», которому не надо ничего говорить, достаточно блестящих глаз и усиленного дыхания…

– Ты утрируешь, Марина!

– А ты, Ганьский, неизлечим. Двадцать четыре часа живешь в ауре науки, в азарте познания и не способен освободиться от них, целуя обнаженную женщину. О чем ты думаешь в самый пикантный момент взаимоотношений? О наборе хромосом и генных мутациях? А когда все заканчивается – о правостороннем или левостороннем наклоне почерка? Или…

– Извини, – не дал ей договорить Ганьский и вышел из комнаты.

Марина осталась одна.

До вечера они не разговаривали. Аполлон Юрьевич все это время пролежал на софе ногами в сторону окна – писал стихи. Марина читала книгу об итальянских художниках эпохи Возрождения.

* * *

Боб Иванович относился к той категории мужчин, которые без женщины не чувствуют себя комфортно. И Судьба повернулась к нему лицом! Это лицо предстало перед ним неожиданно, после того, как однажды вечером, опаздывая на партийное мероприятие, пулей вылетел из квартиры. Он не успел затормозить и на первом этаже, выскочив из-за коридорной стены, увидел женщину с огромной собакой на поводке. Неправильно расценив внезапное появление бегущего Шнейдермана, кавказская овчарка прыгнула на Боба Ивановича, сбив его с ног. Тот заорал. Перепуганная женщина с трудом оттащила пса, не успевшего или вовсе не хотевшего кусать второго человека в партии. У потерпевшего сильно болела голень и голова, ушибленная при падении.

Выскочили соседи, помогли Шнейдерману подняться, но тот не мог на ногу опереться. Вызвали «торопливую скорую». Хозяйка собаки успела подняться в квартиру и принести справку о прививках от бешенства. Боб Иванович оказался в приемном покое больницы. Вскоре вошел бородатый человек в фиолетовом хирургическом костюме, одетом на голое тело, шлепанцах и зеленом колпаке. Дежурный травматолог, ничего не говоря, приподнял ногу пострадавшего, задрал штанину и с легким надавливанием провел пальцами по припухшей зоне, после чего неожиданно ударил пациента по пятке. Шнейдерман вскрикнул.

– Поздравляю, мужик, перелом у тебя, – произнес доктор. – Сейчас рентген сделаем, посмотрим детально.

Через полчаса доктор рассматривал снимки.

– Так и есть, перелом. Поехали в «мастерскую».

«Бородатый скульптор!» – вспомнил Боб Иванович предсказание Макрицына.

Повязку наложили быстро. Влага испарялась, гипс затвердевал, сдавливая ногу.

Боб Иванович попросил вызвать такси. Медсестра пошла к телефону, а когда вернулась, спросила:

– Извините, а вы где живете?

– Недалеко от «Новослободской», – ответил Шнейдерман.

– Ой, здорово как! – заулыбалась медсестра и кокетливо посмотрела на пациента. Затем, склонившись к его уху, тихо сказала: – А я на Сущевском Валу. Через десять минут смена заканчивается. Подвезете?

Запах молодого, слегка потрепанного жизнью и мужчинами тела, улучшенный тонким ароматом духов, вскружил Шнейдерману голову.

– Не вопрос! – браво ответил он.

Женщина вернулась в джинсах, красиво обтягивающих фигуру, и тонкой, слегка декольтированной красной блузке.

– Пойду посмотрю такси, – предложила неожиданная, но приятная попутчица.