Текст книги "Генетик"

Председатель задумался и со словами «Ты за это ответишь» еще раз посмотрел на разодетую во все красное публику.

– Ладно, оставим как есть, – неуверенно произнес он. И позвал помощника: – Мастера по освещению сюда!

Явился долговязый парень лет тридцати в костюме, ссерьгой в ухе и косичкой.

– Слушай меня внимательно! – пренебрежительно глядя на него, заговорил Вараниев. – Дашь в зал освещение раза в два больше, чем на сцену.

– Да вы что? – удивился осветитель. – Так нельзя!

– Я за все деньги плачу! Ты понял? Я! Сделаешь, как я тебе сказал! – металлическим голосом приказал председатель.

Вскоре появились первые делегаты, но значительно раньше зал стал наполняться корреспондентами и съемочными группами. Наивно рассчитывая расположиться перед сценой, медийная братия была весьма разочарована, узнав, что места ей отведены в боковых проходах. Исключение сделали лишь для представителей газеты «Красный человек» и печатных органов братских коммунистических партий, которым разрешили свободное перемещение по залу.

Незадолго до начала работы съезда в левой части сцены, позади резиновых статуй, были рассажены представители четырех поколений. Ровно в одиннадцать часов появился Вараниев, направился к столу президиума и занял место по центру стола. Справа от него восседал Макрицын, по другую сторону – Восторгайло, а дальше расположились первые секретари обкомов. Попавший в опалу Шнейдерман оказался на приставном стуле, со стороны заведующего идеологическо-теоретическим отделом.

Руководителей партии зал встретил стоя, аплодисментами. Заиграла музыка – спели «Интернационал». Скрипнула дверь, раздалась барабанная дробь, и по центральному проходу в направлении сцены зашагала процессия из комсомольцев и пионеров с партийным знаменем, эмблема на котором оказалась весьма неожиданной для депутатов, поскольку напоминала веселого Роджера: скрещенные серп и молот, над которыми висела голова Лемина.

Взобравшись по ступенькам на сцену, молодежь остановилась. Несколько седых, маразматического вида старух в нарядах от Мерзлодуевой согнали октябрят с мест, и те побежали к знамени. Туда же подошли Вараниев, Макрицын и Восторгайло. Шнейдерман привстал в нерешительности, но недобрый взгляд председателя моментально вернул его на место. Петр Никанорович объявил, что «сейчас пионеры октябрят в пионеры принимать будут вместе с руководителями партии». У значительной части присутствующих возникли проблемы с пониманием услышанного: кто кого во что принимать будет, осталось загадкой для доброй половины делегатов. Однако партийная скромность никому не позволила нарушить ход торжества вопросом.

Проворнее всех повязывал галстуки Макрицын, а у Восторгайло никак не получался узел на шее первого счастливчика. Товарищи пришли ему на помощь. Каждому новоиспеченному пионеру вручили красную гвоздику и книгу о подвигах Велимира Ильича Лемина, после чего всю молодежь со сцены увели. Старики степенно восседали на стульях: одни ожидали начала выступлений, другие не понимали, где находятся и что происходит, но все вели себя спокойно. Делегаты тоже притихли, гадая, Вараниев ли первым выступит или весьма популярный в областных партийных элитах Шнейдерман.

Неожиданно для большинства присутствующих на сцену выбежали дети с красными флагами. Они образовали полукруг, в центре которого расположились гитарист с баянистом и рыжий пионер-солист, страдавший явно выраженным ожирением. Прозвучал первый аккорд, и толстяк без перерыва исполнил три песни, посвященные Октябрьскому перевороту, экспонату из Мумияхрана и членам президиума партии «Мак.Лем.иЧ.».

Следующим номером выступил чтец, прочитавший стихотворение о счастливой жизни в будущей стране коммунизма. Затем дети сплясали малоизвестный танец, чем-то напоминавший мазурку, и удалились, заработав внушительную порцию аплодисментов.

Сразу после этого к трибуне подошел Вараниев. Делегаты притихли. Все внимание было обращено к оратору. Медленным, каким-то тяжелым взглядом председатель окинул зал, выждал минутную паузу и начал выступление обращением «Дорогие товарищи!» Он объявил об открытии первого съезда коммунистической партии «Мак.Лем.иЧ.» и попросил всех встать. Стоя, уже без музыки, вновь спели «Интернационал».

В первую очередь Виктор Валентинович рассказал о проделанной работе, достигнутых успехах и постигших неудачах. Затем, проанализировав экономическую и политическую ситуацию в стране на текущий момент, он нашел ее благоприятной для победы партии на предстоящих выборах. Когда председатель подошел к последней трети выступления, раздался короткий одиночный звук, как при ударе кувалды о рельс: заранее оговоренный с помощниками знак того, что Велик вовремя и благополучно доставлен на съезд. Оратор, на секунду прервавшись, посмотрел на часы. Все шло по плану, и Вараниев приступил к самой значимой, судьбоносной части своей речи:

– Дорогие товарищи! Коммунизм – непобедим!!! Мы прошли суровые испытания, закалились в боях. Рискуя жизнью, преданные делу Лемина члены партии исполняли свой долг коммунистов, не думая о почестях и наградах. Придет время, когда имена их можно будет объявить во всеуслышание. И первыми мы назовем тех героев, которые на протяжении более ста лет в условиях строжайшей тайны и конспирации, передавая эстафету от поколения к поколению, творили чудо, свидетелями которого вам предстоит стать через несколько минут.

– Никудышный оратор! Не правда ли, Еврухерий Николаевич? – неожиданно донесся до Макрицына ставший ему чуть ли не родным голос Семена Моисеевича. – Вот назвал бы господин выступающий вашего Велика чудовищем, к примеру, – куда как понятнее было бы! А так что получается? Извольте, граждане почтенные, на собственный лад воспринять услышанное вами: то ли сам лже-Лемин – чудо, то ли чудо есть в том, что его сотворили. Впрочем, находящимся в зале делегатам по большому счету все равно: тайны – привилегия меньшинства. Публике важные события всегда постфактум сообщаются. Это для нас с вами разница имеется – мы ведь знаем, из какого материала его Ганьский сотворил.

– Я лично не знаю! – громко возразил Еврухерий.

– Что вы кричите?! Ваше выступление впереди запланировано, – недовольно произнес космополит. И, секунду подумав, добавил: – Хотя оно и не состоится. А жаль, очень жаль: и обстановка торжественная, и вы на законных основаниях присутствуете. Иными словами, факт вашего, так сказать, наличия за столом обусловлен заранее. И весь ваш вид, несомненно, говорит о том, что вы здесь не гость.

– Для товарищей по партии я давно свой! – гордо заметил Макрицын.

– Поразительно! – словно не услышав реплики, продолжил Семен Моисеевич. – Насколько же безграничны масштабы лжи! Должен признать, что коммунистическая партия за годы своего существования достигла высочайшего мастерства в искусстве обмана, подтасовки фактов, интриг, лицемерия. Филигранная техника, виртуозное исполнение! Вараниев продолжает безбожно врать. Сейчас он мифических ученых-коммунистов упомянет, а заодно про секретное хранилище, якобы оборудованное во льдах, скажет. Шарлатан, одним словом.

Еврухерий повернул голову к трибуне, стоя за которой произносил речь председатель. В двух-трех метрах от него на позолоченном стуле с замысловато изогнутыми ножками и фигурной спинкой сидел, закинув ногу на ногу, пожилой человек. Худой и вида весьма интеллигентного. По явному недоразумению, одет был господин в безупречного кроя брюки тончайшей английской шерсти и брезентовую спецовку бледно-зеленого цвета с надписью на спине «Трест духовно-монтажных работ. Управление перевоплощения и вживаемости в образ». Он внимательно слушал оратора и многократно произносил одно-единственное слово – «убедили». Ни с того ни с сего Макрицыну захотелось подойти и пожать старичку руку, но лишь только ясновидящий попытался встать, как почувствовал толчки в бок и оклик:

– Товарищ Макрицын, проснитесь!

Открыв глаза, Еврухерий увидел, что Николай Николаевич Трубогонов, на плечо которого он завалился, пытается его растолкать.

В это время засуетились корреспонденты, стараясь занять наиболее удобные позиции для съемки. Учащенно заработали фотоаппараты, внося в помещение некую нервозность канонадой щелчков и беспрерывной чередой ярких, металлического цвета вспышек. Напряжение охватило зал. Словно восковые фигуры, застывшие в позах, приданных руками скульпторов, делегаты сидели, подавшись вперед, устремив взгляды на председателя.

– Товарищи! – не в силах справиться с волнением, продолжал Вараниев. – Факты, которые я хочу вам сейчас сообщить, и последующее затем их наглядное подтверждение вряд ли смогут оставить равнодушным кого бы то ни было. С учетом сказанного, прошу вас контролировать эмоции и сохранять коммунистическое самообладание.

Послышался глубокий синхронный вздох присутствующих.

– Сообщаю, что Вождь мирового пролетариата Велимир Ильич Лемин – жив!

Едва оратор произнес последнее слово, практически одновременно трое из делегатов уронили головы на спинки впереди стоящих кресел, а четвертый, сидевший в первом ряду, в обморочном состоянии съехал с сиденья на пол. Мгновенно в зале появились медики и унесли пострадавших на носилках, после чего Вараниев возобновил выступление:

– В начале одна тысяча девятьсот двадцать четвертого года секретным решением правительства большевиков была создана группа из наиболее выдающихся врачей, безгранично и беззаветно преданных делу партии. Перед ними была поставлена сверхсложная задача: сохранить жизнь Вождя до тех времен, когда медицина научится излечивать тяжелый недуг, которым страдал Велимир Ильич. Товарищ Лемин был заморожен жидким азотом, помещен в сосуд Дьюара и доставлен на Шпицберген, где в целях безопасности спрятан в хорошо замаскированном хранилище, сооруженном на одном из ледников острова. Десятилетия представители нескольких поколений врачей-коммунистов в условиях строжайшей тайны и конспирации, рискуя жизнью в окружении вечной мерзлоты и белых медведей, посещали Вождя для контроля и поддержания его состояния. И вот четыре года назад появились первые сообщения о случаях полного излечения недуга, которым Велимир Ильич страдал. Мы, руководство партии, убедились, что зарубежная медицина действительно научилась побеждать болезнь, и товарищ Лемин был извлечен из хранилища, а затем тайно, под псевдонимом Марк Соломонович Доперзон, доставлен в одну из клиник Хайфы, где группой врачей, бывших наших граждан, избавлен от недуга. Скажу более: лица известной вам всем и, прямо скажем, не самой лучшей национальности за дополнительную плату смогли вернуть Вождю молодость.

Неожиданно в третьем ряду поднялась седовласая старушка и спросила:

– Простите, но кто же тогда столько лет в Мумияхране лежит?

В зале повисла гробовая тишина.

– Я ожидал этого вопроса, – нашелся председатель, – и готов на него ответить, раскрыть секрет: в Мумияхране находится слегка загримированный труп крестьянина из Саратовской губернии Глеба Отскокова, скончавшегося в тысяча девятьсот двадцать четвертом году от передозировки самогона.

Легкий шепот прошел по залу, но обсудить сенсационное заявление председателя присутствующим не удалось.

– Слово для выступления предоставляется Велимиру Ильичу Лемину! – торжественно произнес Вараниев и занял место за столом президиума.

* * *

На сцене появился Велик. Он быстрым шагом, слегка наклонившись вперед, направился к трибуне. Его левая рука была заложена за спину, а правая вытянута на уровне носа.

Вождь взошел на кафедру, и мгновенно тишину зала разорвал шквал оваций. Потрясенные делегаты реагировали по-разному: некоторые вытирали слезы, многие держались за область сердца, дюжина наиболее чувствительных лишились сознания, и к ним уже бежали люди в белых халатах. Велик смотрел на публику, приветствуя собравшихся легким покачиванием правой ладони.

На пределе возможностей работали фотоаппараты. Сотрудники службы поддержания порядка разнимали не поделивших место корреспондентов вьетнамской газеты и сенегальского телевидения. Раздался выкрик «Театральная постановка!» – автор реплики был моментально удален с мероприятия.

Выждав несколько минут, Виктор Валентинович поднялся с места и попросил внимания, после чего шум постепенно сошел на нет.

– Товарищи! – произнес Велик. – Я – с вами!

Аплодисменты прервали оратора, но вновь встал Вараниев, и Вождь продолжил выступление.

– Товарищи! – повторился он. – Оценка текущего момента показывает, что предпосылки для революции созрели и пора брать власть. Власть брать необходимо! Власть брать необходимо немедленно и навсегда! Но как? Ответа на этот вопрос я пока не знаю, но мы его найдем. Мы его непременно найдем! Проанализируем ситуацию.

В этот момент Велик прервался – волнение не позволило ему выступать по памяти, он вынул из бокового кармана пиджака отпечатанный текст и положил перед собой. Прочитав несколько предложений, напряженно посмотрел в зал. Вождь выглядел встревоженным и неуверенным в себе. Вернувшись к чтению, он произнес еще пару фраз. Монотонно и отрешенно. И вновь последовала пауза.

* * *

Внезапный, неизвестно откуда взявшийся страх охватил Макрицына. К нему пришло ощущение того, что с каждым сокращением сердца кровь с избытком приливает к мозгу, издавая зловещий шум, нагнетая внутричерепное давление и вызывая пульсирующую боль. Еврухерий уже не слышал и не видел оратора, различал лишь смазанные линии силуэта, которые сливались в одно целое с коричневым прямоугольником трибуны. Ясновидящий опустил голову и стал растирать виски быстрыми круговыми движениями.

– Да посмотрите же вы на меня наконец! – услышал он чей-то крик.

Открыл глаза: перед ним стоял Семен Моисеевич.

– Ну, еле докричался до вас… С какой целью вы так усердно голову трете? Надеюсь, не искру добываете?

– Башка раскалывается, – тихо объяснил Макрицын.

– Так сами же и виноваты. К вашему сведению, вы уже не первый час сидите, ногу на ногу закинув. Забыли, что вам матушка покойная, царство ей небесное, говаривала многократно? А она предупреждала, что крайне отрицательно поза такая на кровообращении сказывается. Немедленно скиньте ногу и поставьте на пол!

Ясновидящий подчинился и сразу отметил, что неприятные ощущения стали стремительно ослабевать.

– Красный топор революции на бычью шею буржуазии! – донеслись до него слова Вождя.

Пространство потрясли аплодисменты, а «полуфранцуз-полуеврей» поинтересовался:

– Что здесь происходит, друг мой?

– Съезд Коммунистической партии.

– А какое отношение вы имеете к сему сомнительному мероприятию?

– Являюсь ее членом, вхожу в состав руководства.

– Какой партии, не сочтите за труд уточнить? – тоном виноватого человека прошептал Семен Моисеевич, наклонившись к уху Макрицына.

– Коммунистической партии «Мак.Лем.иЧ.». То есть «Макс, Лемин и Члены».

Космополит с недоумением посмотрел на собеседника и, не проронив ни звука, медленно прошелся вдоль стола, внимательно разглядывая сидящих в президиуме. Вернувшись, он снисходительно улыбнулся:

– Вы убеждены, что ваши соседи по столу – коммунисты?

– А кто же, по-вашему? Не буржуи же!

«Полуфранцуз-полуеврей» торжественно произнес:

– Друг мой, коммунистами здесь и не пахнет! Следовательно, и никакого коммунистического съезда быть не может! Дабы не казаться голословным, прошу вас убедиться в справедливости моих слов путем визуального знакомства с присутствующими. Сделайте одолжение – прогуляйтесь вдоль стола. А впрочем, не стану вас утруждать…

Едва Семен Моисеевич произнес последнее слово, стол вместе со стульями вдруг выехал вперед, развернулся на сто восемьдесят градусов и медленно, бесшумно поехал мимо ясновидящего. Интеллигентные лица с ухоженными бородками и без оных внимательно смотрели на Макрицына, который сразу же подметил, что первые четверо мужчин имели желтые пиджаки, а следующие трое – зеленые. Остальные семь человек оказались облаченными в твидовые сюртуки темных оттенков. На левом лацкане у каждого имелась визитная карточка. Мелкие буквы по очереди увеличивались до внушительных размеров и в строгом порядке падали на пол, образуя инициалы и фамилии. Ясновидящий без труда читал: В.М. Чернов, Н.С.Русанов, В.М. Зензинов, В.В. Сухомлин, затем П.Н. Милюков, А.И. Шингарев, В.Д. Набоков.

– Не знаю таких, – мысленно отметил Макрицын.

Вторая семерка имен и отчеств на визитках не имела.

– Гейден, Герье, Грум-Гржимайло, Гоц, Гогелия, Гершуни, Гучков, – закончил читать «коренной москвич». – Постойте, где Виктор Валентинович Вараниев, где Шнейдерман, где Восторгайло? – удивился Макрицын.

– Не имею чести быть с ними знакомым, – ответил «полуфранцуз-полуеврей». – Эсеры? Октябристы?

Еврухерий разозлился:

– Да что вы дурака валяете?! Как будто с луны свалились! Виктора Валентиновича вся страна знает – председателем партии он у нас!

Космополит сделал вид, будто пытается что-то вспомнить.

– Простите великодушно, но названные вами фамилии мне ни о чем не говорят. Посудите сами: среди лиц, проживающих в одном лишь не самом густонаселенном Таганском районе столицы, только среди прописанных имеется семнадцать человек по фамилии Шнейдерман. Неужели вы могли предположить, что я соглашусь рассказывать о местонахождении каждого из них?

– Про каждого не спрашиваю – только про Боба Ивановича!

– Исключительно из уважения к вам, сообщаю, что данный субъект прописан в Первопрестольной никогда не был, а следовательно, находится в столице незаконно. Тем более что проживает он совсем недалеко от центра Москвы, в новой трехкомнатной квартире, купленной, между прочим, на партийные взносы. Жилплощадь оформлена на его супругу Виолетту, бывшую медсестру, а ныне артистку кино. Второсортного, должен уточнить. Не могу не добавить, что господин Шнейдерман обладает шикарной жилплощадью в историческом центре Санкт-Петербурга, которую использует для незаконного обогащения.

– Я вас не спрашиваю, где прописан, – разнервничался Еврухерий, – а спрашиваю, где сейчас находится Шнейдерман! И где Восторгайло, Вараниев?

Столь резкий выпад удивил Семена Моисеевича, что выразительно обозначилось на его лице, и он движением руки указал в сторону статуй. Однако ясновидящий не успел туда посмотреть – его отвлек гул, внезапно возникший в зале. Макрицын устремил взгляд на оратора.

– А девок в той бане десятка два, и все как на подбор, Виктор, скажу я тебе! Как на подбор! Любую бери – не прогадаешь! Ножки бритые, гладкие… Что ни грудь – то шедевр! Размер оптимальный, форма идеальная, сама в руку ложится… А я тебе, Боб, так отвечу на это: если тихо все и жена не знает, то можно… – слово в слово, как заведенный, повторял Велик случайно услышанный разговор первых лиц партии во время посещения сауны в Подмосковье. – А девок в той бане… десятка два и все как на подбор, Виктор, скажу я тебе! Как на подбор! Любую бери – не прогадаешь! Ножки бритые, гладкие… Что ни грудь – то шедевр! Размер оптимальный, форма идеальная, сама в руку ложится… Я тебе, Боб, так отвечу на это: если тихо все и жена не знает, то можно… бане десятка два, и все как на подбор, Виктор, скажу я тебе! Как на подбор! Любую бери – не прогадаешь! Ножки бритые, гладкие… Что ни грудь – то шедевр! Размер оптимальный, форма идеальная, сама в руку ложится… Я тебе, Боб, так отвечу на это: если тихо все и жена не знает, то можно… А девок в той…

Было хорошо видно, что Велик уже не стоял, а висел, отжавшись на вытянутых руках от верхнего переднего края трибуны. Его ноги, плотно прижатые одна к другой, застыли в полуметре над полом, словно сведенные судорогой в идеально прямую линию. При этом через каждые пять-десять секунд Вождь, подобно птице, совершал резкие движения головой. И говорил, говорил, говорил… в короткие паузы он наклонялся вперед и вновь возвращался в исходное положение. Его лицо постепенно становилось все злее и злее. Стали блестеть и наливаться кровью глаза. Произносимые фразы звучали чеканно, микрофон усиливал скрип зубов и тяжелое, прерывистое дыхание. Амплитуда наклонов увеличилась, в руках появилась дрожь.

Гул нарастал. Раздались многочисленные выкрики с мест, несколько человек демонстративно покинули зал.

Потрясенные происходящим, члены президиума пребывали в полной растерянности. Они смотрели на Виктора Валентиновича, ожидая его указаний. Но Вараниев, обмякнув на стуле, с уроненной набок головой, сидел безмолвно, веки его были сомкнуты.

Первым опомнился Шнейдерман. Боб Иванович подбежал к председателю и пальцами придавил точку на шее. Убедившись, что пульс есть, снял с товарища галстук и расстегнул рубашку. В это время к столу уже торопились люди, профессионально обученные оказывать первую медицинскую помощь.

– Вы интересовались, где Шнейдерман, Восторгайло, Вараниев? – снова заговорил «полуфранцуз-полуеврей». И опять решительно указал в сторону статуй.

Макрицын статуй не увидел. Вместо них взору ясновидящего предстало трио гитаристов-гигантов, стоявших внутри огромной стеклянной банки. В музыкантах он без труда опознал товарищей, несмотря на то что на каждом из них был костюм аквалангиста, маски и… войлочные тапки. Впереди руководителей партии, но вне посудины, на огромной перьевой подушке, на четвереньках лицом к залу расположилась обнаженная Ангелина Павловна. Под аккомпанемент Шнейдермана она ностальгическим голосом исполнила «Я все еще его, безумная, люблю». Сразу же Восторгайло ответил романсом «Вы полюбить меня должны». Слегка прикусив нижнюю губу, томным взглядом полуоткрытых глаз незабвенная экс-супруга Еврухерия посмотрела на старика и пропела «Не искушай меня без нужды». Зазвучала гитара Вараниева, и заведующий идеологическо-теоретическим отделом на высочайшем эмоциональном подъеме прохрипел «В крови горит огонь желанья».

Рана на сердце по причине расставания с Ангелиной Павловной в последние годы Макрицына почти не беспокоила, но и не зажила окончательно: ему сделалось больно. В этот момент совершенно неожиданно вновь зазвучала гитара. Еврухерий посмотрел на бывшую супругу. Их глаза встретились, и Ангелина Павловна голосом, полным тоски и сожаления, запела «Я обратно вас не позову».

– Увлеклись вы прослушиванием, однако, Еврухерий Николаевич. Давно ли страсть к романсам питаете? – вкрадчивым голосом полюбопытствовал Семен Моисеевич, до того безмолвно наблюдавший за «коренным москвичом». – Не в первый раз, позвольте заметить, слушаете эти романсы, а насколько внимательно! Любопытно, однако, согласитесь, почему последнее произведение, Ангелиной Павловной столь проникновенно исполненное только что, тогда, возле осины, в репертуар не вошло, а в сегодняшний репертуар вошло?

– Да мне эти романсы, как ракам зеркала заднего вида! Не вошло… Вошло… Не вошло… Вошло… – раздраженно ответил Макрицын, повернувшись в сторону космополита, – а ей это еще боком выйдет! Стыд и совесть потеряла!

– Потрясен вашими словами, – с серьезным видом произнес «полуфранцуз-полуеврей», вытаращив глаза на «коренного москвича», – глубочайший смысл несут! Вы не в первый раз шокируете меня репликами поистине высочайшего философского уровня. Но вы категоричны в суждениях, Еврухерий Николаевич. А в философии это неприемлемо. Философ, категорически настаивающий на своем мнении, – это уже психиатр. Кстати, вы знаете, чем они отличаются от своих пациентов? Не знаете? Что ж, я вам скажу: наличием медицинского образования. Вы же, друг мой, по институтам жизнь не транжирили, насколько мне известно. Следовательно, психиатром быть не можете – оставайтесь философом! И как философу, позвольте вам возразить: считаю, что задний вид нередко бывает предпочтительнее переднего. И чаще всего именно в той ситуации, когда стыд и совесть абсолютно неуместны. Ну не нужны совершенно! Собственно говоря, как и ракам зеркала заднего вида.

Семен Моисеевич почесал икроножную мышцу носком гусарского сапога, после чего элегантным, едва уловимым движением рук подтянул шорты и, глядя в потолок, продолжил рассуждать:

– Подумаешь, барышня в стиле «ню»… А может быть, у нее сценический образ такой? Ничего необычного в этом нет. Имею удовольствие сообщить, что Ангелина Павловна состоит на должности ведущей артистки «Театра эротики и морали». М-м-м-да… – разочарованно произнес космополит, – получается, огульно вы женщину оговорили! Доказательств у вас против нее никаких не имеется и иметься не может! Потому что задний вид впереди сидящей публике недоступен без зеркал заднего вида, которые в антураж не вошли. И боком ей ничего выйти не может!

– Ничего не понимаю, – недовольно признался Еврухерий, – проще можете сказать?

– Могу, – не задумываясь, подтвердил «полуфранцуз-полуеврей». Он неожиданно сел на пол по-турецки и, подняв указательный палец, произнес:

– Что раком вошло, то боком не выйдет!

– Как это не выйдет?! – рассвирепел Макрицын.

– Что, простите за любопытство, и откуда выйти должно? – издевательски прозвучал вопрос Семена Моисеевича.

Голова Еврухерия явно покидала своего обладателя – он не понимал космополита…

– А по какой, собственно говоря, причине вы столь недружелюбно настроены по отношению к Илл-Анне? Вам-то она, согласитесь, плохого ничего не сделала, – спросил космополит, не дождавшись ответа.

– Я про Ангелину Павловну, – уточнил ясновидящий.

Семен Моисеевич сочувственно посмотрел на собеседника:

– Если вы касательно Ангелины Павловны, позвольте заметить, что вы вперед забегаете: Восторгайло колеблется – возраст, видите ли. Забудьте ее, уважаемый. Дело прошлое, дни минувшие…

– Как забыть-то, – грустно возразил Макрицын, – когда она перед тобой вон голая на корточках?

– Где? – удивленно взвизгнул визави.

– Да что вы, издеваетесь, что ли, в самом-то деле?! – повышенным тоном ответил ясновидящий и кивком указал прямо перед собой.

– Вы, Еврухерий Николаевич, в любой обнаженной женщине, стало быть, Ангелину Павловну видите? – заключил Семен Моисеевич.

Выдержав небольшую паузу, так и не дождавшись пояснений Макрицына, «полуфранцуз-полуеврей» неожиданно восторженно изрек:

– Боже мой! Насколько же вы неординарно мыслящая личность! Только сейчас начинаю понимать вас и с пиететом признаю: я с вами полностью согласен!

– В чем? – проревел Еврухерий, которого откровенное глумление космополита успело вывести из себя.

Семен Моисеевич, разглядывая Макрицына в упор, убежденно произнес:

– Все они Ангелины Павловны. Только весят по-разному.

То ли захотелось лишний раз взглянуть на зазнобу, то ли по другой какой причине поднял глаза Еврухерий и застыл от изумления: на том же самом месте, где только что была Ангелина Павловна, явилась ему обнаженная Илл-Анна с косынкой на шее. Только на этот раз она не стояла на четвереньках, а сидела на полу, сосредоточенно щелкая черными и белыми костяшками деревянных счетов, лежащих на коленях. На заднем плане Макрицын обнаружил стоящими в банке Ганьского, Кемберлихина и Залпа, читающего стихи. Саксофон-альт Ганьского и ренессансная блокфлейта Кемберлихина сопровождали поэта невероятно грустной, трогательной мелодией.

Лицо ясновидящего застыло в гримасе ужаса, что не ускользнуло от внимания космополита.

– Не был бы я свидетелем, ни за что бы не поверил, – проникновенно произнес Семен Моисеевич, – что вид обнаженной барышни может вызвать столь неадекватную реакцию взрослого человека. Складывается впечатление, что перед вами не Илл-Анна, а, скажем, сумасшедшая большевичка с наганом в руке.

– Я только что Ангелину Павловну видел, – уверенно произнес Макрицын. – А сейчас там…

– Послушайте, уважаемый, вы ненароком настойку мухоморов не принимаете? Я, право, даже и не знаю, чем еще можно объяснить ваши галлюцинации.

Собственная голова окончательно перестала принадлежать Еврухерию. В его восприятии и до того не совсем понятная речь космополита перетекла в совершенно не связанные между собой предложения. Голос Семена Моисеевича смешался с другими, незнакомыми Макрицыну голосами – командными, испуганными, женскими, пронзительными, противными, кричащими, мужскими, истерическими… И вскоре все это переросло в гул. Словно загипнотизированный, «коренной москвич» неподвижно сидел с широко открытыми глазами, взор которых застыл, устремленный на статуи…

* * *

Велик выбежал из-за кафедры. Вождь уже ничего не говорил. Характерные движения головы прекратились, но обезумевшие, выпученные глаза и тремор рук указывали на то, что человек не в порядке. Обильно покрывший кожу пот под лучами софитов делал зловеще перекошенное лицо еще более страшным, асимметрично поделенным на участки блеска и теней. Прерывистое дыхание перешло в клокочущее, слышимое на расстоянии. И раздался душераздирающий крик. События развивались стремительно: Велик спрыгнул со сцены и с разбегу ударил головой в лицо одного из делегатов. Затем схватил за уши его соседа, вцепившись попутно зубами в нос, чудом не откусив. Несчастный, истекая кровью, вырвался и в шоковом состоянии побежал к боковому проходу мимо многочисленных корреспондентов, сопровождаемый бесчисленным количеством вспышек. А Вождь уже успел разорвать юбку на даме бальзаковского возраста, оставив потерпевшую лежать на полу в обморочном состоянии.

Делегаты массово вскакивали с мест и торопились к выходу, создавая давку, роняя пожилых, наименее устойчивых товарищей, и это приводило к заторам. Ситуация усугублялась нагромождением треног, сумок и прочей бесшабашно расставленной и разбросанной корреспондентской утвари.

Послышалась нецензурная речь. Движение товарищей приобрело абсолютно хаотичный характер и стало напоминать броуновское. Происходящее в зале все более приближалось к панике. Несколько человек из службы поддержания порядка кинулись на усмирение Вождя, окружив его, но тот, проявив невероятную изворотливость, выскользнул из кольца и сзади запрыгнул на огромного роста мужчину. Перепуганный гражданин легко освободился от Велика, резко дернувшись в сторону, в результате чего нападавший чувствительно ударился о край сцены и на мгновение потерял равновесие. Но быстро восстановился и растопыренными пальцами нанес фронтальный удар в лицо оказавшейся рядом одной из немногих молодых женщин, присутствовавших на съезде. Пострадавшая зажала руками глаза и закричала так, как только могут кричать люди, испытывающие нестерпимую боль.

В этот момент что-то твердое и тяжелое с размаху опустилось на затылок Вождя. Это был огромный разводной ключ дежурного сантехника, отличавшегося активной жизненной позицией: он никогда не оставался в стороне от происходящих в стране событий – мужчина всегда шел на шум. С разводным ключом…

* * *

– Гляди-ка ты, объединились… – сжимая кулаки, с ненавистью и презрением процедил сквозь зубы Макрицын, увидев внутри банки двоих руководителей партии и Восторгайло в компании с Ганьским, Кемберлихиным и Залпом. Мужчины стояли облокотившись на дальнюю от Еврухерия стенку прозрачной емкости. Перед банкой на полу сцены расположились Ангелина Павловна и Илл-Анна. Обе смотрели в зал.