Текст книги "Генетик"

Глава двадцать вторая

Голова ясновидящего дернулась в сторону, и поступление воздуха полностью прекратилось. Задыхаясь, Еврухерий рванулся вперед, но чудовищной силы удар головой в третий раз за ночь сотряс и остановил тело. С широко открытым ртом Макрицын метнулся в другую сторону и… упал с кровати. Удушье мгновенно исчезло. Он вскочил, подбежал к выключателю и зажег свет. Учащенно дыша, в полном смятении от непонимания происходящего, ясновидящий стоял в семейных трусах, босой, с выпученными от ужаса глазами.

Монотонно тикал будильник, легкий ветерок через форточку залетал в комнату, тревожа покой недавно выстиранных и отглаженных Тамарой Ивановной гардин. Тусклый свет электрической лампочки бросал укороченную тень Еврухерия на видавшую виды тумбочку и край кровати. Подушка и одеяло валялись на полу, а простыня отсутствовала. Вместо них на старом комковатом полосатом матрасе валялась раскрытая ученическая тетрадь, а чуть поодаль лежал простой карандаш.

Немного отдышавшись, Макрицын сделал шаг и с удивлением обнаружил простыню на себе – ее ослабленная петля обвилась вокруг шеи, но неудобства не доставляла. Освободившись от нее, Еврухерий с ненормально колотящимся сердцем сел на кровать. Сильно болела голова: обследование рукой засвидетельствовало три шишки, две из которых торчали на лбу.

«Меня избили и пытались задушить», – мелькнула догадка в сознании.

Он поднялся и мягким, крадущимся шагом вышел из спальни. Бесшумно обследовав квартиру и ничего подозрительного не обнаружив, Макрицын проверил входную дверь, но признаков взлома не нашел. Вернулся и вновь опустился на кровать.

– Странно… – произнес он, разглядывая исписанную необычным образом тетрадь: буквы располагались вверх тормашками, слова шли справа налево и, ко всему прочему, поднимались снизу вверх. – Почерк-то мой, но я никогда ничего подобного не писал.

Это было чистой правдой: Во-первых, Еврухерий Николаевич Макрицын действительно после окончания школы никогда и ни в каких целях не использовал ученические тетради. Привычка держать таковую на тумбочке возле кровати принадлежала Тамаре Ивановне: иногда она просыпалась среди ночи, чтобы по свежей памяти отразить интересный сон. В силу того, что последние несколько недель ночной покой женщины был не по годам крепок, белые в полоску страницы оставались чистыми. Ну а во-вторых, ясновидящий если что и писал, то уж точно не столь замысловатым образом.

«Коренной москвич» отложил рукопись в сторону и направился в ванную, где несколько минут продержал голову под струей холодной воды. Боль от ушибов слегка притупилась. Еврухерий осторожно вытер волосы полотенцем, после чего поставил на плиту чайник. Тарелка с оставшимися в ней блинами одиноко стояла на журнальном столике. Рядом без признаков особой любви со стороны владельца валялись пожилые брюки с лавсаном и мятая, несвежая рубашка. Медленно, по причине плохого самочувствия, Макрицын оделся и присел на оказавшийся поблизости стул. Он все еще пребывал под впечатлением утреннего кошмара, пытаясь понять, что же случилось. После недолгих раздумий версия о покушении отпала окончательно, а других мало-мальски правдоподобных объяснений произошедшего не возникло.

Завтракать совершенно не хотелось – аппетит отсутствовал. Выпив один за другим два стакана крепкого чая, Еврухерий вернулся к тетради. Он вертел ее в руках до тех пор, пока не заметил, что напечатанные на задней обложке афоризмы известных людей оказались перевернутыми. Тогда и записи предстали в нормальном виде. «Коренной москвич» порадовался тому, что одной загадкой стало меньше, и углубился в чтение. Периодически отрывая глаза от таинственных строк, он ненадолго задумывался и вновь возвращался к тексту.

После того как все двадцать четыре страницы были прочитаны, Макрицын, невзирая на ранний час, позвонил Ганьскому и попросил разрешения нанести ему визит. Но перед тем как выйти из дома, он решительно вырвал из тетради и уничтожил несколько листов, начинавшихся заголовком «Кемберлихин и Шнейдерман».

* * *

– А я грешным делом подумал, не случилось ли что с тобой, – сказал ученый, встречая гостя. И, сопровождая в гостиную, добавил: – Я через пару дней улетаю в Англию: пригласили лекции прочитать. Готовлюсь к поездке. Между прочим, несколько раз звонил тебе, но ты все где-то пропадаешь. А что это с тобой? Похоже, накануне ты лбом стену пробивал.

Вопрос Ганьского остался без ответа.

Присутствие в квартире Залпа и Кемберлихина оказалось для Еврухерия неожиданным. Со словами «На, взгляни» ясновидящий передал Аполлону тетрадь.

Едва прочитав половину страницы, Ганьский обратился к Макрицину:

– Ты совсем ничего не можешь сказать по поводу рукописи?

«Коренной москвич» ответил без промедления:

– Совсем ничего. Проснулся утром и на кровати нашел. Дома один был.

– Почерк твой?

– Мой, – уверенно подтвердил ясновидящий.

Аполлон Юрьевич закрыл глаза и круговыми движениями слегка растер виски, после чего встал и прошелся по комнате.

– Друг мой! Едва открыв тетрадь, я обнаружил поразительные вещи. Определенно могу сказать, что писал ты справа налево – это отчетливо видно по наклону и соединениям букв. А раз так, то получается, что еще и снизу вверх. Самое же удивительное и невероятное заключается в том, что все это указывает на поразительный факт: буквы ты писал перевернутыми. Как тебе удалось? Тем более каллиграфическим почерком? Зачем? Настоящая загадка!

Кемберлихин с Залпом подошли к Ганьскому посмотреть на текст.

– Неправдоподобно! – под впечатлением увиденного произнес Федор Федорович.

Аполлон Юрьевич снова приступил к чтению. По мере того как он углублялся в содержание, лицо его становилось все более напряженным. Он несколько раз глубоко вздохнул, нервно перебирая пальцами, закурил сигару. Ученый вгрызался в текст, многократно возвращаясь к уже прочитанным отрывкам.

– Это невероятно! Не-ве-ро-ят-но! – повторял Ганьский, изучив рукопись и пристально глядя в глаза Еврухерию. – В той части, что касается меня, – абсолютная правда! Пойдем…

Они подошли к книжному шкафу.

– До сегодняшнего утра здесь лежали мои дневники.

Ученый указал рукой в сторону пустых полок, на которых не успевшие покрыться пылью прямоугольные пятна четко указывали места, где хранились отчеты о научных работах за многие годы. Затем Аполлон Юрьевич подвел Еврухерия к небольшой плетеной мусорной корзине и произнес одно слово: «Смотри». Ясновидящий увидел осколки какой-то посуды. Ганьский пояснил, что это и есть разбитая чашка Петри, после чего достал из мусора два небольших пузырька, на одном из которых было написано «преципитант», а на другом «рН до корректировки».

– Постарайся хоть что-нибудь вспомнить! – попросил он.

– Странный ты, – с легким недоумением молвил Макрицын. – Я же сразу сказал: проснулся и на кровати нашел тетрадь, а откуда она – не знаю.

– Ты кому-нибудь показывал ее или говорил о ней? – плохо скрывая тревогу, поинтересовался ученый.

Вопрос обидел ясновидящего.

– Ты что, Аполлон, меня за идиота считаешь?

Ганьский немного успокоился и дружелюбно произнес:

– Да, действительно, иногда у меня слово впереди разума бежит. Извини, виноват, не хотел тебя обидеть.

– Ладно, я не сержусь. Ты мне только скажи: про тебя там правда, что ли?

– К моему величайшему сожалению, Еврухерий, да.

– Получается, Марина шпионила за тобой? – вздохнул ясновидящий.

Ганьский опустил голову и задумался.

– Именно так, сколь ни горько это признавать, – тихо ответил ученый. – Я чувствовал последние пять-шесть лет что-то неладное и… ругал себя за излишнюю подозрительность. Если бы не моя привычка держать наиболее важные результаты исследований в голове, в Москве появился бы нобелевский лауреат в лице господина Зайцевского.

Кемберлихин и поэт оставались безучастными свидетелями разговора, пока Аполлон Юрьевич не обратился к Александру:

– Уверен, что для тебя тут много чего интересного найдется. Ознакомься.

Залп, листая страницы, изредка усмехался и высказывался вслух:

– Никогда о подобном племени не слышал. Занимательно. Подозреваю, что людишки тамошние на клюкве разбогатели… С определением любви категорически не согласен… Женщину никогда и ни при каких обстоятельствах не ударю – здесь явный перебор…

– Друг мой, никто из нас не застрахован от состояния аффекта, – прокомментировал Ганьский.

– «А что материально вы можете дать ей? Надо у мужа спросить – как муж решит, так и будет», – процитировал Залп навязчивую фразу и передал тетрадь Аполлону Юрьевичу.

– Какие впечатления, уважаемый? – обратился к нему Ганьский.

– Полный бред! Галлюцинации, спроецированные на бумагу!

– Я пойду, – неожиданно сообщил Макрицын.

Но хозяин квартиры попросил его остаться. Затем попросил у Залпа разрешения еще раз ознакомиться с той частью записей, которые касаются его, и получил согласие.

– Напрасно ты назвал это бредом, – закончив читать, обратился к поэту Аполлон Юрьевич. – Уверяю, тебе есть смысл заучить все наизусть, чтобы попытаться избежать описанной трагедии. А что произойдет именно трагедия, у меня не вызывает ни малейших сомнений! Ты говоришь – галлюцинации? Не согласен. Поверь мне на слово – я слишком хорошо знаю Еврухерия и его необычные способности. И если говорю, что предсказанные им события, тебя касающиеся, более чем правдоподобны, так оно и есть.

– Останемся каждый при своем мнении, – ответил Залп. – Мне надо идти, завтра загляну после обеда.

Оставшись втроем, Ганьский в присутствии Кемберлихина стал пытать ясновидящего вопросами, рассчитывая получить хотя бы минимальную информацию по поводу рукописи, но ни к чему, кроме как к раздражению со стороны Еврухерия, его усилия не привели. Тот твердил одно и то же:

– Ничего не помню. Проснулся утром с петлей из простыни на шее. Вся голова в шишках. Тетрадь лежала на кровати. Ночью я спал. Один – Тамара Ивановна в Харькове.

Собравшись уходить, Макрицын взял рукопись, перегнул пополам и сунул в задний карман брюк.

Ганьский мгновенно изменился в лице.

– Одну секунду, Еврухерий!

Макрицын остановился.

– У меня к тебе одна маленькая просьба, – плохо скрывая волнение, произнес ученый.

– Слушаю, – сразу откликнулся ясновидящий.

– Премного благодарен, – прозвучало в ответ. – Я всегда ценил тебя за доброту и готовность пойти навстречу. Оставь мне, пожалуйста, тетрадь на пару дней. Сведения, касающиеся меня, представляются мне чрезвычайно важными и, несомненно, подлежат более глубокому изучению и осмыслению, для чего необходим открытый первоисточник перед глазами.

– Да можешь забрать себе ее навсегда! Мне она не нужна. Это что, и есть твоя просьба? – удивился Макрицын. И блеснул юмором: – Могу, если хочешь, автограф написать на обложке.

Кемберлихин засмеялся. Ганьский же ответил совершенно серьезно:

– Сочту за честь!

Ответ вызвал отрицательную реакцию ясновидящего:

– Тьфу ты, черт побери! Не-е, Аполлон, твою дурацкую манеру говорить уже не исправишь. Ну неужели нельзя было просто сказать: спасибо, Еврухерий!

– Извини, – произнес Ганьский, получая тетрадь из рук ясновидящего. – Речь, как группа крови, – одна на всю жизнь.

– Все. Пока. Я опаздываю – товарищи ждут, – сообщил Макрицын и поочередно пожал ученым руки.

– Ты забежишь перед моим отъездом? – грустно спросил Аполлон Юрьевич.

– Съезд на носу, вряд ли смогу. Увидимся, когда из Лондона вернешься.

Едва за Макрицыным захлопнулась дверь, Ганьский протянул Кемберлихину тетрадь:

– Читай, Федор. А я пока кофе приготовлю.

Аромат свежесваренного напитка быстро заполнил комнату. Федор Федорович никогда не возвращался к тексту повторно, потому что читал медленно и вдумчиво. Вот и теперь, попивая кофе, он анализировал каждую фразу, каждый поворот в развитии событий, изложенных рукой Еврухерия. За все это время Аполлон Юрьевич не проронил ни одного слова – он то неторопливо бродил по квартире, то усаживался на свое любимое кресло и просматривал утреннюю газету. Несколько раз продолжительно звонил телефон, но чье-то желание поговорить Ганьский проигнорировал.

Кемберлихину потребовалось более двух часов, чтобы прочитать рукопись.

– Твое мнение, Федор? – спросил Аполлон Юрьевич.

– Шок! – лаконично прозвучало в ответ.

Но Ганьский абсолютно не удивился. Задавая вопрос, он не рассчитывал на моментальный ответ – за многие годы дружбы он Кемберлихина узнал очень хорошо.

– Я могу надеяться на конкретику после того, как шок пройдет?

Математик молчаливо посмотрел на собеседника и закрыл глаза – размышлял.

– Что касается Александра, – после непродолжительной паузы заговорил Федор Федорович, – не верится, что такое можно предсказать. Что касается тебя, верится, что такое могло произойти. Чтобы Марина пошла на подобное? Нет, не верю! Есть же какие-то ограничения морально-этического характера, которые делают невозможными такие шаги!

– Когда речь идет о представительницах прекрасного пола, никаких ограничений нет, – возразил Ганьский. – Надоевшее, давно уже набившее оскомину утверждение, что женщина всегда остается загадкой, я считаю крайне опасным для перспективы совместного проживания. Когда загадка имеет место быть, никаких ограничений не существует. Во всех случаях! Без исключения! Но что, собственно говоря, подразумевается под словом – «загадка»? Ты можешь мне объяснить?

Ганьский входил в раж.

Кемберлихин в ответ лишь пожал плечами.

– Так вот, Федор, никаких загадок в женщине нет уже после первой ночи, проведенной вместе! А все то, что именуется загадкой, есть не что иное, как недосказанность, двуличие, цинизм, расчетливость, скрытность.

– Постой, Аполлон, категоричность далеко не всегда уместна. Если следовать твоей логике, я должен перенести эти определения и на Галочку?

– Безусловно, – не раздумывая, подтвердил Ганьский. – Уточнению подлежит лишь степень, бо´льшая или ме´ньшая.

Спокойный по складу характера, если не сказать флегматичный, Федор Федорович нервно заерзал в кресле.

– Ну, знаешь ли, Аполлон, всему есть мера! Позволь мне придерживаться своего мнения о собственной супруге. В конце концов, ты не истина в последней инстанции. Женщины, к твоему сведению, бывают разные.

– «Женщины думают, что все мужчины одинаковы, и в этом их сила; мужчины уверены, что все женщины разные, – это их губит», – процитировал Ганьский.

– Чьи это слова?

– Де ла Серна.

– Признаться, Аполлон, я никогда не видел в тебе женоненавистника, – разочарованно сообщил Федор Федорович. – Неужели ты и впрямь сказал то, что думаешь?

– Не только то, что думаю, но и то, что вижу! Однако давай оставим неприятную тему. Не ищи в моей экспрессии какой-либо конкретики. Равно как и намеков. Я лишен даже минимального желания вмешиваться в твою семейную жизнь. Все, что я говорил, – всего лишь обобщенное мнение. Да, я так считаю. И имею на это право! Ты придерживаешься других взглядов – ничего не имею против. Хочешь водки?

Кемберлихин не отказался. Несколько рюмок сорокаградусной сняли с ученых напряжение: расположившись друг против друга, они мирно беседовали.

– На кой черт тебе, Аполлон, понадобилась тетрадь Еврухерия?

– А ты что, не понимаешь, какую громадную, если не фатальную опасность она представляет? – живо откликнулся Ганьский.

– Чем? Кому? – искренне удивился Федор Федорович.

Аполлон Юрьевич взял тетрадь, быстро нашел нужную страницу и, указав пальцем на середину, произнес:

– Читай! Вслух читай!

«– Здравствуй, Велик! Играешь с ребятишками? – ласково поглаживая малютку по голове, спросила супруга Аполлона Юрьевича.

– Играю, черт бы побрал твоего мужа! – злобно ответил Велик. – Он же, негодяй, лечить меня отказался! Вот и прыгаю по турникам и перекладинам, как обезьяна африканская, вместо того, чтобы на съезде выступать».

– Ты хочешь сказать… – С широко открытыми глазами Кемберлихин медленно приподнялся с кресла. – Ты хочешь сказать…

– Да, да, именно, Федор! Более того, я абсолютно уверен в своей правоте! – не дав договорить, подтвердил Ганьский.

Потрясенный откровением друга, Федор Федорович так же медленно, как и вставал, опустился в кресло.

– И дай бог, чтобы я не опоздал! – добавил Аполлон Юрьевич.

Глава двадцать третья

Матрена Митрофановна Мерзлодуева слово свое держала всегда. В оговоренный срок, а именно за двенадцать дней до начала работы съезда, она позвонила Шнейдерману и сообщила, что заказ выполнен, можно забирать. Поскольку Боб Иванович был занят подготовкой к встрече делегатов, съездить в «Очаровашку» поручили одному из помощников Вараниева. Без малого сто комплектов одежды были привезены во Дворец выступлений и заседаний, арендованный на четыре дня для проведения съезда, и оставлены в подсобном помещении.

Приготовления к мероприятию подходили к завершению. Давно были набраны октябрята и пионеры, в основном из неблагополучных московских семей и родственников рядовых членов партии. В воодушевленных комсомольцев за умеренную плату согласились перевоплотиться студенты младших курсов московских театральных училищ. Сложнее оказалось обеспечить съезд ветеранами коммунистического движения: претенденты не прошли пробы, и режиссер-постановщик категорически, вплоть до разрыва контракта, не соглашался давать «добро» на их участие. В конце концов, компромисс был найден: от приглашения ветеранов с искаженными злобой физиономиями воздержались. Взамен решили привлечь страдающих легкой степенью сенильной деменции, логично рассудив, что пятнадцать-двадцать человек со старческим слабоумием, сидя в президиуме, фона не испортят, тем более что отобрали улыбчивых. По мнению Вараниева, участие в открытии четырех возрастных групп, от октябрят до пенсионеров, одетых в одинаковую красную одежду, усилит акцент на связи эпох и преемственности поколений.

Украсить зал цветами взялся владелец одного небольшого, но весьма преуспевающего цветочного магазина, и пять тысяч красных гвоздик уже лежали в холодильной камере, готовые к отправке.

У фирмы, торгующей прохладительными напитками, были закуплены минеральная и питьевая вода с газом и без оного, соки и квас. От пива решили отказаться, несмотря на категорическое требование Велика иметь напиток в наличии. В качестве компенсации «внуку» по просьбе Виктора Валентиновича товарищи из Казахстана прислали сорок литров великолепного кумыса в стеклянных бутылках. Шесть столичных ресторанов подрядились кормить делегатов горячими обедами в часы работы съезда, а также завтраками и ужинами по месту проживания, в доме отдыха.

С автопарком для малоимущих граждан заключили договор на предоставление автобусов иногородним участникам съезда.

Были аккредитованы свыше шестисот корреспондентов различных газет и журналов, съемочные группы семидесяти семи телевизионных компаний, научные бригады пяти институтов психиатрии и три писателя, придерживающиеся левых убеждений.

На весь срок проведения съезда оплатили круглосуточную аренду двух машин «скорой помощи», забронировали пять мест в кардиореанимации больницы в Бибиреве и зарезервировали время в частной стоматологической клинике «Мандибула».

Возникли непредвиденные осложнения с поиском музыкального коллектива для исполнения «Интернационала». Руководители оркестров требовали оплаты за полных два дня работы, при том, что сыграть их просили лишь на открытии и закрытии съезда. Среди группы бескорыстных музыкантов внимание организаторов привлек придурковатого вида баянист, сносно исполнивший коммунистический гимн, и одаренный виртуоз-самоучка, играющий на ложках. Первого решили было задействовать, усадив не на сцене, а сбоку за занавесом, на что исполнитель категорически не согласился, а потому войти в историю суждено ему не было. Кандидатуру второго претендента решительно отверг Восторгайло. Он заявил, что появление на съезде человека с ложками неминуемо напомнит о голоде в Поволжье, а это для партии совершенно неприемлемо. В конце концов Шнейдерман договорился с оркестром того самого похоронного бюро, где Макрицын заказал венок Ганьскому.

Велик практически наизусть выучил текст своего выступления, запланированного на день открытия съезда, за что Виктор Валентинович пообещал ему купить новую машину. Специально нанятый логопед три месяца пытался поставить «внуку» правильное «д», но старался он безуспешно: по-прежнему звучало «г». А потому Восторгайло проделал огромную работу, редактируя им же написанные выступления будущего Вождя с учетом сохранившихся дефектов речи последнего. Слово «давно» во всем тексте было заменено на выражение «много лет прошло с тех пор, как…».

По Москве расползались слухи, касавшиеся некоего невероятного события, которое должно произойти на съезде коммунистической партии «Мак.Лем.иЧ.». Они множились, обрастали самыми неправдоподобными подробностями и постоянно менялись.

Из статьи в газете «Абзац сенсаций»: «Как стало известно из конфиденциальных источников, близких к руководству партии, любовнице Велимира Ильича Лемина, недавно обнаруженной живой в одной из деревушек швейцарского полукантона Обвальден, будет предложен пост председателя. Несмотря на преклонный возраст женщины, которой прошлой осенью исполнилось сто тридцать пять лет, чувствует она себя бодро и находится в относительно здравом разуме. С большой долей вероятности можно полагать, что именно она и станет вожаком коммунистов».

Радио «Ночной баритон»: «По неподтвержденным данным, председатель, господин Вараниев, на предстоящем съезде сложит с себя полномочия по причине острых разногласий с Еврухерием Макрицыным и Бобом Шнейдерманом, членами президиума партии с момента ее основания. Есть сведения, что он внесет предложение о назначении на высшую должность своего вне брака рожденного сына, о существовании которого мало что известно».

Еженедельный журнал «Народный глаз»: «Редакция располагает достоверной информацией о том, что несколько лет назад всемирно известному профессору медицины Зайцевскому, убежденному коммунисту, в ходе эксперимента удалось заменить некоторые важнейшие гены добровольцу-пареньку из Молдовы, приехавшему в Москву на заработки. Через год внешний облик молодого человека изменился поразительным образом, приобретя абсолютное сходство с основателем мирового коммунистического движения Велимиром Ильичом Леминым. Поддержание результата достигается потреблением специального кумыса, производимого лично профессором Зайцевским в лаборатории его клиники из молока монгольских кобыл. Есть основания полагать, что паренек из Молдовы займет должность председателя партии место Виктора Валентиновича Вараниева, последние годы страдающего тяжелой формой дневного энуреза. Бывшая сотрудница клиники Зайцевского, пожелавшая остаться неизвестной, сообщила нам, что пересаженные гены были получены зятем профессора Зайцевского, никому не известным химиком-любителем Аполлоном Ганьским, путем воздействия агрессивными кислотами на гены курчавого тибетского зайца».

На улицах города появились растяжки, сообщавшие обывателям о радостном событии в их жизни – предстоящем начале работы съезда коммунистической партии «Мак.Лем.иЧ.». Лоточники продавали всякую всячину с коммунистической символикой, и иностранные туристы с удовольствием приобретали матрешки, украшенные портретами Вараниева, Шнейдермана, Макрицына и, реже, Восторгайло, а также чашки с изображением серпа и молота; кожаные ранцы с рисунком крейсера «Аврора»; шкатулки, на крышках которых был изображен штурм Зимнего дворца, и много другой всячины. В салоне эксклюзивной сантехники нарасхват шла модель унитаза, дно которого украшал портрет Лемина, а в магазине «Товары для ног» особым спросом пользовались красные парусиновые ботинки под названием «Шаг вперед, два шага назад».

* * *

Весь предшествующий съезду день Виктор Валентинович нервничал. С утра ему показалось, что у Велика вытянулся нос. Председатель несколько раз внимательно присматривался, но в конце концов ничего не обнаружил, и опасения отпали.

Вараниева раздражали такие мелочи, на которые он обычно внимания не обращал: коврик в прихожей лежал не совсем ровно, была неплотно закрыта дверка коридорного шкафа, на полу в гостиной валялась газета… Несколько раз незаслуженно придирался к Велику.

В спальне:

– Сколько раз тебе повторять, бестолочь, чтобы шторы утром раздвигал?!

– Так мухи, сволочи, покоя не дадут.

Днем:

– Откуда ты идиотскую привычку принес – чай в туалете пить? Все помещение бергамотом и лимоном пропахло. Еще раз замечу – будешь пить обычный черный.

– Не пью я там чай, тебе показалось!

Вечером за ужином:

– Я что, до конца жизни буду тебя заставлять мыть руки перед едой? Весь в бабку пошел!

– Зря критикуешь. Вон, даже в газетах пишут, что чем больше бактерий в организм попадет, тем сильнее оно от заразы защищается.

Ночь председатель не спал. И даже принятая таблетка снотворного не погрузила его в сон: Виктор Валентинович лишь задремал – поверхностно и тревожно. Он вздрагивал от лая бездомных собак и редких ночных звуков, доносившихся с улицы, чаще обычного переворачивался со спины на живот и обратно, несколько раз вскакивал и быстро шел в комнату Велика, которого каждый раз находил безмятежно спящим.

В шесть часов утра Вараниев был уже на ногах. После чашки крепкого кофе открыл шкаф, еще раз внимательно осмотрел висевшие костюмы, все новые, купленные специально к съезду, и решил, что на открытие наденет серый, итальянский.

Накануне председатель в компании с Макрицыным, Шнейдерманом и Восторгайло придирчиво инспектировал зал, но никаких серьезных недочетов не обнаружил. Лишь попросил звукорежиссера установить повышенную громкость динамиков, учитывая, что большинство делегатов – люди пожилые.

Убранством помещения Виктор Валентинович остался доволен. Особый восторг вызвали одиннадцатиметровые статуи Карло Макса, Фредерико Эглиса и Велимира Ильича Лемина, изготовленные из натурального каучука умельцами фабрики надувных лодок. Работа была выполнена столь профессионально, что накачанные воздухом изделия казались выточенными из гранита. Внутри идолы имели алюминиевые каркасы, соединенные болтами через ноги с деревянным, покрытым кумачом поддоном, что обеспечивало резиновым великанам достаточную устойчивость. Расположили статуи у самого края сцены, в левой ее части так, чтобы не загораживать стол президиума.

Проходы зала были выстланы огненного цвета ковровыми дорожками с тонкими бледно-зелеными полосами по бокам, а пол сцены спрятали под ярко-багровым войлоком. Повсюду стояли горшки с гвоздиками, едва различимыми на фоне натянутой по периметру красной ткани. Такого же цвета занавесы спускались вниз от потолка позади огромного стола президиума. На стенах через каждые четыре метра присутствовали увеличенные фотографии Велимира Ильича, отражавшие разные периоды его жизни – от младенческих лет до проживания в Кочках.

Встречу руководства назначили за несколько часов до открытия. Велика запланировали привезти к полудню, когда в соответствии с утвержденным регламентом должен будет заканчивать выступление Вараниев.

* * *

Сейчас, проезжая на служебной машине по Москве, председатель ощущал приятное волнение – ведь предстоит такое знаменательное событие! И никак он не предполагал, что приподнятое настроение покинет его совсем скоро.

В оговоренное время все товарищи прибыли. Удивил Еврухерий: был одет со вкусом, при великолепном галстуке и изумительных черных туфлях. Шнейдерман спокойно прохаживался по залу, опустив голову, словно обдумывал что-то важное. Следом за ним не спеша шагал заведующий идеологическо-теоретическим отделом Восторгайло.

Через некоторое время появился один из помощников Вараниева и сообщил, что «поколения тут». Это означало прибытие октябрят, пионеров, комсомольцев и ветеранов. Их намеренно пригласили заранее, чтобы отрепетировать открытие съезда в специально пошитых нарядах. Первыми переодеваться за занавес отправились пенсионеры. Один из них странным образом пятился назад, непрерывно посмеиваясь и подмаргивая неизвестно кому левым глазом, что очень не понравилось председателю.

– Товарищ! – окликнул весельчака Вараниев. – Радостью не поделитесь?

Пенсионер посмотрел в сторону Виктора Валентиновича придурковато-насмешливым взглядом и, ничего не ответив, несколько раз показал язык, обложенный густым белым налетом.

– Убрать его! – заорал председатель, и участие товарища в церемонии открытия съезда завершилось, не успев начаться.

– Ты где такого нашел? – раздраженно спросил Вараниев у Шнейдермана.

Боб Иванович ответил быстро:

– В доме престарелых напрокат взял – пять сотен главврачу отвалил за всех вместе.

Председатель удивился:

– Что значит «за всех вместе»?

– У меня оттуда четверо, – пояснил второй человек впартии.

– Надеюсь, не все такие? – саркастически поинтересовался Вараниев.

– Нормальные они, – успокоил «сын восьми народов». – И этот нормальным был. Просто переволновался, я думаю.

Переодетые ветераны один за другим стали выходить на сцену. При их появлении Вараниев застыл в изумлении: фасоны, подобранные Матреной Митрофановной Мерзлодуевой, отличались уж очень большой оригинальностью. Старички были одеты в шаровары, на которые до нижней трети бедра ниспадали двубортные пиджаки с четырьмя огромными перламутровыми пуговицами овальной формы. На старушках оказались юбки в складку сантиметров на двадцать выше колена и глубоко декольтированные блузки без рукавов. Точно в такие же наряды облачились и представители других возрастных групп. Содержимое декольте пенсионерок, кроме сострадания, никаких других чувств у Шнейдермана не вызвало.

– Может быть, им салфетки в цвет раздать, чтобы прикрылись? – нерешительно подумал вслух Боб Иванович.

Вне себя от злости, Вараниев быстро направился к сцене. Подойдя ближе к представителям четырех поколений, председатель широко открыл глаза, покраснел и затрясся от гнева, не в силах что-либо сказать. Инициативу, неожиданно для всех, взял на себя Макрицын.

– Бибик, ты где же это такой материал откопал? – обратился он ко второму человеку партии.

Обескураженный увиденным, Боб Иванович ответил невпопад:

– Материал из Италии доставлен.

– В Италии драконы не водятся, – объявил Еврухерий.

С близкого расстояния было отчетливо видно, что ярко-красный ситец разрисован темно-красными драконами величиной с небольшую записную книжку.

– Кретин! – процедил сквозь зубы Вараниев в сторону «сына восьми народов», но тихо, так, чтобы не услышали младшие поколения. – Немедленно пусть идут и переодеваются – будут сидеть в том, в чем приехали.

– Нельзя, Виктор, – виновато возразил Шнейдерман, – получится толпа с автобусной остановки, а у нас как-никак событие торжественное. Тогда уж лучше совсем от них отказаться.