Текст книги "Генетик"

Вараниев, выслушав монолог Ганьского с подчеркнутой внимательностью, поблагодарил ученого, принес извинения за зятя, заметив, что отвечать может только за себя. Заверил, что сам так никогда не поступил бы. А затем перешел к разговору по существу:

– Конечно же перед встречей с вами я имел продолжительную беседу с мужем сестры. Он просит прощения за случившееся: в тот момент у него была сложная финансовая ситуация. Но сейчас трудности позади.

– Мои условия таковы: должник выплачивает остаток суммы, оговоренной нашим договором, – решительно заявил ученый.

– Зять может заплатить сейчас триста тысяч. И через несколько месяцев – остаток, – сообщил председатель.

– Извините, Виктор Валентинович, но в подобном сценарии я уже участвовал, – бескомпромиссно отмел предложение Ганьский.

– Я ручаюсь за него!

Ганьский взял минуту на размышление, после чего ответил согласием.

– Куда принести деньги, Аполлон Юрьевич?

– В тот же самый банк.

Партийная квартира была продана быстро и очень выгодно: центр столицы, кирпичный дом.

Через неделю после визита Вараниева Ганьский положил на свой счет триста тысяч американских долларов и уже на следующий день осматривал ребенка, которого Вараниев и Хвостогривова привезли к нему домой.

– Какой у мальчика аппетит? Как идет вскармливание? – спросил ученый.

– Да жрет все подряд! – простодушно ответила Хвостогривова.

– Будьте столь любезны, – обратился к ней Ганьский, – поясните поподробнее насчет рациона ребенка.

– Все ест, что на столе видит. Правда, хрен не любит. И капусту квашеную. А горчицу может ложками есть. Сидит и ест, за уши не оторвешь.

– Я восхищен! – удивленно воскликнул Ганьский. – Вижу абсолютные знания по теме питания грудных детей. Погодите… Как это «сидит и ест»? В шесть месяцев? Идавно он у вас «сидит и ест»?

– Не помню точно… Ну, месяцев с трех, наверное.

– Так как же он сидит – ведь он и голову-то еще неуверенно держит? – недоумевал Ганьский, просунув ладонь под затылок ребенка.

– А я его подушками закрепляю, чтобы на пол не шмякнулся.

– Вы потрясающая мать! Вы преисполнены заботы и трепетно несете приятное, но нелегкое бремя материнства! Но почему малыш за столом-то сидит, а не в кровати или в манеже?

– Там он орет. Я специально его за стол усаживаю, тогда он жрет и жрет, пока набок не завалится и не уснет, – объяснила Хвостогривова.

– А как же мальчик дотягивается? – не мог понять Ганьский.

– Так я ему все с краю ставлю.

– И горчицу?

– И горчицу тоже. А не поставь – так орать будет, что хоть из дому беги!

– Мне необходимо два-три кубика крови ребенка, – неожиданно заявил Ганьский, на которого Жанетта Геральдовна произвела сильное впечатление. Увидев недоумение на лицах гостей, ученый пояснил: – То есть два-три миллилитра. Но учтите: никаких поликлиник – только в частном порядке! Возьмите с собой сумку со льдом, поместите туда пробирку с кровью и как можно быстрее ко мне. С сегодняшнего дня строжайшая диета! – Лицо ученого сделалось напряженным. – Никакой горчицы! Побольше соков, протертые фрукты, овощи, каши, отварное мясо. Молочные продукты – обязательно из молочной кухни. Я жду вас с кровью. И вот еще что: договоритесь с медсестрой – необходимо будет в течение двух часов внутримышечно ввести тот препарат, который я дам утром следующего дня.

* * *

Уже несколько суток дух Шнейдермана витал в съемной квартире Виолетты. Второму человеку в партии здесь нравилось. Ему нравилось буквально все, но больше всего сама Виолетта. Молодую женщину не посещало дурное настроение! Даже когда Боб Иванович случайно наступил на хвост ее любимому коту и тот завизжал так, что перепугал попугая, жившего в огромной клетке, реакция Виолетты была выражена одной фразой: «Бибик, ходи осторожнее».

К коту Шнейдерман относился нейтрально, попугая же с первого дня недолюбливал за то, что тот слишком много говорил, и чаще всего невпопад. Дурное влияние телевизора не обошло стороной австралийскую птицу: она повторяла целые фразы из телевизионных передач. А на третий день своего пребывания в квартире гость птицу невзлюбил по-настоящему, обнаружив, что пернатый позаимствовал элементы и из его речи.

– Как дела, любимая? – услышал Шнейдерман, выходя из туалета.

Вместе со словами «Закрой клюв, дятел!» попугай получил огромное банное полотенце на клетку, после чего замолчал. Виолетта, вернувшись с работы и не услышав привычное «Привет, мамочка», сразу поняла, в чем дело. Она, мягко улыбаясь, попросила Боба Ивановича более не применять подобный метод воздействия на пернатого друга.

Спустя день хвост кота пострадал вновь, и Барсик поменял образ жизни: забивался в щель между диваном и стеной, и никакими уговорами его не удавалось выманить. Кот покидал убежище, лишь когда Шнейдерман закрывал дверь квартиры снаружи. Но самые удивительные изменения произошли с попугаем: он начал заикаться, повторяя одну и ту же фразу: «В Гвадалахаре побывать я не успею…»

– Где он набрался этого? – удивлялась Виолетта.

– По телевизору и не такое услышишь, – откликнулся Шнейдерман.

* * *

Аполлон Юрьевич получил пробирку с кровью в десять утра, и сразу загудела центрифуга, разделяя кровь на фракции.

Ученый вышел из комнаты под утро следующего дня весьма и весьма утомленным. Он проследовал на кухню к телефону. Как назло, номер Вараниева найти не удавалось, а время было дорого. И Аполлон Юрьевич позвонил Макрицыну. Еврухерий не спал: головные боли, мучившие его последние несколько месяцев, с начала недели усилились и делали ночной сон рваным и неглубоким, к врачам же ясновидящий идти категорически не хотел. Сообщив номер телефона, он изъявил желание повидаться.

Ганьский связался наконец с председателем:

– Срочно приезжайте! И пусть мамаша с младенцем немедленно едет к медсестре, чтобы не терять время.

Примчавшийся вскоре Вараниев положил изготовленный ученым препарат в сумку со льдом и бегом вернулся к поджидавшему его такси. Не прошло и часа, как Велику была сделана инъекция, о чем председатель радостно доложил Ганьскому.

– Очень хорошо, – резюмировал Аполлон Юрьевич, растягивая «ч», – мне необходимо видеть ребенка каждые две недели. Через месяц-полтора можно будет судить о результатах. Да, вот еще что: есть вероятность повышения температуры. Можно вызвать врача, но никаких лекарств без звонка мне.

Легко перекусив, Аполлон Юрьевич, отправился наконец отдыхать. Проснулся под вечер, когда Марина, вернувшаяся с работы, хлопотала над ужином. Ученый чувствовал себя уставшим и разбитым. Переутомление давало о себе знать: за прошедший месяц он похудел на семь килограммов.

* * *

На следующий день, как обычно ни свет ни заря, явился Макрицын. Ганьский не видел его больше месяца и сразу отметил перемены, произошедшие с другом, – правый глаз ясновидящего был выпучен, как у больного базедовой болезнью, но левый оставался нормальным. Прямо с порога Еврухерий обратился к ученому:

– Полоша, хочу посоветоваться с тобой: что-то мне не по себе. Примерно год назад или чуть-чуть раньше у меня появилась способность читать чужие мысли – на улице, на выступлениях. Но начала болеть голова. Читать мысли мне становится все легче, а голова болит все сильнее. А теперь вот с глазом что-то непонятное. По ночам просыпаюсь – голова болит, очень есть хочется, в правом ухе шумит, будто вода попала. Как ты думаешь, может, я слишком переутомляюсь?

– Сколько выступлений ты проводишь за месяц? – спросил Ганьский.

– Когда два, когда пять.

– А остальное время?

– Сплю, вечерами гулять хожу. Иногда с женщинами встречаюсь. Ну, в магазин сбегаю, белье в машинку запущу, подмету в квартире. Партийными делами занимаюсь, но немного. Вот и все, – подытожил Макрицын.

Аполлон Юрьевич несколько минут ходил по комнате, пока не сформулировал свое мнение:

– Уверен, что это не переутомление. Если бы оно давало такие последствия, то у меня оба глаза размером с мяч стали бы, а голова разорвалась, как противотанковая мина. Мой тебе настоятельный совет: обратись к хорошему врачу. Если не найдешь – дай знать, я попытаюсь тебе помочь.

Приятели поговорили немного о порче, сглазе, привороте и нашли полное взаимопонимание и абсолютное совпадение позиций: оба считали все это шарлатанством. Макрицын вновь спросил у Ганьского, почему он носит черные очки в квартире. А тот опять ушел от ответа.

Со дня передачи Вараниеву препарата для Велика ученый не занимался трудоемкими научными работами – он решил отдохнуть. Это отнюдь не означало, что Аполлон Юрьевич самоустранился от науки. Он трудился, но не изнурительно, по семнадцать-восемнадцать часов в день, а в два-три раза меньше. И занимался лишь тем, что являлось для него чем-то средним между наукой и хобби: дописал и отредактировал третью, последнюю книгу «Почерк – зеркало личности. Трактовка описок при левостороннем наклоне»; передал редактору издательства последние пять стихотворений для сборника «Оттенки теней»; написал вступительную статью к сигнальному экземпляру поэмы Залпа «Игры амплитуд»; съездил в город на Неве, где выступил с докладом на Международном симпозиуме по перспективным направлениям изучения биохимии гена. С Мариной посетили несколько выставок, по большей части художественных, побывали в театрах и послушали музыку Брамса в консерватории. Чаще обычного общался с Евгением, нанесли визит Кемберлихину и посидели в дорогущем ресторане, где отведали редких морских гадов, и остались весьма довольны ужином. Помимо прочего, Ганьский перечитал трилогию Фейхтвангера. Получил огромное удовольствие от некоторых из ранее не читанных стихов Бодлера и Вийона.

Почти ежедневно вечерами по нескольку часов гулял с супругой по центру Москвы. За это время истощенная нервная система ученого восстановилась практически полностью, появился аппетит, и ему приходилось себя сдерживать, постоянно памятуя о предрасположенности к избыточному весу.

Минула неделя, которую ученый посвятил отдыху. Наступил срок первого и очень ожидаемого им визита Вараниева и Хвостогривовой с Великом.

– Итак, уважаемые господа, к делу, – заговорил Ганьский после приветствий. – Мне, признаться, не терпится осмотреть ребенка. Смею предположить, что вам, в свою очередь, не терпится услышать мое заключение. Не так ли?

– Вы абсолютно правы, – подтвердил Вараниев.

– Будьте любезны, Жанетта Геральдовна, расскажите все, что сочтете важным, относительно ребенка. Я имею в виду замеченные вами изменения со дня введения препарата и по сегодняшний день.

Времени на обдумывание Хвостогривовой не требовалось – ее так и распирало высказаться. И костромская дама выдала:

– Жрет по-другому!

Обычно сдержанный, Аполлон Юрьевич дал волю эмоциям:

– Да что вы все «жрет» и «жрет»?! Прошу вас, выбирайте слова! По вашему мнению, насколько сильно похож Велик на того ребенка, которого вы имели несчастье потерять?

«Мамаша» посмотрела на председателя – вопрос явно поверг ее в замешательство. Она ожидала, что Вараниев возьмет инициативу в свои руки и ответит за нее, но тот уткнулся взглядом в пол.

– Как две капли воды! – выпалила женщина. – Даже волосы одного цвета. И такой же кудрявый.

– Итак, какие вы заметили изменения, если таковые имеют место быть?

– Сразу аппетит поменялся.

– То есть? – удивился ученый.

– Горчицу не просит, отказался от солений. Полюбил гречневую кашу. И ест намного меньше.

– А пьет что?

– Все подряд, но больше пиво любит.

– Пиво? Я не ослышался? – Аполлон Юрьевич метнул полный изумления взгляд на Хвостогривову.

Вараниев встал, машинальным движением руки пригладил волосы и обратился к Ганьскому:

– Конечно, вы ослышались.

Жанетта Геральдовна возмутилась:

– Вовсе нет! Пиво он любит, но я не даю ему пить много.

– Очень мудро! – процедил сквозь зубы ученый. – Когда в прошлый визит вы рассказывали про горчицу, я не совсем поверил в правдивость ваших слов. Но сейчас понял, что вы ничего не преувеличивали. И это ужасно! Неужели вы не понимаете, что горчица, которую ваш ребенок поглощал ложками, и пиво, которое он пьет, есть не что иное, как натуральный яд для него? Не удивлюсь, если у Велика в недалеком будущем обнаружится токсический гепатит или цирроз печени. Потрясающе! Взрослая женщина, а такие глупости творите! Будь у меня возможность лишить вас материнства, я бы это сделал. Виктор Валентинович, у меня к вам огромнейшая просьба: возьмите под свой контроль быт и воспитание ребенка. Иначе я вряд ли смогу ему помочь. А вы, мамаша, начните читать пособия по питанию детей, их воспитанию, физическому и умственному развитию. Надеюсь, все понятно?

Ганьский подошел к ребенку.

Хвостогривова сидела с испорченным настроением, да и у председателя оно было не лучше, а ученый продолжил осмотр, бормоча себе под нос:

– Так, так… Давай-ка мы твой язычок посмотрим… Большой родничок почти закрылся…

Как и во время первого осмотра, Ганьский сгибал и разгибал конечности Велика, но уделил больше внимания пальцам рук. Через четверть часа Аполлон Юрьевич сказал «одевайтесь».

– Ну что же, господа Вараниевы… Я не ошибся, Жанетта Геральдовна? Вы до замужества такую же фамилию, как и брат, имели?

– Нет, мы под разными фамилиями росли – у нас отцы разные.

– А ваш отец сильно пил, Жанетта Геральдовна?

Женщина вытаращила на Ганьского удивленные глаза:

– Очень сильно… А вы откуда знаете?

Ганьский на вопрос не ответил.

– Ну, что же, господа Вараниевы… Имею все основания поздравить вас – мне удалось обеспечить полное блокирование фактора, обусловливающего болезнь, что гарантированно приведет к полной реабилитации ребенка. Необходимо будет ввести еще один препарат для закрепления достигнутого успеха, и я должен присутствовать при процедуре. Лучше всего было бы, если бы вы приехали ко мне вместе с медсестрой. И, Виктор Валентинович, очень надеюсь на окончательный расчет в день нашей следующей встречи…

В назначенное время Ганьский встретился с председателем в банке. Без лишних слов Вараниев вручил ученому сумку, набитую долларами.

– Здесь четыреста тысяч, – полушепотом объявил председатель. – Пересчитаете?

– Я вам верю.

В тот же день ближе к полудню в квартиру Ганьского вошли Вараниев, Хвостогривова с Великом на руках и незнакомая женщина, которая оказалась медсестрой Клиники акушерства и гинекологии ветеранов Октябрьского переворота и Гражданской войны. Ученый протянул ей небольшой флакон с прозрачной бесцветной жидкостью. Медсестра внимательно осмотрела его, пытаясь найти маркировку, но безуспешно.

– Пожалуйста, вводите внутримышечно, и медленно, – попросил Ганьский.

– Я не буду делать инъекцию, не зная, что внутри! – заявила женщина. – А вдруг там яд?

– Браво! Я ожидал услышать именно такой ответ. У вас второй шприц найдется?

– Есть еще пять.

– Великолепно. Тогда полтора кубика введите мне, а потом половину кубика ребенку. Надеюсь, такой вариант убедит вас в безвредности вводимого препарата?

Медсестра достала шприц и натренированным движением выбрала три четверти содержимого флакона. Ганьский подставил плечо и получил внутримышечную инъекцию. Оставшийся препарат другим шприцем женщина ввела ребенку, который даже не среагировал на укол, увлеченный купленной ему накануне яркой игрушкой.

– Покажите мне мальчика через полтора месяца, – перед тем как попрощаться, сказал Аполлон Юрьевич. – Поводов для беспокойства не вижу.

Ученый не обманывал: поводов для беспокойства действительно не было. Введенная (ему одному известно, для чего) половина кубика пятипроцентного раствора аскорбиновой кислоты навредить ребенку не могла.

Через полтора месяца осмотрев Велика, Ганьский был краток:

– Генетический фактор болезни блокирован. Физическая реабилитация произошла. Уверен, что ребенок будет развиваться без отклонений. А теперь самое важное: мне удалось полностью блокировать хромосому, ответственную за появление «синдрома попугая». Однако путей ее уничтожения я пока не нашел, хотя, признаться, работаю над этим и близок, как мне кажется, к успеху. У меня веские основания предполагать, что в блокированном состоянии третья хромосома будет находиться до двенадцати недель. Иными словами, регулярное введение препарата с квартальной периодичностью гарантирует стопроцентное отсутствие проявлений признаков синдрома и абсолютно нормальное развитие ребенка. Жду вас через три месяца.

Глава четырнадцатая

Минуло семь лет.

Шнейдерман, официально оформив отношения, жил душа в душу с молодой женой. Денег от сдачи в аренду питерской квартиры хватало на безбедную жизнь, но все же не настолько, чтобы отказываться от четырех тысяч долларов партийного оклада.

Еврухерия Макрицына прооперировали в Институте нейрохирургии, удалив доброкачественную опухоль мозга. Головными болями он уже не страдал. Шум в ухе и выпячивание глаза исчезли, а вместе с ними и способность к чтению мыслей. Удаленная опухоль была одной из двух обнаруженных. Как установили врачи, первое новообразование имелось у Еврухерия чуть ли не с рождения, было относительно невелико, мозг сильно не сдавливало. Удалять его не стали. По мнению Ганьского, именно с ним была связана способность Макрицына видеть прошлое, настоящее и будущее. Ясновидящий оставался активным членом «Мак.Лем.иЧ.». Как и прежде, он продолжал давать сеансы в клубах, а несколько раз даже выступил на стадионах и в киноконцертных залах. Были попытки возобновить семейную жизнь с Ангелиной Павловной, но оба раза пришлось довольствоваться одним ответом: «Мне без тебя не хуже».

Хвостогривова была исключена из партии и отстранена от воспитания Велика. Боб Иванович подыскал «двух старичков», которым и поручили заботу о правильном развитии будущего Вождя. Воспитатели и воспитанник жили у Вараниева.

Численность партии увеличилась в два с половиной раза, но качественный состав оптимизма не внушал. Со смертью секретаря Хабаровского крайкома чуть было не развалилась вся организация, девяносто процентов численности которой составляли китайские товарищи, объявившие о выходе из партии. Отколовшаяся группа преобразовалась в моноэтническую организацию «ККККК»: Коммунистический картель китайского контрафакта и контрабанды. Новая организация была своевременно разогнана правоохранительными органами. А в Хабаровске осталось не более двух десятков истинных коммунистов из Китая во главе с этническим вьетнамцем – первым секретарем крайкома Лес Би Яном.

Большинство других, тоже коммунистических, распалось по разным причинам. Из двух выживших «Мак.Лем.иЧ.» была крупнейшей и наиболее организованной, что являлось единоличной заслугой Виктора Валентиновича Вараниева. Размеры членских взносов выросли настолько, что позволяли без проблем покрывать все партийные нужды и даже помогать наиболее нуждающимся членам. Таковыми единогласным решением закрытой конференции были признаны председатель партии и заведующий отделом интернациональных связей. На выделенные деньги Виктор Валентинович приобрел на Тверской скромное двухэтажное, в доме старой постройки, жилье о пяти комнатах. Купил председатель и новый автомобиль, а на оставшиеся копейки дачку в двадцати километрах от Кольцевой дороги. Бывшая его супруга (Вараниев развелся шестью годами ранее), узнав о приобретениях, заимела проблемы ментального характера, по поводу чего прошла курс лечения в одной из московских клиник. Дочь успешно окончила институт, вышла замуж за датчанина и проживала с ним в пригороде Копенгагена, изредка наведываясь в Москву.

Шнейдерман нуждался не так остро, а потому денег, ему выделенных, хватило лишь на обычную трехкомнатную квартиру в монолитном доме возле станции метро «Профсоюзная».

Не был обойден вниманием и Еврухерий: лично председатель купил для него пылесос и стиральную машину, сделанные на Тайване.

* * *

В течение этих семи лет каждые три месяца Аполлон Юрьевич Ганьский осматривал Велика, встречаясь с Виктором Валентиновичем Вараниевым, который опекал ребенка и, по сути дела, являлся ближайшим для него человеком. Когда малыша регистрировали, в графе «Имя отца» по просьбе Вараниева поставили «Илья». Кроме того, председатель через свои связи записал мальчику нужную фамилию, и Велик стал Леминым.

Евгения Ивановна и Евгений Иванович Ромашкины, воспитатели Велимира Ильича Лемина, являлись убежденными коммунистами и пронесли свои убеждения через всю жизнь. Они были невероятно похожи друг на друга во всем. Из славной истории жизни Евгении Ивановны было известно, что она добровольно стала комсоргом факультета плавленых сыров Института немясных продуктов питания. Там же вступила в коммунистическую партию. Потом работала секретарем парторганизации Завода плавленых сыров, после чего перешла в Министерство плавленых сыров, где трудилась в парткоме, заведуя сектором написания гневных и осуждающих писем. Оттуда и ушла на пенсию.

Евгений Иванович начинал карьерный рост с освобожденной должности комсорга Института копченостей и деликатесов, затем работал вожаком коммунистов на Заводе копченостей и деликатесов специальной предназначенности. Показав себя с самой лучшей стороны, был переведен в Министерство дефицитных продуктов питания, где трудился в парткоме завсектором осуждения идеологически чуждых элементов.

Мужчина и женщина были похожи и внешне: серые глаза, маленький рот, оба худощавые, седые. Их уши были оттопырены, а подбородки тяжелы. Носы Ромашкиных постоянно были красными, только нос Евгения Ивановича был с трудом различим, Евгения же Ивановна обладала тонким и очень большим носом с дугообразной переносицей. А еще она была на полторы головы выше.

Чета стариков весьма трепетно относилась к Велику, даже баловала его. Когда ребенку исполнилось три года, Евгений Иванович начал читать ему основные работы экспоната, находящегося в Мумияхране. К семи годам некоторые из них Велик знал наизусть, хотя не понимал, о чем идет речь. Воспитатель не огорчался, уверенный, что понимание придет с годами.

Евгения Ивановна учила мальчика правильному русскому языку, развивала хорошие манеры поведения, прививала любовь к живописи. В результате ее стараний Велик научился рисовать крейсер «Аврора», броневики, красноармейцев с винтовками, тачанки, гвоздики… Много времени воспитатели тратили на рассказы о жизни Великого Вождя.

Историю рождения ребенка Ромашкины не знали, и им было очень любопытно, зачем Вараниев регулярно возит Велика к доктору. Мальчик знал, что дядя Аполлон колет ему витамины, которые укрепляют организм, а старики недоумевали, почему нельзя заменить уколы таблетками.

После незначительного инцидента с медсестрой в начале лечения Вараниев с ученым решили, что вовлекать в процесс посторонних лиц опасно. А посему Аполлон Юрьевич стал делать все сам: забирал кровь, изготавливал препарат и вводил его.

Встречам с Ганьским Велик был рад, хотя знал, что получит укол в мягкое место. Ученый знакомил ребенка со всякими интересными фактами, которые порой вызывали шок у воспитателей. Так, например, однажды Велик сообщил им, что есть животные и люди, а есть Бог, в другой раз изъявил желание почитать Библию. Ромашкины доложили председателю, и тот остался очень недоволен. За пару дней до очередного визита он сильно призадумался: «Общение ребенка с Ганьским ни к чему хорошему не приведет. А может, и не нужно лечение, если столько лет ребенок в порядке? Какие цели преследует Ганьский введением препарата? За семь лет не взял ни рубля сверх оговоренного миллиона, значит, не корыстные. Но ведь что-то же им движет! Что? Почему он ни разу не спросил о родителях? Почему не удивляется, что я один вожу к нему ребенка? Научный интерес? Ерунда! Ничего не понимаю…»

Председатель вынул из тумбочки записную книжку, нашел и набрал номер профессора Зайцевского.

– Здравствуйте, Николай Сергеевич. Это Вараниев Виктор Валентинович. Я был у вас на приеме с мальчиком лет семь назад. Ваш диагноз был «синдром попугая». Хотелось бы проконсультироваться у вас снова.

– Хорошо! Приезжайте завтра с утра.

Вараниев не мог четко объяснить, зачем позвонил Зайцевскому. Какие-то… путаные, совершенно разные и не связанные между собой мысли мелькали в его голове. Он еще не знал, чем будет мотивировать свой визит, но ехать решил твердо.

И вот председатель с Великом вошли в кабинет.

Не успел посетитель поздороваться, как Зайцевский театрально всплеснул руками:

– Ну как же, я вас помню! Прекрасно выглядите, уважаемый! Я бы даже сказал, помолодели. Итак, с чем пожаловали? Проблемы с ребенком? Слушаю вас внимательно.

– Да, я бы хотел поговорить с вами о мальчике, – со всей серьезностью сообщил председатель.

– Вам следовало привезти ко мне больного ребенка. Ябы его осмотрел, дал ценные рекомендации. С моим-то опытом…

Вараниев медлил с ответом, не зная, что сказать. Заметив это, Зайцевский встал из-за стола, двумя гигантскими шагами молниеносно перенес свое тело, состоящее как бы из огромного живота, увенчанного непропорционально большой головой, к стулу председателя.

– Понимаю, понимаю… Что, совсем плохой? Агрессивен? Буянит?

Вараниев молчал.

Профессор вернулся за стол и нажал кнопку на боковой его стороне. Не прошло и пяти секунд, как в кабинете появилась сотрудница.

– Ингрид Францевна, заберите ребенка.

– На госпитализацию или обследование?

– На то время, пока я буду беседовать с Виктором Валентиновичем.

Как только дверь закрылась, Вараниев обратился к профессору:

– Ребенка только что забрала ваша помощница.

Завцевский рассмеялся:

– Ну да. Но я имел в виду больного ребенка.

– Это он и был.

Опираясь на стол двумя руками, профессор привстал.

– Тот самый, которого я консультировал и которому поставил диагноз «синдром попугая»?!

– Да.

Зайцевский медленно опустился в кресло:

– Но ведь дети с таким диагнозом в ста процентах случаев имеют характерное лицо… То есть вы утверждаете, что мой диагноз был ошибочным?

– Я не знаю. Я не специалист, – ответил Вараниев.

– Кто-нибудь лечил ребенка? Кто-нибудь консультировал?

– Никто не лечил, – уверенно, не дрогнув ни единым мускулом на лице, обманул Виктор Валентинович. – Аконсультация была. Его Аполлон Юрьевич Ганьский осматривал.

Зайцевский подпрыгнул в кресле, но огромная масса тела быстро и уверенно опустила его вниз.

– Как вы могли попасться в лапы этого выскочки?! Представляю, какие деньги он с вас содрал…

«А ведь профессор прав!» – хмыкнул про себя председатель, но ответил так:

– Очень небольшие.

– И что же он вам порекомендовал, этот возомнивший себя гением недогенетик-недохимик?

– Он сказал, что диагнозы профессора Зайцевского обсуждению не подлежат, – более авторитетного мнения быть не может.

Николай Сергеевич мгновенно поменялся в лице: напряжение сошло, появилась легкая улыбка.

– Время все расставляет по своим местам, друг мой. Сколько сил и энергии стоила мне борьба с Ганьским! Наглый и весьма самоуверенный тип. Не имея никакого отношения к медицине, он сумел втереться в доверие ко многим ученым со своими утопическими, а порой бредовыми идеями. Жюль Верн нашего времени! Слава богу, у него хватило ума признать свое поражение в научном споре со мной!

– Но ведь его назвали ведущим специалистом мира по «синдрому попугая».

– Вы имеете в виду восьмилетней давности «Биенальный справочник болезней и синдромов»? – уточнил Зайцевский.

– Да, – кивнул Вараниев. – И последующие три выпуска тоже.

– Иногда и солидные люди ошибаются. Поверьте, в новом издании его фамилии уже не будет. Мне удалось разглядеть вредоносную суть теории Ганьского и разбить ее в пух и прах. Правда, результаты наших научных сражений гласности я не предавал. Ладно, хватит об этом. Слушаю вас.

– Профессор, может, вы ошиблись в диагнозе? Или болезнь прошла сама?

– Отвечаю честно: в диагнозе, подтвержденном хромосомно-генетическим исследованием, ошибиться не мог. Теперь второй ваш вопрос. В научной литературе описано много случаев исцеления от болезней, считающихся неизлечимыми. Так вот, внешний вид вашего ребенка говорит о полном самоизлечении.

– Вы уверены, Николай Сергеевич?

– С моим-то опытом и ошибиться в диагнозе «синдрома попугая»? Дорогой мой, я могу расценить ваш вопрос как оскорбительный! – с нескрываемой обидой в голосе произнес Зайцевский.

– Извините, профессор! Действительно, глупый вопрос. Это я от волнения, – попытался оправдаться Виктор Валентинович.

Вараниев вышел из отделения окрыленным. В машине, по дороге домой, Велик рассказывал о странных и очень смешных ребятах, похожих друг на друга, которых видел, пока сидел в коридоре с Ингрид Францевной.

До очередной инъекции оставалось две недели. Именно за четырнадцать дней Виктор Валентинович звонил Ганьскому, уточняя время очередной встречи (собственно, визитов было два: в первый день ученый делал забор крови, а на следующий утром вводил приготовленный препарат). Сейчас ходил по квартире в раздумье: звонить или не звонить…

Вечером Ганьский вышел на связь сам.

– Мое почтение, Виктор Валентинович. Я крайне обескуражен отсутствием вашего звонка! У вас что-то случилось? – тревожно спросил он.

Председатель не сразу нашелся что ответить. Минутная пауза еще более усилила беспокойство ученого, и последовавший за ней ответ не внес ясности в ситуацию:

– У нас все в порядке, Аполлон Юрьевич! Но Велик будет вынужден пропустить очередную встречу. Не спрашивайте почему – пока объяснить не могу. Тем более по телефону.

– Я бы к вам подъехал, – предложил Ганьский.

– Нет, нет, не стоит, – возразил председатель.

Удивленный ученый не стал задавать вопросов, а лишь предупредил:

– Очень плохо, Виктор Валентинович. Не имею права критиковать принятое вами решение, не зная его подоплеки, но прошу учесть: вероятность возвращения проявлений синдрома практически абсолютная, и впоследствии придется попотеть, чтобы вытащить Велика. Причем гарантировать благоприятный исход я не могу.

* * *

Пришло время, и Велик пошел в школу.

Ольга Ивановна, учительница начальных классов, сразу же обратила внимание на кудрявого белобрысого мальчугана.

– Неужели воскрес, родной ты наш?! – только и смогла она произнести, прочитав фамилию, имя и отчество ребенка.

Известие быстро разнеслось по школе. Первыми пришли посмотреть на нового ученика директор с замом и школьная уборщица, ветеран с пятидесятилетним трудовым стажем. Затем потянулись преподаватели. Последним явился завхоз, успевший хлебнуть какой-то бормотухи, а потому выглядевший веселым и счастливым. Все как один были согласны: ребенок – вылитая копия Вождя пролетариата и защитника угнетенных.

Велик не понимал, с чего вдруг к нему такое внимание. Но спустя какое-то время страсти улеглись, интерес пропал. Подумаешь, великое дело: ну, родился ребенок, похожий на Вождя. Да мало ли кто на кого похож… Имя полностью совпало? Так ведь в мире немало однофамильцев, у которых и имена одинаковы, и отчества.