Текст книги "Атлантида, унесенная временем"

«Русское» Средиземноморье

Двести лет памяти

Нам предстояло пройти около пятисот миль до острова Закинф, в прошлом Занд. И здесь, на его северной оконечности, навестить семью Бриса.

А он, понимая наше вежливое согласие «зайти домой», опять заинтриговал всех. Он вывесил на «Доске истории» следующий текст.

1791 год. Спаситель русского флота на острове Занд. Эскадра русского флота вела боевые действия против турецких морских сил в восточной части Средиземного моря. Это была политика Российского государства по вытеснению турецкого влияния на Черном и Средиземном морях в интересах православного населения Греции и славянских народов на Адриатике.

В числе активных помощников командующего русской эскадрой находился Моцениго, приемный православный сын венецианского дожа, вставший на защиту греков от турецкого засилия. Постоянно он жил на острове Занд у западного берега Пелопоннеса, где имел богатое имение и добрые отношения с местными славянами.

В поле его зрения находилась вся акватория Эгейского моря. Информацию о положении с турецкими войсками и флотом ему поставляли добровольные осведомители – патриоты из числа местного населения.

Особое доверие русских Моцениго завоевал в то время, когда убедил русского адмирала покинуть с вверенным ему флотом порт Порос в Сороническом заливе: по поступившим к нему данным, турецкий флот готовился атаковать русских. Русская эскадра вышла в море и атаковала турок. Было уничтожено и повреждено около тридцати кораблей противника. Фактически с этого момента турецкий флот перестал существовать.

Моцениго вел разведку побережья и островов, обеспечивал русский флот лоцманской поддержкой, организовывал пополнение флота моряками из греков, снабжал русских продовольствием. Его усилиями русская эскадра упредила турок, которые готовились вывести 500 греческих детей в Турцию. Благодаря заступничеству русских, дети были перехвачены и доставлены специальным кораблем в Петербург.

Будучи богатым человеком, Моцениго отдал все свое состояние на борьбу с турками и на помощь в этом святом деле России. Со временем Русская Земля стала для него новой Родиной. Но перед этим он был схвачен венецианским правительством, заточен в крепость за его православную веру и по наущению турецкой стороны. Его имение на острове Занд было разграблено. Из темницы Моцениго вызволила русская императрица Екатерина II, которая решительно потребовала его освобождения.

В России Моцениго проявил себя прекрасным работником на дипломатическом поприще, представляя интересы Российского государства в нескольких странах.

Естественно, оказавшаяся перед нашими глазами русская история требовала продолжения, и Брис снова стал просвещать нас о событиях двухсотлетней давности. И не только связанных с островом Занд, а шире…

Более того, его рассказы привели к тому, что мы бродили рядом с островами Санторини и Крит с интригующей нас идеей для углубления в вопросы Антлантиды. Но все время отклонялись от них, рыская по морю то на севере, то на юге.

Пятьсот миль?! Это до двухсот миль в сутки. И потому три дня с лишком в пути помогли нам многое узнать из жизни русских и греков в тревожные девяностые годы восемнадцатого века. А были это последние годы правления Екатерины Великой.

Историческая справка. В годы, предшествующие приходу на царствование Петра I, в период его правления и после него, особенно во времена Екатерины II, Россия вошла вевропейскую политику в качестве новичка.

Так, по крайней мере, думали европейские политики, – по сравнению с дипломатическими монстрами в лице Англии, Франции, Швеции, Дании, германских княжеств, да и той же Турции.

Однако менее века потребовалось России (ХVIII) для того, чтобы вся гамма приемов и способов «европейской политики» оказалась задействованной во внешних сношениях нашего отечества с Западом. «Новичок» взял на вооружение приемы явной и тайной дипломатии, преуспев и в собственных путях развития дипломатического мастерства.

В этот период в интересах отечества государство Российское решало жизненно важные вопросы: обладание Балтийским и Черным морями, свобода торговли и политического участия России в делах Европы, освобождение славянских народов от турецкого ига, а в целом – расширение границ государства и укрепление значимости ее политического веса в мире.

Во время наших бесед на эти темы Ольга временами озадачивала Бриса.

– Что дало право Екатерине Великой взяться за освобождение славян от турок?

Встрял Влад:

– Наверное, политический вес?

И он оказался прав, о чем поведал Брис.

– Вы знаете, кто такой Вольтер? Так вот, эпиграфом к перечню успехов политики России во времена Екатерины могла стать мысль о месте Российской империи среди великих держав, высказанная русской императрицей в письме к этому французскому мыслителю: «Теперь без нашего согласия ни одна пушка в Европе не смеет выстрелить!».

Как мальчишка, ерзал Стоян. Ему не терпелось высказаться по поводу одного документа, который еще раз демонстрировал политический вес России в годы правления этой русской царицы.

Кажется, я стал догадываться – речь могла идти о ее обращении к славянским народам Балкан. Именно о нем разговаривал со мной Стоян утром этого дня.

Перехватив мой взгляд, слово взял Стоян. Он достал из кармана несколько листков и потряс ими в воздухе:

– Такую бумагу, фактически листовку с призывом одного монарха уничтожить другого, в то время никто не смел бы предложить простому народу. Екатерина решилась, и потому она Великая…

Стоян передал листки нам на руки. А пока их просматривали, он полголоса сказал, что это воззвание он нашел в книге «Тайны галантного века». Она была издана с моим участием и с целой эпопеей ее рассекречивания, ибо с 1944 года ею пользовались лишь в стенах наших разведывательных учебных заведений.

* * *

К концу третьего дня, обогнув Пелопоннесский полуостров, мы прошли водами Ионического моря в его южной части и вошли в Кипариссийский залив. Здесь было потише, ибо все три дня нас трепали волны Эгейского моря.

Теперь от родных мест Бриса, Гора и Рады нас отделяли считанные мили, не более тридцати – часа четыре пути. На руле стоял капитан Гор, и рядом с ним, буквально впиваясь взглядом в горизонт и прильнув к нему, была Рида.

И они не пропустили этот миг, когда мы услышали радостный вскрик: «Наш остров! Там – наш остров!». Да, действительно, на горизонте показался долгожданный остров Закинф. Слева – берег плоский, а справа – гористый.

В длину с севера на юг он простирался не более чем на сорок километров, и наш шлюп огибал его, оставляя слева по борту. Вот и виден на берегу белокаменный город Закинтос – единственный и главный. И уже проходя мимо него, неожиданно Брис отдал приказ повернуть строго на вест, указав на ворота в гавань города. Все переглянулись и снова поняли – опять сюрприз. Через час, причалив в центре вместительной пристани, мы оказались в… магазине одежды.

Командовал «парадом» Брис:

– Моя команда должна на удивление моим родным, близким и друзьям выглядеть достойно…

– То есть быть хорошо одетой – стильно и богато, – съязвила Ольга.

– Вот и не угадала. Точнее, угадала наполовину: стильно – да, но не богато, а достойно нашего трудяги «Аквариуса»…

– Исследовательского судна в области «редкой» для мира темы – Атлантида, – прекратил пикировку я.

Из магазина каждый вынес по большому пакету, а в нем… Нет, лучше об этом будет сказано, когда мы, ошарашенные видом жилища Бриса, радовались тому, что не предстали перед его семьей в рабочей одежде путешественников.

Опять, где-то в часе хода до бухты Бриса, а он стоял за штурвалом, он снова озадачил нас.

– Свистать всех наверх! – закричал он, имитируя грубую речь боцмана парусного флота. – Всем работать с парусами: эти – убрать, поставить новые…

– Это какие новые? – изумилась Ольга. – Эти что, плохие?

– Не пререкаться, матрос Ольга, – рявкнул Брис. – Паруса выдаст Гор…

И действительно, из недр рундуков Гор извлек… алые паруса. Через полчаса наш «Аквариус» был приведен в порядок и похорошел, особенно когда все внутри было прибрано, палуба омыта водой, а мы приоделись в парадную форму… из тех самых пакетов.

Весь в белом, нами командовал Брис, и на фоне этой морской формы загар, полуседая шевелюра и черная бородка придавали его фигуре энергичность и строгость. Мы просто млели под взглядами друг друга, под стать Брису будучи облаченными во все белое. Каждый помолодел, а женщины еще больше расцвели. Изнутри давило столь радостное чувство, что хотелось беспричинно улыбаться – и мы улыбались.

Наконец, кто-то протянул руку в сторону Бриса и с деланным пафосом воскликнул: «Слава командору Брису!». Сняв воображаемую шляпу, командор перед аудиторией раскланялся. Всё правильно поняли, кроме разве что скептика Ольги, которая ухитрилась упрекнуть нас: «Это же культ!».

Подходили мы к бухте Бриса с севера, со стороны мыса Всех Святых. Здесь море встречалось со степью и отрогами небольших гор. Почти как в любимой мной Феодосии.

Бухта открылась неожиданно. Но во всей красе нам ее показал Брис. Он стоял за штурвалом и из тихой воды вынес шлюп на ветер, который понес наш «Аквариус» в бухту, в глубине которой надо всем нависала мощная скала серо-голубого гранита. А у ее подножья…

Мне показалось, что весь я сосредоточился на зрении – звуки исчезли. Наконец, оцепенение стало проходить – послышались шелест воды у носа шлюпа и посвистывание ветра в снастях. Этот зрительный и звуковой фон подчеркивал то, что мы видели у подножья скалы-монумента. Одновременно мы взглянули на Бриса. Он был величав и спокоен.

Я знал его много лет и в разной обстановке, и мне было понятно: Брис-Борис-Угорь был печален. Хотя, встретившись с его взглядом, я почувствовал и другое – мой друг детства был умиротворен. Вечером это выразилось в его фразе: «Мне повезло в том, что удалось своей душой слиться с вашими душами…».

…Под алыми парусами на скорости «Аквариус» несся прямо к белому чуду, все отчетливее проявлявшемуся в глубине бухты. И чем ближе мы подходили, тем заметнее стали видны детали чуда. Это был то ли дом, то ли дворец, то ли бунгало со вторым этажом.

От пристани из мраморных блоков вверх вела широкая с пологими двумя десятками ступеней лестница – также мраморная. А там, наверху, метров на двадцать пять раскинулось приземистое «бунгало» – тоже из мрамора. Дом представлял собой сплошную террасу, увитую виноградной лозой, а второй этаж, чуть придвинутый к скале, – открытую террасу. И внизу, и вверху – окна строгой квадратной формы.

А вот цвет мрамора не поддавался описанию. На наших глазах он менялся от светло палевого до розового, переходящего в пурпур. Конечно, это была игра света уходящего дня. Хитрец Брис, видимо, и это учел.

Паруса упали, и вот мы на пристани. Первым на берег ступил Брис, ему помог Гор, который затем всех переправил на белоснежные ступени. Брис стал подниматься вверх, а сверху к нему шла стройная женщина в греческой тунике. Рядом с ней – ее копия, девчушка лет десяти и парнишка тех же лет – они были двойняшками. Парнишка – копия отца и во всем белом. На полпути к дому они встретились.

А мы, околдованные всем происходящим, не двинулись с места. Но вот сверху к Гору и Раде бросились их ребята. Их фигурки с криками неслись к нам…

Наверное, со стороны, это выглядело впечатляюще: на пурпурной от заходящего солнца длинной лестнице оказалось много белых фигур, неравномерно разбросанных по всем ее ступеням. А вверху – такой же пурпурный дворец-бунгало.

Нас разместили на втором этаже – каждому по комнате. Все делала Елена, жена Бриса, и прислуги видно не было. Но кто-то же убирал это великолепие? Значит, здесь работали приходящие служанки. Хотя это было не так – у Елены на острове проживало десятка два родственников. Это и было решением проблемы.

Как я понял, второй этаж – это и комнаты для гостей. Наши комнаты отличались одна от другой: и стилем, и материалом отделки, и убранством, и мебелью. Но никакой пышности и сверхбогатства, как это принято в элитных отелях.

Моя комната была отделана канадским кленом – я это понял сразу, как увидел палевые прожилки на доске. Правда, дерево покрывало не все стены, одна из них выступала грубой мраморной кладкой с сине-бирюзово-фиолетовыми прожилками.

Как позднее я рассмотрел, комнаты отличались именно этим – везде белый мрамор, но с прожилками, пятнами и вкраплениями: от палевого и желтого, пурпурного и красного до сине-фиолетового. Одна стена держала весь колорит комнаты. Остальное было в той же гамме.

Комнаты были большими и для работы, и для спален – до 20 квадратных метров. И, кроме мраморной стены, еще было окно, в которое пытались проникнуть виноградные лозы. Это обрамление из начинающих зеленеть виноградных листьев придавало особую прелесть помещению – вроде ты в доме, но и на природе чуть-чуть.

Так вот, о моей комнате. Широкая постель, укрытая грубым толстой вязки покрывалом, – в той же сине-бирюзовой гамме. Кресла в колониальном стиле – бамбук с вязаной накидкой. Угловой диванчик – и опять накидка. Столик с каминными часами явно старинной работы. Низкий шкафчик-комод со стеклянными дверцами и посудой за ними. За ширмой – все для туалета, но только для умывания. И еще – картины в грубых рамках из того же канадского клена, а, видимо, для меня – с морской тематикой из парусных кораблей.

Из окна – вид на бухточку со стоянками на якорях малых судов, видимо, местных сейнеров, и пара парусных яхт. Зазвонил телефон – эдакое устройство начала века на стене в деревянном футляре с разъемной трубкой для уха и микрофона. Брис звал меня к себе в кабинет.

– А найду ли я сам? – сомневался я.

– Захочешь – найдешь, – был краткий ответ, который меня несколько покоробил.

Но это прошло, когда я уразумел замысел «друга детства»: он давал мне возможность без проводника рассмотреть дом. Так оно и случилось, когда мне пришлось искать его прибежище, ибо– путешествие по его «бунгало» оказалось весьма увлекательным.

И вот мы одни в его кабинете. Все просто и с функциональной претензией. Каждая вещь имеет целевое назначение: все эти полки, полукомоды-полушкафы, кресла из грубых толстых брусьев, напоминающих вместе со столом пиратские каюты.

Картин мало – всего три: одна морская в виде отличной копии с Айвазовского «Закат в Феодосии», «Вечерний звон» Левитана и «Корабельная роща» Шишкина. Эти яркие золотистого цвета пятна и умеренная прохлада в тонах «Рощи» создавали уют и особую прелесть для тех, кто в тот момент находился в гостях у Бриса. Привлекли внимание рамки: от темного тона и грубой выделки у шишкинской картины до более светлой у Левитана и совсем светлой и полированной – у Айвазовского. Естественно, возник вопрос:

– Скажи, Брис, почему ты не сделал рамки к картинам более нарядными?

Он не сразу ответил, поглядывал на меня и, наконец, решился:

– Казалось бы, мы с тобой люди старой формации – не просто советской, видели много в музеях, где позолоченных рамок хватало. Но это была дань традициям. Мы же с тобой прошли курс понимания прекрасного еще и в Японии…

– Понимаю, друг, там даже в музеях рамки скромны и не отвлекают внимания от картины. Разве что в картинных галереях западного искусства…

– А почему именно эти три картины? И почему только русские?

И тут я узнал снова неунывающего и ехидного друга детства:

– Ну ты даешь, Максим! А я кто? Разве я не русский еврей? Я – русский. Запомни это, белорусский пижон морского разлива…

– Ха-ха! – сказал я. – Сам ты… пижон с греческим паспортом и опытом работы с американской, израильской и русской спецслужбами…

Нам оставалось только аплодировать этой неожиданно разыгранной сцене. Мы разговариваем о доме – это его детище и его последнее пристанище.

– Дом-то большой, и как ты его отапливаешь?

– Весь нагрев через пол…

– А электричество – это не только дорого, но и в условиях острова, где существует лимитная система на электроэнергию, просто рискованно! – развел руками я.

– Имеется ветряк – он там, за скалой… Причем вся система электросети трижды продублирована: ветряк, дизель-генератор, электросеть от острова.

Кабинет был велик – метров на тридцать, много книг, рулоны карт в подвешенном состоянии, одна из них – Черного моря – висела в развернутом виде с линиями курсов на ней. Но в отличие от комнат наверху, в кабинете была одна стена из грубого размола мрамора с теплыми палевыми пятнами, другая – серо-голубого гранита, то есть сама скала. А одна… беленая, как это делали в русских домах издревле. Увидев на моем лице удивление и перехватив взгляд на беленую стену, Брис бросил:

– Это память о моем детстве на Украине и под Москвой. Обрати внимание: именно на ней копия Левитана.

Естественно, встал вопрос о появлении этого шикарного дома.

– Как это ты дорос до такого богатства?

– А богатства и нет, – ответил с улыбкой Брис. – Дом стоит на старом фундаменте, оставшемся от дома Моцениго… Да-да, того самого. Он был разорен и врос в землю, на его фундаменте я воссоздал свое видение жилья…

– А мрамор? – уточнил я.

– Мрамор? – переспросил сам себя Брис. – Не дороже кирпичного или блочного дома… Вот, смотри…

И он взял в руки кусочек мраморного маленького блока. Блок с двух сторон был грубо опилен, а с двух грубо отесан.

– Я таких брусьев с браком в цвете и с пятнами всех оттенков набрал десятки самосвалов и привез сюда. Благо карьер с этими обломками рядом, километрах в семи. Еще не был женат, но набрал каменотесов из родни Елены. Они-то все и сделали. Мрамор мягок, и его легко крошить. Мне же нужны были только две стороны плоскими, а остальное – грубой выделки… Ну как? – закончил экскурс в строительство Брис.

– Феноменально, простота мраморной кладки с оригинальной задумкой! Вот это да…

А Брис добавил:

– И занятость людей в трудное время восьмидесятых…

Снова вышли на террасу:, оттуда в свете угасающего дня, хорошо просматривались дали бухты – от Крутого мыса до самой террасы и левого крыла «бунгало». В этом полукруге вдоль бухты над обрывом стояли «кривоногие» сосенки, тянущиеся в сторону моря – так они сопротивлялись ветру.

Я это подметил еще в Феодосии, где на вершине окружающего город четырехсотметрового хребта стояли точно такие сосенки. Приглядевшись, я понял: это сосна Станкевича, редкого вида хвойное с иглами в тридцать и более сантиметров. Таких массивов в мире всего несколько, и самый большой – под Геленджиком и в Феодосии. А заимел эту сосну город от Айвазовского, который высадил ее на горе с целью прикрыть водоемы с водой от высыхания. И привез он ее из Италии. Обо всем этом я сообщил Брису, и тот подтвердил, что сосну сажал он, но саженцы брал в Греции.

– Между прочим, эти сосны – твоя работа, – опять полусерьезно сказал Брис. – Забыл, брат, что в Японии за чашечкой саке ты говорил мне о Феодосии, своем деде и сосне Станкевича…

– И ты запомнил?

И запомнил, и вспомнил, и порадовал округу, где хвойных деревьев нет и в помине…

– А теперь? Только у тебя? – спросил я.

Брис возмутился:

– Да у меня половина острова родни… И не только у них теперь прижились такие сосны!

Ближайший городок Анафонитрия лежал в десяти километрах от бунгало. От него шла узкоколейка к Закинтосу, столице острова. Брис заметил, что в свое время ему удалось как следует отремонтировать узкоколейку, и люди это оценили. Хотели ввести его в местное муниципальное правление островом.

– Вообще, – говорил Брис, – я случайно оказался на этом острове. Вначале хотел послиться в древней Равенне, что в Венеции. Но прожив там месяц в гостинице, понял: она мне со всей ее навязчивой стариной, собранной в одном месте за тысячелетия, быстро надоест…

– И как ты оказался здесь? – спросил я.

– Через русскую литературу. Причем изданную уже в середине девяностых… «Тайны галантного века»… Мы о ней говорили, когда речь шла о русском флоте…

Я не дал ему закончить фразу:

– Получается, что это я вдали от России в этом вопросе с домом и здесь тебя достал… Книга-то моя, ну не совсем моя, а издана с моей помощью…

Брис, которого трудно было чем-либо удивить, окаменел. – Что же ты раньше молчал? Чертов сын с белорусским уклоном, – орал на меня Брис.

– Но тогда мне пришлось объяснять всем, где я в то время работал, – отбивался я от объятий Бриса.

И мне пришлось рассказать ему подробно об эпопее с книгой разведчика-нелегала Гражуля, по которой я учился еще в конце пятидесятых в спецшколе разведки. А потом, уже в девяностых, работая в Академии разведки, я изъял ее из архива и добился издания в открытой печати.

Мы сидели в полумраке, не желая зажигать огня, радовались закату и молчали. Хотя думали об одном и том же – до чего же тесен мир!

Первый день был наш – мы отдыхали. А следующий день – это было время торжественного искреннего отношения людей острова к Брису, его семье, его делам, семье Гора и Риды…

Веранда постепенно заполнялась гостями, и было заметно, что они чувствовали себя здесь весьма свободно, по-свойски. Мы быстро вписались в этот бьющий доброжелательностью круг. Многие хорошо говорили по-русски. И чисто по-гречески – объятия, объятия, объятия… От избытка чувств, видимо. Похлопывание по плечам, спине, пожатие рук, взгляды и радостные восклицания создавали атмосферу непринужденности и уюта.

Стол – грубая столешница со скамьями ей под стать – ломился, но не от богатства блюд, а от всего, что выращено своим трудом и подготовлено на чьей-то семейной кухне.

Один из гостей, седой и крепко скроенный, показывая мне очередного гостя, поднимающегося вверх по лестнице с тяжелыми переметными сумками, говорил:

– Брис может накрыть стол на всех один, но только не здесь… Будет обидным, если каждый не принесет что-либо, сделанное собственными руками…

– Традиция? – уточнил я.

– Традиция, – подтвердил грек. – Добрая традиция… Она помогала нам выжить в войну и после войны…

Виноградная водка и национальный коньяк «метакса» мало привлекали гостей. В ход хорошо шло вино. Чуть мутноватое, но из лучшей виноградной лозы.

У стены выстраивались пустые плетеные бутыли. Как сказал один из гостей, этот ряд символизирует размах торжества. На мой наивный вопрос – куда все эти плетёнки денутся? – ответ был прост: унесут домой, ибо каждая плетенка имеет свой знак опознания – орнамент. Стоявший рядом Гор пояснил, что легенда гласит: орнаменту на бутылях – тысяча лет, а это столько, сколько, возможно, помнит себя род семьи грека.

На третий день пребывания на острове Брис пригласил в бунгало Совет старейшин острова. Эта неформальная группа, как он говорил, является «совестью острова» – это и советники, и учителя, и третейские судьи.

Брис спросил: все ли из нас хотят присутствовать на этой встрече? Захотели все, естественно, кроме Гора и Риды – эти дни на острове они посвящали семейным делам. Брис пояснил, что старейшины прибудут сами, точнее, в знак уважения, их привезут либо дети, либо внуки, а может быть, и правнуки.

К полудню восемь не столь блестящих марок автомашин и… две пароконные коляски стояли в реликтовой сосновой роще. Поднимались старейшины острова по боковой лестнице, ведущей прямо на террасу. Их встречал Брис, снова во всем белом. С каждым он здоровался двумя руками, и в ответ они, в знак глубочайшего уважения, терлись щекой о его руку. Он же прижимался своей щекой к их щеке.

На веранде – уже не грубый стол, а лучшие резные столики и кресла, вынесенные из комнат. Все сидели овалом – десять старейшин, Брис и я. Стояну предложили место в кругу, но он отказался – в его заботу входило «журналистское участие». Влад и Ольга не обиделись, ибо «так надо».

Старики-старейшины были в возрасте между шестьюдесятью и восьмюдесятью, но крепкие, загорелые; перед собой на стол они положили жилистые руки. Неторопливо, мудрым взглядом они рассматривали нас. Брис начал беседу с представления старейшин и нас. Он называл место представительства каждого и его имя. И хотя у Стояна был магнитофон, позднее Брис предоставил список старейшин. В моей же рукописи приводятся только имена, без фамилий.

Начиная, Брис протянул ладонь к сидевшему рядом старейшине и сказал:

– Отец многочисленного семейства Иванос. Его мысли и дела связаны с Россией, как и имя…

Иванос, поклонившись Брису и всем присутствующим, достал что-то из кармана и передал Брису. Это был русский георгиевский крест, но на новой и очень яркой георгиевской ленте.

– Этот крест получил мой прадед в Севастополе из рук самого адмирала Нахимова, – четко выговаривая русские слова, говорил он. – Ведь многие из спасенных русскими моряками детей были переданы на воспитание в военные полки, а мой прадед – в морской экипаж города Петра… И оказался на службе в Севастополе…

Крест пошел по рукам и неожиданно возвратился к Брису еще с тремя. Брис поднял один из них и спросил:

– Это чья награда, отцы?

– Моего деда, – отозвался квадратный, с крепко посаженной головой старейшина Скопас. – Дед воевал с японцами, был в артиллерии… Защищал Порт-Артур…

А Брис поднял следующий крест. И когда один из старейшин признал в нем свой, Брис попросил рассказать историю этой награды, назвав старейшину Полидором.

– Мой прадед воевал на болгарской земле, на Шипке. У нас в доме висит картинка этой горы, но уже с памятником сражению. Картинку принес уже мой дед, когда служил в русской армии и был на войне с германцами в ту, Первую.

– А этот, последний, мой, – встрял старейшина сам. – Вернее, моего деда. Ему вручили этот крест в Бока, что в Черногории. И уже после вашей революции… Туда, в Бока, из России пришли малые военные корабли русского Черноморского флота. А когда подошли германцы, корабли решили затопить в Которской бухте, чтобы не отдать врагу. Так вот, мой дед помогал русским снаряжать их взрывчаткой… Когда русские моряки ушли, то дед корабли взорвал. После этого командир одного из кораблей отдал отцу свой георгиевский крест…

– Спасибо, Михайлис, – тепло поблагодарил Брис рассказчика. – Есть ли у кого другие награды? Из рук русских? Прошу, отец Николас!

Я увидел в руках старейшины редкий орден времен Великой Отечественной войны – орден Александра Невского. И все мы напряглись. А Николас начал свой рассказ:

– Орден достался мне от отца. Еще парнишкой, в пятнадцать лет, он воевал с фашистами в рядах греческих партизан. Был схвачен и оказался в концлагере. Мне сегодня чуть больше шестидесяти, и его я хорошо помню, как и его рассказы. Вот что он сообщил.

В лагерь, в конце войны, фашисты привезли военнопленных – русских моряков-пехотинцев. Один из них прятал этот орден. Он готовился к побегу и попросил моего отца орден сохранить… Моряк заучил наизусть домашний адрес отца и обещал после войны разыскать его. Но весточки от моряка отец так и не дождался… Мне говорили, что нужно отправить орден в Москву, и там, по его номеру, разыщут родных моряка. Но я все тянул – жалко было расставаться с орденом, как памятью дружбы деда с русскими…

И Николас протянул орден мне:

– Найдите родных моряка… У вас есть специальная программа на телевидении, которая ищет пропавших людей… (Мы записали адрес и фамилию Николаса, но за орденом по линии добровольцев «Поиск» приехали из Москвы и из русского генконсульства в Греции).

Самый старый из них, опираясь на клюку, посматривал на Бриса. И тот понял, что отец Георгий хочет высказаться. Получив слово, он поднял клюку, положил ее перед собой и зачитал вырезанный на ней текст: «Да падут блага на русского матроса». Подняв клюку, Георгий показал надпись с двух сторон клюки, сделанную на русском и греческом языках. Последовала пауза и затем рассказ:

– Этот костыль принадлежит моему прапрадеду, а получил он его от своего деда, моего прапрадеда. Тот был в числе детей, спасенных русскими матросами от турок… Еще в конце восемнадцатого века…

Поднялась рука:

– Тут несколько русских имен, а я – Федор… Назван в честь Федора Федоровича Ушакова, создателя первого греческого государства – Республики Семи Островов, в которую входил и наш остров. Тогда его называли Занд…

Брис обратил свое внимание на оставшихся трех старейшин:

– Что вы скажете, Афанодор, Аттала и ты, Андрей?

Старейшина Андрей откликнулся первым:

– Легенда моего рода гласит, что моему прапрадеду не было еще пяти лет, когда его схватили турки и хотели увезти в Стамбул. Но он им не был нужен – мал, слаб, беспокоен. Они решили от него избавиться и бросили в холодный каземат. Причем это случилось в тот момент, когда русские матросы помогли повстанцам взяться за оружие по призыву вашей матушки-царицы Екатерины. Матросы освободили детей…

Мой прапрадед выжил, потому что его спас… Андреевский флаг. Более того, дважды: первый раз под этим флагом пришли русские матросы-освободители, а второй раз…

Андрей передохнул, смахнул старческую невольную слезу и продолжил:

– Он был завернут в Андреевский флаг после того, как его нашли матросы совсем голенького. А флаг-то был шерстяным и согрел младенца. Флаг с ним так и остался.

– Где этот флаг сейчас? – из-за наших спин спросил Стоян.

– Сохранен в нашей семье – семь детей, одиннадцать внуков, пять правнуков… И всех их крестят под Андреевским флагом. И всех мальчиков называют Андреями: Андрей-первый, Андрей-второй…

На лицах всех присутствующий расцвели улыбки, но больше всех счастливо растроган был старейшина Андрей.

Теперь очередь дошла до Афанодора.

– Мой род, говорят, ведется от родосского мастера-скульптора. Якобы он был автором знаменитой эллинской скульптурной группы – гибель троянского жреца Лаокоона и его сыновей. Мастер – не мастер, а возможно, подмастерьем был. Якобы ребенок был из того рода…

И последним встал Аттал:

– Мой род – скромен: судостроители еще со времен якобы Атлантиды. Но не её самой, а тех племен, которые с ней воевали. Откуда такая уверенность? От имени Аттал, то есть Атлант…

Видимо, этот старейшина был любимцем своих коллег, которые подсмеивались над ним и в этот раз. Но и деда Щукаря любили сельчане! Что представляла собой эта десятка мудрых старейшин? Все – подтянутые, ни одного полного. Взгляды – спокойные и изучающие. Конечно, речь их, записанная на бумаге, как бы олитературена. А на самом деле она перемежалась русскими и греческими словами, которые переводил Брис.

Конечно, они были разными, но чем-то схожими. Старость сглаживает разницу и во внешности, и даже в характерах. Но главное остается – жесты, говорок, нетерпение высказаться… Разность выдавали …шапки – у каждого своя, по фасону и «цеховой» принадлежности.

У Ивануса, Михайлоса, Николаса – полувоенные фуражки со следами времени; у Георгия – морская, у Афанодора – белый, а у Аттала – плетеный картуз. Остальные – один в кепке, двое в бараньих шапках, но разного размера, лохматости и цвета.